Дождись лета и посмотри, что будет

2. Книги

На заводе осталось несколько работающих помещений, они находились в отдалении от остальных, уже разбитых, и спокойно дымили. Дым и небо одного цвета и поглощают друг друга. Если рисовать картину, можно смешать серую, черную и желтую краски, случайно их вылить на лист бумаги, начертить пару коробок, к ним пририсовать трубы — получится то, что видится. Внутри этих коробок огонь, все тлеет и плавится, а внешне они кажутся застывшими.

Мне исполнилось пятнадцать. Наша жизнь сильно изменилась за последние шесть лет. Отца снова посадили, причем надолго. В этот раз никто никакие деньги не приносил, мама пошла работать, сначала продавщицей в магазин, а после на рынок. Первое время она плакала по ночам и в чем-то постоянно себя винила. А затем привыкла. Человек привыкает ко всему — я это уже давно понял.

Кстати, меня зовут Руслан.

Что произошло за эти годы? Не знаю, с чего начать. Например. Я пару лет занимался боксом. У нас был тренер — маленький, хриплый, с вдавленным носом. Звали его Гномом, он всегда недовольно ругался. Собирались в подвале, били по мешкам, затем бегали по природе. Он так и говорил: «Давайте теперь на природу». Мы, разогретые и ровные как солдаты, пробегали по лесу за новыми домами, рядом с болотом. Так три раза в неделю. Гном был реально повернутым на боксе, объяснял, что ничего больше в жизни не надо, только четко чувствовать дистанцию и быстро реагировать.

Еще дискотеки.

Дискотеки устраивалась почти каждую неделю в Доме культуры уже закрывшегося завода. Снаружи это выглядело так. Отброшенное здание на краю города, рядом с закрытыми заводскими воротами. Иногда оно начинало трястись, звучала громкая музыка, в окнах все пестрело, сверкало. Ближе к темноте люди стайками сходились, заползали и распределялись внутри. Накрашенные, откровенно одетые девочки лет от тринадцати, а то и меньше, смелые подростки, а еще хмурые люди с кастетами, спрятанными в карманах.

Когда все происходит в полутьме или мерцании, кастет — самая удобная вещь. Можно не бросать соль в глаза, и без того ничего не видно.

В один момент что-то случалось, тебя скидывало волной, как при взрыве, и внутри месива уже непонятно, кто против кого, все выплескивали из себя гнев, затем расходились по сторонам, находили своих и с умом объединялись в боевые группы, выходили на воздух, во двор за здание, и разбирались со всей жестокостью. Химоз ходил и приговаривал «какие жестокие люди». Его никто не бил, если только случайно, у него бы тело не выдержало первого же замеса. Обычно он в стороне ходил и глючил, а затем помогал добраться до дома. Мне тоже. Когда глаза не видят, харкается кровь, вся куртка вымазана — нужен кто-то, кто доведет до дома. Хоть Химоз. Иначе можно лечь под кустом и превратиться под утро в ледышку.

Часто я приходил в ночи избитым, мама кричала, качалась на стуле до утра, обхватив голову руками. Пила таблетки и выплывала на работу. Я ее пытался утешить, объяснял, что ничего страшного не происходит, мы просто так танцуем.

Химоз обычно сидел у подъезда в кирзовых сапогах. У него на голове был кусок седых волос, а остальные волосы вокруг толком не росли, он всегда был одинаково пострижен, хотя и не стригся. Вся голова в комках и проплешинах. Лицо жесткое, покрытое легкой коркой, загорелое. Один раз подошел к нему, он сказал, что сейчас происходит «существование воздуха». Такое случалось часто: когда смотрел на него, казалось, что он в ответ меня не видит, у него перед глазами пленки — целая череда, по этим пленкам что-то перемещается, как зажатые мошки, и он за ними наблюдает. А то, что перед ним — это то, что за пленками, мутное и неважное. Поэтому когда подходил к нему, он меня часто не замечал, продолжал сидеть и вглядываться в свои внутренние экраны. И в этот раз так же, только он еще и объяснил. Существование воздуха — это те самые перемещения в глазах.

У Химоза в руках привычно был целлофановый кулек с омерзительной на вид желтой субстанцией, смесью клея с чем-то, о чем неприятно думать. Как-то он протянул мне этот кулек и сказал «кайф». Ответил ему, что мне даже смотреть на это тяжело, не то что прикладывать к лицу. Не сказать, что я сильно брезгливый, но это уже перебор.

У Химоза полностью отсутствовала агрессия. Если кто-то ему говорил обидные слова, называл его Химозом и Дихлофосом, он никак не реагировал, а иногда хрипло посмеивался. Жил он с бабкой-алкоголичкой в маленькой захламленной комнате.

Еще персонажи из моей жизни. Митя и Алик — самые черти. Кальмар. Ласло. Про всех сейчас расскажу.

С Митей и Аликом мы ходили вместе на бокс, но они быстро оттуда ушли, сказали, что Гном — ушлепок, лучше просто самим заниматься в гараже, чем держаться этого ненора. А я ушел чуть позже, реально стало напрягать, что Гном впадает в крайняки. Обычно это Митя и Алик провоцировали махачи на дискотеках, затем разыскивали по району тех, с кем дрались, и разбирались. У них был какой-то переизбыток жизненности и агрессии. Иногда я радовался, что дружу с ними, а не против них, иначе жизни бы не было. Митя вообще вытворял дичь. Он мог идти и, завидев какого-то пацана, прогуливающегося с подружкой, подойти к ним, перегородить дорогу, достать свой шланг и помочиться, а затем закричать на всю улицу «что вы тут нассали». Никто не хотел с ним связываться, считали психопатом. А Алик был более четким. Он объяснял, что надо делать дела, искать выходы на людей. Подозреваю, что он со мной сдружился из-за того, что слышал про моего отца и его биографию.

12 декабря. Митя с Аликом зашли ко мне, сказали, что есть кое-что «элитарное».

— Пошли закроемся, а то если здесь, вонизма начнется, на тебя мать наорет потом.

Мы вышли к гаражам, там у отца Алика стояла разбитая машина. Отец Алика был одним из многих, кто остался без работы после закрытия завода. До этого он был веселым и убедительным. Мог подозвать во дворе, демонстративно вручить какую-нибудь пластмассовую хрень типа паровозика и сказать громко при соседях: «Играй, ребетня, для вашей радости вкалываем». А после закрытия завода стал постоянно бухать. Садился на пол, обкладывался всеми этими желтыми и синими игрушками и сам играл — возил паровозики, перемещал уточек.

Зашли в гараж. Алик бережно, трепетно, медленно завернул растертую травку в бумажки, прикурил каждую и протянул нам. Митя втянул, подождал немного и прошептал «дерьмо». А со мной получилось странное. Травка, а это была не травка, а какая-то херь, пролезла внутрь, через полоску дыма, и разошлась по всему телу. Я подошел к Алику и в легкой панике спросил, где мне лечь. Да ложись где хочешь. Можно я спрячусь под тем покрывалом? Не вопрос, прячься. Мы тебя не будем трогать.

Это был не кайф, а превращение в мочалку, в пористую дышащую среду. В один момент показалось, что я просвечиваюсь и покрывало не помогает. А они стоят и ржут надо мной.

— Русланчик, ты как? Пробей по груше, вот висит.

Там был старый истерзанный боксерский мешок, по которому мы колотили. Я каким-то образом поднялся на ноги, но тут же понял, что не имею четкого тела и ударить не получится, потому что воля разъединилась с телесными возможностями, я рассыпан по углам и стенкам гаража.

— Русланчик, не падай, брат. Кайф ведь.

Да какой там кайф. Это ад. Митя и Алик ржали, глядя на то, как я пытаюсь перемещаться по гаражу.

Стало страшно оттого, что теперь все время так будет. Я останусь раскиданной по разным частям света полумыслящей субстанцией. Она еще слегка шевелится. Там, в дальнем углу, лежу «я», размазанный как остатки пены по ванне, из которой слили воду.

— Элитарная тема.

Да. Вполне элитарная. Я встал на колени, уперся руками в пол. И вообще забыл, как двигаться. Как теперь лечь или встать.

— Слышь, Русланчик, только не мочись здесь, кто убирать это будет?

Ночью я понял, что херь так просто не оставит, залезет в сон. Так и вышло, мне приснилось, что еду в автобусе, только у меня внешность человека лет шестидесяти с наколками на лице, совсем не похожего на меня. Рассказываю людям рядом, что поменялся с ним внешностью, чтобы выехать за границу. Затем в автобус начинают заползать собаки с крысиными лицами. Я залезаю повыше и начинаю стряхивать их с себя. Стряхивать как пыль или грязь. Или болезнь.

Наутро ломало голову и шею, еще сильно тошнило. Но, к счастью, тело слушалось. К вечеру пришел в себя полноценно, нашел Алика и сказал, что да, кайф.

А теперь моя тайна.

У меня было несколько книг. Они у нас лежали сколько я себя помню. В детстве я их просто листал, затем читал, перечитывал. Не сказать, что они казались мне интересными — в них притягивали и удивляли картинки.

Книга «Венгерские народные сказки» с синей обложкой. В одной из сказок был персонаж Ласло. Много картинок. Синей краской на белом фоне. Ласло идет в лес, Ласло встречает духа леса, Ласло просит ему помочь. К Ласло прилетает большая птица и велит следовать за ней. Ласло находит сундук.

Желтая книга «Аладдин и волшебная лампа». Там Аладдин, Джинн и их приключения. Аладдин смотрит на лампу. Из лампы вылезает Джинн. Аладдин и Джинн собирают камни, разглядывают камни, куда-то летят. Аладдин, Жасмин и Джинн находятся в саду. Колдун пытается похитить лампу. Колдун стоит и смотрит большими глазами на появляющегося из лампы Джинна.

Серая книга военных рассказов разных авторов. Черно-бело-серые картинки. Военные сидят в окопах, наблюдают в бинокли за танками противника. Самолеты, бомбардировка. Стреляют из автоматов. Коварный шпион переоделся, прикинулся рассеянным крестьянином и переходит границу, типа ищет, куда забрела его коза.

Еще сказка про царевну.

В чем тайна? Не понимаю, как так вышло, но многих персонажей с иллюстраций в этих книгах я встретил в реальной жизни. Нельзя сказать, что они были просто похожи. Не похожи, а именно они. Точь-в-точь. С теми же гримасами, прическами, контурами лиц — короче, они. Например, Кальмар.

Его звали то ли Ломар, то ли Ламар, но мы его понятно как называли — Кальмаром, по созвучию. Его семья перебралась в деревянные бараки за железкой и выбила статус беженцев. Кальмар говорил, что у них началась война, они и сбежали. А где именно началась война — непонятно. Где-то на юге. И кто он был по национальности — тоже непонятно. Мы никогда и не спрашивали. Явно южный. Кожа темная, оливковая, но не похож на цыгана. Джинн из книжки про Аладдина. Длинный, с нездешними черными глазами и дебильными усами. Как мы с ним познакомились? Когда он первый раз вышел из дома, не успел дойти до угла, его сразу прихватили — два пацанчика ниже его на голову, объяснили, что просто так здесь ходить нельзя, надо приносить пользу, или не пользу, а быть более приветливым, раз вышел и увидел кого-то, надо подойти и поздороваться. Непонятно, как они его так быстро повалили и вымазали. Даже собаки подбежали смотреть, как Кальмар плещется в поносной луже. Ничего, поднялся, отряхнулся, пошагал обратно домой. Сходил погулять, короче. На следующий день как только он вынырнул из подъезда, быстрым шагом обошел дом. Его догнали. Встал в смешную боксерскую стойку, расширил ноздри как дракон и сказал, что убьет, если подойдут. Митя увидел, что начинается интересное, подошел к дрожащему оливковому Джинну и ответил, что зря он так, теперь придется его научить общению. Общаться так нельзя. В общем, Митя умудрился стукнуть Кальмара доской по ногам так, что тот сложился и упал на колени. Затем принялся бегать вокруг, харкать на него, приговаривая «ну что, сука, а». Кальмар стоял на коленях прямо на дороге с мокрыми глазами и дрожал. Митя заорал «я тебе не зверь, что ты, сука, дрожишь так». Подняли Кальмара, посадили на скамейку, спросили, кто он вообще и почему так неуважительно ко всем относится. Когда он сказал, как его зовут, все на мгновение замолчали. Митя выразительно посмотрел на него: «Ты, Кальмар, не обижайся». Конечно, это все не в обиду. Так познакомились. Еще про тот случай, когда он упал в лужу. Собака на него залаяла. Не на пацанчиков, которые его сшибли, а на него самого. Лежишь в луже, избитый ни за что, и на тебя еще собака ругается. Наверное, обидно. Приехал в новое место, вышел из дома, а на тебя набросились не только люди, но и животные. Такое гостеприимство.

В тот же день, когда мы познакомились с Кальмаром, я достал книгу про Аладдина, посмотрел картинки. Действительно, он. И не только лицо в цвет, даже тело. Если оживить того Джинна, он наверняка будет так же ходить и смотреть, как Кальмар. Такая же будет походка.

Кальмар позвал к себе. Мы поднялись на второй этаж. Все скрипучее и сырое. Повсюду развешано белье. Совсем мелкие дети — его брат с сестрой. И его мать движется между висящими на веревках полотенцами. Еле сочится из окна свет. Кальмар спросил, буду ли чай. Открыл кран. Воды сначала не было, она скопилась далеко и пошла не сразу. Появились звуки, похожие на пение. Как будто пел целый хор. Когда вода полилась, пение затихло.

Кальмар сказал, что здесь им хорошо, а там, откуда они приехали, всех вырезают. Я ему ответил, что здесь свои проблемы, но уж точно его вырезать никто не станет, надо только правильных людей держаться.

23 марта. Мы сидели с Химозом, Митей и Кальмаром у дальних сараев.

Митя показал на окно угловой квартиры на втором этаже.

— Кто там вообще живет?

Мы вроде всех знаем из этого дома, а в той квартире непонятно кто живет. Ни разу не видели, чтобы оттуда кто-то выходил. Из соседних — да, каждый день, а из этой никогда. Окна плотно закрыты занавесками, и так было всегда, никто ни разу их не раздвигал. Наверняка внутри душно и тяжело. Если кто-то живет, то как он питается, как ходит в магазин?

— Может, там жмур отдыхает.

— Была бы вонь на весь подъезд.

Да, точно, скорее всего там просто никого нет.

В окне соседней квартиры появилась большая улыбающаяся голова. Человек начал бить по стеклу и мычать. Там жил гигантский карапуз, похожий на снеговика, его но ночам выгуливала старая мать. Сколько ему было лет? Тридцать, сорок? Он ничего не говорил из слов, выкатывался из подъезда, бегал, издавал пугающие звуки. Днем, видимо, ей было стыдно его показывать. А по ночам он резвился во дворе, подбегал к сараям, плевал на них. Когда это начиналось, мы замолкали, провожали взглядом мечущуюся тушу, здоровались с его матерью. Даже не хотелось шутить по этому поводу, все осознавали жуть происходящего.

— Ты что сделаешь, если Карапуз подбежит и харкнет в тебя?

— Если харкнет в тебя, ты таким же станешь.

Мать Карапуза, высушенная полоумная старушка, всегда пахла едкими лекарствами. Она часто орала на него, а когда не орала, ходила и шепталась.

Ночная осень, Карапуз плещется в опавших листьях как в воде, а она ходит по кругу и шепчется.

И вот появилась улыбающаяся голова Карапуза. Он начал бить по стеклу, видимо, подумал, что мы пришли специально к нему, стоим и смотрим на его представление. Стекло дрожало, казалось, вот-вот лопнет. Наверное, так бы и случилось, но появилась мать и оттащила его в глубину комнаты.

Да, из этой квартиры никто никогда не выходил. Непонятно, почему мы раньше не задумывались о ней. Видимо, нужно было однажды подойти и вглядеться в окно.

Поднялись по лестнице, постучали. Естественно, никто не открыл. Митя сказал, что надо бы сходить за отверткой, попробуем вскрыть. Никто ничего не скажет, напротив только одна квартира — Карапуза, поэтому можно смело вскрывать. Вернулись через несколько минут с отверткой, открыли почти сразу, замок оказался хлипким. Митя торжественно оглядел нас и объявил: «Добро пожаловать».

Темный коридор, деревянный скрипучий пол, дальше комната. Все затхлое, тяжелое, с непрозрачным воздухом. Меня сразу затошнило от запаха. Митя смело прошел в комнату, открыл окна. Шкаф с книгами, диван, трюмо с тройным зеркалом. На кухне пустой холодильник, повсюду следы чего-то разлитого и разложившегося. Эта квартира долго гнила, так бы и осталась гнить, если бы мы не пришли.

В общем, мы захватили эту квартиру, почистили и сделали местом своего обычного присутствия. Принесли магнитофон, я перетащил туда свой видак, и мы подключили его к тамошнему черно-белому телевизору.

Чарли сэз олвейз тел юр мами. Химоз танцевал под эту песню, смешно передвигаясь. Будто на полу что-то вспыхивало, и он туда сразу прыгал. Для него это была не старая скрипучая квартира, а модный клуб с мигалками и зеркальными шарами.

Алик часто приносил траву. Я его каждый раз спрашивал, не элитарная ли, он отвечал «не-не, ты чего, тогда был единичный подгон, больше не достать». Химоз говорил, что вообще не чувствует траву, как будто воздух дует. А мы нормально грелись. Митя каждый раз ржал, падал и складывался, а я закрывал глаза и уплывал в воспоминания.

12 апреля. Зашел Алик, сказал, что надо идти прямо сейчас, сладкий подгон. Ответил ему, что не буду ничего элитарного пробовать. Алик махнул рукой, чтобы быстрее собирался. Да это не то. Митю с собой не захотел брать, чтобы он не отчудил дичи, со мной решил поделиться. Около моего подъезда стояли две девушки. Когда мы вышли, они внимательно и несколько надменно посмотрели на меня.

— Двигаем, некогда залипать.

Алик повел всех нас на нашу общую квартиру. Мы расселись в комнате. Он как обычно достал тертую травку, аккуратно высыпал ее на газету, положил на стол, принялся скручивать сиги.

Девушки милые, с нежными лицами, стройными ножками, из тех, кого видишь на улице и сразу оглядываешься. Не буду их описывать подробно, я же не эротоман, наслаждающийся детальными описаниями женской одежды и изгибов тела. Просто реально складные телочки, о которых мечтают все мужчины, но не душевно, а телесно. Сколько кентов мечтали бы махнуться со мной местами в то мгновение, оказаться на этой скрипучей хате, чтобы напротив сидели эти улыбающиеся девочки. У них свои жесты, переглядывание, поправление волос, ухмылки — вряд ли они этому учились, это часть молодой женской природы. Это селится в них само собой, вместе с источаемыми ими лучами. Мне было неловко и странно. Алик вывел на кухню и сказал, что моя темненькая, а его блонда. Что ей говорить? Я реально не очень опытный. У тебя что, телки никогда не было? Была, конечно, давно. Очень давно. У меня внутри все заколотилось, а тело слегка затряслось, сказал, что не буду дуть, а то совсем берега поплывут.

Мы вернулись в комнату, Алик сказал, что начинается киносеанс, достал кассету и вставил в видак. На черно-белом экране появились полосы, а внутри полос совокупляющиеся люди. Девушки задорно рассмеялись, сделали вид, что не интересуются порнухой. Алик вывел еще раз на кухню и сказал, что диван у нас один, поэтому чисто по-братски не надо спорить, нам с темненькой отводится ванна с туалетом, а они с блондой останутся в комнате. Да что там спорить, Алик, давай не так быстро все это разложим, посидим сначала. Так раньше надо было сидеть, уже порнуху поставили, давай, бери ее и уводи. Мы вернулись, я сел на диван как раньше. Алик подошел к светленькой, смело взял за волосы и засосал прямо в губы. Вторая девушка посмотрела на меня, затем отвела взгляд, уставилась в экран. Подождав минуту, резко встала и сама ко мне подошла, села прямо на колени и посмотрела прямо в глаза. Я пробормотал:

— Слушай, я вмазался слегка, ты извини, если торможу.

Ничем я не вмазался. Она встала, взяла меня за руку и вывела из комнаты. Мы прошли по скрипучему коридору, зашли в ванную, встали друг напротив друга.

— Че стремаешься?

Я обнял ее и поцеловал, сначала в шею, потом в губы. В глазах потемнело, показалось, что со светом что-то произошло, все видимое зарябило. Я оказался у того озера, в тот самый вечер, в то мгновение, когда она взяла меня за руку. Я тогда тоже взял ее за руку, обнял и поцеловал. Внутри застывшего мира мы сплелись всей телесностью, как прозрачные деревья, перетекающие друг в друга кровавые ручьи — теперь у нас одна сущность, и неважно, планировалось ли это реальностью, у нас теперь другие планы на жизнь, на жизненность и смыслы, сегодня наша свадьба, там, в зале, для нас поет известный певец, все нас поздравляют. Оля, я тебя люблю. В тот момент она меня оттолкнула, сказала, что я реально вмазанный, а она не Оля вообще-то.

За стенкой тоже была ванная — соседская, и оттуда послышался животный стон. В деревянном доме излишне хорошая слышимость. Конечно, там был Карапуз, он услышал стоны в комнате и в телевизоре и принялся ублажать себя. И вместе с этим ломиться к нам, раскачиваясь и плюхаясь в стену. Девушка недовольно взглянула и спросила, что это. Сказал ей, что это один монстр дрочит. Короче, наше любовное свидание закончилось, не начавшись. Мы вышли на кухню, она закурила и уставилась в окно. Я попробовал ее как-то развеселить.

— А реально он может сейчас стену снести, вкатиться сюда и всех трахнуть. Это двухметровый слюнявый колобок.

Не лучшая была шутка в такой ситуации. Девушка резко вышла из кухни, набросила на себя свою куртку, обулась и хлопнула дверью. Что-то я сделал не так, а у Алика тогда все сложилось хорошо.

Алик изменился в один день. Мы сидели на хате, как обычно, он зашел, тоже сел с нами, ничего не говоря. А затем достал из кармана куртки пистолет. Митя сразу подскочил и начал разглядывать. Настоящий? Конечно. Полная обойма, если что. Алик покрасовался перед нами и ушел. У него появились новые знакомые, он начал кататься с ними на машинах и делать серьезные дела.

Один раз он позвал меня с ними прокатиться, я целый день ходил и думал, как это будет. Когда они подъехали, сел на заднее сиденье, и мы отправились перемещаться по окрестностям. Это был первый раз, когда я ехал на такой машине. Она мягкая, плавная, показалось, что мы плывем по реке, а не едем. Меня почти сразу укачало. Они что-то говорили, но я ничего не понимал, боялся, что сейчас стошнит и я перепачкаю всю их машину. Что они мне скажут на это? Они сейчас тормознут, а из меня вырвется внутренность как из вулкана, все им тут заблюю. В голове уже все смешано, даже не могу сказать «останови здесь, я выйду», боюсь, что если скажу хоть слово, то вывернусь. Уже даже не стыдно ни за что, просто плохо. Остановились, я выполз и лег на землю. Они подошли втроем, один спросил, вмазался ли я. Покивал. А что ответить? Да, вмазался. Не скажешь ведь, «меня укачало, первый раз на такой машине». Какая разница, что со мной, нужно прижаться к земле и полежать, вы езжайте, я сам доберусь. Сказали, что могут добросить до дома, раз так плохо. От одной только мысли, что сяду обратно в машину, тошнота увеличилась. Не надо ничего, оставьте лежать здесь, мне здесь хорошо. По-другому представлял этот день.

Раньше меня укачивало и в такси, и в автобусе. Садился и уже знал, что к четвертой остановке буду покачиваться с закрытыми глазами, на пятой выскочу. Начал даже прикидывать, что тошнота возникает сразу, как только поворачиваем и видится зеленый деревянный дом. Возможно, из-за этого дома и становится плохо. Попробовал один раз сесть не на своей остановке, а на второй, все равно случилось то же самое — когда появился этот дом, в глазах потемнело.

Ситуация похожа на ту с девушками. Снова Алик мне что-то организовал, и снова я как-то не так поступил. Хотя непонятно, что я не так сделал.

Почему я ничего не рассказываю о картах?

Около пяти лет назад. Мама пришла домой в резких чувствах. Я сидел на полу и раскладывал карты. У меня уже были свои схемы, как играть, если соперник копит масть. Мама села рядом, тоже прямо на пол. Стало не по себе от ее взгляда, раньше такого не было. Затем она молча встала, пошла на кухню, взяла там зажигалку, вернулась в комнату, сгребла карты в кучку и подожгла их, также ничего не сказав. Мы молча смотрели, как догорает колода и загорается ковер. Не знаю, что было бы, если бы я не закричал «мы сейчас сгорим», тогда мама побежала за ведром с водой и быстро все потушила. А потом сказала, что хочет попросить кое о чем. Чтобы никаких карт в моей жизни не было. Я покивал тогда.

Несколько раз я пытался выяснить у мамы, что это были за люди, к которым мы ездили на свадьбу, чем занимаются, где живут. Но мама отказывалась о них говорить и даже вспоминать. Один раз сказала:

«Это проклятый мир». Не знал, как объяснить, что все эти воры в законе и катраны меня не очень интересуют, мне нужно понять, где найти Олю — ту невесту. Мне было очень стеснительно о ней расспрашивать. Один раз я набрался смелости и спросил.

— Помнишь, мы ездили на свадьбу?

— Ты снова об этом?

— Не, я просто хочу узнать про ту девушку, про невесту. Ты не знаешь, где она и что с ней стало?

— А что с ней могло стать? Ничего хорошего. Удивлюсь, если жива. За сына бандита тогда выскочила.

— За какого бандита?

— Ты правда хочешь знать?

— Да.

— Есть лопухи, глупые и доверчивые. Мелкие аферисты. Как твой папа. Им суждено мотать за других срок за сроком, гнить по зонам. А есть мрази. Они заправляют проституцией, наркотой, им ничего не стоит человека подставить или даже убить. Понимаешь?

— Ну понимаю, да.

— Раз понимаешь, больше не спрашивай о них.

Мама стала часто вести себя не очень привычно. Типа того сожжения карт. Она могла прийти домой с работы и застыть на час-два, а если я подходил и спрашивал, что такое, она отвечала: «Дай мне спокойно сдохнуть». Да, она привыкла к этой жизни, но все же приняла ее с тяжестью. Один раз случилось вообще стыдное. Мы стояли за сараями с Митей и Химозом. У Мити была разрезанная пластиковая бутылка — бульбулятор с фольгой, ну как всегда. Кто-то сказал маме, что я там за углом наркоманю. Мама прибежала с отцовским ремнем и начала хлестать меня пряжкой, а Мите и Химозу сказала, что если еще раз увидит нас за этим делом, всем гланды перережет и сама повесится. В определенные мгновения у мамы находились жесткие слова, она их складывала очень ловко и быстро, создавалось впечатление, что она только так и общается. Тогда Митя и Химоз заценили, серьезно покивали, сказали, что хорошая у меня мама.

Митя и Алик были нарисованы в книге военных рассказов. Алик как раз держал пистолет, поднятый вверх, и командовал «в атаку». Химоз — в венгерских сказках про приключения Ласло. Это был бродяга, которого Ласло встретил на пути. Не просто те же выражения лица, но и те же клоки волос. Когда последний раз раскрыл книгу про Аладдина и посмотрел на принцессу Жасмин, руки задрожали. Конечно, это та девушка из ванной, к нам с ней ломился сквозь стену

Карапуз. Да, сразу тогда подумал, что она мне кого-то напоминает. Что все это означало? Вопрос этот оставался чем-то страшным. Одно время хотелось отвечать на него «ничего». Ничего это не означает. Просто так случилось. А сказка про царевну? Несложно догадаться, кого они нарисовали в виде царевны. Там было рисунков двадцать. Самый классный — царевна в длинном белом платье, сидящая на берегу озера. Что это может означать? Ничего. Просто какой-то художник рисовал девушку из своего воображения, и она оказалась один в один на нее похожа.

Иногда я раскрывал эту книгу и с ней беседовал, рассказывая про свою жизнь и намерения. Папу снова посадили, мама сожгла карты, я ненавижу школу, сегодня я впервые попробовал травку, сегодня меня порезали на дискотеке, ничего, заживет, скоро я за тобой приду, где бы ты ни была.

А если это что-то означает? Тогда получается, что мир прошит тревожными связями. Примерно то же, что с картами. Ведь когда показалось, что от их раскладов может что-то меняться, я сказал «нет». Карты могут влезать в жизнь человека через азарт или удивление, но никак не через потаенные структуры. Хочется так думать. Эти картинки — не совсем карты, непонятно, как в них играть, их можно перелистывать и разглядывать, но все равно. Это некое огромное пугающее предсказание.

5 июня. Три раза просыпался ночью и каждый раз от переполняющего сна. Сначала приснилось, что нахожусь в деревне, мою бабушке ноги, а у нее нет стоп, только обрубки. Подхожу к зеркалу и вижу себя. Неопределенный возраст. А на голове платок, как у сельских женщин. Там присутствует некто, просит рассказать о моих основных занятиях. Раскрываюсь, показываюсь ему и объясняю, что мою бабушке больные ноги — это и есть основное занятие.

Проснулся, пришел на кухню, посмотрел в черное окно. Попробовал снова заснуть. Поднялся на второй этаж. Все квартиры как отдельные раскрытые дома — с коврами, диванами. Пока поднимался, проходил по ним. Там был человек, который меня узнал и добродушно поприветствовал, подбежали его дети и тоже порадовались, что я пришел. Мама показала на пол. Он покрашен бордовой краской, в нем выступы. Сказал, что помню этот пол, каждый бугорок, и что вообще это хорошая квартира — мы в ней жили. Мы в ней когда-то жили!

Снова проснулся, стал лежать и смотреть в потолок, вспоминая детали сна. Уже под утро увидел старый подвал, засыпанный песком. Люди плавают в песке как в воде. Ныряю, пытаюсь провалиться в знакомые лабиринты, с какого-то раза получается. И становится понятно, что этот песок — моя память.

Утро раннее, в пять утра уже светло.

Подошел к окну и вздрогнул. Прямо под окном, стоял и смотрел на меня Ласло. Мой друг. Единственный человек, которого я считал своим другом и кому мог хоть что-то доверить. Я знал, что он должен скоро выйти, но без точных сроков. Больше полгода в больнице не держат. Он будто ждал, что я в пять утра подойду к окну. Интересно, а если бы я встал в семь, в девять? Ласло улыбался и показывал видом, что рад меня видеть.

Я вышел на улицу, мы обнялись и пошли гулять по пустому утру.

Это я его когда-то назвал Ласло, понятно почему, и это погоняло к нему прилипло, все стали так его называть. Я ему не рассказывал про картинки в книгах, но почему-то казалось, что он обо всем догадывается. Иногда я его проверял, задавая неожиданные вопросы по той сказке, типа нашел ли он сундук, как там птица, и он им совсем не удивлялся.

— Нашел сундук?

— Давно.

— Как там та птица?

— Отдыхает.

Когда мы с ним общались, ловил себя на мысли, что не могу предсказать не только то, что он дальше скажет, но даже тему, в которую его выбросит.

«Еще раз так посмотришь, я нырну в твои глаза как в море». «Зачем ты загрязняешь мир, в котором живешь?» «Дождь идет, а я не мокну, я сохну». «Почему у твоей двери нет коврика?»

Он мог интересно и четко что-то рассказывать, а затем внезапно:

«Мой тебе совет: не слушай прогноз погоды на завтра».

Отец и мачеха Ласло по возможности скидывали его в больницу, он им явно мешал жить. После больницы он обычно гулял несколько недель — ходил по всевозможным местам, целыми днями. Алик не очень любил, когда Ласло находился с нами, говорил, что он сводит всех нас с ума, но при этом все равно относился к нему с сердечностью.

Мы прошлись по пустому утру. Он молчал и улыбался. Расспрашивать про больницу не хотелось, так и промолчали час.

Затем он сказал, что у него дела, надо идти, а вечером он зайдет. Какие дела? Я точно знал, что он до вечера будет бродить по рельсам, по болоту, около завода, и даже ничего не поест.

Под вечер он снова появился. Все то же самое, что утром. Я подошел к окну, а он там стоял и улыбался. Мы пошли на хату. Он еще не знал, что мы ее захватили, что у нас теперь есть свое место, и не отсыревший гараж, а полноценная квартира, хоть и скрипучая.

Химоз как увидел Ласло, сразу поставил ему песню. Айм гонна сенд хим аут оф спейс. Сказал, что ему эта песня подходит и почему-то начинает играть у Химоза в уме каждый раз, когда он вспоминает Ласло. Как там в больнице? Тихо и сыро, как на фронте. Не успела закончиться песня, как в квартиру ввалился Алик с двумя девушками — другими уже, но не менее впечатляющими. Увидев Ласло и Химоза, он поменялся в лице. Немного не та компания. Девушки зашли, уселись на диване.

— Ласло, проведешь медитацию?

Ласло кивнул. Алик достал прозрачный пакет с мелкими цветными бумажками, протянул всем по очереди. Мне досталась красно-черная.

— Ласло, начинай медитацию.

— Она уже давно началась.

Я положил бумажку на язык, подержал во рту, а затем проглотил.

— Один знакомый бандос рассказал. Он со своей телкой под кислотой начал сосаться. Языки превратились в провода, по которым типа идет информация. Потом они трахались внутри черных дыр. Кайф, не?

— Это что, реально марки?

— Ну. Подгон от пацанов.

Алик вывел меня на кухню и сказал, что приход еще не скоро, мы можем час посидеть со всеми, а потом он просит меня увести Ласло и Химоза, сам могу вернуться, но они тут не нужны сегодня.

— Ничего против них не имею, но они не по этой теме. Посмотри, классные девочки ведь.

— Ну да.

— Просто проводи их, скажи, что покажешь Ласло что-нибудь. Тут типа что-то построили неподалеку. Новый дом. Он точно пойдет, и Химоза с собой заберите. А сам если хочешь потом возвращайся, как раз начнется.

— Ладно.

Химоз крутил одну и ту же кассету. Как заканчивалась, переставлял на другую сторону, и так по кругу.

Что-то там про иерихонские трубы.

Девушки сидели, прижавшись друг к другу, и хихикали. Алик их постоянно смешил. Ласло молчал, Химоз танцевал. Сколько это продолжалось? В один момент Алик дал мне знак, что пора уходить. Точно помню, что играло в этот момент. Сначала прогноз погоды на английском, а затем торжественные звуки, как будто гимн. Алик строго посмотрел на меня, настаивая видом, что я должен сделать, как договаривались. Я все понял, кивнул ему. После гимна начались тонкие тянущиеся звуки и постукивания, а затем из глубины полилась нежная мелодия. И в то мгновение, когда я раскрыл рот, чтобы сказать Ласло, пошел жесткий бит:

— Пойдем, покажу новый дом.

Зря, наверное, я это произнес. Пойдем, покажу новый дом.

Пойдем, покажу новый дом.

Вы думаете, я буду наслаждаться описанием того прихода, описывая в деталях то, что началось? Следующие несколько страниц текста заполнятся психоделическим абсурдом? Я просто скажу вам: пойдем, покажу новый дом. И замолчу. Мне очень стыдно за то, что там происходило следующие часы. Давайте представим, что я все это рассказал, записал, а затем взял, вырезал и сжег. Представьте, что вы все это прочли и посмеялись, но потом забыли. Просто вырежем этот фрагмент из памяти. Сразу перескочим в четыре часа ночи.

Ласло и Химоз привели меня за руки к моей квартире, постучали в дверь. Мама открыла и сразу спросила криком, где я шатался до середины ночи. Ласло ответил за меня, что я был на работе. Мама как это услышала, взглянула по-орлиному, приблизилась и проговорила по слогам «на ка-кой ра-бо-те». Ласло ответил, что в ординаторской. Я уже не слышал, что мама им говорила, прошел в комнату, взял книгу — сказку о царевне, открыл на первой попавшейся картинке и заплакал. Я стал просить ее простить за все, что сегодня натворил. Мама зашла в комнату и заорала «что происходит». Ласло ответил:

— Он очень расстроен.

— Из-за чего? — мама смотрела то на меня, то на моих друзей, стоящих в коридоре.

— Расстался с девушкой.

Ответ Ласло подействовал. Мама сказала «ладно», закрыла перед ними дверь, пришла ко мне в комнату.

— С какой девушкой? Я не знала, что у тебя есть девушка.

Я рыдал, вымазывая слезами страницы книги. Даже если бы захотел, не смог ничего ответить. Мама обняла меня, и от ее объятий я еще больше растрогался, заскулил как жалкий зверек.

— Ложись спать.

Я покивал, дополз до кровати на четвереньках и, не снимая одежды и даже кроссовок, забрался под одеяло. Так закончилось пятое июня.

Никаких снов не было в ту ночь. Их и не могло быть. Шел дождь как общий шорох. Мое тело завернули в темную простыню. Иерихонские трубы. И протяжный звук, идущий из прошлого в будущее. Все звуки идут из прошлого в будущее, но этот — из совсем прошлого в совсем будущее.

Утром к маме зашла соседка. Постучала в дверь. Просто постучала. Но меня от этого стука подбросило на кровати. Я открыл глаза и понял, что ничего не закончилось, приход почему-то держится.

Необычно болела голова и шея, во рту был незнакомый привкус. Я все прекрасно помнил, весь вечер и всю ночь. Зашел в ванную, чтобы умыться, и понял, что не должен смотреть на свое отражение в зеркало, подставил голову под холодный кран, простоял так с минуту, вытер голову и выбежал на улицу. На хате был один Алик, увидев меня, он сразу заржал. Сказал ему, что сильно извиняюсь за то, что устроил ночью и спросил, когда закончится.

— Что закончится? Тебя торкает еще что ли?

— Ну да. Все то же самое.

— А меня давно отпустило.

Так. Может это и не закончится. Никогда. Зеркала. Новый дом.

— А если я поселюсь в новостройке, в новом доме, как там будет по свету?

Алик упал в смехе на диван. Я вроде понимал, что не надо это говорить, но почему-то само вырвалось. Да, я мыслил как мыслил, как всегда, но как будто в мышлении проявлялись «иные интонации». Они цеплялись за то, что обычно проносилось как неважное. Где-то далеко был склад с пустыми каркасами, из которых строят новые дома. «Иные интонации» обычно там парили как утренний туман, могли в любой момент войти в каркас и наполнить его смыслом.

Смысл оказывался заливкой, краской, мякотью. Когда срезаешь ветку дерева ножом, стругаешь ее, смотришь на то, что внутри ствола — та же самая мякоть. И с кровью так же, и с дыханием. И еще я все понял про карты.

— Слушай, перед телками неловко.

— Да ты че? Они кайфанули. Спрашивали про тебя, кто ты вообще и где. Особенно та, которой ты новый дом всю ночь показывал.

— Реально?

— Ну а че, у них жизнь такая — обычные перепихоны, а тут типа кислотная романтика началась.

Зашел Химоз, спросил, как вообще. Я покивал, типа нормально. Он включил музыку — все ту же. Как только она заиграла, эти «иные интонации» ожили и поднялись — как змеи перед факиром, играющим на флейте. Понял, что они всегда там жили, просто проявляли себя в разной интенсивности. Обычно они спят, поэтому мышление не цепляется за формируемые продукты. А когда просыпаются, начинают плескаться и работать. Я собрал силы и воздух внутри и прошептал «выключи, пожалуйста».

До этого мне было тяжело включать «Зодиак», потому что сразу же, с первых звуков, наваливались детские воспоминания. Как болезненная ностальгия. Как железо по стеклу. Еще усугубило, что один раз поставил эту пластинку, мама услышала и заплакала. А с этого дня я больше не мог слушать «Продиджи». Вернее, мог, но это выбрасывало в подобия, пусть и тусклые, того состояния — в новый дом.

Вскоре я понял, что «это» не пройдет как обычно, оно будет медленно затухать. Так и вышло, пару недель держались темы, я ходил и трогал солнце, слушал музыку, понимая природу ее возникновения, гладил траву на улице. Алик сказал, что больше не будет мне ничего подгонять, иначе скоро стану хуже Ласло.

Мы пошли на дискотеку. Первый раз в жизни я протанцевал несколько часов. Когда там началась привычная канитель, я даже не пошел со всеми разбираться. Уже после мы с Химозом подошли посмотреть на результаты боев и удивиться жестокости людей. Митя кому-то отбил голову, приехала скорая, менты, спросили у нас, что произошло, мы ответили, что танцевали и ничего не слышали.

Алик со своими серьезными друзьями попал в серьезные проблемы. Митя сказал, что подробностей не знает, но там можно надолго сесть. А дальше так и вышло, уже в августе был суд, мы на него съездили. Неужели реально случилось то, что там говорили? Про какие-то вымогательства, убийство комерса. Они отвезли в лес комерса, привязали к дереву. Что они с ним сделали! Было жутковато даже от зачитываемых слов, возникали эти картины, не верилось.

Алик грустно сидел в клетке, как в зоопарке, вместе с тремя бритоголовыми крепкими пацанами. Увидел нас, кивнул. Семь лет. Как самому молодому и без прошлых судимостей. Остальным больше.

5 сентября. Ночью раздался стук в дверь. Я находился в нервной дреме, такое сложно назвать сном. Лежишь с закрытыми глазами, нет сил встать и начать полноценно жить, и при этом не получается заснуть. Иногда даже возникали картинки, похожие на двери в сон. Казалось, что вот уже сплю, надо сделать последнее усилие, нырнуть в появляющееся изображение, тогда получится расслабиться и отключиться часов на шесть-семь. Но ничего не получалось. Появился альбом с фотографиями, перелистывающий сам себя. Проматывалась черно-белая хроника. Ни одного знакомого изображения. Если открыть глаза, это явно исчезнет. Фотографии людей и мест. Никого раньше не встречал, нигде не был. И тут стук в дверь. Подумал сначала, что это уже сон, что получилось уснуть, но нет, открыл глаза, прислушался. Снова постучали. Встал, подошел к двери, спросил, кто там. Ответили «открывай». А кто это? Это я. Кто-кто? Ну чего ты, открывай.

Алик стоял, улыбался. Он ведь должен был выйти еще нескоро.

— Тюрьма сгорела, вот я и вернулся.

— Как сгорела?

— Как бумага.

Алик прошел на кухню, сел, посмотрел в черное окно. Сказал ему, что не спал, просто лежал с закрытыми глазами и видел перелистываемые незнакомые фотографии. Вообще не знаю этих людей и места. Но по общему виду они похожи, будто у них был один фотограф. Кто-то отснял, проявил пленку и мне все это показал, непонятно зачем. Алик сказал, что ему пора, он зашел чисто попрощаться.

Утром зашел Митя и сообщил, что Алик умер в тюрьме. Мы даже не стали выяснять, что случилось. Не ехать же к бандитам с вопросами. И уже ничего не поделать. Ласло сказал, что Алик умер от старости, стал слишком старым.

Вспомнил, как мы сидели еще недавно у гаражей, раскрывался вид на железку, ползали поезда. Там склон и лестница, ведущая в никуда. У него был пистолет, когда возникал поезд, он в шутку прицеливался и будто стрелял. Мы стоим на холме и ждем, как древние гангстеры, когда появится товарный состав. Дождемся и побежим, захватим его. Там гигантский склон, если мы побежим, то сразу расшибемся, а если даже приблизимся к поезду, он нас не заметит. По нему можно стрелять, он не перестанет ползти. Но представить можно.

В школу больше не надо было ходить. Радовало, что наконец-то избавился от этой никчемности — от пустого и бессмысленного нервного тика. Как будто долго болел тягучей болезнью и вдруг вылечился. Я устроился на рынок помогать маме, а затем пристроил туда Кальмара. В основном мы разгружали товар. Рано утром приезжали машины, привозили продукты, мы все это раскидывали по точкам. Вечером загружали в машины остатки. Остальное время шатались рядом, были просто при деле, вдруг кому понадобится помощь — что-нибудь перетащить или починить.

Надо ли говорить, что все эти годы я думал о ней? Каждый день, а может и вообще каждое мгновение. Она существовала внутри практически всех моих мыслей. Как постоянное незримое присутствие или навязчивая мелодия, тревога или предчувствие.

Один раз я увидел сон. Электричка подъехала к нашей станции, мы вышли из вагона толпой. Было четкое видение ступенек, я спустился, встал на землю и пошел вместе со всеми. Из-за желтых домов навстречу толпе выскочила полоумная женщина с растрепанными грязными волосами. Она раскинула руки и закричала «это любовь, это любовь». От нее отшатывались. Когда мы поравнялись, она заглянула мне в лицо и крикнула еще сильнее «это любовь». От ее крика я проснулся и застыл в ночи, пытаясь понять, к чему все это. Конечно, это любовь, а как иначе. И без лишних слов все понятно. Можно не стеречь у вокзала и не орать в лицо.

Кальмар рассказывал жесть за жестью про его старую жизнь. Про какие-то этнические разборки с гранатами, пленными, оцеплениями. С одной стороны, появлялась легкая зависть, что он побывал в таком пекле, с другой — там была совсем какая-то дичь. Его тоже держали в плену вместе с другими несколько месяцев и заставляли работать. Они ночевали в подвале, сваленные как туши, питались похлебками и еле передвигались от отсутствия сил. Тело стало «мятным», не твердым, а скорее жидким. По ходу рассказа вспомнил картинку, где Джинн вылезает из лампы. Кальмар тоже, оказывается, был узником, но не лампы. Он сказал, что когда сидишь на подвале и не знаешь, завтра тебя расстреляют или отпустят, появляется другое чувство момента, даже при пленке в глазах и мятном теле.

Еще я вернулся к Гному, попросил, чтобы он меня взял обратно. Там было много новых людей. Одного я сразу же узнал, как только зашел в зал. Аладдин. Он должен был рано или поздно появиться в моей жизни. Гном его очень ценил, ставил всем в пример. Аладдин тренировался с лютой отдачей, иногда даже оставался после тренировок, чтобы поколотить по мешку. Он напоминал Алика по общему движению, только был явно посерьезнее, приезжал на тренировки на своей машине, общался там с парой пацанов — хороших боксеров. Когда мы бегали по округе, они держались вместе. Остальные хотели как-то с ними закентоваться, но ничего не получалось, могли разве что перекинуться шутками, но не более того.

Ко мне Аладдин отнесся тепло, почти сразу принял — не сказать, что в свой круг, но. Часто помогал по ходу тренировки, мог похлопать по плечу проходя мимо или сказать «не ленись». Он был старше года на четыре. Очень крепкий, с четкими движениями и взглядом.

Захотелось кое-что проверить. Каким-то образом свести Аладдина и Кальмара и посмотреть, не узнают ли они друг друга. Я сделал самое простое, взял Кальмара после работы с собой на тренировку, сказал Гному, что он тихо посидит, посмотрит, что тоже хочет заниматься в будущем. Кальмар сел и стал смотреть, как мы занимаемся. А Аладдин как будто специально не пришел на ту тренировку. Ничего не вышло. Второй раз нелепо было делать также, снова приводить Кальмара и просить, чтобы он посидел, посмотрел, как мы тренируемся. Спросил Кальмара, будет ли заниматься, он ответил, что у него тело не выдержит, лучше не надо пробовать.

Ну а чего, собственно, я ожидал? Что Аладдин увидит Кальмара и скажет ему «привет, Джинн»? Или смутится? Или позовет куда-нибудь?

Произошла другая встреча. Было утро, начало обычной торговой недели. Утро на рынке всегда сонное, молчаливое. Никто ни с кем не хочет разговаривать, все без слов знают, что делать, слышны шуршания, переваливающиеся коробки, подъезжающие машины. Когда холодно — еще у всех пар изо рта. Из людей выходит пар, как из домов с печками. И то утро было зыбким. Мы с Кальмаром как обычно разгружали коробки. В один момент там, где рыночные ворота, появились две девушки. Одну из них я сразу узнал. Жасмин. Они прошли вдоль рядов, приблизились к нашей точке. Жасмин меня увидела и явно узнала, даже дернулась. Или дернулась не оттого, что меня узнала, а из-за встречи с Кальмаром? Я так и не понял. Она демонстративно отвернулась и ушла резким шагом со своей подругой.

Одна из картинок в той книге: Аладдин, Жасмин и Джинн находятся в красивом саду. Подумал, что если собрать их втроем? Это сложно. Не получилось пока свести даже Кальмара и Аладдина, а здесь надо к ним привести еще и эту девушку. Но, может быть, картинка намекает на такую возможность? Явно же это они. Не могут люди, живущие в одном районе, быть столь похожими на вымышленных персонажей.

У нас не было никаких садов, ни яблочных, ни других. Только там, где огороды, но это тоже не сады, а заросшие грядки с редкими деревьями. Конечно же, я обратился к Ласло. Решил ничего не объяснять, ни на что не намекать. Четко и просто сказал:

— Мне нужен сад.

Ласло совсем не удивился сказанному, показал видом, чтобы шел за ним. Мы прошли вдоль заводского забора — гигантского, нескончаемого, отделяющего житейские будни от индустриальной жути. Этот серый бетонный забор был как перевернутая и поставленная на бок извилистая река. Затем повернули в лес. Там явно не могло быть никакого сада. Тупо лес, дальше уже болото. Ласло вел уверенно, ничего при этом не говоря. Я уже начал мысленно подбирать выражения, как бы ему объяснить, что не надо дальше идти, лучше вернуться, когда раскрылось совсем неожиданное. Деревья стояли не как в остальном лесу, а красиво прилегали друг к другу, будто их специально так рассадили, и да, там были и яблони, и еще красивые кусты — не знаю, как они называются. Я прошелся, посмотрел, погладил руками листья. Реально сад. Ласло провел чуть дальше. И там. В месте. Меня будто пронзило током, дрожью, мелким дождем. Белый шум из телевизора пронесся в глазах. Это было то самое место из книги. То же расположение деревьев, склоненные ветки. Конечно, я помнил ту картинку в деталях, разглядывал ее накануне. Совпадало все-все-все. Я закрыл глаза, а когда открыл, Ласло понимающе смотрел и кивал. Хороший сад. Да. Хороший сад.

11 декабря. Снилось, что иду по лесу. Под ногами высокая трава или даже не трава, а одуванчики. Говорю кому-то, что долго здесь жил. Он спрашивает, когда я тут жил, нормально ли сохло белье на улице. Отвечаю, что нормально. Он говорит, что здесь не у всех оно сохнет, есть люди, которые не могут ничего высушить.

В этот день Аладдин позвал меня посидеть с пацанами в баре, сказал, что не переносит алкоголь, чисто посидим, сока попьем. После тренировки зашли в бар на углу. Мы все были одинаково одеты — в кожанках, спортивных штанах и белых кроссовках. Хотя моя кожанка была не кожанка, а дермантин.

— Ну что, как сам вообще? Давай, рассказывай о себе.

А что мне рассказывать? Давно занимаюсь боксом, но не особо претендую на что-то. Аладдин сказал, что я вполне хорошо держусь на тренировках, и если нужна помощь по жизни, ну если кто напрягает, могу не стесняться. Да никто не напрягает. Ну мало ли, если что. Хорошо.

Да, я понял, что Аладдин из братвы. Почти те же люди, с кем общался раньше Алик.

Мы посидели и разошлись, они прыгнули в черную машину и исчезли.

Ну, Кальмара я могу привести в тот сад без лишних уговоров, чтобы привести Аладдина нужен какой-то повод, скажу, что мне стрелку забили и попрошу помочь разобраться, а вот Жасмин — непонятно, как ее разыскать на районе, и даже если разыщу, она ведь не захочет со мной говорить. И что будет, если я их приведу туда? Они узнают друг друга, обрадуются, обнимутся? Скажут, спасибо тебе, мы жили и ждали, когда это произойдет.

Конечно, меня все эти годы волновало, почему я не нахожу на картинках себя. В книге про царевну было много персонажей, но ни один на меня даже отдаленно не походил.

На следующий день Ласло сказал, что его скоро снова закроют и посадят на колеса. Он уже достал и отца, и мачеху, и всех вокруг. А он не хочет возвращаться в дурку. Там рыб по венам пускают. А он умеет делать из проводов для капельниц разных животных.

Еще Ласло рассказал, как ходит по больничным коридорам. Теми же маршрутами, что здесь. Завод, лес. Там внутри коридоров есть и свои новостройки, и свои гаражи. Просто все не такое просторное.

Понял, что скоро Ласло пропадет еще на полгода. Мы стояли с ним под моими окнами, там же, где встретились, когда он только вышел в начале лета. Моя внутренность от напряжения содрогалась как стальная пластина — я хотел собраться с силами и рассказать ему свои тайны. Кому еще, как не ему? И если не сейчас, то когда? Его скоро закроют. А он стоял, внимательно смотрел и ждал. Ждал, когда я решусь. По виду еще раз показалось, что он все давно знает, только ждет, что я ему сам расскажу. Сколько так простояли. Он смотрел и мысленно убеждал, что ничего страшного не произойдет, я могу довериться. Конечно, ничего не произойдет, должен же я об этом хоть кому-то рассказать. Я набрал воздух, закрыл глаза, затем выдохнул и сказал:

— Ладно, пойдем, покажу кое-что.

Ласло внимательно пролистал все книги. Заняло это, наверное, час. Он вглядывался в картинки, листал дальше, возвращался к уже просмотренным, иногда еле заметно кивал сам себе. Когда дошел до картинки с садом, строго посмотрел на меня.

— Не надо их туда вести.

— Почему?

— Все может схлопнуться. Весь мир.

— В смысле?

— Это как атомная бомба.

— В смысле?

Ласло начал объяснять что-то совсем непонятное. Когда они придут в сад, все остальное, то, что вокруг, станет вклеенным в ткань, они начнут втроем эту ткань наматывать на руки, и весь лес и город сомнется. Он сказал, что все можно размять, взаимоотношения, например, или привычки, или порядки. Представилась эта картина. Аладдин, Жасмин и Кальмар стоят в том лесном саду и что-то наматывают на руки, и из-за этого рушится привычная жизнь. Такое может привидеться в болезненном сне или во время кислотного прихода. Но здесь? Я почувствовал, что это не просто бред Ласло: существует нечто основательное за этими образами. Это даже не действие «иных интонаций», а жуткая причинность, которая таится в мире как спрятанный нерв и обычно пребывает в виде безучастности. Спрятанность роднит ее с «иными интонациями». А остальное по-другому.

Листая книгу о царевне, Ласло в один момент посмотрел на меня с ухмылкой. Видимо, обо всем догадался. А когда смотрел книгу венгерских сказок и дошел до картинки с Ласло и лесным духом, залип на ней минут на пять. Лесной дух был изображен как человеческое подобие, только из листьев, веток. Спустя пять минут неподвижного созерцания Ласло показал пальцем на лесного духа и издал звук типа «ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж».

Ласло закрыли в начале года. Пару раз навестил его в больнице. Первый раз нормально. Посидели, поговорили, он сказал, что хочет поскорее выйти. А второй раз его вывели в каком-то то ли сонном, то ли обдолбанном состоянии. Он сидел и смотрел мимо меня. Я его спрашивал обо всем, а он никак не реагировал. Только когда уже собирался уходить и встал, он выдал тот же самый звук, что и у меня дома, «ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж», и показал пальцем на стену, как тогда в книгу.

Конец зимы и начало весны я провел на работе и в тренировках. Днем шатался по базару с Кальмаром, а вечерами бегал с Аладдином и остальными, спарринговался, колотил по груше. Гном даже сказал, что выставит меня на городские соревнования, надо сделать нормальную капу. Хотя мы все это время тренировались без кап и шлемов, чисто в перчатках, сериями по телу и по голой голове. Насколько я понимал, Гнома в городском боксе не любили, хотя у него и было официальное спортивное прошлое, считали, что он отбитый и тренирует всяких бандитов и шпану. Гному, кажется, было все равно кого тренировать. Он стоял в центре круга, вдоль которого мы бегали и крутили плечами, и командовал, входил в какой-то транс, может быть, вспоминал свою молодость и ностальгически в ней плавал. Меня он стал ставить в спарринг с Аладдином, я всегда проигрывал, но не сказать, что позорно, вполне мог зарядить ему точную двойку или достать дальним. У меня оформилась нормальная фигура, даже с кубиками на прессе. Бывало стоял дома перед зеркалом и играл мышцами, складывал руки, чтобы напрягались бицаки, пробивал серии в себя же отраженного.

Аладдин стал довольно часто приглашать меня проводить время с пацанами, сидеть в баре, кататься на машине. К его машине я как-то привык, стало меньше укачивать. Мы болтали обо всем, о спорте-погоде-природе. От них исходила четкость и сила, я радовался, что держусь их. Они рассказывали, что часто ходят в баню — у их кореша есть своя просторная баня, туда каждый раз подъезжают офигенные девочки. Звали с собой. Но мне было как-то стремно, под разными предлогами отказывался.

Митя устроил на хате целую лабораторию. Сначала варил винт, потом еще что-то, предлагал попробовать, говорил, что это как ягодный сироп, но после того трипа я остерегался. К нему приходили новые люди, часто оставались ночевать, причем ложились рядками на диване и под батареей, как селедки. Вообще винтовые — на движении, с ними интересно. Как раз от винтового я словил узнавание себя. Он лежал на диване с закрытыми глазами. Внезапно подскочил к шкафу с книгами, вывалил их на пол и начал внимательно и монотонно пролистывать. Мне показалось, что стою и смотрю в зеркало. Только это зеркало расположено между хатой и моей квартирой. Он отражает меня, но не «сейчас», а «обычно».

А один раз Митя привел жить на хату свою подругу. Она была совсем отброшенной, гасилась всем, что приносили или готовили. Ей, наверное, было лет пятнадцать, хотя если судить по лицу и телу — плотно за двадцать, а по опыту жизни с разными мужчинами и потреблению веществ — вообще за сто. Это сучка Светочка. Так представил ее Митя первый раз. На это она сразу хорошо ответила. А это мудачок Митечка.

Конечно, я ее сразу узнал. Одна из служанок царевны. Они с царевной путешествовали в поисках волшебного сосуда. Их как одеялом укрыла собой река. Они сидели под рекой и ждали, когда пролетят мимо зловещие птицы.

По внешности Света была очень. Если бы она как-то берегла себя и ухаживала за собой, если бы не было этих синяков на руках и ногах и было лицо посвежее, то вообще. Но все равно она цепляла. Наверное, если посмотреть ее детские фотографии, или даже не детские, а двух-трехлетней давности, там будет нечто ангельское. Света — потертый ангел с выжженными, перекрашенными множество раз волосами. Стройная и резкая по движениям. Она могла прийти с кухни, плюхнуться со всеми на диван, залипнуть в телевизор, при этом положив голову кому-нибудь на плечо или на колени — неважно кому, только не Химозу. Со мной это случилось на следующий день после знакомства, мы смотрели старые клипы, она пришла и прильнула ко мне, будто мы с ней встречаемся или живем вместе, и это при всех, я дернулся от неожиданности, она, увидев мое смущение, заглянула мне в лицо и задорно рассмеялась.

3 апреля. Аладдин сказал, что есть небольшое дело, надо съездить с пацанами в одно место, чисто прогуляться. Будет здорово, если составлю компанию, но он не настаивает. Конечно, согласился. Как только я сел в машину, Аладдин протянул пистолет, сказал, что это тэтэшечка, чисто для вида.

— Бери, бери, и не парься, стрелять не придется. Чисто постоишь с пацанами. Не стремайся.

Я взял пистолет, положил в карман. Там сидели еще двое, я их часто встречал в компании Аладдина — четкие, бритоголовые. Мы поехали. Фактически я оказался в ловушке, отказаться было невозможно. Как бы это выглядело? Увидел ствол и перессал. От переживания стало холодно — словно погрузился в ледяную воду.

Аладдин воткнул во встроенный магнитофон кассету. Началось мяуканье, а затем «Чарли сэз олвейз тел юр мами». Меня дернуло. Пацаны даже посмотрели в мою сторону. Один сказал, чтоб я расслабился, никто не собирается меня подставлять. Просто прогуляемся и встретимся с одним кентом, постоим для вида.

Опять же, было неловко попросить сменить музыку. Что я скажу? Хорошо, прогуляемся, только поменяй кассету?

Во рту появился специфический привкус. Вспомнил, как в младших классах нас водили на экскурсию по заводу, и в одном из цехов был совершенно новый запах, не похожий ни на что. Здесь так же. Как будто жуешь пластмассу. Этот привкус приходил из музыки, точнее, из определенных партий синтезатора. Там были явные музыкальные фрагменты, которые выдавливали его. Понял, что когда мы дойдем до «Везер Экспириенс», проснутся «иные интонации», машина превратится в новый дом, и все покатится как тогда. Начнется бит, и я увижу их мысли.

Конечно, это был далекий отзвук того прихода, но все равно. Я вдавился телом в сиденье и все в том же холодном оцепенении закрыл глаза. Внутри зрения появился альбом с незнакомыми фотографиями, как во сне, когда приходил Алик. Показалось, что этот привкус, звуки синтезатора и черно-белая хроника событий или не событий — одно и то же. Иерихонские трубы. И мы. У нас же обязательства перед всеми. Перед тобой и тобой. Надо выполнить обязательства. Собственно, эти звуки об этом и говорят, эти песни об этом и поются.

Машина плавно притормозила. Но показалось, что мы все еще движемся, продолжаем течь телами вдоль дороги. Хотя уже не было никакой дороги, мы приехали на пустырь. Только в этот момент заметил, что у пацанов в руках по калашу. Аладдин показал видом, что надо выходить. Мы вышли и встали в пустом пространстве.

Холодная весна. С ознобом. Немного отпустило и дошло, где я оказался. Появилась другая машина, похожая на нашу, она остановилась в стороне, из нее тоже вышли четверо, тоже со стволами. Аладдин спокойно пошел к ним, а мы остались стоять и наблюдать. Один из пацанов подбадривающе кивнул мне, мол все под контролем. Они поговорят, мы сядем и поедем обратно. Просто так принято. Те, что приехали, смотрели на нас, а мы на них. Я тоже достал ствол и встал как остальные — четко и уверенно. Аладдин действительно быстро закончил беседу, они о чем-то договорились, резко сели в свою машину и уехали.

Аладдин похлопал по плечу, сказал, что я молодец. Тут не было ничего опасного, все это бутафория, обсуждали бытовые вопросы. Конечно. Так и было. Я совсем не волновался. О чем волноваться? Повода нет. Обстоятельства и обязательства. Залезли в машину, поехали обратно. Вернул ствол Аладдину.

По приезду сразу побежал на хату, чтобы дунуть и расслабиться. У нас всегда были небольшие запасы, каждый мог прийти и отдохнуть. С телом происходило что-то необычное — нервные судороги. Возможно, от перенапряжения, или из-за синтезатора и пластмассы. В комнате никого не оказалось, я быстро заскочил на кухню, скрутил сигу. Не успел закурить, как в дверях появилась Света — она была в ванной, когда я зашел. Практически раздетая, в одних трусах и свисающей майке. Увидев меня, она совсем не смутилась, даже наоборот, подошла, взяла мою сигу, зажгла, затянулась, протянула мне. Затем села прямо на мои колени и положила голову на плечо, обхватив спину нежными руками.

— Не представляешь, где я сейчас был.

— Где?

Она встала, взяла меня за руку, проводила в комнату и толкнула на кровать. Опять же, я не буду все это описывать. Света стала моей первой женщиной. Милая наркоманка. Сучка Светочка. Прекрасная служанка моей царевны. 3 апреля.

Как же все изменилось со времени тех ощущений. Те пепельно-серебристые моменты, поездки по санаториям, шепчущее море, пластинки, карты, «Зодиак», та свадьба — может, это было с кем-то другим?

Одним майским вечером вернулся с тренировки. Мама сидела на кухне и улыбалась. Кинул сумку на пол, подошел к ней.

— А давай что-нибудь из тех пластинок поставим?

Как-то это было неожиданно. Я пошел к проигрывателю, достал пластинку «Зодиака», поставил. Мама встала и начала кружиться, слегка посмеиваясь. Немного стало не по себе. Но вскоре она подошла, взяла меня за руки и все с той же молодой улыбкой сказала:

— Амнистия. Понимаешь? Амнистия. Прошло несколько дней.

Действительно, это напомнило тот светлый день из детства, лучи и звон колокольчиков. Отец стоял в коридоре с мокрыми глазами, обнимал нас с мамой. Все как тогда. Мама ездила к нему в колонию несколько раз в год, а я не видел все это время. Он изменился, высох, постарел. Я его помнил совсем другим, без седых волос, веселым, постоянно рассказывающим разные смешные истории. Все равно это он. Ничуть не изменился, не высох и не постарел.

Что произошло со страной?

Да ничего. Все нормально.

Все то же самое.

Какой ты вырос — все такое. Как только остались с отцом наедине, сразу же спросил про ту поездку на свадьбу. Он наморщился, вспоминая детали.

— Да, ездили, помню, конечно. У Васи Винограда сын женился. Ты тогда слинял куда-то в ночи, мы с мамкой бегали, всех на ноги поставили. Ты мелкий такой был, тихий, смотрел волчком.

— А где сейчас тот Вася Виноград и его сын?

— А что ты за них спрашиваешь?

— Да так, просто интересно, что с ними стало. Роскошно жили.

— Про Васю люди говорили, что передел был, он без шума легализовался. Фабрика какая-то своя в области. И по политике пошел.

— А где они живут?

— А я знаю? А что ты за них-то? Не виделись столько с тобой. Ладно, теперь все по-другому будет.

Конечно, по-другому.

Интересно, кстати. Тот день, 17 сентября, я восстановил в памяти до деталей, до запахов и случайных взглядов. Но не мог вспомнить лицо жениха. Когда восстанавливал то, как они вошли в зал, у него не виделось лица. Словно невеста шла рядом с обезличенным манекеном. И даже ревности никакой не возникало. Этого человека как бы не существовало.

Я рассказал, как мама сожгла карты, отец посмеялся, ответил, что может и правильно сделала. Лучше увлекаться чем-то более солидным, из чего можно сделать профессию. Компьютерами, например. Компьютеры — это важно, да, скоро все будет на компьютерах.

Кстати, моего отца зовут Владимир. Или Вова Инженер. Откуда тогда, на классном часе, возникла мысль сказать, что отец работает инженером? А ведь это след того самого первого воспоминания. Темно-бордовый Новый год, мягкий звон от телевизора. Кто-то из гостей так обратился к отцу. Инженер. Затем это забылось, а позднее в школе всплыло само собой.

Сколько отец всего рассказал за первые же дни. Больше всего впечатлило описание так называемых «спектаклей». Появляется новый человек, а раз появляется, то сразу с ним приходит информация о том, кто он на воле, а если молодой, кто его родители. Если нищеброд — ну и ладно, разговора нет. Если узнают, что у родаков бизнес или приличная квартира, начинают готовить спектакль. Подготовка может занимать несколько месяцев. Его будут греть, поддерживать. Однажды втянут в карточную игру, совсем ненароком. У него очень хорошо пойдет карта. Никто не будет особо заострять на этом внимания, ну выиграл и выиграл — повезло. Затем подогреют еще немного, скажут, что на редкость хорошо играет. В один день он сядет за стол, сыграет на копейки, у всех выиграет. Через пару месяцев он будет ходить и думать, что реально фартовый — повсюду люди у него в долгах, он кому-то прощает, с кого-то собирает, знает, кто против кого играет, кто кого ненавидит. Все знает, все умеет, и еще золотая рука. А настоящая игра будет впереди, и ее подготовят с медицинской тщательностью. Он никогда не догадается, что все находящиеся в камере или бараке будут против него. Если за столом окажутся шестеро, пятеро будут участниками спектакля, а он — единственным зрителем. Будет приготовлено все: ты можешь быть даже со своей колодой, изощренно играть, владеть всеми мулями и приблудами — не поможет ничего. И те, кто якобы друг друга ненавидел, кто всегда за или против играл, все они окажутся на одной стороне. В нужный момент кто-то покашляет, у кого-то упадет стакан, даже менты ввалятся с обыском. Вряд ли можно заподозрить, что менты — часть спектакля. Игра будет вестись так, что это случайно не свезло, но сейчас придет нужная карта, и все отыграется. В итоге бизнес родителей или квартиру придется продать, чтобы расплатиться с долгом.

Спектакль медленно заканчивается крахом надежд и обновленной картиной реальности.

Какая жуть. Ты живешь и не представляешь, что вокруг тебя выстраивается продуманная карусель. А твои новые друзья и твои новые враги работают по четко выстроенному сценарию. Хлопаешь глазами и думаешь, что понимаешь, как устроены взаимоотношения. А на деле все крутится вокруг твоей наивности.

Ночью не мог уснуть, от мнительности. Закрывал глаза, виделись выстраиваемые картинки. Большое пустое помещение, только стол и стулья. Захожу, а там сидят все. Аладдин, Алик, Химоз, Митя, Кальмар, Ласло, Жасмин, Света. Говорят, чтоб проходил и присаживался. На столе книги. Смотрят на меня. Аладдин говорит, что никто меня подставлять не собирался, так принято просто. Смотрю недовольно на Ласло, видом говорю ему, мол хотя бы ты мог рассказать, что это все карусель. А он так же видом отвечает, что все нормально, так принято. Заходят мама с отцом, отец хохочет, а мама злится, говорит, что предупреждала, чтобы с ними не играл. А во что я с ними играл? Тут они начинают успокаивать маму, говорят «зато он нашел свою любовь». Появляется Оля в белой фате, улыбается, садится со всеми. А вот и свадьба. Давайте не откладывать на будущее, что там впереди — никто не знает, справим свадьбу прямо здесь. Папа с тем же хохотом подходит и говорит, что сам не понимает, разводят ли они и что вообще происходит. Но явно все это долго готовилось. Аладдин смотрит на собравшихся и заявляет, что в это время обычно передают прогноз погоды. Сразу после его слов звучит радио:

«Уэльс сетанли ин зе мор сентрал энд сауферн партс итл би э файн драй дэй».

Отец радуется, говорит, что он инженер по образованию и знает английский, сейчас для всех переведет.

В центральных и южных частях Уэльса будет ясный день без осадков.

Ласло строго смотрит, я вспоминаю его слова: «Мой тебе совет: не слушай прогноз погоды на завтра». А что теперь?

А что теперь? Послушал вроде бы. И что будет?