Глава XIX. Одры

В знойный полдень безлюдеет деревня: у всех свои, большие и малые дела. В зияющих душной теменью дверях конюшни жужжат мухи, сонно, до одури. Березы повесили зеленые косы, не шелохнутся. Под березами где-то в тени играют малыши под присмотром бабушек, детский голосок выводит окая:

— У медведя на бору грибы-ягоды беру, а медведь-то услыхал и за мною побежал!

На изгороди сохнут подмоченные газеты. Почтальон Лена Перегудова шла с почты и вознамерилась сократить дорогу, да по Долгому болоту летом и на лыжах не пролезешь — топь… Чуть Лена не утонула…

Загребая босыми ногами горячий песок, Верка бредет куда глаза глядят.

Тоскливо ей, одиноко…

Ой, Наташа!

— И я с вами, — догнала телятницу Верка. — Вы куда?

— С выгона я. — Наташа дергала концы платка. Явно не в себе, чем-то расстроена. — С выгона… Худо у нас на телятнике.

Кажется, Маня говорила, что Минька и Хилька хворают. Тогда говорила, когда дядя был болен… И это не имело тогда значения.

Низкая, с подслеповатым оконцем сарайка. У входа в железный противень налито что-то пахучее.

Их в полумраке сарая шестеро: тощих, заморенных телят. Все одинаково худы. Которые из них Минька и Хилька — не разберешь.

— От собственной бесхозяйственности терпим, — густым хрипловатым басом говорил Потапов незнакомому Верке ветеринару, узколицему, сухому, тонкому, как жердь. — Кормов, как ни жались, не хватило. Покупали на стороне. Привезли сена, и кто ведал, что в нем бациллы этого ящура! Они, дьяволы, устойчивые. Двух коров заразили. Через молоко и этих, — мотнул Родион Иванович головой на телят на полу.

Ветеринар мусолил в зубах потухшую папиросу.

— В Мексике было… — Голос у него тонкий, медлительный. — Там вспыхнула эпидемия ящура. Взмолились о помощи к богатому соседу, к Соединенным Штатам: выручайте. Ну-с, американцы вместо врачей выслали войска — расстреливать больной скот, чтобы эпидемия не перешла на их территорию. Из пулеметов косили коров сотнями тысяч. Вам же скажу: тревога у вас законная. Но забивать телят… вот этих… абсолютно ни к чему.

— За все годы, как на ферме работаю, у меня падежа не бывало, а тут… — Наташа не договорила, с горечью махнула рукой.

Ветеринар похлопал ладонью по карману халата. Потапов услужливо подал ему зажженную спичку.

— Хотя, — пыхнув папиросным дымом, заключил ветеринар, — отнюдь не лишне содержать этих телят отдельно. На особом режиме и рационе. Тощи они, председатель, ослаблены не столько болезнью, сколько недокормом.

— Взаперти им не поправиться, — сказала Наташа. — На выгон бы их, на солнышко и свежую траву.

— Эх! — Потапов сунул в рот трубку. — Выходим ли их, вот в чем дело. Кожа да кости остались… отвернувшись не насмотришься! А вдруг они впрямь еще больные к тому ж? Прилипчив ящур, перезаразится артельное стадо — локти будем кусать, да поздно.

— На себя беру ответственность. Выгон огородим, там и ночью пускай телята стоят.

— Да, да, — одобрил Наташу ветеринар. — Именно так и сделайте. Телята в сущности здоровы. Что вид у них неважнецкий, то, повторяю, от недокорма. Известно, что под весну у вас соломы и той не хватало.

— А кто их отдельно пасти возьмется? — нахмурился Потапов. — Шестерых-то! Тебе, Наталья, без них работы поверх головы…

— А я?

Верку будто за язык кто дернул.

— Ты чего тут мешаешься? — обернулся Родион Иванович. — Сюда посторонним нельзя. Ну-ка, марш отсюда!

Верка и не подумала уходить: судьба Миньки и Хильки решается.

— Чья? — справился ветеринар у Потапова. — A-а… Теребова? Николая Ивановича? Слышал о нем, как не слышать.

Родион Иванович помялся.

— А это не того? Не опасно?

— Примем меры, — заверил ветеринар. — Еще и еще осмотрю я телят, проведу обработку, потом решим. Одно твердо заявляю: телята переболели легко, сейчас здоровы, карантин у них на исходе. Но для страховки неделю на выгоне ты будешь за ними приглядывать, — обратился он к Наташе. — Говорю вам: поправятся. Но — уход и уход. Уход и усиленный рацион. Если что — на ящур я телят не спишу, не имею права, раз они здоровы. На этом и кончим.

* * *

На выгон их привезли в телеге. Дядя Паша обнес выгон изгородью. Вместе с Леней и Наташей они поставили шалаш-закут для телят, нарубив в лесу хвои и жердей.

И еще — вкопали под черемухой скамью из белых березовых кругляшей. Это, чтобы Верке сидеть.

Сиди теперь! Теперь — никуда, по рукам и ногам связали ее телята.

Ненавистна Верке изгородь. От всего света заслонила. За ней — узенький, тесный мирок. Он Верку не устраивает.

— У-у, одры! — Верка стукает кулачком. Она лежит в траве. Жарко. На ней одни трусы, красные, в белый горошек.



Телята поднимают свои мордочки на голос сердитой хозяйки. Опять опускают. Тощие, лопоухие, голенастые. Они мотают хвостиками, отгоняют слепней.

Сами… ну, до чего расхудющие!

Верка готова от них — хоть в воду, вниз головой.

И вода — вот она. Посреди загороды. Лужа. Темная. Отражаясь в ней, сонно дремлет белое пухлое облако. Лужу, по-деревенски, называют так — «курпага». Мутная вода подернута ряской. Мокнет черная коряга, похожая на осьминога. Скользят верткие водомерки по воде, как по льду на коньках. Выставив из воды кончики брюшков, застыли гладкие плавунцы. Они вредные: Верка поймала одного, он как укусит в палец!

Всех-то Веркиных владений — огороженный участок луга, эта лужа-курпага и шестеро телят. Торчи тут с восхода до заката! Под тетиным зонтиком…

Тетя в первый раз пришла сюда с Веркой. И отдала свой зонтик.

— Береги себя, детка. На зонтик, чтобы головку не запекло…

Милая тетя, она надеется: здесь Верке будет хорошо! Не Верка ли пускала слезы в три ручья из-за телят? Да, но из-за каких! Не из-за этих же доходяг…

У Верки ноздри раздуваются.

— Жуйте клевер, бездельники. У-у, бессовестные! Я за вас стану поправляться? Как дам вот, как дам…

Верка встала и обошла лужу стороной.

И вернулась к телятам с полпути.

— Жарко? И мне тоже, и я иду купаться. В-вот!

Выкупалась в Зимогоре. Безо всякого удовольствия. Одной купаться — радости мало.

Позагорала бы на берегу, да комары и мухи одолевают…

Ску-учно!

Чтобы время убить, отправилась вдоль по берегу озера. Дошла до протоки, которой Зимогор сообщается с другим, вовсе глухим, суземным озером, постояла на дряхлом бревенчатом мостике и поплелась обратно.

— Сирота ты горькая-горемычная, нет у тебя ни роду, ни племени, — вспомнилось Верке, как о ней говорит бабка Дома.

А раз сирота — тебе и телят пасти…

Колючим взглядом повела Верка исподлобья — лес, все один лес. Комары где-то ноют надрывно и жалобно. Шуршат по палой хвое мурашики лапками. Неподвижен густой от болотистых испарений воздух. Пустота. Никто не видит. Верка озираясь, оттянула резинку трусов. Синеет у ней на бедре пятизначная цифра — клеймо лагеря смерти.

И слюнями Верка клеймо потерла, и в кровь его исцарапала ногтями.

Навечно, на всю жизнь клеймо: не сотрешь.

И ни роду нет, ни племени…

Долбит дятел железным клювом в дерево, гулко раздается окрест:

— Нет! нет! нет!

Закусив губу, Верка схватила сук, валявшийся на тропе. Била, била им, чтобы сорвать боль, била, била по трухлявой валежине, пока ее не исколотила в клочья, пока сук не сломался пополам.

И обессиленная уткнулась она пылающим лицом в ладони, задрожали от рыданий узкие плечики.

* * *

Между тем оставленные без надзора телята забрели в лужу. Купаться.

Дно илистое. Телята увязли. По уши. Все шестеро: Минька-умница, Хилька-герой, пестрая, точно сорока, Зорька, белая недотрога, пугливая Снежинка, рыжая Веснушка и маленькая Звездочка. После зноя очутиться в воде, конечно, приятно. И одры дружно посапывали носами, тугими, как резина.

Но не спохватись Верка, не прибеги к ним вовремя на выручку — ничего удивительного, что и утонули бы они, глупые.

— Одры-ы! — завопила Верка. И с вицей ринулась в лужу выгонять своих подопечных.

И — на, тоже увязла…

И над подернутой у берегов ряской, взбаламученной водой курпаги стало возвышаться семь буйных головушек.

Замычал Хилька: вода подошла ему под ноздри. Запускал Хилечка пузыри. Тогда все телята подняли отчаянный рев. И их засасывало в тину.

С трудом вытаскивая ноги из жидкого вязкого дна, Верка вылезла на берег.

— На помощь!

Ласточки реют у самых облаков, — они, что ли, помогут? Шмели гудят на контрабасах, ползают по цветам. И от них не жди подмоги. И Наташа далеко…

Что делать?

Остается — самой браться за дело. А бациллы? Думаете, Верка их не боится? Они ей представляются этакими запятыми с жирными, вертлявыми хвостиками. Они прилипчивые, пристанут — не отстанут. И потому Верка, по совести говоря, телят кормить — кормила, поить — поила, но чтобы пальцем их, хоть мизинчиком тронуть, приласкать, шерстку погладить — ни за что. Погладь, а бациллы тут как тут.

Пометалась Верка по берегу. Попался на глаза обрывок вожжей, в котором Наташа приносила телятам охапки зеленого клевера.

Верка ныряла в лужу, подцепляла телят веревкой под животы и — через плечо — вытягивала их из плена илистой курпаги. Телята бились, мычали. Про бацилл Верка думать забыла, не до них было.

Едва она справилась с тяжелой задачей, едва успела настегать телят вицей, чтобы впредь без спросу в лужу не лазили, — на, Маня заявилась.

Маня взобралась на изгородь, посмотрела на телят, на Верку — синичьи глаза ее сделались совсем круглые.

— А вы что тут делали?

— Банный день… ванна… — соврала Верка лихо. — Не телята у меня, а неслухи. Бегать, одно им далось. Вицей в лужу загоняла. Обратно — видишь? — на веревке вытаскивала.

Даже веревка Маню не убедила.

— Хи-хи, — хихикнула она.

Посмотрела на телят-доходяг:

— Хи-хи!

Хихикала и хихикала праворучница, прикрывая умный ротик ладошкой.

— Твоя правда, Вера… хи-хи! Все бы твоим скакать — и хвосты на сторону. Они у тебя раздобрели… хи-хи. Скоро станут поперек себя толще.

Верка помалкивала. Чтобы Маня видела, какой она занятой человек, взялась отгребать объедки клеверной подкормки от кормушки, хотя особенной нужды в том не было.

— А я с поля… вот! — первой не выдержала молчания Маня на изгороди. — Мне трудодень поставили… вот!

Локотком Верка отвела прилипшие ко лбу кудерки.

— Трудодень? Фи! Мне самолично Потапов палочки ставит, и то не хвастаюсь.

У Мани не то что глаза, и рот стал круглый:

— О! Сам председатель! Дивья тебе, если так.

Верка небрежно дернула плечом:

— А ты что думала? У меня ответственный участок. Вроде как телячий курорт. Вот!

Маня хихикнула:

— А ты ровно русалка, аж зеленая от тины.

— Тебе, Маня, завидно, да? Завидно?

— Мне? — воскликнула Маня. — Да ни капельки.

Верка давно поняла, как себя поставить. Заворковала, гладя Хильку по тощей спине:

— Умаялся, ласковый ты мой топотун. Я ли тебя ни строжила, ни школила: не носись сломя голову… не носись, копытца отобьешь. Неймет тебя доброе слово! А я ведь за тебя перед правлением всего-всего колхоза отвечаю. Не всякой девочке позволят пасти телят. Не всякой — с выбором! Так чего ты меня подводишь?

Потянуло Маню к телятам. Они лежали на берегу, куда их силком вытащила из курпаги Верка, и моргали глупыми глазищами.

Маня спрыгнула с изгороди в загон.

— Куда? — закричала Верка. — Бациллы пристанут, куда я с тобой?

— Бациллы? — Маня затрясла сережкой. — До чего ты бесстрашная, Вера… ужас, прямо ужас! Мне бы телят, да я прозевала.

Того и надо было Верке.

— Ой, — закричала она. — Так забирай их.

Маня губы надула.

— Полно притворяться… Отдашь ты, как бы не так. Не обманывай, лучше будет.

Снова одна Верка. Она и телята.

У-у, одры! Связали по рукам и ногам!

Одна она, потому что сиротское это занятие — пасти телят, как говорит бабка Домна.

* * *

А с деревенскими скворцами у Верки завязалась дружба.

— Фють Фютич, пламенный привет, — здоровается она утром.

Обитатель полинялого под дождями и солнцем диковинного теремка перебирает перья желтым клювом и встряхивается.

— Хватит тебе, — говорит Верка. — Айда за мной.

Размахивая узелком с халатом, бежит вприпрыжку. По улице, где пахнет пыль на ней молоком, травой, потому что недавно прогнано стадо на поскотину. Бежит мимо изб, где на серых, нагретых солнцем бревнах, как на печке, греются мухи.

По плотине проложен проезжий мост с перилами. По мосту — если не хочешь посмотреть, как в коричнево-золотистой, просвеченной солнцем глубине бродят толстые язи — можно по мосту пропрыгать на одной ножке.

Вот и луг. Там — у леса — темнеет изгородью «телячий санаторий».

Из-под ног на лугу, из тесного сплетения трав, вылетают мошки, бледные ночные мотыльки, трескучие кузнечики — пожива скворцов. Спешите ловить!

Скворцы ловко подхватывают насекомых, кормятся. У них с Веркой дружба, скворцы провожают ее по утрам…

Эге, а ведь кто-то прошел нынче лугом к закутку! Роса обита, обозначилась по траве зеленая дорожка. Не Наташа прошла— шаги широкие.

Верка проникла к шалашу в щель изгороди. И остановилась. И Петр Петрович стоял, наблюдая за ней. Резиновые сапоги синие в росе, налипли к голенищам венчики лютика, цветочная труха и былинки. Куртка держится на одном плече. Сняв широкополую соломенную шляпу, Петр Петрович платком вытирает бритую голову.

— Здравствуйте, Петр Петрович, — сказала Верка.

— Доброе утро.

Был он располагающе домашний, простой, но Верка насупилась. Петру Петровичу не заявишь, что у телят бациллы, не проведешь, как Маню-праворучницу. И никакой охоты нет перед ним одров показывать… совестно, и все.

Но делать нечего, выпустила из шалаша телят.

Худые, с поджатыми хвостами и растопыренными ушами, они представляли тем более жалкое зрелище, что затеяли бодаться. На глазах-то у Петра Петровича!

И уж кто зачинщик, как не Хилька. Ишь, на Минечку наступает. Поддай ему, Миня, рожками, поддай хорошенько, умница будешь. В награду корочку с солью скормлю.

— На прогулку… ну! — чуть слышно, больше глазами приказала Верка.

Положено по утрам физзарядку проводить? А то как же, Петр Петрович.

А телята ни с места. Собрались, глупые, возле Верки и удивляются, хлопают ресницами, неужто ты с нами не побежишь?

Верка побежала. За ней — телята. Нужно же им пример показать, как считаете, Петр Петрович? Пожалуйста, не улыбайтесь, у нас тут тоже порядки и дисциплина. Пожалуйста, не улыбайтесь. Если на то пошло, учителю и не положено улыбаться — вот так, ни с того, ни с сего.

Один круг. Два круга пробежали…

Достаточно! Переходим к водным процедурам. Не толкитесь, соблюдайте очередь. Воды в луже-курпаге хватит, не беспокойтесь. Всех телят Верка окатила из ведра.

— Можете быть свободны.

Они потрусили к корыту. В корыто налита мучная болтушка с обратом. Бадью с обратом приносит на выгон Наташа. Она раньше выходит на работу: гонит стадо телят на лесное пастбище.

Вкусная болтушка? Хвостики закрутились, как пропеллеры? Кушайте, поправляйтесь.

По-прежнему Верка — бука-букой: лоб наморщен, глаза уставлены в землю.

— Т-так, — довольный Петр Петрович щурился. — Твои, Вера, питомцы…

«Что скажет?» — у Верки екнуло сердечко.

— …производят впечатление! — закончил Петр Петрович.

«Ого, мои телята производят впечатление», — Верка не выдержала и улыбнулась. И как хорошо, что Петр Петрович не вспоминает злополучный разговор у теплицы. Наверно, забыл. Просто замечательно, что Петр Петрович его забыл.

— Как твои дела, Вера, не скучаешь, что в деревне?

— Что вы! — засмеялась Верка. — У меня со скворцами и то дружба. Они на работу меня провожают.

А сама смотрела на Петра Петровича, спрашивала взглядом: «Вы не сердитесь на меня? Я погорячилась тогда… я была не права, простите!»

И взглядом отвечал ей Петр Петрович: «Я понимаю и не сержусь. Конечно, ты погорячилась, но в твоем состоянии это так понятно»…

— Ты приходи ко мне, Вера. Ладно?

— Спасибо, — тряхнула кудерками Верка. — И цветов вам принесу. У меня много цветов. Вы любите цветы?

— Очень, — улыбался Петр Петрович.

— Даже без корешков?

— Даже без корешков, — сказал Петр Петрович.

И на прощанье пожал Верке руку.

Загрузка...