Дождись лета и посмотри, что будет

7. Новый год

10 декабря. Вроде и зима, а в воздухе тепло. А на земле разлито так, что невозможно сухо ходить — ходишь по улице как по озеру, в любой обуви намокнут ноги, даже в высоких сапогах. Вся улица как вытянутая грязевая ванна. Слышал, что раньше были санатории с грязевыми лечениями, люди садились и обмазывались черной густотой — так сидели и исцелялись. У нас зимняя погода такая, можно бродить и лечиться. Если бы писал красивый роман, начал бы с фразы «зима была целебная».

Когда выстраивают новый район, наверняка сначала чертят план и располагают дома на листе как черточки или коробки. И вот, интересно, зашифровывают ли они послание в этом иероглифе? Они наверняка продумывают, как эти дома будет огибать ветер, откуда появится и где исчезнет солнце. А может такое случиться, что дома расположатся по схеме какого-нибудь древнего храма, с входами-выходами, жертвенниками, комнатами для дыма. Архитекторы могут прятать свои намерения, делать вид, что случайно рисуют карты. А там все будет совсем неслучайно.

Так и с нашими многоэтажками. Мне всегда казалось, что в них что-то зашифровано.

В этот день многоэтажки торчали из воды как гигантский тростник. Ласло сказал, что покажет что-то важное, надо забраться на последний этаж. Дом — из середины, рядом несколько таких же. Спросил его, почему именно этот, он ответил, что сейчас все объяснит, надо сначала подняться. Лестница пустая, серая, стены с идущей по изломам полоской, отделяющей краску от штукатурки. И нигде никаких звуков, будто в квартирах все спят. Никто не ходит и не разговаривает по телефону.

Поднялись. Квартиры закончились, а наверху осталось одно окно, выходящее на двор. Ласло подошел к нему и замер.

Мы так простояли минут пятнадцать, потом мне надоело и я прервал молчание. Спросил, что мы здесь делаем. Мы смотрим. Хорошо. И что мы видим? В окне дом напротив — такой же, внизу непримечательный двор, заполненный грязной жидкостью.

Ласло сказал, что семь лет назад пришел сюда. Это был самый страшный день его жизни и он хотел выброситься из этого окна. Почему именно сюда? А не было никакой дороги, и слово «пришел» не совсем уместно. Был у себя, а затем сразу оказался здесь, а как шел — непонятно. Мог бы оказаться на последнем этаже любой новостройки, но почему-то оказался именно здесь. И простоял так долго у окна, представляя, как сейчас прыгнет из него и полетит по дождю. Там рядом со стеной мусоропровод. У него лежала растерзанная мягкая игрушка — серая лошадь, она практически сливалась со стеной. Есть же такие животные, смешивающиеся с общим фоном ради защиты. И в один момент она заговорила. Сначала шепотом, а затем во весь голос. И более того, весь подъезд поддержал этот голос эхом. Она не просто говорила, а звучала как общий гул. Первое, что она сообщила, это жуткие перспективы. Если ты сейчас прыгнешь из окна, то сольешься с грязным снегом, будешь так же как сейчас все понимать, но не сможешь больше перемещаться, придется так лежать, растекшись по земле, и мыслить весь ужас существования. И сколько непонятно. Потом всосет вместе с остальной жижей невесть куда. Поэтому не стоит прыгать в окно. А дальше она сказала, что научит всему, объяснит, как устроено то самое существование.

Вспомнил, что на подоконнике в кабинете Эдуарда Петровича, рядом с экзотическим растением, сидел серый конь. Как будто отдыхал под пальмой после тяжелого дня. Можно даже не спрашивать, он ли это. И еще рисунок в книге — Ласло шел по темной дороге и увидел сливающуюся с дальними деревьями неподвижную лошадь.

Сколько суток тогда Ласло просидел на лестнице, слушая объяснения лошадки, он не помнит. После этого его забрали, отвезли. Кто-то заметил его и вызвал службы. Но того времени хватило, чтобы понять, как возникают и исчезают процессы, как рассыпаются причины, что такое «проявление», где хранится память. Как желания и воля проступают на стенах.

Ласло сказал, что здесь я могу хоть гадать, хоть загадывать, больше нет никакого безумия, а есть настоящая свобода. Не надо бояться, как выгляжу и о чем думаю. Некого бояться. Если есть что-то сокровенное, можно его приблизить. Почему именно здесь? Так вышло. Тогда я ответил, что есть одно желание, и оно касается той царевны из книги. Где она сейчас? Здесь. В смысле «здесь»? В этом доме. Она здесь живет. А в какой квартире? В любой. Можно сейчас позвонить в любую квартиру, и там окажется она.

Меня словно выбросило из потока мыслей. Показалось, что это не бред, а скорее остановленные «иные интонации». Сейчас я могу выбрать этаж, квартиру на этом этаже, позвонить в дверь, и откроет она. Как это возможно? Примерно так же, как в многочисленных карточных фокусах, какую бы карту не вытащил, это будет нужная карта. Есть только видимость выбора, ты почему-то думаешь, что выбор совершается случайно, а все не так. И здесь так же. Выбор уже давно сделан: среди множества городов, домов, этажей и квартир.

Как там я говорил… Зачем вообще приводят детские воспоминания? Как распознать самое первое свое воспоминание? Нет, мое первое воспоминание — не празднование Нового года, а с месяц до этого. А может быть и 10 декабря. Я сижу и смотрю в окно. Там стройка, в воздухе плавают гигантские конструкции, строительные краны. Мама подходит и говорит, что это строят новый район, там будут многоэтажки, уже несколько домов готовы. Я машу строителям рукой. Кто-то высовывается из кабины строительного крана и машет мне в ответ. Вот этого явно не могло быть. Потому что эта стройка располагалась далеко, они даже если бы захотели, не увидели меня. Мама говорит, что мы можем забраться на уже построенный дом и посмотреть на наш район сверху. Мы идем, долго поднимаемся по лестнице, и оказываемся именно здесь.

Снова не могу понять, существовало ли то воспоминание до того, как мы поднялись на последний этаж. Кажется, что да. Воспоминания покрыты засохшей коркой, а когда эта корка срывается, они начинают ярко сиять. Да, мне два с половиной года, мама меня берет на руки, подносит к окну и показывает, как выглядит наш район сверху. Мне интересно и страшно. Так. Я же только в тринадцать лет впервые поднялся выше третьего этажа. По-крайней мере так казалось раньше. В общем, трудно понять, где находилось это «воспоминание»: в настоящей памяти или же оно создалось и подселилось.

Никакого воспоминания не было, это резкий выброс невесть куда. Эта лестница, вид из окна, общая неподвижность — часть запутанной истории, внутри которой блуждают «иные интонации». И те триповые провокации про «новый дом». Как и прогноз погоды. Как и жидкий снег.

Ласло повторил еще раз, что могу выбрать любой этаж и любую квартиру. Могу позвонить в дверь, она откроет.

Когда и что я выбирал? Вообще по жизни. Может быть, ничего и не выбирал. Может быть, здесь в доме есть всего одна квартира, снаружи много дверей, а внутри все соединено, нет никаких стен, только лестницы между уровнями. Она сейчас ходит по этой бесконечной квартире и прислушивается, куда я иду. Она подойдет к двери, откроет, и сложится впечатление, что я выбрал нужную квартиру. А квартира всего одна — огромная, извилистая.

Я спустился на пару этажей вниз, подошел к дальней квартире и позвонил. И в подъезде, и внутри квартир звучала музыка, или ветер, соединяющий все места. Послышались шаги. А дальше — звук ключа в замке. Никто не спросил, кто это, и зачем. Дверь распахнулась.

Если делать спектакль, в этом моменте можно поставить мерцающий свет, и создать застывшие в воздухе капли дождя. Чтобы возникло чувство остановившегося времени. Мысли связываются с дыханием, и есть попробовать ни о чем не думать, дыхание задержится, так и здесь. Нужно остановить то, что должно упасть, может это и не капля дождя, а кружащаяся пыль. Из музыки надо выбрать нежный хор, как будто поют не люди, и даже не ангелы, а само это состояние.

Дверь распахнулась. Она сделала еще один шаг навстречу и тихо спросила. Не кто я такой, нет, а где я был все это время, почему так долго не приходил. А потом мы слились в страстном поцелуе, прямо там, рядом с серыми стенами. Надо все это детально описать — каждое движение, прикосновение, и то, как весь подъезд превратился в мягкие заботливые ладони, бережно держащие нас в себе. Хотя можно ничего не описывать, сохранить эти ощущения как нечто скрытое и даже запретное. Когда ловишь мотылька, зажимаешь в ладонях, оставляя ему пустоту, чтобы нормально дышалось, подносишь к уху, послушать, как шелестит крыльями — кто-то сделал это с нами, поймал и закрыл в полутьме, и спросил «вам хорошо?», конечно, хорошо. Даже если нас раздавят в это мгновение, мы не пожалеем о произошедшем.

Конечно, вы почувствовали, что. И наверное, подумали, что сейчас я окажусь в ординаторской, и это будет не Оля, а та секси медсестра, и все это предчувствие конца — не просто так. Мы займемся любовью, за нами сквозь решетки на окнах будут наблюдать больничные птицы, а после она мне откусит голову, как полагается. Да, что-то не то, конечно, все было не так. А где «было»? В памяти. Если бы нас расстреляли из калашей в то мгновение. Мы целуемся в подъезде, нас обступают четкие люди в черных одеждах и размазывают под звуки падающих гильз и грохот, разлетающийся эхом по этажам. Нормальный был бы конец. Многие мечтали бы так закончить существовать. Но этого не будет, существование останется, как и тот мокрый снег. Лошадка все верно растолковала Ласло в тот раз. Мы останемся и будем ждать.

31 декабря. Волшебный новый год. Одна из самых безумных ночей вообще.

День начался как день. Проснулся поздно. Снилось, что еду домой на электричке. Было сложно выйти из вагона, что-то не пускало, а когда вышел, оказался за станцией. Возвращался к вокзалу по рельсам. Там было все красным, стояли вагоны без крыш, в них сидели люди — и вагоны, и люди красные. С вокзала направился к дому. Дорогу перегородили, поставили непонятное сооружение типа турникета. Чтобы пройти дальше, надо сменить всю свою одежду. У кого нет сменной одежды, не может пройти. И раздеться, пройти голым, тоже нельзя, только в другой одежде. Начал копаться в рюкзаке, искать, во что одеться.

Днем встретил на рынке Химоза. Он реально засох и уменьшился. Как тело взрослого человека может так уменьшиться? Кости вжались в себя, лицо почернело. Химоз сказал, что сегодня все собираются на хате встречать новый год, там много новых людей и зря я так давно не заходил. Нас с Ласло часто вспоминают. И Митю, и Алика. И Митя к ним иногда заходит, появляется в зеркалах в трюмо, его уже несколько раз там видели, и рюмки тряслись в тот момент, он типа так с ними разговаривал. Хату уже раз пять запечатывали, приезжали менты, всех накрывали, затем снова начиналось, менты устали, запутались, кого арестовывать и зачем. А еще на хате теперь часто бывает Костя Филин. Да, я его раньше встречал на районе. Его называли Филином из-за головы и глаз. И непонятно, что не так. Вроде нормальная голова, чуть крупная, и глаза как у всех. Но когда он смотрел, чуть задерживался взглядом, а затем резко перемещался. Получалось как-то не по-человечески. Раньше его часто колотили Митя и Алик. Один раз видел, как после дискотеки они вдвоем его добивали ногами, приговаривая, что не надо так смотреть. Он злился, шипел на них, плевался, огребал еще больше. А последний год Филин поднялся на районе, связался с людьми из центра и стал приторговывать травой, смолой и еще чем-то.

Химоз по-быстрому рассказал смешной случай, что один раз, когда Митя появился в зеркале, Филин вскочил и начал туда плевать, как бы мстя за прошлое. Тоже можно кино снять. Сначала кадр, как Митя с локтя пробивает Филину за то, что тот не так смотрит, а затем кадр «месть» — Митя появляется в зеркале, трясутся рюмки, и Филин во все это гневно плюется.

Вечером зашел за Ласло. Его семья явно обрадовалась, что я забираю его и они смогут нормально встретить новый год.

Как город создает праздничное настроение… Все эти северные олени на витринах, деды морозы, снежинки. Они не меняются год за годом. Летом хранятся на складах, а затем достаются и выставляются. Ласло сказал, что год назад здесь были те же самые картинки, кроме одной, где гномы. Дед Мороз сидит на санках, олени запряжены, они готовятся куда-то поехать, а гномы торопятся, грузят подарки — коробки с ленточками и мешочки. Деды Морозы — как камни или деревья, не реагируют на человеческую жизнь. Что бы ни происходило, они появляются в конце декабря как зимние грибы и поздравляют с одним и тем же. Спросил Ласло, что тащат эти гномы, он ответил, что «ничто». Там нет послания или кода. Гномы пусты, как и их подарки.

На хате были новые люди, почти никого из них не знал. Химоз всех представил. Филин со своим корешем явно всем заправляли. Еще были две девушки в нарядных платьях с блестками, они организовывали стол — все как в семейных праздниках, с салатами и горячими блюдами. Будто это не хата, а застолье с родственниками. Сейчас еще телевизор включим и посмотрим с легким паром, затем послание президента, торжественно встанем и скажем «с новым счастьем». Кореш Филина подскочил ко мне, сказал, что его зовут Лешей Трубой, что наслышан, и если понравилась одна из снегурочек, могу не стесняться. И еще, что они с Филином начали делать нормальные дела, и можно вливаться.

Хата не изменилась по расположению вещей, но изменилась по запаху. Диван, шкаф, тройное зеркало — все такое же, как и в первый раз когда зашли. Тогда все пахло пылью и сыростью. Митя сказал «добро пожаловать», мы зашли, поскрипели. Позже начало пахнуть варевом с кухни. А теперь. Запах постиранных простыней или хлорки, отдающий больничными темами. Будто кто-то регулярно прибирается, стирает и сушит белье, живет полноценной жизнью.

Труба скомандовал, чтобы все рассаживались и угощались. Хорошая компания, волнительный вечер. Мы с Ласло сели к окну, дальше всех от входа. В этот момент зашли еще двое. Человек с отекшим улыбающимся лицом и женщина. Труба обрадовался и прокомментировал их появление «о-о-о-о, какие люди». Они зашли, сели напротив. Я реально не сразу ее узнал. На вид ей было лет сорок, не меньше. Как будто для нее год это не год, а десять лет. Покрашенные-перекрашенные волосы и почерневшее худое лицо. А ее тело чуть трясло, как при постоянном ознобе. Было видно и по рукам, и по лицу. Света на меня игриво посмотрела и улыбнулась.

Все равно она была прекрасна.

Я поглядывал на отекшего с ревностью, хотя из-за чего ревновать? Они просто пришли вместе. Не исключено, что Света каждый день приходит куда-то с кем-то, у нее своя жизнь и она ее быстро проживает. Если мы встретимся через год, ей будет на вид пятьдесят, а еще через год наверное уже вообще не встретимся. Но все равно она прекрасна.

Она играла взглядом и задевала меня как будто случайно. Это похоже на движения внутри отражений. Когда подвижный воздух видится в комнате, на стене или потолке. Все это смущало. Конечно, незачем смущаться. Сидим и смотрим друг на друга, никто не помнит, что раньше было, и было ли вообще.

Труба резко объявил, что начинаем праздновать. Будем играть в похороны. В смысле? По очереди представлять, что кто-то из нас умер, мы сидим на его похоронах или поминках и толкаем речи, каким был этот человек. Только честно, как на самом деле бы говорили. А после этого начнется волшебный новый год. Одна из девушек сказала, что это мрак, и в такое играть — портить себе праздничное настроение. На это Света ответила, что такая игра — самое то. А что еще делать? Можно укуриться и воткнуться в какой¬нибудь видос, и сегодня ничем не будет отличаться от вчера. Разве никому не интересно, как пройдут поминки, когда он отлетит.

Начали с Филина. Я с грустью сказал, что плохо его знал и сожалею, что не смог при жизни оценить его достоинства и человеческие качества. Филин сидел и напряженно выслушивал всех по очереди. Отекший в своей речи сказал, что наверное сейчас Филин летает вместе с ночными птицами над темным миром. Филин подумал, что тот издевается, вскочил и ответил, что отекший сука сейчас сам полетит, прямо здесь. Представить такое: что тебя всю жизнь стебут за то, что неправильно расположены глаза на голове, и вот, умер, и нет глаз и головы, все закопано, а едкие подколы продолжаются. Как неправильно? Все же правильно, все как у остальных. Труба выступил в свою очередь, сказал «спокойный был пацан», чем вызвал еще больше хохота.

Следующим был отекший, а потом очередь дошла до меня. Все замолчали и уставились. И стало реально не по себе, как будто и правда поминки. Труба повторил то же, что и про двух предыдущих: «спокойный был пацан». Наверное, это по принципу: говорить о других то, что хочешь, чтобы говорили о тебе на твоих поминках. Конечно, когда дойдет очередь до Трубы, все это и скажут. Ласло отстранился, прижался к стене и закрыл глаза, ничего не захотел говорить. Химоз толкнул торжественную и трогательную речь, как вел один раз меня избитого с дискотеки, как мы поражались жестокости мира, и заключил, что человеком я был добрым, и жаль, в общем, что так. Света посмотрела на стол как на крышку гроба, сказала «я его любила» и засмеялась. Остальные тоже засмеялись, все, кроме Ласло, а меня физически встряхнуло, я дернулся от внутреннего разряда. От кончиков пальцев по всему телу пробежала холодная волна. Надо тоже рассмеяться, а никак. С телом стало явно что-то не то, да и не только с телом, все восприятие изменилось. Уже знакомое состояние. Ты видишь свой взгляд и чувствуешь, как формируются детали. Все неспешное и понятное.

Труба прервал смех вопросом «Кто ел салатики?» Тоже вроде все, кроме Ласло. Поздравляю, скоро наступит новый год. Труба сказал, что сегодня утром они с Филином купили десять марок котов и решили устроить этот волшебный новый год. Порезали и покрошили в салатики. И скоро всем станет хорошо. Теперь надо включить телевизор и посмотреть поздравления артистов. Коты — самые плотные. Снегурочки — самые красивые.

Причины — как пузыри на ложке, лопаются и склеиваются в больших себя. Они скапливаются, перемещаются, застывают, исчезают. Все эти чередования дня и ночи, открытых и закрытых глаз, могут происходить из-за смущения. Смущение иногда переходит в стыд. Слишком сильно закрыл глаза и стало стыдно. Не будет смущения, не будет чередования, и все совсем устанут. И зачем я все это проговорил? Надеюсь, не вслух. Еще интересно, где находится человеческая свобода, когда все зажато смущением. И почему мы не выбирали музыку, под которую проходят поминки. Каждый мог выбрать для себя. А мы упустили возможность.

Когда подумал про свободу, с потолка пошел снег, или не снег, а пух как от деревьев. Или это такие комки пыли, кружащиеся, заполняющие собой всю комнату. А пыль связана с памятью места, через нее запоминаются события. Место помнит о том, что в нем случалось.

Те книги стояли как раньше. За все это время никто их не раскрыл. Я могу встать, подойти, взять их, перелистать, найти все необходимые изображения. И 17 сентября. Там будет нарисовано озеро и два силуэта — молодой девушки в длинном свадебном платье и ребенка. Наверняка будет нарисовано и происходящее сейчас. Как мы сидим за столом и играем в похороны, встречаем новый год. Это может оказаться сказка, трактир, путники остановились, чтобы напоить коней, сели отдохнуть. И наши лица. Вместо Филина большая птица. Я могу встать, подойти. Только это не более, чем ощущение воли, на самом деле не могу, потому что это тяжело.

Отекший сказал, что не находит слов, чтобы нас всех поздравить с новым годом. И добавил, как же нам всем повезло. Проживать такую жизнь — это везение.

Не отметил даже, когда включили телевизор. Он мерцал и монотонно проговаривал непонятные вещи. Артисты поздравляли с праздником.

Появился известный певец в блестках, гирляндах как из фольги, сказал, что посвящает песню всем нам. В этот момент все сошлось. Конечно же, это был тот самый певец со свадьбы, с той же песней. Спросил Ласло, какое сегодня число, он не ответил, переспросил его, сегодня же 17 сентября, и по его виду понял, что да. Мы на свадьбе.

Мы на свадьбе. Только что вошли и сели отекший и Света. А это не они. Это тот человек без лица и Оля. Теперь-то можно их разглядеть. Все торжественное и радостное. Сколько здесь столов? Наш. Еще много в телевизоре, еще отражения в зеркале — и нашего, и других. Их сложно сосчитать, это целый банкетный зал с множеством столов и людей.

Ласло молчал. Мне хотелось сначала спросить, как вышло, что Света так быстро изменилась и стала Олей. А затем решил, что не надо ни о чем спрашивать. И так хорошо. Те две снегурочки стали ее служанками: Светой и Ирой. Все сошлось.

Ласло безмолвно объяснил происходящее, он просто посмотрел и все стало понятно. То, что происходит, касается не только «сейчас», а пронзает всю историю. Это не 17 сентября, а вневременное переживание, способное воплотиться в разных моментах. Это никакое не воспоминание, а то, что было «до» формирования памяти. Сколько мне лет? Я не могу ответить на этот вопрос, во мне нет возраста как такового. Я могу совершить волевой акт. Он исправит и прошлое, и будущее. Надо лишь осознать, что это моя свадьба.

А это моя свадьба, в этом нет никаких сомнений. Проживать такую жизнь — действительно, везение.

За окном темно. Наверное, солнечное затмение. Не могла же наступить ночь. Сейчас я подойду к ней, мы начнем танцевать, а все вокруг станут шептаться «какая красивая невеста». Ведь все эти годы я о ней только и думал. Не было ни одного дня, да не то, что дня, а даже мгновения, когда она не была бы в мыслях. Даже если и думал о другом, она все равно присутствовала. Как постоянное ощущение чистой и нежной жизни, как предчувствие радости и оправдание существования. Ведь не так просто оправдать существование. Требуется особая мелодия, проходящая через все моменты, леска, на которую нанизывается данность, и благодаря которой вся мыслимая реальность не рассыпается на бессмысленные фрагменты. И что произойдет «сейчас»? А все те мгновения, когда я думал о ней, сольются в одно, и существование наполнится непреходящим смыслом. Что бы не случилось «после».

Я подошел к ней, взял за руку, она встала, положила голову мне на плечо, так, обнявшись, мы соединились в медленном танце. И неясно, что и кто говорил, кто и как смотрел, что звучало. Ничто не удивляло и не волновало. Мои губы соединились с ее губами, и как только это случилось, исчез пол под ногами, и даже больше — тело перестало осознаваться, мы превратились в нежные переплетающиеся волокна, парящие в воздухе. Может быть, мы упали на диван, и момент падения растянулся на столетие. Это неважно. Дрожащий мир держится на таких прикосновениях. Парение создает ткань, содержащую реальность. И оно не должно заканчиваться. Если уже обстоятельства допустили такой ход событий, он может стать вечным. Вечность как сливающиеся повторения. И, что радостно, невозможна никакая смерть, никакое прерывание, потому что происходящее находится не во времени. Да и вообще мысли о времени неуместны «сейчас».

Когда я открыл глаза, за окном было уже светло. Я лежал на диване. Шея и задняя часть головы ныли как мышцы при растяжении. Света сидела рядом и улыбалась. Посмотрел по сторонам. Еще Ласло, он в том же углу, где и вечером. Спросил, что произошло. Света рассмеялась, а Ласло ответил, что мы с ней целовались часов пять подряд, пока я не уткнулся головой в диван — уже полдень, надо делать что-то. Все хохотали, глядя на нас, а затем разошлись. Ты ничего не помнишь? Помню, конечно. Даже Митя заходил. Встретили Новый год.

Света попрощалась, сказала, что еще увидимся, встала, помахала рукой. Как будто села в поезд прямо в квартире, он тронулся, а она улыбнулась напоследок в удаляющимся окне. Это первое января. Начинается год.