До победного дня

Глава 3

Проснулась Маша от того, что ее как-то очень ласково гладили по лицу. Ощущение было непривычным, давно не испытанным, потому глаза девочки сразу же раскрылись. Увидев Гришу в каком-то явно толстом свитере, Маша удивилась. Еще больше девочка удивилась, услышав то, что ей говорил этот точно необыкновенный мальчик, заботившейся о ней, как никто и никогда. Наверное, прошлое девочки стерлось, но теперь… Ничем ей не обязанный Гриша заботился, как будто она была ему кем-то близким. Впрочем, положа руку на сердце, Маша уже была согласна, пожалуй, на все. Очень уж страшно было.

— Я тебе согрел воды, чтобы ты могла умыться, — сообщил Гриша, осторожно разбудив Машу. — И еще у нас есть завтрак, правда только на один раз… Но он есть!

— Чудо просто, — улыбнулась девочка, вылезая из-под одеял и разглядывая то, что ей протянул мальчик. — Спасибо… — смутилась она.

Такая забота была непривычной, даже очень. Маша, немного подумав, убежала в сторону удобств, каким-то шестым чувством их найдя. Впрочем, вариантов было немного, поэтому девочка и не растерялась. Все вокруг было каким-то несовременным, впрочем, сантехника от приютской отличалась мало. Еще ее удивлял тот факт, что Гриша не пошел за ней подглядывать, хотя, насколько она знала, это было бы нормальным.

Пока Маша умывалась, Гриша рассматривал найденную в почтовом ящике газету. Обычная газета, с привычной советской символикой, за последние годы слегка подзабывшейся, привлекала взгляд не статьей о Ленинграде, а датой. Даже если она пролежала в почтовом ящике несколько недель, дела это не меняло. За окном действительно была война, только совсем не та, о которой изначально думал Гришка. Он смотрел в газету, а перед глазами вставало Пискаревское кладбище. Теперь он понимал, и где они оказались, и когда, и что их обоих ждет. Осознавать это было сложно, но Гриша понимал — детство кончилось, начинается жизнь, в которой он просто обязан сохранить Машку живой.

— Кушай, — налив в тарелку уже тепло одетой девочки получившуюся похлебку предложил Гриша. — Я еще лепешку сделал, ее можно будет растянуть на подольше.

— Интересно, что происходит… — задумчиво протянула Маша, заметив какой-то очень тоскливый взгляд мальчика. — На ядерную войну не очень похоже.

— Да… — Гриша помолчал, не зная, как сказать о том, что он обнаружил.

— Рассказывай, — попросила девочка, понимая, что новости ей совсем не понравятся.

— Только не плачь, ладно? — попросил мальчик, все еще чувствуя себя не очень хорошо от таких новостей. Он налил кипятка в чашки, потому что нужно было греться. По крайней мере сам Гриша так считал. — Мы в Ленинграде, а сейчас ноябрь сорок первого года.

— Ты прикалываешься[1]? — с подозрением поинтересовалась Маша, а мальчик в ответ на это просто протянул ей обнаруженную газету.

Маша знала о Блокаде Ленинграда. Да все о ней знали! Девочка понимала, что их ждет — голод, холод, возможно, смерть. Умирать очень не хотелось и в таком настроении она, конечно же, вцепилась в Гришку. Читая газетные статьи, Маша понимала, что одна она просто не выживет, потому что не знает ничего о городе Ленина этих годов. Да и о Блокаде только то, что им вдалбливали. Становилось все страшнее, но мальчик явно понимал, что происходит и что нужно делать, потому девочка решила просто довериться.

К вечеру кушать хотелось уже очень, но Гриша решил потерпеть, скормив треть лепешки Маше. Ему было не внове ложиться спать голодным, а девочке, по его мнению, это было вредно. Маше было очень стыдно, но отказаться она не могла. Просто не хватало моральных сил отказаться от еды. Ночью несколько раз выла сирена воздушной тревоги, но Грише было жалко будить Машу, а взрывы били далеко, поэтому он решил, что опасности нет.

Утро началось с понимания — если не раздобыть еды, они просто умрут с голода. По фильмам и мемориалу, Гриша помнил, что нужны какое-то карточки, только не помнил, какие именно и где их взять. Съев маленький кусочек хлеба и отдав остаток Маше, он объяснил девочке создавшееся положение так, как понимал его сам.

— Нам нужно найти еды, а то от голода умрем, — Гриша совсем не хотел пугать Машу, но и обманывать ему было неприятно.

— Пошли искать? — спросила девочка, одеваясь. О карточках и особенностях питания во время Блокады она и не вспомнила. Чужие вещи Маша восприняла безропотно, ничего не сказав по этому поводу.

— Давай поищем тут сначала, вдруг найдем чего-нибудь? — предложил Гриша.

— Давай! — улыбнулась ему Маша, уже принявшая лидерство мальчика.

Маша начала с комнаты, Гриша с кухни. Оба искали очень внимательно, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, но ничего не находилось. Серый лист бумаги с цифрами и годом нашла Машка, но не стала вчитываться, а просто положила его на стол. Гриша же осматривал комнаты, так ничего и не обнаружив. Прилично утомившись, он вернулся туда, откуда все началось и увидел найденное девочкой. Буквально подбежав к столу, мальчик вчитался…

— Маша! Маша! Ты знаешь, что это? — радостно спросил он у девочки.

— Что-то важное? — заинтересовалась она.

— Это карточки! Карточки, Маша! Они очень-очень важные! — воскликнул Гришка. — Живем!

— Карточки… — Маша попыталась вспомнить, но не смогла, опять доверившись мальчику.

Выйдя из подъезда и запомнив его расположение по ориентирам, Гриша повлек девочку дальше по улице, осматриваясь. По улицам ходили люди, не обращая на него с Машей никакого внимания, а мальчик искал хлебный магазин, даже не представляя себе, как он должен был выглядеть. Только успев увидеть надпись «Булочная», мальчик был вынужден опять бежать в бомбоубежище — завыла сирена, да громкий голос сказал о воздушной тревоге.

Мальчик понимал — окружающие его люди знают, где убежище, поэтому нужно бежать с ними. Так они добежали до очередного подвала, усевшись в темном углу. В этот раз тут было хорошо слышны бахи и бухи сверху, пару раз возникало ощущение, что трясется вообще все, даже сверху что-то посыпалось. Но вот окружавшие их люди о чем-то переговаривались, успокаивая пугавшихся детей. Маша, блестя глазами, но стараясь не плакать, прижалась к плечу Гриши, а он уже вполне привычно обнял ее.

В этот раз бомбили долго, казалось, что почти вечность, но рядом с Гришей Маше было как-то очень спокойно, поэтому она просто прикрыла глаза задремывая. Внезапно люди зашевелились, принявшись вставать, поэтому Гриша девочку решил разбудить. Судя по всему, прозвучал отбой. Когда люди начали выходить, вышли на улицу и они вдвоем, двинувшись дальше, к уже раз замеченной булочной, у которой стояла длинная очередь. Не решившись лезть вперед, Гриша дисциплинированно пристроился в самый конец. Судя по всему, предстояло долгое ожидание.

Прижавшись к Грише, Маша ощущала его руку, отчего становилось спокойнее на душе, все-таки оказаться в самом, пожалуй, страшном времени… Очередь стояла молча, переминаясь с ноги на ногу, мальчик контролировал карточки, понимая, что за драгоценность у него в кармане. Казалось, прошли даже не часы — годы, когда подошла и их очередь. Открывшаяся дверь показала не очень обычный прилавок, за которым обнаружилась закутанная в платок женщина, требовательно протянувшая руку. Увидев такие же серые квадратики, как и та бумага, что была в кармане, Гриша протянул продавщице требуемое. Женщина что-то вырезала из бумаги, вернув остаток, и тщательно взвесила небольшой кусочек черного выглядевшего не очень обычно хлеба, протянув его Грише. Все это она делала молча, ни о чем не спрашивая.

Спрятав в карман карточки и хлеб, контролируя его, Гриша, цепко держа за руку смотревшую круглыми глазами Машу, двинулся в обратный путь. Он и сам был удивлен, но понимал, что себя выдавать нельзя, ведь, кроме всего прочего, в Советском Союзе этого времени было энкаведе, про которое в их времени рассказывали всякие ужасы. А ну как, кто-то поймет, что карточки принадлежат не им?

Именно поэтому мальчик старался ничем не показать свое удивление, спокойно двигаясь к «их» дому. Идти предстояло долго, но отщипнувший кусочек хлеба от выданного кусочка, Гриша выдал его сразу же повеселевшей девочке. Однако, до дома они не дошли — не было никакого дома, лишь дымящиеся руины. Что теперь делать, мальчик не знал, в первый момент растерявшись. Стоило, однако, Маше всхлипнуть, и Гриша взял себя в руки. Повернув девочку к себе, он взглянул ей в глаза, твердо произнеся:

— Все будет хорошо!

— Я тебе верю, — ответила ему Машка. — Но что теперь?

— Теперь присядем, съедим чуть-чуть хлеба, — озвучил план мальчик. — И будем искать другой дом.

— Как скажешь, — согласно кивнула девочка.

Таких квартир, как первая, Маше и Грише больше не попадалось, но следующее место обитания они нашли довольно быстро. Брошенных квартир, зачастую «как есть», было достаточно. Не прошло и получаса, как они нашли очередной дом, в котором было все оставлено так, как будто хозяева готовы вернуться прямо сейчас, но, разумеется, никто не вернулся.

Потянулись дни, у них были карточки, значит, был и хлеб. Маша первое время находилась в перманентной истерике, но потом, конечно, начала привыкать. Человек ко всему привыкает… Вскоре выпал снег. Каждый день теперь начинался с того, что нужно было принести хлеба и воды, потому что водопровод почему-то перестал работать. Ну и кипяток нужно было уже приносить. Хорошо, хоть бидон для него был. Помыться уже было нечем, но этот факт обоих почему-то уже не беспокоил.

На улице стало холоднее, в очередях начались разные разговоры. От «город сдадут» до слухов о каннибалах. То, что город абсолютно точно не сдадут, Гриша знал, но вот, что касается второй новости, удивился. Таких подробностей о блокадном городе он не знал. Ну еще помогало Ленинградское радио. То злой, то уставший голос Ольги Берггольц заставлял жить и бороться. Жить, несмотря ни на что.

— Хотите конфетку, детки? — этот мужчина напугал обоих чуть ли не до мокрых штанов.

Он был действительно страшным, и теперь то, о чем говорили в очереди, просто прозвучало в ушах мальчика, с силой оттолкнувшего этого человека. Утащив за собой доверчиво потянувшуюся к сладости Машу, Гриша еще несколько часов не мог прийти в себя, пытаясь отдышаться.

— Гриша! Гриша! Зачем мы убежали, это же была конфета! — возмутилась девочка.

Она как будто потеряла часть своих знаний, оказавшись в настолько незнакомой обстановке. Да и голод… Привычный к недокормленности Гриша отдавал большую часть добытого хлеба девочке, но и этого не хватало — голод все чаще хватал живот, отдаваясь в нем тянущей болью. Маша была на что угодно уже согласна ради кусочка хлеба, но Гриша как-то находил в себе силы подбодрить ее.

— Это плохой человек. Может быть, конфета была с ядом, или же он хотел нас съесть… Или… — мальчик прошептал на ухо бледной Маше свою догадку, заставив этим девочку всхлипнуть. — Сама подумай, вокруг нет даже хлеба, а у него конфеты!

— Ты прав… Мы умрем? — как-то очень безнадежно спросила девочка. — Не хочу… Я знаю, что многие умерли, но…

— «Осталась одна Таня»[2], — процитировал Гриша.

— Не хочу умирать, не хочу, чтобы умер ты, — призналась Маша.

— Мы будем жить, — как мог уверенно ответил Гриша.

Он привык за это время обнимать Машу, которой оказались очень нужны эти объятья, это тепло. На улице выпал снег, и надо было ходить очень осторожно, потому что можно было упасть на льду, а подняться было непросто. Если бы не найденные в той, первой квартире детские вещи, пусть не совсем по размеру, но они были, то Маша и Гриша бы уже погибли, мальчик это очень хорошо понимал.

Человек ко всему привыкает, привыкли и они. Дозировать хлеб, держаться, чтобы не съесть его полностью — всю дневную норму за один раз. В новой квартире нашелся примус и немного, как Гриша в первый раз подумал, керосина. Быстро разобравшись с устройством, он варил кипяток. На помывку воды уже не было. Она-то была, но согреть ее было нечем. Чувство голода стало постоянным. Маша иногда вела себя, как пятилетняя — хныкала, просила хлебушка, но не смела притронуться к нему без разрешения Гриши, а вот мальчик… Откуда у него появились силы сдерживаться, укрывая девочку заботой, не мог понять и он сам. Просто мальчик знал — так правильно.

Маша вспоминала свою прежнюю жизнь, понимая теперь, что детдом — это было счастливой жизнью, ведь в ней не было этого тянущего чувства голода. Кушать и там хотелось, но вот именно такого не было. Боясь оставаться одной, девочка всегда ходила с Гришей — и за хлебом, и за водой. Оскальзываясь, она помогала мальчику, взявшему на себя заботу о ней, спасавшему ее каждый день и каждую ночь. От холода, от страха, от безнадежности. Каким-то чудом Гриша находил слова, убеждая ее жить дальше. А еще было Ленинградское радио.

«Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже не досчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев»[3]

Однажды Гриша услышал крики и визги. Используя то, чему его научила жизнь, он скользнул в какую-то толпу. Оказалось, что бомба попала в столовую, и теперь люди дрались друг с другом, пытаясь добраться до продуктов. Гриша каким-то чудом увидел этот белый комочек, вытащив его и умудрившись убежать. Комочек оказался кусочком сыра, который мальчик отдал Маше, даже не попробовав. «Ей нужнее», — решил Гриша.

День за днем мальчик менялся, сам не замечая этого. Смыслом его жизни теперь стала Маша, как и он — ее. Ведь больше у них никого не было, а вокруг дышало то самое время, которое потом назовут «смертным». Оно стонало сиренами воздушной тревоги, скрипело полозьями саночек, вскрикивало близкими взрывами. Это время смотрело со стен домов надписями «…при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…»

Но несмотря ни на что, голод подступал все ближе… Он хватал за горло, бил по животу, заставлял дрожать при виде хлеба и стискивать зубы, не давая сдаваться. Когда хлеба начали выдавать меньше, Гриша понял, что они обречены, но не сказал Маше об этом. Мальчик жил для нее, для того чтобы девочка дышала и не сдавалась. А вот Маша очень хотела бы опустить руки, но Гриша не давал. Ему самому не давало опустить руки не только существование Маши, но и голос Ленинградского радио. И метроном, звучавший между передачами.

— Будешь плакать — по попе дам, — твердо пообещал похудевший мальчик, хотя куда там было-то… Девочка поверила — даст. По попе не хотелось, поэтому Маша не стала плакать.

— Не буду, — попробовала улыбнуться девочка, но почему-то не смогла.

На обледенелых улицах встречалось все больше тел. Мужчины и женщины просто присаживались прямо в снег, чтобы не встать никогда. Но тут, когда силы, казалось, уже были готовы закончиться, у них появилась Надежда.

----

[1] Шутишь (сленг)

[2] Знаменитая фраза из блокадного дневника Тани Савичевой

[3] Ольга Берггольц