Дочь солдата

Глава VII. В метель

Нелегко только что пересаженному деревцу, пока приживется. Оно никнет под ветром, ему нужна опора. Но время идет, и вот саженец уже окреп, пустил в землю корни: пьет из нее соки, наливая стволик упрямой и стойкой силой, напрягает набухшие почки. И в одно утро вдруг зазеленеет, купаясь в потоке солнца, и не отличишь новичка от остальных деревьев.

Верке все реже припоминался город, рабочий поселок у большой реки… Дымящаяся труба завода, высокие штабеля бревен, где звенит цепями, грохочет элеватор; зимние вечера со сполохами северного сияния; оленьи упряжки ненцев, наезжающих из тундры; лето — с гудками, с толчеей судов на реке… Все это было позади!

И заборы, оглянись, позади…

Да что — заборы! Она лазала по заборам, а в то время Веня с Маней и Леней пасли коней в ночном, на лугах сгребали сено, и давно их считали помощниками взрослых. И само собой подразумевалось, что место ребятам рядом со старшими. Так уж повелось, и не могло быть иначе в деревне!

Заборы, заборы…

Здесь нет заборов, все на виду, кто что делает. И Верка, не замечая того за собой, жадно приглядывалась к незнакомой для нее жизни, врастала в нее, как саженец в новую почву.

Утром в избе снежный свет, свежесть выстывших за ночь горниц. Самовар, закипая, выводит свою музыку. У печи с ухватом Домна: достает чугун картошки, Пахнет тестом, чистыми полами. И — холодом из часто отворяемой двери.

Не успеешь позавтракать, Леня или Маня уже тут.

— Пошли, не то опоздаем.

И беготня вперегонки, и бодрый крепкий дух мороза, хруст снега — сочный, будто капусту грызешь! А Веня опять представляется. Зашвырнет подальше вперед валенки, несется за ними по дороге в одних носках. Известно, посмешить сам не свой!

Обратно идешь из школы — снег уже отмяк. Что-то рано затаяло. Оттепель, наверное.

Намять в руках снежок, спустить его с берега Талицы — вот забава! Снег липкий, влажный. Пока маленький снежок скатывается, вырастает в целую глыбу. И она с плеском падает в воду Бац! Раздастся под ударом снеговой глыбы вода, вверх взметнется фонтан…

По вечерам в избе полно народа. Прораб со стройки электростанции, плотники, монтажники турбин.

— Чистый штаб! — косится тетя на дядю. — Нашли дачу! Покой дорогой!

Махорочный сизый дым, бесконечные разговоры…

А сегодня пришел Потапов, сказал: «На огонек». Погода резко изменилась, на дворе мело, и Родион Иванович отдирал от усов льдинки и потирал руки, протягивал к топящейся лежанке.

— А-ах, добро с морозу-то! Картошечки бы, а? Рассыпчатая да с пылу, с жару — пионеров идеал! Соорудим?

Не поспела картошка на угольях, как дядя и председатель разругались.

— В две смены работа на электростанции пошла, это, по-твоему, так? Подводящий лоток, всасывающая труба зацементированы, так? — громыхал басом Потапов, перегибаясь через стол к дяде. — А ты опять в претензии? Да палец тебе дай — всю руку откусишь! — Он побагровел, откинул резким движением головы прядь черных волос со лба. — Не разберу я тебя что-то…

Загремев стулом, поднялся, шагнул к вешалке. Ожесточенно обматывал шею шарфом.

— Не можем мы с тобой, Николай Иванович, сработаться. Это факт!

— Голубчик, куда вы? — всполошилась тетя. — Картошка готова. У Домны я соленых грибов одолжила… Коля, что же ты? — повела она очками на дядю, который, насупив седые брови, следил за Потаповым. — Петровну от дому отвадил, скоро всех разгонишь… Что за человек! Никакого подхода к людям!

Дядя вздохнул и, поднявшись с лавки, мягко взял под руку Родиона Ивановича.

— Давай еще раз обсудим. Знаешь, без ссоры… тихо, мирно.

По столу разостланы чертежи.

— Погоди, Катя, с картошкой, успеется… Вот смотри, Родион, насколько велик сток воды из озера! Видишь? — дядя постукивал пальцем по гладкой, словно навощенной бумаге. — И Зимогор не один — там целая цепь озер. Водохранилище — лучше не придумать. Место выбрано отличное. Земель затопит мало: лишь болото да две-три пожни.

— Вижу, — Потапов грузно сел на стул. — Все верно пока говоришь. Что затопит те пожни, урона никакого: косили на них одну осоку да хвощи. Сено никудышное.

— Плотина жидка, вот в чем вопрос! Жидка, Родион… — Видя, что председатель поморщился, дядя заспешил: — Правильно, я не строитель, не энергетик, я лесопильщик, тебе известно, а все-таки мое мнение что-нибудь да значит. Ты подумай, чуть поднять плотину, укрепить худо-мало, а киловатт-другой мощности выиграем. И паводки не будут страшны…

— Но ведь проект, — мялся Потапов.

— Проект люди составляли, — убеждал дядя. — Люди могли и ошибиться. А нам на месте виднее.

— Вот вам проект! — тетя поставила на стол миску с печеной картошкой, отодвинув чертежи. — Хватит… хватит!

Горячая с холодными грибами картошка была удивительно вкусна. И так уютно было в тепле слушать стон и скрип заледенелой вербы под окном, слушать, как воет, мечется вдоль стен шальной ветер, сыплет шуршащим сухим снегом. Лампочка помаргивала — наверно, замыкало на линии…

И снова дядя с Потаповым взялись за чертежи, что-то считали — голова к голове. В руках дяди мелькала логарифмическая линейка.

Пристроившись в уголке с книгой, сидела Верка, взобравшись с ногами на стул. Не читала — просто смотрела, слушала…

— Не на день, не на год строим, — говорил дядя. — На век! Учти, что плотина в узком месте, на быстрине…

— Ну да. Точно по проекту, — кивал Потапов.

— Опять проект! — не выдержал дядя, смахнул чертежи на пол, отвернулся. Раздраженно постукивал линейкой по ладони.

— Ты осторожней, — попросил Потапов глухо. Подобрал чертежи, свернул в трубку. — Между прочим, указчиков и до тебя я видал. Во как нагляделся. Досыта!

— Я тебе не указчик, — вскипел дядя.

— Опять накалились, — проговорила тетя. Покачала осуждающе головой. Склонилась над шитьем.

— Ты считаешь, олухи там сидят? — кивнул Потапов куда-то за дверь. — Сидят да нам на вред проекты спускают?

— Именно сидят! — у дяди надломилась левая бровь, задергалась щека. — Именно спускают! Домкратом их от стульев не отдерешь! Прилипли, пригрелись. А как идут дела в колхозе, интереса им нет. Порядки!

Он бросил счетную линейку на стол, пересел к окну.

— Шей да пори, к тому ты ведешь, — не унимался Потапов. — Тем и заняты, что переделками. Плотников со скотного двора снял, начисто оголил тот участок. Если в срок двор не поставим, меня в районе по головке погладят? Тебе что — пошумел и уехал, взятки гладки.

— На партсобрании кончим разговор, — устало сказал дядя, продолжая смотреть в окно.

— Испугал! — побагровел Потапов. — Эк застращал!

Николай Иванович встал перед ним — бледный, сжатые тонкие губы медленно затеняла синева. Худая шея жалко выглядывала из воротника старенького армейского кителя. А Потапов, красный, злой, глыбой этакой высился над ним. Широкие плечи без морщин растянули на спине суконную гимнастерку.

И Верка понурилась.

— Что? — хрипло проговорил дядя. — Что ты сказал? С каких это пор для коммуниста мнение своих товарищей по партии обратилось в страшилище! «Испугал», «застращал»… Вы послушайте, гонор у него, что у удельного князя. Каков феодал, а? Нет, коммунист везде остается коммунистом… да, да! И в нашей глуши — тем более…

— Считай, оговорился, — перебил его Потапов.

Тетя отложила вышивку.

— Полно, что вы, в самом деле… Сойдетесь — и сразу в драку. Нечего вам делить.

— Верно, нечего, — обмяк Родион Иванович виновато. — Все будет ладно. Пустим станцию, сами посмеемся — было из-за чего нервы трепать и копья ломать! Все ж будет как надо…

— Не будет! — тонким голосом вдруг закричал Николай Иванович. — Не пустишь станцию. Не дам! Позориться не дам…

Потапов сощурился, провел ладонью по лицу.

— И точно — не дашь, — выдавил с горечью. — С тебя станется!

Верка съежилась.

Дядя, дядечка, так вот вы какой! Ну, почему… почему вы такой?

По утрам будят сонную тишь деревенских улиц визг полозьев, всхрапыванье заиндевелых лошадей, гудки автомашин. Затемно съезжаются к Талице люди — из дальних деревень, со всех бригад колхоза.

Топоры поднимают перестук, надрывно ноют пилы в мерзлой древесине, и встают дымы костров, возле которых обогреваются строители ГЭС. Ни давящий мороз, ни лютое бездорожье, ни метели, бушующие по неделе, — ничто не останавливает работ. Даже ночью! Все реже, реже горит по избам электрический свет. Слаб, едва тянет старый локомобиль. Его мощности достает только для пилорамы, привезенной на стройку из соседнего колхоза, и на прожекторы, освещающие плотину. На свет в избы уже не хватает.

Кипят, клокочут воды черной дымной Талицы, натолкнувшись на плотину, с ревом бьет тугая струя из проема. Хлопья желтой пены схватывает морозом; с ширящимся шорохом они крошатся у берегов.

Парусит на ветру подернутый изморозью кумач — «ВСЕ НА СТРОЙКУ!»

Из Дебрянска приходили на воскресники два отряда комсомольцев. На лыжах пробирались глухой чащобой — напрямик, без дорог. Разместили молодежь по избам Светлого Двора. На печи у бабки Домны отогревалась одна девушка. Она дула в обмороженные пальцы, потихоньку плакала, прячась за ситцевой занавеской.

И чуть свет ее позвали на работу…

И сколько людей с надеждой говорит: «Нашей будет Талица! Ужо впряжем в работу, так ли заживем!»

А вас, дядечка, зовут за глаза комиссаром, знаете?

— Мужики, кончай перекур, туши цигарки: вон наш комиссар идет!

Тогда один парень сказал:

— Принесло его, черт побери… Пенсионер, так и сидел бы дома, не рыпался! Ан нет — суется куда его не просят, покоя от него нет!

…Николай Иванович стоял у окна.

Снаружи избы метался ветер, крутил белесую непроглядную муть.

Темень, мрак. Только там, где билась у плотины неукрощенная Талица, качалось, светлело зыбкое зарево.

Бабка убрала из кухни икону — темную доску с темным скорбным ликом на ней: раскосые глаза его смотрели строго, неумолимо грозил тонкий палец.

— Насквозь прокурили своим горлодером, табашники окаянные!..

Бабка унесла икону в светелку — холодную комнатушку на чердаке, вечно державшуюся на запоре. Тут висели на жердках валенки, у стен, голых, в паутине, изборожденных трещинами, стояли сундуки с бабкиным «добром» — сарафанами, шубами, пахло мышами и нафталином.

— Выживут скоро, аспиды! — бормотала Домна. — Господи, оборони меня, рабу темную!.. Ну, ежели он старое вспомнит? Да не за этим ли принесла его нелегкая?