Дождись лета и посмотри, что будет

8. Пустые квартиры

Через пару дней надо вернуться в Москву. Не успел рассказать, как стал студентом. Толик действительно все организовал. Меня зачислили. Правда, я появился там всего пару раз. Огромное, даже бесконечное, здание, с лестницами, окнами и потоками людей. Сложно представить, что все они заботятся о знаниях. Скорее как закрытый город, в котором выживают как могут. Что они изучают? На двух лекциях я ничего не понял, решил не ходить. Там быстро нарисовался студент со связями с преподавателями. Он четко обозначил нужную сумму, сколько стоит сдать сессию. Не так уж дорого. Зачем ее сдавать только непонятно. Но мама и отец почему-то восприняли известие о моем студенчестве с необычной гордостью, чуть ли не со слезами радости. Особенно удивил отец, прекрасно понимавший, как все это устроено. Бывший сокамерник Толик позвонил куда надо, меня зачислили. Но все равно он смотрел с гордостью на сына-студента. Учись, родной. Как это мило и нелепо. Если посмотреть на гигантский универ и людей, перемещающихся по коридорам и лестницам. Взять любого, у него найдутся родители, с трепетом хранящие чувство, что их ребенок учится на кого-то в Москве, сможет в будущем прикрепиться к какой-нибудь конторе и выжить. Даже неловко.

Но в пребывании в Москве было и интересное. Толик поселил меня на большой квартире в Черемушках, вместе с… невесть кем. Кого там только не было. Помощники депутатов, бандиты, менеджеры, спортсмены, просто молчаливые непонятные люди. Всего пять комнат, в каждой по несколько коек. Как дневной и ночной штаб околополитической деятельности. Люди все время менялись. Можно было прийти утром на кухню, сесть и познакомиться за завтраком с новым человеком. Меня Толик представлял всем просто как «студента». А что этот студент здесь делает, как он сюда попал, никого не интересовало. А выполнял я простые поручения: привезти-увезти бумаги или сумки, передать, забрать, и не спрашивать ни о чем лишнем. Главное — честность.

5 января. Вернулся в Москву. В дороге считал деревья, покрытые белым мхом. Интересно понять, где находится миллионное дерево. Начиная с дома, заканчивая вокзалом в Москве. Хотя бы примерно. Их можно считать не раз-два-три, а ритмическими кусками, пропуская по сотне.

Чем я еще занимался осенью? Придумал такую практику развития памяти. Ходил день по городу и запоминал номера машин. Вечером составлял список номеров, встреченных днем. И еще крутил карты. Не играл, а просто мешал разными способами, сочиняя новые методы тасовки. Это превратилось в привычку типа курения, постоянно хотелось что-то вертеть пальцами. В казино сыграл всего пару раз, там началась неприятная волна, кто-то нашептал, что играют счетчики, стали менять правила, делать невыгодными для чистой игры. Можно играть часами и выходить лишь в мелкий плюс.

Зашел в свою комнату, бросил сумку рядом с кроватью, прошел на кухню. Там оказался человек на вид лет шестидесяти, с короткими волосами, жестким лицом. Когда я вошел, он уставился на руки. А у меня были карты. Сказал, чтоб я садился и раскладывал. Можно в буру, можно в дурака, во что хочу. Мы сыграли пять раз в буру. Я проиграл все пять раз. Причем даже не понял, как это случилось, ему просто повезло. Он посмеялся, зыркнул и спросил «а ты кто». И в этот момент я вспомнил, что видел уже его. В книге военных рассказов. Старый вояка, сидящий в окопе. По небу летели самолеты врага, а он зорко наблюдал. Ответил ему, что Руслан, студент. У него черные скулы, а глаза блестящие и немного жуткие, взгляд как сверло. Вроде и не дед, тело жилистое, крепкое. Что здесь делает студент? Так, просто живу. Так просто тут не живут. Мне повезло, на кухню зашел Толик, сразу меня представил, сказал, что я сын Вовы Инженера. Человек хлопнул руками по столу, встал, оглядел меня с разных сторон и ответил, что сам мог бы догадаться.

— А это Мазай.

Так я познакомился с Мазаем. Про его прошлое лучше не знать. Из самого его вида высвечивался какой-то невообразимый опыт, с первого взгляда можно определить, что он наверняка полжизни провел в заключении, а остальные полжизни тоже потратил не просто так. И еще это самый внимательный человек, из всех, кого когда-либо встречал. Каждое мгновение он смотрел не впустую в воздух, а в ситуацию, в людей. Как так жить и не уставать?

Если кто-нибудь подкрадется, пока Мазай спит, он откроет глаза и спросит, чего тот так громко ходит. Он постоянно подключен к происходящему, сосредоточен на мелочах.

Толик кивнул, типа мне можно доверять.

Общение Мазая и Толика впечатляло. У них был свой язык, свой ритм, и непонятно, когда они говорили серьезно, а когда дурачились. Они купались в языковых потоках, намеках, понятных только им жестах.

Мазай мне сказу же сказал, что с картами напоказ я выгляжу как дятел на столбе, если занимаюсь картами, никто вокруг об этом не должен знать. Попытался ему возразить, что просто так их кручу, для развития пальцев, на что он ответил, что крутить просто так можно свой болт, а карт если касаешься, надо это делать с толком.

Если бы Мазай был красноармейцем, как в книге, он бы знал про войну все. Где прилетит, где взорвется. Разбирался бы во всех причудах и приблудах. Кстати, когда я приезжал в Москву, книги привозил с собой, на всякий случай. На какой именно случай — непонятно, но лучше, чтобы они были рядом.

10 января. Проснулся от истошного крика. Прямо в моей комнате. Человек сидел на кровати и вопил так, будто с него сдирали кожу. Забежал Мазай, стал бить его по щекам, приговаривая «бродяга, братка, заткнись, сука, ты не один здесь, дорогой, давай-давай, гляди глазами, ты в Москве, никого нет». Он замолчал, затем снова завопил. Мазай шлепнул его ладонью с приличной силой, отчего он вздрогнул и пришел в себя. Ну, что ты студента напугал и всех нас перебудил? Включили свет. Человек еще минуту испуганно побегал глазами по комнате, и извинился.

Утром пересекся с ним на кухне и спросил, был ли он на войне. Он сразу ответил «нет, конечно», а затем рассказал о том, как его другу оторвало голову как в цирке, как в фокусе: есть голова, а вот ее и нет. Хлоп, и все. Он хлопнул в ладоши и заморгал красными глазами. И еще рассказал, как подорвали располагу. И как надо было выходить из оцепления. И еще как там кто-то ходил и поедал пространство, когда он подбирался близко, нечем становилось дышать. Хотел спросить, что это было, если не война, но как-то постеснялся.

Мазай позже объяснил, что он контуженный. И хорошо разбирается в картах, но не наших игральных, а топографических. И вообще, Толик пригрел неплохую компанию.

20 января. Сдал сессию. Недорого. Поговорил с двумя преподавателями. Измученные, истерзанные жизнью люди, слабые и нервные. Есть разные виды власти. Власть застывшая и власть

подвижная. Универ, все эти беспомощные преподы — часть застывшей власти. А Толик — часть подвижной. И та, и другая, мне не особо интересны. Застывшая сильна тем, что была «до» этого момента, что сложилась давно и явно останется надолго. И все эти беспомощные люди перестают быть такими, как только вспоминают о своей принадлежности и статусе. Подвижная сильней сама по себе, но ее может не быть завтра.

Куда интереснее искать алхимические ключи, как это делает Эдуард Петрович. А еще мне интереснее тасовать колоды, чем играть. Каждую тасовку можно назвать своим именем, посмотреть, как они соединяются, как одна карта проделывает настоящее путешествие по запутанным местам. Есть тасовка «корзинка», при ней верхняя карта перемещается примерно десятой вниз. При тасовке «звезда», верхняя карта остается на своем месте, а нижняя становится второй сверху. Есть много фальшивых тасовок, при которых карты не меняют положения, а когда смотришь со стороны, кажется, что все перемешалось.

22 января. Вчера под ночь пришел бухой Толик с тетей Мариной и устроил спектакль. Где он находил живое… С этого началось, на кухне. Мазай пояснил, что эта речь у него как нервный тик, от нее не избавиться. Он напивается, и эти темы из него сами изливаются, хочет он того или нет.

Толик сказал, что его, конечно же, замочат, пристрелят, когда будет выходить из тачки. И показал, как будет падать, лежать, смотреть в небо. И ничего в этом страшного нет. Главное — соединиться глазами с небесными блестками, когда глаза закроются, эти блестки останутся и заберут к себе. Мазай это все едко прокомментировал, типа надо не промахнулся, и вместо неба не заглянуть в зенки проходящей мимо собаки, а то втянет и придется дальше бегать и чесаться.

Толик лег на кухонном полу, раскинул руки и сказал, что не жалеет ни о чем, что не был гнидой, и пусть мочат. Тетя Марина на это ответила, что никто его не мочканет, сам дожрется и однажды захлебнется блевотиной. Толик недовольно зыркнул и замяукал. Как гигантский растекшийся кот. Мазай подошел ко мне и со смехом добавил: «вот, гляди, студент, это наше правительство».

Лежащий и мяукающий Толик, в пиджаке, галстуке, белой рубашке, выглядел и мило, и жутко одновременно. Интересно, что бы Ласло сказал, увидев такое. Наверное что-то вроде «ему требуется дневной сон» или «налейте ему молока».

23 января. Картограф сказал, что на войне все люди превращаются в птиц, и видят местность вокруг себя по кругу. И все карты боевых действий похожи друг на друга. Будь то древнее скандинавское сражение или подавление повстанцев в современной Азии. Он показал книги со схемами, с перемещениями, стрелками. Похоже на алхимические ключи. Здесь подорвали колонну, здесь были большие потери. Все красно-черное, перечеркнутое. Детальные карты, двести метров в сантиметре, со своими обозначениями, кодами, деревьями, речками. Эдуард Петрович точно бы заинтересовался.

24 января. Еще во сне понял, что произойдет что-то необычное. А может и тяжелое. Снились обрывки разговора с Картографом — карты со стрелками, лесами, движениями. Как будто то, что мы делаем в данное мгновение, кем-то рисуется и нам же сразу показывается. И все наши движения можно предсказать. Карта комнаты, мои перемещения, взгляды в окно, даже то, как лежу на кровати, нарисовано. Смотрю на эти рисунки и пытаюсь из них вырваться, придумать движение, которого там нет, и ничего не получается. Тело как будто закреплено и зажато конкретными действиями. И не только тело, но и мысли. Даже мысль о том, как вырваться из нарисованных карт.

Да, 24 января стал одним из ключевых дней. Снова все можно разделить на «до» и «после». И этот день — как вязкая граница, через которую переходишь в болезненном бреду, ничего при этом не понимая.

Утро было белым и спокойным. Можно описывать то, что виднелось за окном, чем пахло, откуда доносились шорохи. Но это не важно.

В одиннадцать утра решил, что никуда не пойду, а засяду смотреть боевики по видаку. На хате валялось много новых кассет.

Никого больше не было, все ушли по работам и заботам.

В полдвенадцатого, когда сидел и смотрел про китайские разборки, послышался звук поворачивающегося ключа в двери. Как раз кто-то кому-то разбил о голову старинную вазу. В китайском квартале Нью-Иорка. Этот звук растянулся в слухе как долгий напряженный звон. Это могло происходить несколько секунд, но показалось, что совершается важное действие, и восприятие дает возможность остановить все вокруг и задуматься. Кто зайдет? Да кто бы ни зашел, чего бояться. Дело не в страхе, а в непонятном натяжении момента.

В коридоре послышался голос Толика и смех Мазая. Я выдохнул. Непонятно, чего так напрягся. Затем шаги. Еще шаги. Человек пять. Все зашли на кухню. Я тихо подошел к двери, ведущей в коридор и прислушался. Ничего необычного, гости Толика. Часто кто-то приходит. Минут через десять решился зайти на кухню, как бы случайно.

Гости как гости, усталые и молчаливые. Когда-нибудь так изобразят бандитов нашего времени, и это покажется смешным. Все эти черные прикиды и застывшие взгляды. Толик посмотрел на меня, сказал всем «а это студент», никто особо не отреагировал. Мазай сел напротив

одного из них и прошептал «успокойся». Успокойся и нормально существуй.

— Витек, Витек, не дрожи и не нервничай. Поможем, само собой, и ни от тебя, ни от твоего бати нам ничего не надо.

Толик добавил, что всю дрянь типа травы или гаша не котирует, только бухает, но может гостям надо расслабиться, а то от их напряжения общее настроение портится.

— Студент, есть что дунуть?

Мазай зыркнул, я ответил, что ничего нет. Откуда? В этот момент мы зацепились взглядом с одним из гостей, с тем, напротив Мазая, и мне показалось, что знаю его. А откуда я могу знать заезжих бандитов? Встречал его у Аладдина и дяди Сережи? Все эти хмурые люди похожи на черные ветки в отсыревшем лесу. Они все время чего-то ждут. Они ждут рассвета, времени, когда смогут раскрыться как яркие букеты или облака на горящем небе.

В воздухе на кухне крутилась золотистая пыльца, намекающая на то, что все это может оказаться сном. Освещение как во сне, без видимых ламп, чисто подсвечивание изнутри. Но это никакой не сон, и в воздухе не пыльца, а пыль. И этот человек — тот самый без лица, жених, 17 сентября. Как только это понял, застыл, почувствовалось, как внутри все леденеет, заливается холодной водой. Мазай увидел, что я изменился в лице, подумал, что это из-за того вопроса про траву, засмеялся, отметил, что неспроста я позеленел.

Наконец-то смог его рассмотреть. Действительно, незапоминающаяся внешность, будто взяли, спрессовали тысячи людей, и вывели среднего, неприметного. Если внимательно посмотреть на любого человека, найдется что-то смешное, нос или форма головы, какая-то нелепость в голосе или походке. А у него все нормально. Походка наверняка тоже, он скоро встанет, пойдет, не хромая, не заваливаясь. Его глаза всех цветов одновременно, волосы и не темные, и не светлые.

Толик добавил, что поможет, что здесь все по-людски и нечего переживать.

— А ты точно знаешь, что она в Москве?

От этого вопроса меня тряхнуло еще сильнее. Можно даже не слышать остальной их беседы, все понятно из одной этой фразы. Как все же это похоже на сон или приход, или на спектакль. Может, они выбрали зрителя, и разыгрывают наперед заученные сцены, смотрят, как я реагирую и внутри себя смеются. Ждут, что я сейчас не выдержу и спрошу «а где именно в Москве?» или «а как ее найти?». Мазай тыкнет пальцем и с хохотом скажет «а, вот ты и спалился, а мы ждали, когда вскроешься». Из комнаты выйдет Эдуард Петрович и прокомментирует. Этот сюжет популярен на островах Фиджи, его знают все с детства.

Нет, конечно же. Это объективная реальность. И если это спектакль, то не только для меня, но и для них тоже. Мы все можем оказаться зрителями разыгрываемой драмы. Толик добавил, что им лучше заселиться в гостинице, отдохнуть, а к вечеру снова встретимся и потолкуем о делах.

Когда гости ушли, Толик со смехом замотал головой.

— Прикинь, студент, это сын уважаемого человека, ищет свою телку. Она сбежала, и теперь где-то здесь гасится.

Мазай добавил, что дело — канитель, тянется и не развязывается. Не движняк, а порожняк. Уже все в курсе, а Витя на принципе. Хочет найти и наказать. А как он накажет — его дело. Как бы ни наказал, никто из людей не осудит. Конечно, надо помочь, если в Москве зашкерилась со своим ебырем, надо достать. Тут хоть на вид город просторный, но все друг друга знают, так просто не залечь. Или по области — везде свои люди. Вообще в мире беспокойно, если ты сидишь и таишься, то внимание к себе не меньше привлекаешь, чем если бы бегал и кричал. Надо только понимать, куда смотреть.

Спросил, а что этот Витя сделает, когда найдет. Убьет? Мазай ответил, что их отвезут в лес, там они сами выкопают яму, их туда торжественно поместят и объявят их последнюю еблю. Так они и перейдут в царство мертвых, через любовь. Или не так. Благословит их Витя, чтобы жили долго и счастливо, а сам сольется. Или еще что-нибудь. Да какая разница, что он сделает, эта баба его публично опозорила, ему решать, что делать. Надо сначала найти, но это дело времени.

День прошел в невесомости, без ног и вообще тела. Мысли остановились, а комната превратилась в теплицу с натянутыми целлофановыми пленками. За окном падал то ли снег, то ли свернутые комки бумаги или листья чая. Или подбитые птицы. Казалось, что это наша старая хата, и здесь сидит Ласло. Спросил его, что он думает по поводу всего этого. Он ответил, что ничего особенного не произошло, так и должно быть. А что мне делать? А ничего. Нас привезут в лес, закопают живьем, но ничего страшного не произойдет. Если посмотреть на всю мою жизнь и прикинуть, что в ней было хорошего. Останется то чувство к Оле, ну еще немного памяти от встреч со Светой, а больше ничего. Во мне нет ничего, что можно было бы жалеть, а то чувство находится не во мне, а везде, поэтому привезут в лес — так привезут. Я ее обниму, мы застынем в ожидании. Жалеют об упущенном или несбывшемся. А я тут при чем? Такие как я — тоже как грибы, может и не совсем черные, скорее бледные и дохлые, застилающие собой лесные поляны. Нас незачем жалеть. Правда, Ласло? Никакой жалости. Химоз сказал осенью, что если Продиджи в следующем году приедут в Москву, он тоже подтянется. Мы придем на концерт, поднимем руки, будем скакать и гудеть как неразумные животные. Ходят слухи, что в этом сентябре приедут. А пока тишина и пленки, перегораживающие всю комнату, зрение и слух. У меня интересная жизнь все же.

Кажется, я просидел часа четыре, не шевелясь. Или даже больше. Стемнело быстро, как обычно зимой. Серое тесто плавно перемешали с черным шоколадом, все почернело. Даже не заметил, как перестал видеть вещи в комнате. Может даже уснул сидя, и упустил разницу между тем, что внутри закрытых глаз и всем остальным. Вроде никого не было. Тишина и легкий звон. Снова послышался тот же звук ключа. Те же шаги.

Доносились лишь обрывки разговора, смех и язвительные комментарии Мазая. А в один момент все замолчали. Даже не просек, что меня это касается. Мазай резко открыл мою дверь, я дернулся.

— Ну что, уши греешь?

Я задрожал и даже если бы захотел что-либо ответить, не смог бы. Из всего тела дрожь собралась волной в губах. Но Мазай захохотал и сбросил тем самым напряжение.

— Подгребай к нам, студент, есть темка.

Мазай привел меня на кухню, стукнул по плечу и объявил «вот». У меня снова в глазах все рухнуло и закрылось. Видимое занавесили. Показалось, что сейчас-сейчас потеряю сознание. Мазай продолжил.

— Короче, темка такая. У америкосов есть шняга. Они ленятся в магазы ходить, заказывают по телефону. Им приносят пиццу, пюре, суки такие. Звонишь, говоришь, принесите хачапури. Тебе привозят прямо на хату. Они сидят, жиреют. У нас такой чепухи еще нет, но никто не знает, что ее нет.

Все внимательно слушали.

— Ну вот, а кто приносит хавку за бугром? А студенты типа Русланчика.

Все посмотрели на меня.

— Такие шкеты и приносят. Мелюзга. Ясно? Толик покивал.

— Короче, он и будет по адресам ходить. Никто ничего не просечет. Если вы подъедете, сходу распугаете видом, просекут и схоронятся, а если студент… Типа доставка еды. Какая еще доставка? Свежее пюре заказывали, нет? А, ошибся адресом. Пюре, сссука… слово какое.

Толика тоже рассмешило слово «пюре». Они с Мазаем загоготали как задорные чайки.

Человек без лица достал фотографию и протянул мне. Спросил, все ли я понимаю. Я постарался скрыть волнение, быстро спрятал фотографию в карман, чтобы не заметили, что у меня трясутся руки. Ответил, что все понимаю, пойду по адресам разносить еду, и если ее увижу, сразу же им сообщу. Мне дали длинный список адресов. Родственники родственников, кореша корешей. Надо начинать уже завтра. Сам могу распределиться, куда сначала, куда потом. Если открывают дверь, просто говорю, что заказывали еду, а дальше делаю вид, что перепутал адрес и не знаю, что делать, могу им оставить, если оплатят. Никто не станет оплачивать. Каждый вечер буду рассказывать, не было ли чего подозрительного, например, может кто-то слышался в квартире, но дверь не открыли. Шаги, шорохи, голоса. Да, все сделаю, ничего сложного.

В моей комнате никого не было. Картограф часто пропадал на несколько суток, затем появлялся и ложился, глазами в потолок, без сил и слов. Я сел на кровать, достал фотографию. Из окна шел дрожащий свет от фонаря, комната заполнялась диковинными диафильмами. По стенкам двигались непонятные очертания. То ли ветки, то ли лестницы с торчащими кусками арматуры. Поцеловал фотографию, затем поднес ее к щеке, прижал, закрыл глаза. Она ничуть не изменилась. И я тоже. Нет никаких изменений, есть мрачный диафильм на стенах и городская музыка, дергающая тишину. Город никогда не молчит, всегда шипит и шепчет. А если зажать уши, начнется гул и звон — еще громче. Завтра мы можем встретиться.

Перебирались всевозможные варианты нашей встречи. Воображение рисовало извилистую лестницу, ведущую на верхние этажи дома-замка, я взбирался, стучал в дверь, сообщал, что доставляю еду по адресу, она открывала, мы оставались стоять и смотреть друг на друга. Говорил ей, что пришел за ней, нам надо срочно уехать, неважно куда, она собираела вещи, мы выходили и бежали. Мы будем жить и скрываться, я смогу зарабатывать, буду играть в хороших казино. Или спрячемся в другой стране. Или по-другому. Она открывала дверь, смотрела и не понимала, откуда меня знает, вглядывалась. А ты кто? Ну как, кто? Что я узнал от Ласло и Эдуарда Петровича, так это то, что мир — пористый и слоистый. Можно упасть в одну и дыр, оказаться в комнате с диафильмами, и никто не найдет. Даже если будут ходить рядом, как сейчас ходят Толик с Мазаем. За дверью. Интересно, кстати, если бы они все узнали. Мир так выстроен, что она может оказаться с соседней квартире, сидеть сейчас и лишь догадываться о происходящем. Мы все здесь собрались, в одном месте, но разделены стенами и пленками.

25 января. Ночью не уснул. Или уснул, но не заметил как это случилось и как проснулся.

Серое утро выплыло из темной дремы.

На кухне суетился Мазай. Сказал, что даст мне мобилу на всякий случай, но ничего не должно произойти, а если что, надо прикинуться лохом, типа ничего не знаю, чисто еду разношу, запутался в адресах. Витя — беспонтовый гондон, но его батю не хочется расстраивать, поэтому надо помочь. Батя скоро станет губернатором и накроет поляну для хороших людей.

Надо начинать действовать.

В списке оказалось двадцать шесть адресов. Как половина колоды. Я открыл книгу про царевну, на картинке, где она стоит в лучистом просторе и улыбается, и спросил «ты где?», после чего раскидал карты по адресам. Убрал мелкие карты и две восьмерки. Перемешал всеми способами, что знал, и вытянул карту. Край Москвы. Час на метро, затем еще минут пятнадцать пешком.

Москва пахла и смотрелась как дымная кастрюля с кипящими специями. Люди перемещались как уткнувшиеся в себя утки, плавали по земле без ног. В такой погоде лучше беречь себя и не отвлекаться.

Первое время в Москве, смотрел на карту тех мест, которые проезжаю на метро. Впечатляло, что оказывался под рекой, даже под кладбищами, ниже некуда. В земле, в гробах лежат люди, а под ними проносится поезд. Их наверняка трясет. Они знают расписание, когда идет первый, когда последний, когда можно спокойно отдохнуть. Там нет ни утра, ни вечера, а время измеряется перерывами между поездами.

В метро люди не смотрят друг на друга, чтобы не смущать. Если лишний раз тревожишь человека взглядом, это надо как-то обосновывать. Типа заинтересовала форма уха, цвет волос. Или то, как он держится, чтобы не свалиться и дергается в ритм движения. В метро мне и жутко, и смешно одновременно. Жутко и смешно из-за нелепости нашего общего положения, как мы стоим или сидим, не смотрим друг на друга и проносимся под домами и кладбищами.

Вышел из метро в простор. Раскатанные ленты дорог туда-сюда, маршрутки, кричащие люди, россыпи многоэтажек.

Да, все как по карте, минут пятнадцать. Я встал перед нужным подъездом. Все вокруг жили как жили, как будто ничего не происходило. Должен был появиться голос, обозначающий торжественность момента, или какие-то знаки. Может быть, природе все равно, что со мной происходит? От этой мысли страшнее, чем от ночных кошмаров. Конечно, это не так, вся природа наблюдает за мной, просто не подает виду. Смешно думать, что она смотрит выпученными глазами, что птицы на бесчисленных окнах могут уставиться в одну точку — на меня, как я подошел к дому. Никто открыто не наблюдает, но не из-за безразличия, а чтобы не смущать, как в метро. Это не значит, что никто не ценит, все ценят и хранят трепет.

Попробовал проговорить про себя, что скажу, если она откроет дверь. Но ничего не получилось. Мысли расползались, слова не задерживались. Как при легком приходе, когда происходит выскальзывание.

Она откроет дверь, я скажу, что доставляю еду, она ответит, что ничего не заказывала, закроет дверь, и конец фильма. Будет не так. Она откроет дверь, а за ней не окажется ничего, никакого коридора, комнаты, только зияющая пропасть. Скажет «прыгаем туда как в бассейн».

Представил, как рассказываю все это Эдуарду Петровичу, а он задает вопросы. Мазай — это кто? Помощник депутата. А о чем ты думал в тот момент? Мысли выскальзывали как скользкий лед из рук, не думал ни о чем. Забыл, как можно думать.

У меня дрожали и руки, и лицо. Хотя я всего лишь стоял перед подъездом. Затем поднялся на пятый этаж, подошел к квартире. Задержал дыхание и позвонил.

Секунда, две, три, четыре, десять. Ничего. Позвонил еще раз. Секунда, две, три… Никто не подошел. Никаких шагов, шорохов. Никого нет.

Вышел из подъезда. Воздух показался чистым и приятным, даже сладким. Хотелось им надышаться. Конечно, было бы совсем невероятным прийти по первому адресу и сразу же ее найти. Достал список. До второго ехать минут сорок.

Когда впервые увидел схему метро, показалось, что нарисовано погасшее солнце, запутавшееся в своих нитях-лучах. Перечеркнутый много раз круг определенно должен что-то значить. Это может оказаться схемой действий на случай, если солнце не взойдет. Типа солнце не взошло, надо прятаться в исполосанной местности, закапываться в трещинах.

Второй дом находился внутри встроенных друг в друга дворов. Спрятанный и малозаметный. Волнения оказалось чуть меньше. Реально прикинул, что доставляю еду, а то если так трястись и гонять мысли, можно в уме не дотянуть до вечера. Поднялся на лифте на последний этаж. И в момент словил ощущение, что здесь уже был. В наших новостройках, когда ходил смотреть сверху на наш район, и почувствовал на себе взгляд со стороны стен. Собрался, позвонил в дверь. Снова. Секунда, две три. Никого. Все то же самое. Чувствовалось чье-то присутствие, но скорее не человека, а пространства вообще. Но никаких звуков жизни, ни включенного телевизора, ни скрипящего пола.

Вечером я стоял на кухне. Пятеро сидели, как вчера, внимательно слушали.

— Сколько ты обошел квартир?

— Семь. Запарился ездить по городу.

— И нигде не открыли?

— Нигде. Даже никаких шагов, звуков. Как будто никто не живет.

— Что за хрень?

— Ну я же не буду гнать вам. Если бы кто-то открыл, так бы и сказал. Никто нигде не открыл.

Витя переспросил, точно ничего не увидел, не услышал? Ответил ему, что я вообще-то не тупой, и понял задание. Да, ничего. Мазай прокомментировал так, что все на работе днем, работают, трудятся, надо вечером туда заезжать. У америкосов так, возвращаются с работы, втыкают в ящик и ждут, когда им жратву принесут. Толик сказал, что пробьет адреса по ментам, на всякий случай, хотя хаты могут быть съемными и кто там прописан может вообще оказаться не в курсе того, кто живет. Витя ответил, что по ментам уже эти адреса ходили, ничего подозрительного.

26 января. Картограф лежал с закрытыми глазами без видимого дыхания. Как будто умер. Так часто. Заметил, что у него нет средних состояний сна. Он либо лежит без движений, либо дергается и кричит. Может, он вообще не спит, а проваливается в застывшие сугробы, а когда засыпает, видит во сне войну.

На кухне, к удивлению, был только Витя, остальные испарились. Витя спросил, во сколько сегодня поеду, ответил, что к вечеру. Он покивал и поинтересовался, на кого учусь. Так учусь, что можно сказать: ни на кого.

— Я тоже когда-то учился, думал вырваться. А никуда ты не вырвешься.

— А куда вырываться-то?

— Некуда, в том-то и расклады. Кокс пробовал?

— Нет. А почему все меня спрашивают о наркоте? Похож?

— Да, в общем. Ты странно глядишь и иногда дергаешься. И вокруг глаз черные круги, как будто тебя головой в стол вжали, а там два стакана стояли, и глаза в них вдавились. Плохо спишь?

— Да, не очень.

— Нервничаешь? Сессия типа?

— Нет. Сейчас серая луна, с ней плохо спится.

Я сел напротив. Чувствовалось напряжение, я не представлял, как с ним разговаривать. Хотелось ответить «у меня хоть черные круги под глазами, а у тебя вообще нет глаз, рта и лица, только белая тарелка, прикрепленная к шее». Не было у меня никакой ненависти к нему, лишь натянутая неловкость. Тишина повисла как сжатое облако. За окном монотонно гудела жизнь, а мы смотрели друг на друга. Он прервал паузу неожиданным вопросом.

— А ты когда-нибудь любил, студент?

— В смысле?

— Бабу в смысле.

— Да.

Эта скопленная тишина сорвалась и прошла через меня как струя холодной воды.

— И я тоже. Да. Очень.

Мне нужно было что-то ответить. Спросил его.

— И что случилось?

— Не знаю. Я всегда хотел вырваться. У меня батя бандит. А я думал как-то по-другому. Чтобы без этого говна, разборок, крови, думал, живут же люди как-то без этого, и я смогу… Это был необычный вечер. Синий свет, просачивался сквозь воздух. Как на картинах. Когда густыми масляными красками изображают плотность неба. И не было никаких обстоятельств. Там вдали, в этой подкрашенной воздушной дымке, горел ее силуэт. Как силуэт может гореть? А если невозможно смотреть ни на что другое, если ты поглощен этим изяществом, этими линиями и легкими движениями. Ты даже не видишь ее лица, а не можешь думать больше ни о чем. Я подошел к ней и сказал, что знаю, что будет дальше. Мы проживем вместе всю жизнь. Нам будет и приятно, и тяжело, но мы больше не расстанемся. Она улыбнулась, даже слегка засмеялась, а во мне не осталось никаких тревог, можно прожить целую жизнь ради одного этого взгляда.

Стало тяжело дышать. Показалось, что это мои слова, и произношу их в данное мгновение я, а он сидит и слушает. Или произношу это про себя, а он читает мои мысли и транслирует их вслух. Но это точно мои слова. Я их прячу внутри себя, а он залезает ко мне в сознание и достает их оттуда. На его глазах появились слезы. Но я не хотел впустить в себя сочувствие. Это не его слезы, а мои, мои переживания.

— От взгляда на такую красоту можно стать заикой. Как она смеялась, как говорила. Показалось, что мы находимся внутри души блаженного существа, ангела, плавающего по бытию, мы спрятаны ото всех. Никого больше нет. А нам больше никто и не нужен. Будем так жить. И жили. Я не верил, что это не снится, каждое утро просыпался в счастье, был счастлив от одного ощущения, что она рядом. Она тоже хотела, чтобы я отошел от бати, не касался его дел, денег, мечтала, что уедем.

— И что случилось?

— А я не знаю, что случилось. А со страной что случилось? Все разлетелось на запчасти, этот плавающий ангел выплюнул нас из своей души, мы рассыпались на куски. Может с нами кто-то постоянно играет в конструктор или пластилин, разрывает, склеивает обратно. Только что мы были обнявшимися влюбленными, а через минуту стали собаками с птичьими головами или комками слизи. Я смотрел на жизнь отца и проговаривал про себя «как хорошо, что я никого не убил». Думал, как бы так до конца дожить. А сложно.

— Ты хочешь ее убить?

Он замолчал и задрожал. Слезы с его лица упали на стол, как дождь с потолка. Или не дождь, а затопленная квартира сверху.

— Ладно, покажи, по каким адресам сегодня поедешь?

Я достал список, показал пять следующих адресов, сказал, что больше сегодня не успею объехать. По метро туда-сюда запарно кататься. Пять сегодня, пять завтра, так за несколько дней по списку пройдусь.

— Метро — это бомбоубежище.

На кухню зашел Картограф, встал рядом с нами. Сказал, что если сейчас начнется обстрел, надо прятаться в ванной и захохотал. Видимо, такая шутка. Еще добавил, что до взрыва появляется пожирающая тишина, как будто закладывает уши. А дальше ба-бах и нас порежет оконным стеклом, там, где мы сейчас сидим, самое то. Представил, что это случилось, и мы с Витей лежим на кухне перерезанными разлетевшимся стеклом. Такой нелепый конец истории. Как в безумной сказке. А еще там была война и их дом разбомбили. Так они и не нашли ее. Лежали окровавленные на полу и шептали ее имя. Можно еще придумать, что она зашла на кухню в предсмертном видении, по очереди их поцеловала. Такой бред.

Огромные дома были похожи на мозаики из горящих и черных окон. В семь вечера приехал по очередному адресу. Внушил себе как мог, что доставляю еду, и никаких других целей нет. Постарался выбросить из памяти утренний разговор с Витей. Подошел к двери. Все то же самое. Никто не открыл. Вышел из дома, вычислил окна квартиры, в которую только что звонил. Темно. Ясно.

В следующей квартире тоже не открыли. Я позвонил соседям. Там открыли. Строгая женщина сказала, что в этой квартире никто не живет, жильцы давно съехали, а если бы кто поселился, они бы услышали.

Ближе к ночи мы снова стояли на кухне. Все на меня недоуменно смотрели. Я рассказывал, что глядел на окна, обходил соседей. Ни по одному из пяти адресов никого не было. Никого. Никто не открыл, никаких шагов или звуков. Мазай сказал, что это какая-то хрень, не может такого быть. Я нервно ответил, что мне нет никакого смысла прогонять, и вообще как-то обидно, что они мне не доверяют. Мазай заметил, что не стоит произносить «обидно», обиженный — это не очень. Витя молча смотрел, тоже ничего не понимая, а затем объявил, что завтра поедет вместе со мной. Не то, что не доверяет, просто хочет разобраться, как так. Двенадцать адресов, нигде никто не открыл.

27 января. Мы ехали вчетвером, я молча смотрел в окно, вспоминал Аладдина. За рулем и на переднем сиденье были строгие люди в черной одежде, а мы с Витей сзади. Волнение куда-то пропало. Не мог себе представить, что сейчас все вместе придем, она откроет. Нет, скорее всего никто снова не откроет, мы постоим, посмотрим, поедем дальше, там тоже не откроют.

Мерцающая тьма, заполненная шипящим паром. Так виделся город в тот вечер. Мы то двигались, то останавливались и ждали.

Перемещались в напряженной тишине. Никакой музыки в машине, и даже никаких разговоров.

Поднялись на третий этаж. Они втроем встали поодаль, так, чтобы их не было видно, если дверь откроют. Позвонил. Как обычно. Позвонил еще раз, повернулся к ним, показывая недовольство оттого, что мне не верили. Витя сам подошел и еще раз резко позвонил. А затем дернул за ручку и толкнул. Дверь оказалась не заперта. Он пробежал глазами по нашим лицам и махнул головой, чтобы заходили.

Двухкомнатная квартира, комнаты освещены фонарем за окном, а свет в квартире не работает. Никакой мебели, никаких признаков жизни и движения. Это пустая квартира. Незапертая причем. Мы простояли в звенящей темноте минуту и вышли.

Следующая квартира оказалась закрытой. Мы по очереди звонили, ходили по лестничной клетке туда-сюда, Витя недоумевал, не мог понять, что происходит. Он позвонил соседям, вышла старушка, ответила, что там никто не живет и не помнит, чтобы когда-то там жили.

Мы снова все сидели на кухне. Витя рассказывал, Мазай хохотал, докапывался до происходящего, объяснял, что взять любой адрес в Москве, чисто наобум, поехать туда, хоть кто-то да откроет. А такой список адресов, чтоб никто не жил, надо постараться составить. Толик крутил глазами по кругу и бормотал себе неразборчивые синюшные послания. Подошел к столу, со словами «дай сюда» схватил список, покрутил им перед своим лицом, крикнул «завтра сам поеду», встал на четвереньки и залаял.

Те двое, что были все время с Витей, не подали никаких знаков удивления. Они сидели как раньше, молча сосредоточенно смотрели в воздух. Мазай ржал и подкалывал Толика, Витя недоуменно наблюдал за происходящим.

Через два дня весь список был пройден. Я положил его на стол и сказал, что это пустые квартиры. Вите надо разобраться с теми, кто доставал эти адреса, а ловить здесь уже нечего, нет смысла снова объезжать или ждать, что в одной из квартир загорится свет. Не загорится, там все ушли или умерли.