До победного дня

Глава 10

— Значит, вы считаете, что дети побывали в лагере? — герр Шлоссер в задумчивости смотрел на целителя Нойманна. — Тогда действительно, немецкий язык…

— Возможно, им можно подобрать кого-нибудь, — вздохнул целитель. — Но я сразу и не вспомню.

— Все же я полагаю, надо их поселить в школе, тем более что учебный год скоро начнется, — заметил герр Келлер, присутствовавший при разговоре. — Увидят других детей, заметят, что нет страха, аппеля[1] и пыток, возможно, поймут, что не все немцы враги.

— Да, я думаю, это очень хорошая мысль, — кивнул герр Шлоссер. — Когда?

— Да уже можно, — вздохнул герр Нойманн. — Повреждений у них никаких, лагерь живет в голове…

— Проклятые наци даже через столько лет… — Уве Келлер был сыном заключенного, попавшего в Освенцим в малолетстве. Наслушавшись отцовских рассказов, мужчина считал, что отлично понимает двоих сирот.

Принятое решение герру Нойманну не очень понравилось, по мнению целителя этим маугли следовало бы дать маму, но он пока просто ничего не мог придумать, потому-то и согласился. Никогда бы целитель не желал оказаться на месте этих двоих, выглядевших очень настороженными. Даже имена их были неизвестны, а спрашивать герр Нойманн опасался, боясь услышать в ответ номера.

Гриша и Маша даже не подозревали о выводах, сделанных по их поводу. Девочка думала о словах Яги, насчет «колдовских сил», а мальчик просто отдыхал — без воздушной тревоги, необходимости дрожать за хлеб и бегущего метронома. Но вот совсем без метронома и привычного голоса Ленинградского радио было просто тревожно. Зачем их держат в больнице, Гриша понимал — дистрофия же. Несмотря на то, что ни дистрофии, ни блокады не было, они жили у него в голове, не позволяя мальчику перестроиться.

— Собирайтесь, — герр Нойманн говорил короткими фразами, будто чего-то опасаясь. — Поедете со мной.

— В приют? — осведомился Гриша, хорошо зная, что там им не позволят быть вместе и рассчитывая планы побега.

— В школу, — произнес доктор. — Вас никто не будет разлучать, разделять или как-то иначе отрывать друг от друга. Школа Грасвангталь является интернатом, там у вас будет своя комната.

— На двоих? — подала Маша голос, отвлекаясь от своих мыслей.

— На двоих, — подтвердил герр Нойманн.

— Пойдем, Маш, — вздохнув, произнес мальчик, обреченно взглянув на целителя. — Нас все равно никто не спрашивает.

Девочка была с ним согласна. Ничуть не поверив доктору, она оделась и через минуту была уже готова. Тяжело вздохнувший герр Нойманн вел детей за собой, а вслед им смотрели врачи и медсестры. И тут та самая медсестра, что приносила им ужин, сорвалась с места. Она подбежала к мальчику, молча вкладывая ему в руку кусок хлеба, сразу же прижатый Гришей к груди.

Казалось, в коридоре все даже дышать перестали от этого жеста ребенка — хлеб, прижатый к груди. А потом Гриша, держа Машу за руку, вложил в нее драгоценность — хлеб, совершенно не слушая возмущения своей девочки, а она была именно его. И будто ярким светом залило больничный коридор.

Пока дети не уселись в микроавтобус, никто не двинулся со своего места, пытаясь понять, что же это только что было. Герр Нойманн пригласил Самойловых в микроавтобус, глядя на то, как садятся дети. Лицом друг к другу и сразу же крепко обнявшись, они так и ехали все три часа пути до самой школы.

— Грасвангталь не самая обычная школа, — решил объяснить герр Нойманн, чтобы эти двое не перепугались. — Это школа колдовства.

— Колдовства, так колдовства, — равнодушно согласился Гриша. — Норма хлеба какая?

— У нас нет норм, кушать можно сколько хочется, — попробовал объяснить целитель, но ему просто не верили, и он видел это.

— Врите больше! — хмыкнула девочка, в речи которой, как и у мальчика, не было никаких интонаций.

Этим двоим действительно требовалась не школа, а тепло. Но вот дело было в том, что так и не представившиеся школьники не были готовы доверять… немцам. И что с этим делать герр Нойманн просто не знал, надеясь только на то, что школа даст им немного уверенности в окружающем мире.

Маша, как Гриша, разумеется, немцу ничуть не поверили, поэтому сцепились руками в микроавтобусе намертво. Девочка, сжимавшая в руке драгоценный хлеб, просто знала, что без Гриши жить совершенно не согласна, а для мальчика на свете существовала только она. Блокада изменила их обоих, сделав самыми близкими на свете людьми.

Гриша уже видел, что они стали младше, но суть-то от этого ничуть не изменилась. Теперь, правда, на завод бы их не взяли. Впрочем, пока никакого завода в окрестности и не наблюдалось. Прошедшее время будто бы стерло большую часть знаний мальчика о войне, поэтому о том, что их могут везти в лагерь, он и не подумал.

Микроавтобус ехал сначала по шоссе, потом свернув в горы, поднимаясь и спускаясь по серпантинам. Гриша и Маша, как сцепились, так и сидели, решив о будущем не задумываться. Так прошел час, минул другой, за ним и третий, а затем машина остановилась, подъехав в этот раз прямо к школе. Посматривавший на детей в зеркало заднего вида водитель понял, что не до экскурсий сейчас. Он, разумеется, не знал, в чем дело, но видя бесстрастные лица двоих первогодков, обнявшихся так, что, казалось, нет силы, могущей их расцепить, просто не мог поступить иначе.

— Пойдемте, — предложил герр Нойманн. — Я отведу вас в вашу комнату.

— Пойдем, родная, — шепнул Гриша. — Если нас разлучат, я найду, как нам сбежать, обещаю.

— Я верю, — тяжело вздохнула Маша.

Поднявшись, подростки вышли из микроавтобуса. Казалось, их не трогает ничего — ни Лес Сказок вокруг, ни величественная гора Рюбецаль, возвышавшаяся над ним, ни сама школа. Для двоих детей существовали только они сами, а весь мир вокруг они просто не воспринимали, что подтверждало догадки целителя, двинувшегося внутрь школы.

Сегодня коридоры были пусты, в них не появлялись даже хайнцели[2], что было необычно, но Самойловым об этом знать было неоткуда. Поэтому они шли, как думали — навстречу своей судьбе.

— Вот здесь у нас столовая, — показал рукой герр Нойманн. — Здесь всегда можно найти что-нибудь поесть, достаточно просто попросить.

— А не отравите? — с кривой усмешкой поинтересовался Гриша, что-то о подобном слышавший.

— Мальчик… — целитель собрался с духом. — Война закончилась полвека назад, понимаешь? Больше нет фашистов, лагерей, холода и голода.

— Хорошо, — равнодушно кивнула Маша, не веря ни одному слову, ведь это был немец. А немец — это враг! Ведь мама Зина, мамочка умерла из-за таких, как он!

Наверное, что-то отразилось в ее глазах, потому что немец отвел взгляд, еще раз вздохнув. Он вел их по гулкому коридору, на стенах которого висели какие-то ковры, но не было привычных плакатов и молчало Ленинградское радио. Не стучал метроном, не звучал привычно-усталый голос Ольги Берггольц… От этого казалось, что все происходящее вокруг просто нереально, не существует.

— Вот тут ваша комната, — показал на дверь герр Нойманн. — Душ и санузел у вас свои, поэтому можете отдыхать. На двери — расписание звонков и приемов пищи.

— Благодарю, — кивнул Гриша, осматривая помещение, главным украшением которого была двуспальная кровать.

— Чуть позже привезут одежду для вас, — грустным голосом произнес целитель, все отлично понимая.

— Одежду… — проговорил мальчик, будто пробуя на вкус это слово.

Целитель шел по коридору, просто не понимая, что делать дальше. На мгновение только отразившаяся в глазах девочки ненависть, все ему рассказала. Эти дети просто не смогут принять тех, кто говорит на одном языке с палачами. У них не хватит сил понять, что не все немцы одинаковы. Решив, тем не менее, что утро вечера мудренее, герр Нойманн отправился к Уве. Назавтра ожидался приезд старшеклассников.

Последние дни перед отправлением в школу были самыми для Марты тяжелыми. Она часто плакала, проживая свои сны, а потом, после Машиной болезни, будто какая-то подушка укрыла все ее чувства, вмиг пропавшие. Герр Кох, разумеется, о проблеме безэмоциональности у блокадников читал, но никогда в жизни не думал, что столкнется с этим сам.

Марта уже почти совсем не считала себя немкой, проживая жизнь русской девушки Нади, видя трупы на снегу или… Гришину усталость, Машину бледность… Апатия все сильнее наваливалась в снах, приходя к ней и наяву, но помогал хлеб. Обычный черный хлеб, разделенный девушкой на кусочки.

— Я помню, читала о десерте, который очень любили все фронтовики, — вспомнила фрау Кох. — Давай сделаем Марте?

— Сегодня восьмое сентября[3], — невпопад ответил ее муж. — В этот день все и началось… Давай, только просто положим перед ней, если она захочет…

— Хорошо, — кивнула женщина. — Давай.

Увидев, что лежит на тарелке, Марта даже не могла заплакать. Дрожащими, буквально ходившими ходуном руками, она намазывала желтое крестьянское масло на хлеб, чтобы потом посыпать его сахаром, но есть не стала. Девушка аккуратно положила хлеб на тарелку, а затем упала лицом на сложенные руки. Если бы она могла, то, наверно, заплакала бы.

— Это младшим, — тихо проговорила Марта, уже совсем принявшая себя Надей. И фрау Кох заплакала от этих слов, сказанных голосом, лишенных всех эмоций.

— Поешь, Наденька, — произнес герр Кох, успокаивая жену. — Ты найдешь своих младших, обязательно.

— Спасибо, папа, — то, как девушка произнесла это слово… Да эмоций в голосе ее не было, но по ощущениям, она вложила в одно-единственное слово столько…

Эта ночь оказалась самой страшной. Надя просто не смогла подняться, а потом перед ней появилась мама из Ленинграда. Это означало, что младшие отныне остались одни. Осознавать это было очень больно. Но Зинаида не просто так пришла в сон к той, чья душа стала душой дочери.

— Надюша, — ласково произнесла женщина. — Ты умерла и ушла в другой мир, но Гриша с Машенькой тоже тут, их снарядом убило.

— Как мне найти их, мама? — спросила девушка. — Если они услышат немецкую речь…

— Да, доченька… Они тут, — повторила Зинаида. — Просто смотри получше по сторонам и тогда ты их узнаешь.

— Я найду, мама! — поклялась Надя.

Наутро девушка принялась носиться, собирая теплые вещи, упросив отца купить много хлеба, как марта сказала — для «младших». Она целеустремленно собирала детские вещи, думая лишь о том, как тяжело будет ее «младшим» среди тех, кто говорит по-немецки.

А фрау Кох, в слезах дочитав воспоминания просто принесла дочери метроном. Обычный метроном был девушкой бережно уложен в ее вещи. Ведь без метронома было тревожно и ей самой, а каково будет Грише и Маше?

С этими мыслями Марта… или Надя? Девушка простилась с родителями так, как будто на фронт уезжала, не надеясь застать их живыми, и влезла в знакомый двухэтажный вагон. До Женевы от дома было часа два езды, а там до школы ходил автобус.

Усевшись в кресло сидячего купе, Марта гладила упакованный «кирпич» хлеба. Она опасалась класть его к вещам — ведь могут украсть! Это же хлеб! Сны ее за лето изменили очень сильно, хотя она и сама не заметила, как именно это произошло. Но разве в этом было дело? Девушка почему-то была уверена, что найдет младших в школе или в самой Женеве, при этом мотива своей уверенности не понимала.

Поезд дал гудок, двинувшись в сторону Женевы, а Марте вдруг стало холодно. Возможно, в этом был виноват сам поезд, полный сытых людей, возможно, что-то отозвалось в памяти. Девушка не увидела зениток, отчего ей просто стало страшно, ведь, если налетят, то они совершенно беззащитны. Достав из чемодана зимнюю куртку, Марта натянула ее на себя, стараясь согреться, но холод был где-то внутри.

Казалось, сейчас заунывно и протяжно завоет сирена, или побежит, застрекочет метроном, но было тихо, даже слишком тихо, ведь звуки поезда ею не воспринимались… По коридору ходили незнакомые люди, но молчал метроном, вызывая этим самым молчанием тревогу. И будто наяву девушка услышала то усталый, а то злой голос Ольги Берггольц, что поддерживала их рупором Ленинградского радио… «Но мы в конце тернистого пути и знаем — близок день освобожденья…»[4]

Думая о том, что ей предстоит в школе Марта, уже полностью ставшая Надей, понимала, что будет сложно, очень сложно. Не видевшие ни бомб, ни войны, ни Блокады люди — о чем с ними говорить? О платьях и побрякушках, когда наивысшая ценность — хлеб? Девушка не была уверена, что сможет, поэтому год обещал быть очень непростым. Потянувшись к карману, Надя достала маленький кубик хлеба, засовывая его в рот и закрывая глаза.

[1] Перекличка заключенных (лаг. сленг)

[2] Домовые в немецком фольклоре

[3] В этот день замкнулось кольцо вокруг Ленинграда

[4] Ольга Берггольц «Февральский дневник»