До победного дня

Глава 14

Просыпаться было комфортно. Маша чувствовала себя отдохнувшей, ей ничего не снилось, да и подробности прошлого сна будто скрылись в дымке. Рядом пошевелился Гриша, глядя на девочку своими сияющими глазами. От этого выражения, что читалось во взгляде мальчика, Маше становилось тепло. Она даже почти смогла улыбнуться, за что была прижата к Грише чуть ли не до хруста костей. За ночь дети переползли в одну кровать, как-то помещаясь в ней. Давно поднявшаяся Надя, устроенная в той же палате уже подготовила все для завтрака, забрав его у медсестры.

— Задушишь… — просипела девочка, чтобы сразу же оказаться на свободе. Дышалось, тем не менее, не очень, по телу разливалась слабость. — Как-то мне не по себе… как будто заболела.

— Надя! — в панике позвал Гриша, пытаясь встать, что ему сразу не удалось.

— Не вставать! — строго произнесла достаточно уже напуганная младшими девушка. — У вас сейчас слабость у обоих, пугаться не надо, хорошо?

— Хорошо, — послушно кивнула Маша. — Только я пи… в туалет хочу…

— Гриша, отползи-ка, — попросила Надежда, доставая судно, при виде которого девочка скривилась. — Ну-ну, не куксись, чай в больнице лежишь, а не дома.

— В больнице? — испугалась Маша. — А почему?

— Испугалась ты намедни сильно, малышка, — ласково произнесла девушка, осторожно подкладывая судно. — Всех на уши поставила, вот оттого-то и в больнице.

— А… А Гриша? — с обреченным видом отпуская себя, спросила девочка.

— А Гриша испугался уже за тебя, сам чуть не умер, — объяснила Надежда, вздохнув. — Поэтому вы здесь лежите с недельку.

— Не умирай больше, — как-то совсем по-детски попросил ее Гриша.

— Я не буду, — пообещала ему Маша.

Младшие друг друга не стеснялись, ибо споли они рядышком с первых дней, да и мылись, когда была возможность, тоже. Кроме того, в сороковые были совсем другие нормы морали, поэтому на свою неодетость под одеялом девочка внимания не обратила. Надя же погладила обоих и, отнеся судно, что-то сделала с кроватью, отчего она приподняла головную часть. Маша и Гриша опять сползлись, сцепившись руками.

Надя решила начать с йогурта для обоих, а потом уже дать хлеб. Девушку тщательно проинструктировали на тему того, как нужно правильно кормить ее младших, поэтому она вывернула из прикроватной тумбочки столик, чтобы поставить на него баночки с йогуртом. Вопрос был еще, смогут ли младшие поесть…

Гриша слегка подрагивающей рукой взялся за ложку, рядом с ним тем же занималась и Маша, а Надя просто наблюдала, видя, что обоим сложно.

— Слабость такая, что страшно становится, — проговорила девочка, с трудом попадая в себя ложкой.

— Может, помочь тебе? — участливо спросила девушка, на что Маша упрямо покачала головой.

— Ну ладно, герои, — в Надином голосе обоим детям послышалась улыбка. — Кушайте.

— Наденька, а можно нам… — тихо попросил мальчик. Девушка уже подумала о хлебе, потянувшись к нему. — Метроном…

— Да, это я не подумала, — кивнула она, задумываясь.

Эвакуировались из школы быстро, поэтому метроном она взять не подумала, а не слыша привычного звука, дети тревожились, делая плохо своим сердцам. Эту проблему нужно было решать. Дома-то было, а вот тут, в больнице…

— Кушайте, — наконец, придумала Надя. — Я схожу, родителям позвоню, будет нам метроном.

— Ура, — серьезно произнес Гриша, делая перерыв. Самостоятельно есть ему было трудно, как и Машеньке, но дети не сдавались.

Увидев, что все в порядке, девушка кивнула, выходя из палаты. Ей нужно было позвонить. Маша же прижалась к своему мальчику, прикрыв от усталости глаза. Гриша думал о том, что теперь будет, но понять не мог. Казалось бы, ушла Блокада, оставаясь все же с ними, но теперь-то можно было жить счастливо? Почему тогда было так тяжело?

Маша ела медленно. Ей казалось, что ложка тяжелее заготовки на заводе. Но это была еда, поэтому надо было кушать. Есть, чтобы жить.

— Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам…[1] — проговорил Гриша, глядя на хлеб. Лежавший на столе кусочек манил взгляд, но нужно было доесть йогурт.

— Мы рабочие, у нас больше было! — ответила ему девочка.

Надя вернулась быстро, заметив, что младшие уже совершенно выбились из сил. Тогда, отобрав ложку у Маши, она принялась кормить детей так, как кормили малышей в ее далеком и уже нереальном детстве — одному ложечку, второй ложечку… Дело пошло веселее, потому что Гриша и Маша смогли, наконец, расслабиться.

Но все же, они очень сильно утомлялись. Почти, как там, поэтому после еды и девочка и мальчик задремали. Надя же не понимала, почему ее младшие утомляются так сильно, как будто вокруг Блокада, война и голод. Этот вопрос девушка переадресовала вошедшему герру Нойманну, приехавшему из школы.

— Понимаете, фрау Кох, — заговорил целитель. — Ваши младшие еще не осознали мира вокруг себя.

— И что это значит? — не поняла Надя.

— Это значит, что они еще живут там, — объяснил герр Нойманн. — В постоянной готовности к опасности, понимаете?

— И от этого они утомляются… — дошло до девушки. — Значит, им нужно как-то показать. Но как?

— Этого я не знаю, — покачал головой целитель.

— Метроном… Гриша… — застонала сквозь сон Маша, разбудив Гришу.

— Тише, родная, все хорошо, все кончилось… — тихо проговорил мальчик. — Нет никакого метронома, все спокойно…

— Да, я вам принес… — герр Нойманн вынул из кармана метроном. — Не зря же он у вас стучал.

— Не зря, — кивнула Надя, устанавливая и запуская ровное спокойное пощелкивание, ассоциировавшееся и у нее, и у младших с безопасностью.

— Надя… Надя… — девочка все же проснулась. Она тянулась к Надежде, как будто что-то случилось.

Извинившись перед целителем, девушка шагнула к младшим, обнимая и поглаживая своих детей, в волосах которых серебрились седые нити, отмеченные герром Нойманном. Доселе целитель считал, что для появления седины нужно немного больше времени, но доказательство того, что это не так лежало перед ним, заставляя вздыхать.

— Надя, что это? — ластясь, как маленькая, спросила Маша.

— Хорошие мои… — Надя уселась на кровать, обняв Гермиону и Гарри. — Это седина, малышка, — вздохнула девушка. — Ваши тела не могут принять всю ту память, что вы принесли с собой, вот поэтому она и появляется… И у Гриши, и у тебя, Машенька…

— И у тебя… — прошептала девочка, увидев почти незаметную нить в волосах своей старшей. — Значит, я теперь буду некрасивой?

— Ты всегда самая красивая, — сообщил ей мальчик, прижав к себе, а потом как-то очень жалобно посмотрел на Надю. Девушка, безусловно, его поняла.

— Сейчас принесу, — произнесла она, потянувшись к столу, где лежал хлеб.

С детьми было очень непросто, как и с ней самой. Несмотря на тепло, на доброту окружающих, в душах младших жил голод, страх, холод блокадных ночей, и что с этим делать, Надежда не понимала. Она просто не представляла, как забыть сирены воздушных тревог и сорокаградусный мороз. Бесконечные саночки, с водой, с телами… Как выгнать из памяти глаза обезумевшей матери, на руках которой не проснулся малыш.

Конечно же, Маша получила маленький кусочек хлеба. Гриша же сделал над собой усилие, сглотнул слюну и отказался. Надя смотрела на мальчика, видя то, что там не бросалось в глаза — его самопожертвование. Всю страшную зиму он собой, своей силой поддерживал их, отдавая драгоценный хлеб, да и отказывая себе во всем! Настоящий маленький герой… От осознания этого хотелось плакать, но слез опять не было.

— Пусть лучше Маше на утро будет, — привычно для себя проговорил Гриша, прикрыв глаза, чтобы не было соблазна. Бороться с собой было с каждым днем все сложней.

— Гриша, нет никакого голода! — Надя все-таки всхлипнула, прикрикнув на мальчика. — Нет больше голода! Нет войны! Нет нормы! Нет холода! Вспомни, Гриша!

— Забыл… — растерянно ответил Гриша. — Просто привык… Ну и вот…

— Привык спасать нас с тобой… — очень тихо проговорила девушка, прижав к груди прильнувшую к ней девочку. — Он подсовывал нам с тобой свой хлеб, как… Как мама…

— Расскажите, о чем вы говорите? — герр Нойманн мог предположить лагерь, но то, что переводил ему специальный артефакт, просто не укладывалось в голове.

— Когда-то очень давно… — начала говорить Надя, но Маша прервала ее, начав свой рассказ.

Она рассказывала о падающих с неба бомбах, о том, как трясется земля от взрывов, о том, как от дома остаются лишь руины. Девочка говорила о норме хлеба, озверевших от голода людях, о том, как едят даже то, что, вроде бы, для еды не предназначено. О холоде, невозможности помыться, ледяной стуже, о том, как люди падают на улице, обессилев, как засыпают и не просыпаются… Маша рассказывала о том, как уставшие, обессилевшие люди убирают снег, иногда подрываясь на неразорвавшихся снарядах. А Гриша приподнялся, обнимая свою девочку, чтобы погладить и успокоить ее.

Спокойно стучал метроном, речь Маши становилась все более размытой, пока, наконец, она не уснула прямо посреди фразы. Широко зевнувший Гриша улегся рядом с ней, защищая девочку от всего мира и герр Нойманн видел это. То, о чем рассказала девочка, он не мог даже представить, а уж осознать, через что прошли все трое…

Вошедшая в палату женщина услышала стук, с трудом подавив в себе желание остановить мешающий детям спать прибор, но остановилась, вспомнив. Фрау Кох смотрела на спящих детей, зажимавших что-то в кулаках, на дремлющую дочь, контролировавшую своих младших, и прокручивала в голове разговор с доктором Нойманном, сумевшим убедить военных врачей в том, что детям будет лучше дома, в тепле, а не в больничных палатах.

— Здравствуй, мама, — проговорила Надя, не открывая глаз. — Ты с новостями?

— Да, доченька, — кивнула женщина. — Младшеньких наших разрешили домой взять.

— Это хорошо… — ответила девушка, вздохнув. — Пока стучит метроном — мы живы, мамочка… Между передачами по радио он говорил нам, что мы еще живы… Поэтому они сладко спят.

— Господи… — в который раз вздохнула фрау Кох. — Наверное, подождем, пока проснутся?

— Да, мама… — согласилась Надя, поднимаясь и приводя себя в порядок.

Потянувшись к столу, она взяла маленький кусочек хлеба, но в рот не сунула, а принялась отщипывать буквально по крошке, микроскопическими кусочками ела этот кусочек девушка. И мама понимала — Блокады уже нет, осталась она в прошлом, как и непокоренный Ленинград, но, все же, она жила в голове дочери, как и в поседевших головах младших детей.

— Младшие потихоньку седеют, — будто вторя ее мыслям, вздохнула Надя, уже совсем не воспринимавшая себя Мартой.

Казалось, она отрицает немецкое имя всей душой, отчего ее мама приучала себя называть дочь Надеждой. Было в этом имени намного больше смысла, чем в имени Марта. И для самой девушки, и для Гриши с Машей.

— Зато они живы, — заметила фрау Кох, заставляя дочь кивнуть.

Маша открыла глаза, несколько мгновений вслушиваясь в привычный стук метронома, и почти рефлекторным движением засунула в рот кусочек хлеба, оказавшийся в кулаке, после чего закрыла глаза, наслаждаясь. Гриша, одновременно с ней открывший глаза, осторожно вложил в руку девочки то, что было в его руке, заставив Машу вскинуться. Она уже что-то хотела сказать, но, будто поняв, обняла мальчика, беззвучно заплакав. Фрау Кох, увидев это, резко поднялась на ноги, шагнув к кровати детей.

— Что случилось, доченька? — ласковый голос фрау Кох заставил прекратить плакать. Машу поразили эти интонации и произнесенное женщиной слово «доченька», они были в точности, как у мамы Зины.

— Гриша опять отдал свой хлеб! — пожаловалась девочка… маме. — Он постоянно отдает… Но ему же тоже нужно!

— И ему нужно, и тебе… — женщина обняла своих младших. — Нет для него никого, значит, важнее тебя. Любит… И мы тебя любим. И Гришу нашего тоже.

— Меня? — удивился мальчик, все свое детство мечтавший услышать эти слова. Он старался удержать себя в руках, но у него просто не получалось, слезы поднимались откуда-то из глубин сознания, как из холодного темного карцера, в котором детей запирала надзирательница когда-то очень давно. — А… я же… за что?

— За то, что ты есть, малыш, — ласково ответила ему новая мама.

За то, чтобы кого-то называть мамой, когда-то давно Гриша был готов на что угодно. Слова женщины зацепили что-то в душе мальчика, из глаз которого сами собой полились слезы. Слезы на бесстрастном лице пугали, но фрау Кох видела, что это первый шажок на пути обретения эмоций. Самый первый, но абсолютно точно не последний.

Гриша пытался осознать сказанное ему новой мамой. В этих интонациях, в этой фразе было очень много от мамы Зины. Так много, что на какой-то миг мальчику показалось… Но, разумеется, ему только показалось. С трудом поднявшись, Гриша подумал о том, что идти будет сложно, но тут оказалось, что родители подумали обо всем. Правда, еще нужно было переодеться, но для мальчика проблем в переодевании на месте не было, Маша уже тоже никого не смущалась, потянув больничную рубашку.

[1] Ольга Берггольц «Ленинградская поэма»