Дождись лета и посмотри, что будет

12. Водопад

Отец достал кучу компьютерных игр, подгрузил их в свой компьютер и залип на месяцы. Мортал Комбат, игры-ходилки, поиски кладов. И особенно «Побег из Тюрьмы». Играл днями, а иногда и ночами, и хохотал. Обходил стражников, по теням раскидывал, где прятаться, перерезал колючую проволоку. Его порой настолько захватывало это занятие, что он издавал восторженные звуки, похожие на боевой клич, а также кряхтел и разговаривал вслух с персонажами из игр.

Интернет мне сходу показался беспонтовой шнягой. Отец показал, как он общается в цветастой комнате с двигающимися буквами. Под именем «Инженер». Зашифровался так, что никто не спалит. Молодец. Скоро достанем принтер, и я смогу распечатывать рефераты для универа. Конечно, этим и займусь.

Поджигателей завода нашли и закрыли. Оказалось, что это дядя Славик с друзьями. Добрый алкаш. Помню, когда был совсем мелким. Каждый вечер он возвращался с работы, с того самого завода, слегка покачиваясь, видел меня и отдавал честь как капитану или командиру. Никто больше ничего подобного не делал, только дядя Славик. Между нами происходила такая бессловесная игра. Потом он совсем посинел и превратился в слюнявую плавающую массу. Вообще, ему в тюрьме явно лучше, чем здесь, хоть покормят и присмотрят.

В час дня. Я сидел на кухне и крутил карты. Придумал тасовку «огород», с перебросками по грядкам. Окно находилось слева, в нем все виделось светлым. Возможно, было уже минут пять-семь второго. Случилось нечто. Будто я ехал в машине, и машина резко притормозила, вызвав тошноту. Или даже не в машине, а в мягком вагоне. Кухня за секунды качнулась и встала обратно. Так раньше было, когда укачивало в транспорте. Вроде только что было все хорошо, а теперь в глазах черные точки и тяжело дышать.

Удивило, насколько резко может все меняться. Да, в этом состоянии не исключается удивление. Ты смотришь на себя со стороны и не можешь разобрать, что же произошло, пытаешься увидеть причины.

А как ищутся причины? Перебираются варианты, мышление останавливается на самом приемлемом, все успокаивается, хотя эта причина может не иметь ничего общего с действительностью.

И здесь так же. Показалось, что понял, откуда пришла тошнота. А насколько это соответствует реальности — не оценить. Тошнота пришла из перемещения карт, из той новой тасовки. Более того, почувствовал, что когда продолжаю ее делать, состояние укачивания усиливается, а когда тасую колоду по-другому, все застывает. Эта тасовка как будто затягивает шнур на шее.

Обычно так при отравлении, ты можешь предположить, отчего оно произошло. Тебя мутит от мыслей об определенной пище. Так и здесь. Это из-за карт.

Ничего близкого к паническим атакам. Все довольно терпимо, но неприятно, раскачивание то останавливается, то возобновляется. Как карты, эти пустые, ничего не значащие картонки, могут вызывать такие состояния? Снова взял карты и перепроверил, да, все так, и это удивительно. Могу затягивать себе удавку, мешая карты.

Как можно отравиться карточной тасовкой? У меня получилось. Дело не в картах, а в их перемещении. Если бы я смотрел в окно, и там люди перемещались в таком же порядке, качнуло бы точно так же.

Мама зашла на кухню, встала рядом, вгляделась и спросила, чего это у меня лицо как лист бумаги. Затем сказала, что нужно смерить давление. Я закинулся колесами, лег, закрыл глаза. Пролежал часа два, не получилось уснуть. Выбежал на улицу.

От земли поднимался пар. Будто она горела или потела. Показалось, что нужно лечь на землю и вдохнуть эти исчезающие серебряные нитки. Тогда пройдет тошнота. То ли это сработало, то ли подействовали колеса, но действительно все отошло.

Если лампу на проводе отклонить, она начнет качаться, и свет-тени пойдут по всей комнате, будет казаться, что происходит целое представление. Она покачается так, замедлится, а затем застынет, и вместе с ней все освещение. Так и с теми ощущениями.

Неподалеку стоял старик в потрепанной одежде, с взъерошенными седыми волосами, ел снег. Увидел меня, подскочил как зайка на лужайке и прошептал «нам дано милосердие». А у меня ничего нет, не могу ни дать, ни сказать. Я ничего не понимаю. Меня не интересуют игры, деньги, власть, образование, работа. Только любовь. Когда я ее встречу, она спросит, чем занимаюсь, отвечу: «ничем, меня кроме тебя ничего больше не интересует».

Секс и наркота меня тоже не особо интересуют. Секс, сон и смерть — эти три «с» заплетены как прутья корзинки. Ты сидишь в этой корзинке пушистым кроликом, прикрытым полотенцем. А наркота мне неприятна мелкостью. Она всегда крохотная, мерзкая, упакованная в целлофановый пакетик, порезанная, спрятанная или разлитая по ложечке. Она меньше пальца, меньше даже ногтя, а получает власть над внутренним человеком. Кайф выдавливается как зубная паста из использованного тюбика. Уже ничего не вылезает, а все равно давишь, скручивая тюбик. Кто-то выдавливает, кто-то выцарапывает. Потому что надо как-то извлекать жизненность. К чему я это вообще? Ни к чему.

На следующий день решил проверить, был ли вчерашний бред случайным. Сначала вгляделся в свое состояние. Все нормально. Проговорил даже вслух «нормально себя чувствую». Затем покрутил карты как вчера. И снова почувствовал укачивание. Как это возможно? Ведь я не закидываюсь, не вдыхаю никакой гадости, не делаю ничего с головой, просто кручу карты. Как движения пальцев могут вызывать такое жуткое головокружение?

Мама подошла и снова сравнила лицо с листом бумаги. Спросила про наркотики. Да нет никаких наркотиков. Если бы они были, все было бы ясно, а здесь все еще хуже. Это не приход от глины, марки или пыли, это какой-то неведомый кошмар.

Эдуард Петрович внимательно выслушал мой рассказ о последних днях, о мягком вагоне, приводящем к тошноте, огородах, распределениях пустот и посоветовал остаться на пару недель. Меня провели в добротную палату. Никаких подтеков на стенах, все ровно, четко, гладко. Поставили капельницу. Для начала нужно почиститься. Хоть я ничего и не употреблял давным давно. Ну, мало ли. Может, я отравился свежим холодом или грязным снегом. Или грязным холодом и свежим снегом.

За все это время я так и не определился с отношением к Эдуарду Петровичу. Порой он казался маньяком, наглухо поехавшим типом, дорвавшимся до власти. А порой — тоже наглухо поехавшим, но бескорыстным и добрым, интересующимся разными редкими темами. Он помогает людям как-никак.

Капельница как маленький водопад — промывает внутренности. Становится тепло и приятно.

В палате еще двое. Каждый в своей тишине.

Захотелось сказать что-нибудь вслух, чтобы эти двое услышали. Пусть даже ничего не отвечают. Наверное, можно было сказать нечто более подходящее. Но как вышло.

— У меня никогда не было презрения к обществу. Скорее недоумение. Не понимал, как можно заниматься тем, чем оно занимается.

Никто не ответил. Если бы один из них высказал что-то подобное, я бы тоже промолчал.

Дальше сказал вслух, что двадцатое отделение — самое загадочное. Здесь лес на подоконнике, озеро, запутанные тропы.

Пообщаться не получилось, но может так даже и лучше. Утром один из соседей встал, аккуратно заправил кровать, вышел гулять по коридору. Все движения скромные и выверенные, ни одного лишнего. Спросил его за завтраком, зачем он бережет себя. Он удивленно покрутил глазами и не ответил.

После завтрака снова поставили капельницу. Пришла секси-медсестра. Подвигалась грациозно как кошечка, сказала, что давно меня не было. От нее повеяло летним ароматом, морским ветром, захотелось вдохнуть воздух около нее. Самому стало смешно от своего примитивного устройства, от всей этой мужской-женской канители. Телочка покрутила попочкой, а у меня сразу потекли слюни как у кота из мультика.

Когда она вышла, те двое у стенок поглядели ей вслед. Классная, да? Хуйки повскакивали, да? Моя женщина походу.

Что-то летало по палате, похожее на черное облако. В тот момент. Под капельницей. Оно заметило меня и нырнуло в мысли. И сразу же как это случилось, стала ясна и понятна одна вещь. Возможно, она была понятна и раньше, но я старался ее отгонять от себя, не думать о ней. Стало очевидно и прозрачно. Я нахожусь на своем месте. Это и есть мое место. Под капельницей в психоневрологической больнице. Я сюда не зашел из любопытства, не попал случайно, я здесь должен быть. У меня расшатанная воля, и скорее всего в карточке стоит длинный диагноз, заканчивающийся словом «шизофрения». И мне здесь неплохо.

Сосед, не бережливый, а второй, заплескался под одеялом как тюлень в пруду. А я заплакал из-за жалости к себе. Как же все таки приятно жалеть себя. И как это мерзко. Раньше даже представить не мог, насколько это сильное и внезапное чувство.

Да я сам могу стать своим психиатром и все разложить по полочкам, могу сесть рядом с кроватью, задать себе вопросы. Рост 181, вес 69. А год назад был 77. Теперь проваленные глаза и щеки, трясущееся тело. Надо было не бросать заниматься спортом. Ну а так, непонятно, что я делал не так.

Сказал соседям, что они живут в жалости к себе. Крикнул на них, чтобы встали прямо сейчас и поехали домой, нехуй тут строить из себя ебанатов.

Позвал санитара, сказал, чтобы снял все эти приблуды, иголки и трубки, я уезжаю домой. Он посмеялся, ответил, что сейчас на улице холодно, зачем куда-то ехать, можно тут зиму переждать. Зыркнул на него и пояснил, что если он сейчас всю эту лабуду не снимет, я сам встану и он тапки съест. Санитар вышел, вернулся через минуту вместе с секси-медсестрой и еще одним кентом, похожим на себя.

Секси-медсестра улыбнулась, спросила, что такое. Ответил ей, что ничего страшного, что у нее жопка упругая и кажется, что она все время в спортзале проводит, подкачивает ягодицы на тренажерах. Предложил ей прыгнуть ко мне под одеяло прямо сейчас. Она захохотала, а два санитара подошли поближе. Сходу объяснил им, что если сейчас не свалят, я их найду, они не знают, с кем связались, мы их отвезем в лес и волыны в рот вставим, будут скулить и волыны обсасывать. И в тот момент я даже не понял, что произошло, больничный пол превратился в бассейн, я упал в воду, вскинув руки. Начались американские горки, но не резкие, а плавные и широкие. Никаких узких труб по которым скользишь, скорее падение с водопада. Того самого, что стоит как капельница и промывает внутренности. Ясно, что они вкололи какую-то парашу, и из-за нее все это понеслось.

Как же это хорошо, тепло и нежно. Можно не сомневаться, они этой байдой приторговывают. По вечерам к больнице подъезжают тачки с тихими пацанами, эти санитары, не снимая халатов, ныряют внутрь и раскладывают там ампулы. Надо же на что-то жить. А пацанам надо греться. Никто не осудит.

Очнулся привязанным к кровати. Прошли, наверное, сутки. Никаких снов даже, как будто какая-то огромная темная сущность проглотила и оставила звенеть.

Зашел Эдуард Петрович, спросил, что вчера случилось. Да, все помню, и мне очень стыдно. Реально, мне стало стыдно. Зачем докапывался до соседей? Сказал, что больше не повторится, извиняюсь. Меня развязали. Попросил прощения у соседей, но они ничего не ответили. Прошел по коридору, нашел тех санитаров, тоже извинился, они ухмыльнулись, типа без проблем, это нормально. Поинтересовался, что они вкололи. А что? Кайф, да? Ну да.

Случились какие-то позорные три недели. Полная беспомощность. Каждый эпизод — какой-то стыд. Ну, кроме того, что поучаствовал в спектакле Эдуарда Петровича, в том самом зале. Я делал свет, расставлял лампы, включал-выключал день и ночь. Понял, что не хочу сюда возвращаться, надо выстроить жизнь так, чтобы больше здесь не появиться.