Дождись лета и посмотри, что будет

9. Роскошное небо

Отец суетился в комнате, даже не заметил, как я вошел, затем обернулся, подошел и молча обнял. Спросил, сдал ли я сессию. Сдал. Красава. Ну да, несложно. На столе стоял большой компьютер с кучей всяких приспособлений, с подключенным к нему телефоном. Отец гордо показал все это барахло с торчащими проводами и заявил, что наступает эпоха интернета. В Америке уже открылись покерные комнаты, скоро и до нас дойдет, надо оказаться первыми, кто эту тему просечет. Да и помимо покера в интернете будет много чего интересного, люди будут о себе все рассказывать, станут как на ладони. Спросил его, зачем. Он ответил, что пока не знает, но так будет. Это массовая психология типа.

Рассказал ему, что встретил Мазая. Отец, услышав его имя, вздрогнул и предложил переехать в общагу и вообще от Толика лучше держаться подальше. А что Мазай? Да ничего, с ним хорошо дружить, а если что не так, то может и бритвой по горлу, человек сложный и опытный. Все перспективы в образовании и интернете, а Толика и Мазая рано или поздно исполосуют из калаша, где-нибудь на трассе, стопнет тачка, вылезет чел в маске и тра-та-та. Вообще время старого криминала уходит. Сейчас кто успеет легализоваться, хапнуть заводы, акции, тот устроится, а кто не просечет, его смоет как в водосточную трубу. Время — как вода с волнами, надо его чувствовать, все эти тенденции, что и где, иначе жизнь пройдется катком, будешь лежать закатанным в асфальт и глазеть на двигающиеся облака. Толик это просек, конечно, но его уже не переделать, все равно полезет и отхватит. Надо тихо и четко. В интернете можно действовать так, что никто не будет знать ни имени, ни где ты живешь.

Отец оживленно, с горящими глазами, рассказывал о перспективах нового мира.

Предчувствие нового времени разливалось по всем ощущениям.

Разговор с Витей на кухне всплывал в памяти снова и снова, проговаривался внутри. Я говорил, Витя слушал. Рассказывал ему о том, как мы познакомились, про синий свет, ее силуэт, про наши планы. Мы с ней хотели жить так, будто это мгновение нашего знакомства растянуто по времени, происходит каждую секунду.

Нет, это не я говорил. И чем больше вспоминал тот разговор, тем больше казалось, что Витя тоже ничего не говорил. Мы сидели и молча смотрели друг на друга, а в воздухе все это звучало.

Зимой иногда становится тихо и спокойно, снег поглощает все звуки и тревоги. Только вышел на улицу, увидел вдалеке Химоза с худым, как трава, человеком. Химоз заметил меня, помахал, чтобы шел к ним, представил чела. Это Буша.

Сколько времени-то прошло с Нового года, а Химоз еще больше засох. Лицо и руки в какой-то корке. Буша — не лучше, даже непонятно, как ходит и сопротивляется ветру. Как его не сдувает и не переворачивает. По телу он такой, что любой может подойти и разломать пополам.

Буша визжал как зверек — нелепо и смешно. Химоз хрипло хохотал над этим. Получался нечеловеческий язык, мы могли идти долго молча, затем Буша издавал эти звуки, Химоз начинал ржать, и я тоже его поддерживал. Говорить друг другу слова нам не хотелось.

Сейчас что-то случится, на небе появится сияние, и мы плюхнемся на колени с чувством благодати. Будем стоять так. А сияние нас погладит по головам.

Они привели на квартиру с ободранными стенами и закопченной кухней. В углу лежал человек, завернувшийся в одеяло как в запутанный кокон. Химоз сказал, что здесь база секретной армии, отсюда направляют на спецзадания. Могут послать на солнце. Там все горячее. Он добавил, что у меня сейчас зрачок тоже как солнце, только черное. В него можно попасть, если соединиться нашими зрачками.

Я смотрел на Химоза, понимал, что он скоро умрет, и не знал, что ему сказать. Сам я живу ничуть не лучше, и хоть не вкалываю в себя всякую мочу, но по большому счету ничем не отличаюсь, и проживу подольше благодаря силе тела, а не души. Я не мог ему сказать «давай жить по-другому», потому не знал ничего о том, как жить по-другому. Все живут, как живется. Нарисовался типа на успехе, из столицы, ты это не коли себе в ногу, не вреди здоровью. Сказал ему на все, что точно Продиджи приедет осенью, что надо всем вместе поехать. Он вздулся и ответил, что поедет по-любому. И Бушу надо взять, чтобы подпевал.

На всех героиновых хатах, на которые по случаю заходил, одинаковый ритм. Как будто время затемнено, и вместо воздуха жидкость, а которую вот-вот вколют чернила. Я отказался ширяться, и признался, что мы ссыкотно. Влезет внутрь какая-то змея, будет сначала тепло, а затем она заерзает и зачешется. Лучше найду Аладдина и мы поедем постреляем. Вылепим снеговика и зарядим по нему. Представим, что этот снеговик забрал у нас прошлое.

Я не смог там находиться, выбежал, посмотрел на темные окна с улицы. Коричневые плотные шторы, а внутри все уже спят.

Мы встретились с Аладдином в том же баре, что раньше, и он рассказал про экономику. Скоро начнется большая починка дорог, труб, перекрытий, туда вольют лавэ, надо захватывать эту деятельность. Плотный капитализм. Все серьезные люди перейдут в строительство. Уже переходят. Дядя Сережа тоже пойдет по строительству, в области будут расчищают землю для новых кварталов, а там, где жилье, там коммуникации, нужны нормальные дороги. Но самое ценное — скоро все завозятся с пластиковыми окнами, надо первыми освоить эту тему по области.

Я все это слушал и не мог поверить, что он говорит всерьез. Казалось, что это настолько пустая и неинтересная жизнь, что лучше уж петь песни с Бушей на хате и вкалывать в себя всякую блевоту, чем это. Неужели пройдет несколько лет и Аладдин станет директором какой-нибудь строительной фирмы, будет ездить на своем джипаке, подписывать договора. Конечно, так и будет. Химоза и Бушу пошлют на спецзадание, на солнце. А что будет со мной — даже не могу представить, настолько все ветвится в воображении.

Новое время, о котором все рассуждали, представлялось белым шумом.

Рассказал Ласло о том, что говорил отец и Аладдин про новое время и спросил, что он думает об этом. Ласло ответил, что они правы, только не понимают причин. Идет изменение влияния стихий. Например, стихия песка входит в силу, поэтому люди будут заниматься строительством. Ветер, песок, дождь, все они между собой постоянно что-то делят, а люди это объясняют тенденциями в экономике.

Сколько лет прошло, а Ласло остался единственным, к кому возможно доверие. Он мог полчаса грустно смотреть в окно электрички, затем увидеть за окном какой-нибудь столб, такой же на вид, каких только что промелькнула сотня, и зажечься глазами.

Небо не тяжело-свинцовое, а извилистое и роскошное. Мы приехали.

Ласло постучал в белую дверь, мы зашли. Эдуард Петрович вскинул руки, подошел и обнял нас по очереди, усадил у себя в кабинете, а сам побежал на кухню. Вернулся со стаканами с компотом, спросил, как вообще жизнь. Да очень непонятно. Ну так рассказывай. Конечно, расскажу, за тем и приехал.

И я начал рассказывать. Обо всем, подробно. Про Толика, Мазая, Картографа. Ласло все это слушал без особого удивления, не меняясь в лице, как будто уже все знает, а по Эдуарду Петровичу порой пробегал нервный тик, дергался глаз и щека. Особенно его заинтересовал Картограф, он попросил рассказать как можно подробнее. Какие у него карты, цветными карандашами или фломастерами нарисованы стрелки, где он их хранит.

Эдуард Петрович подошел к шкафу, покопался в нем, достал альбом с рисунками. На одном из них были изображены прищепки, повисшие в воздухе. Как будто там везде натянуты веревки и висит невидимое белье. Прищепки, чтобы это белье не сдувалось ветром, и больше ничего. И подпись «Война».

Дошел до 24 января, до поворачивающегося ключа в замке, предчувствия, что сейчас что-то произойдет. Эдуард Петрович перебил вопросом, не дослушав. Это был тот самый человек без лица? Да. Эдуард Петрович довольно захохотал.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, а за ней оказался щуплый старик с испуганными глазами. Эдуард Петрович подскочил к нему, поцеловал в макушку и отправил обратно по коридору.

Зимой в больнице больше сна и тишины, а в феврале особенно тихо. Снег окутывает и оглушает. Этот дед как будто замерз в зиме, пришел, согрелся и ушел домой.

На рассказе про списки и адреса, Ласло тоже оживился, начал заинтересованно смотреть и кивать. А когда я дошел до поездки на первую квартиру, они оба замерли.

Рассказал, как поехал с Витей, как Мазай не верил, что такое может быть, как сходил по оставшимся адресам. Везде были пустые квартиры. Никого. Никаких шорохов и шагов. И нет света в комнатах.

Эдуард Петрович и Ласло вопросительно посмотрели, как будто я что-то не досказал. В общем, все. Везде пустые квартиры. Я тоже посмотрел на них вопросительно. Мы так промолчали какое-то время, после чего я не выдержал и спросил их, что все это значит. Как эти квартиры могли оказаться пустыми?

Ласло ответил, что они не пустые. Эдуард Петрович покивал. Мне стало неловко, показалось, что сейчас разговор перейдет на другой язык, они будут его понимать, а я нет. Квартиры не пустые в каком-то алхимическом смысле, понятном Ласло, но объективно ведь там никого нет. Про квартиру можно сказать, что она пустая, если в ней никто не живет, а не если она не является вместилищем какой-то стихии, набора знаков, предчувствий, точкой пересечения взглядов, ветров и тому подобного.

Нет, мне стало даже не неловко, я почувствовал легкое головокружение и тошноту. Что-то не то с моим мышлением. Закрыл глаза и увидел сетку, плавающую туда-сюда как в испорченном телевизоре. Все разбито на дрожащие куски. И внутри этих кусков мои мысли. Рядом существовал огромный слой причин, эта сетка лишь слегка его касалась. Я вздрогнул, открыл глаза, увидел большое вглядывающееся лицо Эдуарда Петровича. Он сказал «ничего-ничего, сейчас все пройдет». И действительно, я снова стал думать четко и без лишних сомнений.

— А что это было?

— Ты куда-то запрыгнул. Где не привык находиться.

— А в каком смысле квартиры не пустые?

— Вот этот вопрос тебя и выбросил туда. У тебя было что-то подобное раньше.

Сначала ответил, что не было, а затем вспомнил про «иные интонации», новый дом и триповый бред. Эдуард Петрович посмеялся и спросил, запомнил ли я адрес той второй квартиры, около которой почувствовал чье-то присутствие. Да, запомнил. Как и все двадцать шесть адресов. Это из-за практик с памятью, запоминания номеров машин, случайных объектов. А запомнил дорогу, как туда добирался, на метро, пешком? Да, запомнил. Хорошо. Пригодится.

— А в каком смысле квартиры не пустые?

Я переспросил. Хотелось уточнить. Действительно ведь непонятно. Ничего не понятно. Эдуард Петрович вместо ответа встал, направился к двери и махнул рукой, чтобы мы шли за ним.

Коридор как дорога. Грунтовая, покрытая асфальтом или линолеумом. Неважно. Здесь мы хочется сказать «мы шли по дороге несколько часов». Эдуард Петрович приветствовал жителей окрестных мест, они кивали ему в ответ. Вышли из отделения, поднялись по лестнице на верхний этаж, зашли в зал. На стенках висели портреты строгих и наверняка легендарных врачей. Четко расставленные стулья рядком, и небольшая сцена. Похоже на актовый зал в школе. Даже по цвету и запаху. Пол и сцена покрашены в коричневый. Сразу нахлынули воспоминания, как нас водили всем классом на филармонию. Приезжали культурные деятели со скрипками, нас загоняли, мы недоуменно сидели и впитывали высокую музыку. Еще пару раз то же самое было с учительницей пения. Она садилась за пианино, опускала пальцы на клавиши, закатывала глаза, играла музыку из мультфильмов, и пела. Пела она как опере по телевизору — громко и непонятно, эти представления вызывали чувство грусти и легкой жалости к ней. И здесь все похоже. Наверное, сейчас Эдуард Петрович сядет за синтезатор, со знанием и напряжением в лице ударит пальцами по черно-белым выступам, и запоет песню из мультфильма. «Жить в своем доме нельзя одному, скучно и мне, и тебе, и ему, сколько на свете веселых затей». Будет уже не тревожно, а жутко.

Зашли еще три человека, расселись в зале, Эдуард Петрович сказал, что свои люди, подозвал одного из них и попросил рассказать, как он сюда попал. Тот застеснялся. А кого стесняться? Короче, пару недель назад он сел на землю, прямо на снег и сказал себе, что не встанет, пока не наступит весна. Так и просидел, пока не забрали. Почему он не вставал? Не видел смысла. Сейчас все нормально.

Эдуард Петрович сказал, что здесь не просто больничный театр, а настоящая лаборатория, в которой изучается мир. Есть вопросы, кажущиеся сложными, а приходишь сюда и получаешь ответы.

Эдуард Петрович протянул мне пустой лист бумаги, попросил записать адреса по памяти. Это заняло минут пятнадцать. Все молча смотрели, как я вспоминаю и записываю. Конечно, я предполагал, что однажды практики запоминания где-то пригодятся. Представлял себе сложную длинную карточную игру, в которой надо помнить все вышедшие карты. Но не это же.

После составления списка, Эдуард Петрович попросил зачеркнуть первый адрес. И когда я это сделал, он заметил, что адрес был не первым в списке, а находился в середине. Он заинтересовался, почему я сначала поехал именно туда. И здесь. Возник какой-то внутренний запрет, показалось, что нельзя рассказывать ему о том, что тянул карты и что они задали очередность адресов. Ответил, что показалось так.

— Хорошо. Сейчас поезжай во второму адресу, внимательно повторяя все движения.

В зале стало темнее. Появились дополнительные тусклые огоньки. Люди встали со своих мест и пошли по улицам, создавая ощущение живущего в себе города. Это день, а не вечер, но все в тяжелой зимней дымке, поэтому порой не разглядеть даже тех, кто рядом.

Посмотрел на список. Ехать минут сорок. Пару станций на метро, а дальше уже совсем рядом. Там будут дворы, поедающие друг друга, спрятанные дома, одни из них — тот самый. В метро напротив дремлющий человек. Нервный свет, шатающийся туда-сюда.

Я думал о том, как доставляю еду. Как люди приходят с работы, устало звонят по телефону, просят принести поесть, я нагружаю сумку продуктами, еду к ним. Даже если это утро или день, они все равно усталые, а я нет, могу привезти, что надо.

Вышел из метро, нырнул во дворы. Прошел по лабиринту и оказался у нужного дома. Вошел в подъезд, зашел в лифт. Верхний этаж. Действительно, похоже на наши многоэтажки. Такая же лестничная клетка, стены, окна.

Внизу послышались шаги, кто-то зашел в свою квартиру, закрыл дверь ключом. Подошел к двери, позвонил. Никого. Никаких звуков.

— Заходи.

Наверняка это сказал Эдуард Петрович, но его голос не расслышался, скорее это прозвучало как послание всего окружающего пространства. Я толкнул дверь, она была не заперта. Зашел.

Коридор. Темная комната, кровать. Окна занавешены, иначе не было бы так темно. Нет, не занавешены, их нет. В комнате нет окон. Дернулся, оглянулся, никакой двери нет, непонятно, как я только что зашел.

Почувствовался легкий ароматный ветер. Тот самый дымовой нектар, хвойный, мягкий. Сегодня 17 сентября. Мы приехали с мамой и папой в волшебное место у озера. Это озеро поглощает звуки. Солнце растянуто по всему небу как золотистое покрывало, на нем вышиты красные звезды.

Появилась музыка, тоже сначала вдалеке, а затем рядом. Нежный женский голос. Ин зе хет оф зе найт. Бат ай кэн стэнд ит энимор. На мгновение я пришел в себя, с сомнением покрутился по сторонам. Неужели это реально Эдуард Петрович играет на синтезаторе. Распылил кислоту по залу, задернул шторы, устроил очередной волшебный праздник. Да какая разница. Никого не видно. Голос-то прекрасный, можно сесть на кровать и слушать. Неважно, где я нахожусь: на берегу озера 17 сентября, в квартире без окон или актовом зале психиатрической больницы.

Ю кол фор ми эгэйн ай си. Это лучшая музыка, из всего, что можно услышать. Песня разливалась по всей комнате, проступала как звучащий сладкий воздух. Сколько она могла длиться? Песни ведь заканчиваются быстро, но в ней протягивались часы и дни, не было никакого конца.

Я буду сидеть здесь, пока она не придет. Нет смысла уходить. Как тот человек, который ждал весну. Просто нет смысла.

Понятно, почему квартиры не пустые? Да, конечно.

А что за «иные интонации»? Звуки воздуха, кружащаяся пыльца, движения прошлого-будущего.

А что за новый дом? Возможность, допустимость, доступность. Все понятно.

А картинки в книгах? Понятно, конечно. Они повсюду, только их не видно, они как растения или деревья, на них не обращаешь внимания. Все это из-за невнимательности.

А в чем были твои проблемы? В памяти. Я неправильно к ней относился.

Ты немного понимаешь английский, о чем поют сейчас? Да, понимаю. Поговори со мной, пожелай моей любви, в сердце ночи.

В этот момент я почувствовал, как мои глаза прикрыли руками, сзади кто-то подошел. Это женские руки, пахнущие как приятная вода.

— Это ты?

Я спросил, хотя сам себя не услышал. Может даже произнес про себя. Но услышал ответ. Да. Нежный голос, ни с чем не сравнимый, тот самый. Значит, я правильно почувствовал, что именно в этой квартире она находится, надо было лишь сделать следующий шаг, открыть дверь и пройти в темный коридор. А где окна? Они не нужны. Мы останемся здесь, а солнце с красными звездами станет нашим покрывалом.

В момент ветер наполнился влагой, показалось, что это море, я стою у берега и вдыхаю безграничные послания волн, шелест поверхности, касаюсь руками колышущихся лунных дорожек.

Я резко сбросил ее руки со своего лица и повернулся. Это была та секси-медсестра. Она сделала шаг назад и удивленно посмотрела, как бы спрашивая «что не так». Да все так. Или все не так. Эдуард Петрович — хуев колдун, психотерапевт ебаный.

Ласло догнал меня уже на улице и спросил, чего это я так напрягся. Да не хочу, чтобы в меня залезали и там копались как сантехники в трубах. Нехорошо как-то вышло. А хорошо лезть во внутреннюю жизнь человека? Вообще-то это ты сам рассказал, и он хотел лишь помочь. Ну да. Интересно, если бы я не остановился, мы бы там с секси-медсестрой трахнулись, а потом бы она мне откусила голову?

Я слегка стукнул Ласло в плечо и ответил, что бандиты хоть тупые, но честные, а здесь происходит какая-то неведомая хуйня, и я не хочу с этим иметь дело. Раньше я думал, насколько же лучше копаться в серых лунах, алхимических ключах, чем ходить в качалку и мечтать о захвате строительных фирм, а теперь не уверен.

Пожалуй, впервые в жизни почувствовал, что не имею никакой опоры. Что в любой момент асфальт может потрескаться и меня втянет вниз. Захотелось вернуться домой, достать все книги и сжечь их, чтобы больше не касаться всего этого бреда. Как мама тогда сказала про карты. Она была права. Только дело не в картах, а вообще. Так взять и посмотреть со стороны на все происходящее. Отец готовится кого-то стричь по интернету, проводит провода, разбирается в технологиях будущего. Химоз гниет на наркопритоне. Синий Толик ползает по полу и мяукает. Аладдин мечтает о производстве пластиковых окон. А Эдуард Петрович в зале психбольницы устраивает спектакли, не уступающие кислотным трипам. Двигайся с кем хочешь, делай, что хочешь, закончится одинаково.

Я пошел к вокзалу. Ласло тоже. Мы молчали. О чем говорить? Сам я не мог объяснить, что так задело. Действительно, что не так? Погрузились во время спектакля в какие-то мои глубины, достали оттуда детали, ощущения, все это выставилось наружу, а Эдуард Петрович, медсестра и пациенты помогли этому случиться. Зря я так. Реально неловко вышло, я даже не понял, чего загнался, они все ко мне хорошо отнеслись. Мне стало стыдно, я остановился, обнял Ласло и извинился.

Ласло спросил, почему во время спектакля на вопрос о проблемах я ответил, что это из-за памяти и отношения к ней. Действительно, так ответил, а почему — непонятно.

Перед вокзалом мост через речку. Зимой она покрывается коркой, как лицо Химоза, только белой. Трещит и звенит. Утки мерзнут, ходят по этой корке, переглядываются между собой.

Как только мы вступили на мост, со зрением что-то случилось, как будто с глаз слетела пленка, или протерли запотевшее окно мокрой тряпкой. Все стало ярким и четким. Память лежала по всему видимому пространству белой пенкой. Это не снег, и не лед, скорее хлопья или легкий пластилин, из которого можно лепить что-угодно.

Можно вылепить любую причудливую форму, и она встроется в общую жизненность.

Мост находился чуть выше дорожек, ведущих на вокзал. Эти дорожки открывались как детальные и прописанные полотна. Говорить «в один момент» здесь не стоит. Все люди поменялись. Мужчины стали собаками, а женщины лисицами. И это не вызвало никакого удивления, показалось, что так было всегда.

Они ныряли в память, выныривали обратно.

У собак и лисиц разное устройство движения. И еще выстроено напряжение между собой. Они соединены нитями, похожими на линии электропередач. На эти нити нанизываются взаимоотношения.

Вообще, это идеальная точка для обзора. Отсюда видно все.

Квартиры стали пустыми из-за карт, из-за того, что я тогда связал адреса с картами. Все их содержание притаилось, чтобы я его не углядел. Карты — это пустоты, и раскладывая их ничего кроме перемещения пустот нельзя уловить.

А я ничего не умею, и ничего из себя не представляю. Занимался только развитием памяти и крутил в руках карточки. И еще думал о происходящем. Иные интонации появлялись вместе с песнями на английском языке. Надо было учить языки, раз есть хорошая память.

Не заметил, как стал проговаривать все это вслух. Про собак и лисиц было про себя или уже вслух? Ласло стоял и внимательно слушал. Такое уже было. Что-то про причины. Как они собираются на ложке из пузырьков.

Извилистое и роскошное небо собралось и сжалось. Я ощутил страх. А дальше случилось совсем дикое. Лисицы остановились и спросили меня видом, хочу ли я секса. Вскоре стало понятно, что сейчас появится воронка, в которую всех нас засосет. И в ней не будет никакого дна, просто кружение и тошнота.

Спросил Ласло, неужели ему не страшно, ведь нас сейчас не станет.

Это была моя первая паническая атака. В первый раз это особенно неприятно. Ласло все понял и предложил вернуться в больницу, объяснил, что нужно уснуть как можно скорее, а когда проснусь, ничего этого не останется, никаких воронок и тревог. Это делается жесткими транками. Но как иначе? Мы не можем уснуть по желанию. Нам нужна помощь транков, чтобы они разошлись по венам как протяжные рыбы и успокоили нас.

Воздух напоминал воду с грязным песком. Сквозь него надо было проходить, просачиваться, продираться. Мы сначала оказались за забором, затем в отделении, палате, Эдуард Петрович позвал медсестру, она мне что-то вколола, все расплылось. Как акварельная краска в жидкости. Через обрывки, лучи, куски, острова, нити, запасы старых воспоминаний.

Тяжелый день закончился, когда я спал.