Дождись лета и посмотри, что будет

13. Карнавал

За эти два месяца Ласло ничуть не изменился. Да он вообще не менялся никогда, сколько его помню. И работа с Мазаем не особо на него повлияла. Когда я зашел, он обрадовался, сказал, что скоро все растает, уже по воздуху размыто тепло.

Рассказал ему про больницу, немного, кратко. Не хотелось все это разжевывать и снова проговаривать. Когда закончил фразой «Я больше туда не вернусь», Ласло резко закивал.

У Кальмара теперь своя точка на рынке, они с матерью и братьями торгуют всякой зеленью, типа петрушки. Лешу Трубу закрыли, и вышло довольно смешно. Его взяли с пакетиками, и сказали, что если сдаст всех, кто в теме, то отпустят. Он сдал, а его все равно закрыли.

Ласло сказал, что много вспоминал то утро, когда сжег книгу. Проснулся тогда, и почему-то это сделал. Появилось предчувствие, что сегодня кто-то кого-то сожжет, либо он книгу, либо она его. Когда он это говорил, на кухню зашел Картограф. Я даже не знал, что он вернулся и поселился в другой комнате.

Картограф услышал последнюю фразу Ласло и сказал «правильно, пойдем». Он провел нас в ванную, затем сбегал в комнату, принес кучу исчерченных карт с красными стрелками, елочками, обведенными и заштрихованными названиями. Высыпал все это в ванну, достал зажигалку и поджег.

Вспыхнуло такое высокое пламя, что мы даже выбежали. Картограф задорно захохотал и добавил «либо ты, либо тебя».

Там наверняка были карты военных действий, в которых побывал Картограф. Или нет. В любом случае, было неловко спрашивать.

Так можно расправляться со своим прошлым.

Картограф рассказал, как такой же огонь разлетается по домам и сжигает память. Все горит на разных этажах, огонь гуляет, перетекает. Бывает нижний и верхний огонь, они по-своему перемещаются.

Мы стояли, смотрели на догорающие бумаги. Чувствовалось, что происходит нечто важное. Если не для нас Ласло, то для Картографа точно.

Опять же, этот момент можно детально описать. Через слияние огня и освещения, красно-желтые цвета, наши взгляды. Если бы писал большой роман, так бы и поступил. Все это проникло бы в воображении читателя как живые картинки. Но нет желания. Сожгли и сожгли. Не стоит на этом подробно останавливаться.

Качалка — передача «В мире животных», потные существа плавают по линолеуму туда-сюда, иногда залипая перед зеркалом и любуясь собой. Ложатся, двигают железные палки, кряхтят. Еще и красуются друг перед другом.

Решил тоже заниматься в качалке, тоже кряхтеть и любоваться собой в зеркале, разглядывая кубики на животе. Как вернулся в Москву, сразу нашел подходящее место в подвале многоэтажного дома.

Спорт меня подтянул. За месяц ни одной депрессивной чепухи, ни одной качки, ничего. Мы с Ласло сходили в универ, даже послушали пару лекций. Ласло сказал, что там люди учат одному: прятаться. И владеют этим лучше других. Они могут выживать без явного проживания, и им ничего не будет, так хорошо они спрятались. Мазай и Картограф проживают, поэтому их однажды истребят, а преподы в универе закопаны, спрятаны, скрыты, они умрут в постели, в больнице, умрут так же тихо, как живут. Быть прикрепленным к науке и образованию — очень хорошо с точки зрения пряток. Никто тебя не обнаружит, если только сам куда-то не полезешь.

Представил, что прошло лет двадцать, и я стал таким же. Типа в какой-то науке, изучаю лабуду, прихожу и нашептываю лекции. Спрятан и защищен. Если придут с огнеметами, всех вокруг испепелят, а я останусь стоять и пафосно излагать научные директивы. Даже если произойдет переоценка всего, смена всей власти, можно выжить. Или Ласло станет таким. Выйдет перед студентами и расскажет, как устроены взаимоотношения между людьми. И добавит, что научился этому у серой лошади.

Спросил Ласло, мог бы он прочесть лекцию, он ответил, что не мог бы, что у него речь не так устроена, больше чем полминуты он не может непрерывно говорить, надо замолчать и все обдумать. Получился бы такой тормознутый, молчащий и глазеющий лектор.

14 апреля. Наверное, я вспомнил того человека. Он сел на холодную землю и сказал, что не уйдет, пока не наступит весна. Я пошел в метро, сел там и сказал, что не уйду, пока она не придет за мной. Через часа два подошли менты. Отвели меня в обезьянник, прямо внутри метро. Не захотел с ними говорить. Они начали переговариваться между собой на тему, чтоб меня отправить в дурку. Это будет московская дурка, без Эдуарда Петровича, чисто галочка, постоянный туман, рвота от еды. Я заорал на них. Это просто мусора.

13 апреля. Не произнес ни слова. Сидел, смотрел в окно. Не спал.

12 апреля. Молчал целый день. Ласло тоже молчал. Ночью не спал.

11 апреля. Сжег все книги.

10 апреля. Проснулся от слез. Во сне. Шел по улице, неподалеку от магазина с гномами, увидел, что люди столпились, подошел. Там было изуродованное тело. Я наклонился над ним и заплакал. Даже не понял, кто это. Удивительно, насколько во сне четко видел цвета и чувствовал запахи. И, что страшно, там приятно пахло.

Мазай суетился на кухне. Как будто никуда не уезжал. Где он был несколько месяцев — лучше не спрашивать. Даже если спрошу, он вряд ли расскажет.

Ласло тоже зашел на кухню, заварил чай, как обычно. Мы сели втроем за стол. Мазай заметил, что у меня посвежел вид, и вообще по разговору чувствуется, что дела пошли в гору. А затем спросил, помню ли я Витю. Конечно, помню. Помнишь, приезжал, искал телку, ты ходил по квартирам, типа еду разносил? Да. Нашел он ее.

По телу пробежал озноб, как будто резко простудился. Даже в горле запершило.

Спросил, и что он сделал? Да что он мог сделать? Взял ее и ебыря, завалил. Как завалил? Ну а ты бы что, отпустил и порадовался за них? Отвез, похоронил.

15 апреля. Всю ночь меня продержали в комнате без окон. Когда не спишь больше трех суток, пространство начинает шелестеть. Менты куда-то пропали, появились собаки. Они перемещались не плавно, а рывками, мерцали как перегоревшие лампочки, могли быть только что у одной стены, и сразу же переместиться к другой. Скорее всего это ментовской карнавал, они превратились в собак и устроили пробежки. Меня они редко задевали, а когда касались, тошнота била прямо в голову. Такое и раньше было, тошнило не только внутри, но и в глазах, и в слухе. Почему я пошел в метро? Это разумное решение. Там много людей и проще ее встретить, если сесть в квартире, то совсем ничего не произойдет. У собак тоже есть романтика, это понятно. Они разбегаются и исчезают. Утром приду в себя и скажу, что меня избили мусора. Ни за что. Я просто рычал на них. Это хорошее место и время, чтобы все осмыслить. Может такое случиться, что одна из мерцающих собачек подойдет и раскроет все тайны бытия, как серая лошадь в подъезде. Она будет лаять, комната поддерживать лай эхом, и из этого звука сложится послание. Пол заблестел, не сам по себе, это собаки так сделали своими телами. Я узнал озеро и лунную дорожку. Чудесный карнавал, они сейчас будут показывать мне всю мою жизнь. Дальше начнется проматывание приходов, новые дома, вэзер экспириенс, чарли, все эти дотошные раскапывания. Собаки будут бегать и показывать все это как спектакль. Они покажут Эдуарда Петровича, пустые квартиры, игральные автоматы, блэкджек, водопад. Еще одна причина, почему я пошел в метро. Нужно было проникнуть под землю. Все разумно, да. Пришел в загробный мир, сел и стал ждать. Появились мусора, вытащили наружу. Отвезли куда-то, посадили в комнате и устроили карнавал. Когда книги горели зеленым огнем, думал, как нырнуть в него. Есть же озера с зеленой водой, так и в этом горении. Можно сложить ладони вместе и прыгнуть. Сейчас они покажут весь секс, который у меня был в жизни. Создадут мерцающими телами обстоятельства, пролают «ты же сам догадывался, что секс это смерть», и вот, все эти эпизоды как щелчки минутной стрелки чик-чик-чик. По комнате побежали лисицы. Рыжие и мягкие, такие же мерцающие. Хочешь секса с ними? Насколько же удивительно, что я могу все это описывать словами. От движения лисиц проявилась влага, стенки намокли. Так бывает в подвалах, по шершавым стенам стекает внутренняя вода. Как это все любезно с их стороны. Сейчас сольемся в дикой ебле. От них приятно пахнет, как в том сне, когда подошел к изуродованному телу. Все женщины приятно пахнут, это позволяет им выживать. Все это гораздо лучше, чем нервная борьба за ресурсы, подсчет карт в колодах, скрытая истерика в универах. Лечь на мокрый пол и ебаться с лисицами. Даже если они потом растащат мое тело зубами. К счастью, я уснул и сразу поглотился тишиной.

Мазай стоял и ржал во весь рот. Рядом стоял испуганный Ласло. Мент смотрел их документы, повторял про себя «помощники депутата городской думы». Только что позвонил еще один мент, какой-то высокопоставленный, полковник-подполковник, и растолковал, что меня нужно срочно отпустить.

Мазай похлопал по плечу, спросил, чем я так вмазался, что устроил бузу. Менты рассказали, что всем отделением через окошко зырили, как я катался, махал руками и нюхал пол. Вся одежда пропахла, помочился прямо в штаны. Это надо было угаситься в такое говно. Правоохранительные органы удивлены.

На, переоденься. Добрый мент с улыбкой протянул треники. Я переоделся, подошел и обнял Мазая и Ласло, сразу вместе, двумя руками. Это мои друзья. Я тоже буду много работать и стану помощником депутата как они. Хочу быть похожим на них.

Как только прыгнули в тачку, спросил Мазая, где похоронена жена Вити. Он ответил, что не знает, и какое до нее дело. Я сказал, что

Витя все прогнал, решил произвести впечатление на пацанов, а сам ее не нашел. Мазай покивал: может быть, а откуда это известно? Да темы ходят. Мазай повернулся и внимательно поглядел «погоди, погоди, студент, ты-то откуда в этих темах?» Да ниоткуда, по камере лисицы бегали, щебетали, подслушал. А может и так, прогнал, никто же проверять не будет. Может нашел новую телку и решил для вида тему скинуть. Спросил, сдружился ли я с Витей. Да, сдружился, когда он приезжал, вот и не хочется, чтоб он грех на душу брал. Прогнал он. Ласло тоже покивал, согласился.

Это были не дни, а лютый ад. Вроде и ничего не произошло, а я почувствовал себя гораздо лучше.

Посмотреть, что со мной стало за последний год… Кто-то скажет, что это из-за наркоты. Так я ведь с того раза на хате, когда из-под дивана собрал пыль, ничего не принимал. Только начал подниматься благодаря качалке, как сразу скинули обратно. Благодаря молодости я еще как-то могу крутиться и держаться, если бы вся эта канитель началась лет в сорок, наверняка из дурок бы не вылез.

А Витя прогнал, это же ясно. Он никогда не смог бы убить человека. Когда убиваешь, ставишь волыну к глазам или забиваешь ногами по ребрам, надо объяснять всем вокруг, что ты теперь будешь жить за этого человека. И все, кто его любил, будут тебя ненавидеть, и ты готов на это. И после смерти придется все с ним обсудить. Надо постараться дожить, никого не убив. Себя тоже.

Утром пришла тетя Марина, выгнала Ласло на кухню, сказала, что никуда не торопится, и что я должен ей рассказать все, вообще все. В каком смысле «все»? Ну, давай с детства. Так понял, что примерно то, что рассказываю здесь. Первое мое воспоминание — празднование Нового Года. Молча уставился на нее. Она поняла, что не стоит ждать потока откровений и сказала: «Давай так, сначала все по наркоте, когда и как в первый раз, когда последний раз, что и зачем». А что мне скрывать по наркоте, рассказал все, как было. Она несколько раз переспросила, не принимал ли чего на днях. Не принимал ничего. Чай, рис, сыр, даже кофе не было. Она выслушала и продолжила: «А теперь расскажи, что вы тут в ванне сжигаете». Ответил, что сжигаем старые бумаги, чтобы не отвлекали. Почему просто не выбросить? А там были интимные записи, не хотелось, чтобы кто-то нашел и прочитал. Какие именно интимные записи? Ну, сны записывал, решил избавиться от них. Дальше я начал сочинять всякую муть, пытаясь объяснить, что со мной случилось в эти дни. Рассказал правду о панических атаках, о том, что лежал в больнице, об Эдуарде Петровиче. А остальное — что пришло в голову. Сказал, что 15 апреля закружилась голова, случилась затяжная паническая атака, показалось, что сейчас нас начнут бомбить, я вспомнил, что Картограф говорил про метро, что это бомбоубежище, вот и пошел туда сидеть, ждать, пока закончится обстрел. От всех этих рассказов у тети Марины брови полезли на лоб.

Тетя Марина позвала Мазая в комнату и заявила, что все гораздо хуже, чем она думала, надо срочно звать сюда отца. Мазай спросил номер, сказал, что позвонит Вове. Позвонил. Занято. Есть хороший закрытый санаторий, меня надо туда определять. Как элитная дурка. Ответил, что очень не хочу туда, что сам смогу восстановиться, уже занялся спортом, и все это не повторится. Мазай походил минут десять, тряся мобильником, пытаясь дозвониться, выругался вслух «Вова, сука, с кем ты там языком чешешь?» А ни с кем. Он в интернете сидит. Он играет в игры там и готовиться взломать мировой покер. Дозвониться можно ночью, когда он спать ляжет. Рассказал, как он днями играет в «Побег из Тюрьмы», приговаривает и хохочет. Мазай заржал как рыцарский конь, плюхнулся на кровать от смеха. Внезапно в трубке послышались длинные гудки, а потом голос отца.

— Ну что, Вова, ты там костыли щупаешь, или свинтил уже? Красава, Вова. Как кто, не узнал? Мазай. Да, я тоже рад тебя слышать. Короче, давай пригоняй сюда, в Москву. Сынку твоему надо помочь.

В трубке послышался крик. Отец от этих слов, видимо, напугался. Мазай пояснил, что он все не так понял, сын рядом и все нормально, ну почти все. Я взял телефон и объяснил как мог, что все реально нормально, но почему-то они считают, что я схожу с ума. А у меня наоборот все хорошо, занялся спортом, хожу на лекции, готовлюсь к сессии. Можно не приезжать, сдам сессию и вернусь домой. Мазай забрал мобилу и добавил, что может быть все и хорошо, но вчера я устроил лютую дичь в ментовке, мусора выписывали с округлившимися зырками, такого типа не видали. Хочешь — приезжай, не хочешь — не приезжай, но предупредили.

Отец приехал на следующий день, обнял меня, пробежался беспокойным взглядом, спросил, что случилось. Ничего не случилось. Тетя Марина и Мазай попутали. Скоро-скоро я пойму, что такое свобода. И еще скоро-скоро мы покорим мировой покер. Будем работать в связке, стричь лохов по всему миру. Есть семьдесят две разумные начальные комбинации, на которых стоит играть, остальные сразу сбрасывать, их можно разделить на восемь групп, я все это знаю. Есть шаткие зоны, где лежат разномастные туз-валет, одномастные восемь-девять. Главное — кайфовать от игры, даже от того, что ничего не происходит.

У отца появились еле заметные слезы, глаза заблестели. Они закрылись с Мазаем на кухне, стали что-то обсуждать. Зашел Ласло. Спросил его, что со всеми происходит. Он ответил, что я плохо выгляжу и медленно говорю.

Зашел в ванную, чтоб посмотреться в зеркало. А в зеркале оказался не я, а Бомжарка из книги про войну, я все думал, неужели его тоже когда-то встречу. Он ползал по окопам, лицом тер землю. Утонувшие внутри черного лица глаза, выпученные скулы, худой, трясущийся. Бомжарка — это и есть я. Стало смешно от всей этой ситуации. Захохотал. Бомжарка в зеркале тоже захохотал.

Подошел к Ласло, сказал, что стал Бомжаркой из книжки. Раньше не понимал, почему меня нет в картинках, а на самом деле все оказалось просто. Есть. Ласло ответил, что они сейчас отправят меня в дурку, и лучше спокойно с ними поговорить, чтобы отвезли к Эдуарду Петровичу, там все свои, а в новой может быть тяжело.

Посмотрел внимательно на Ласло, увидел, что он слегка движется. И не только он, но и все остальное. Все предметы, стены, окна, все это находится внутри большой волны. Эта волна тянет в себе все ощущаемое. Когда она заканчивается, начинается новая, в другую сторону. В разных волнах я совершенно по-разному мыслю.

Зашел на кухню. Отец и Мазай сразу прекратили разговор, уставились. Сказал им, что дурка хуже тюрьмы. И что они навсегда потеряют мое уважение, если определят меня туда. Они станут ссучеными, красноперками. Мазай хихикнул, подошел, приобнял за плечо, спросил «сынок, а что нам с тобой делать?» А ничего. Все со мной нормально. Вообще задержался я сегодня дома, у меня лекции в универе, сейчас поеду.

Мазай крикнул Ласло, чтобы тот тоже зашел. Сказал, чтобы он объяснил мне что-то. А что объяснять? Я не хуже всех понимаю, что происходит.

Ладно. Я взял стул и сел за стол. Я расскажу всю правду. Вы же хотели все услышать, сейчас расскажу. Отец напрягся, Ласло выпучил глаза еще больше. Короче, это я увел женщину у Вити. Мы гасились в разных городах, а Витя так нас и не нашел, потом решил прогнать, что типа завалил. А он нас не завалил. Сейчас Оля вернется, мы уедем отсюда, свалим, растворимся. Мне тут делать больше нечего, отец и близкие друзья хотят закрыть в дурке.

Мазай сдержался, не заржал, посмотрел на отца, типа что делать.

В этот момент почувствовалось, что волна уходит, приходит совсем другая, отличающаяся по цвету. Из меня вышла сила и жизненность, я плюхнулся на пол, на колени, и заплакал. Тело размякло, как будто его растерзали как в том сне. Мне стало жутко стыдно за происходящее. Попросил прощения за весь этот ужас.

Мазай ответил, что отца стоило бы пожалеть, он ведь переживает. И чтоб я кончал со всей этой хренью. Они молча уставились друг на друга.

Ласло прервал их переглядку, сказал, что нужно отвезти в первую областную психоневрологическую, к Эдуарду Петровичу, не надо в другую везти. Лучше прямо сейчас позвонить главврачу, есть его телефон, он скажет, что делать. Давай цифры сюда. В мобиле послышался голос. Эдуард Петрович? Очень хорошо. Тут происходит лютая хуйня, пусть Ласло обоснует. Ласло взял трубу, поздоровался и сказал, что мы сожгли все ключи, и что меня отнесло течением куда-то, откуда трудно выбраться. Нужен хороший шаман, который оттуда достанет. Ласло передал мобилу Мазаю, тот молча выслушал, взял кусок газеты записал номер.

Подошла новая волна, она наполнила силами, встал, сказал, что некогда мне тут сопли с ними разводить, опаздываю на лекцию. Ласло поехал со мной.

Ну и все сложилось нормально. Прошлись по свежей весне. Подышали приятным холодом. Конечно, ни в какой универ не поехали, не хватало еще в ту духовку заявиться и там выцепить новый кошмар.

Свежесть позволила разглядеть возможности. Есть состояние ровного ожидания. В нем можно застыть и переждать. Если вспомнить то детское укачивание в автобусе, когда появлялся зеленый дом. Ведь я пытался закрыть глаза, чтобы его не увидеть, получалось еще хуже. Он просачивался в ощущение и все равно сбрасывало в тошноту. А до этого все нормально, три остановки — как по гладкой дороге, едешь или сидишь в квартире, без разницы. И здесь так же. Только кажется, что эти три остановки можно растянуть насколько хочешь.

Мы вернулись вечером. Все нормально. Сказал же, что не стоит волноваться. На кухне было немало народа. Отец, Мазай, тетя Марина, слегка бухой Толик, и молодая женщина, никогда ее раньше не видел. Мы заглянули, поздоровались. Толик махнул мне рукой, сказал, что наслышан, и чтоб я не дурил и слушался старших.

Ответил, что никому ничего плохого не сделал, просто немного приболел, уже все в порядке.

Короче, знакомься, это Мама Лена. Мазай представил женщину. Или девушку. На вид ей лет двадцать пять, немногим меня старше. Слово «мама» не очень подходит. Вообще, классная, аккуратная, с собранными волосами как головка лука. Сразу подумал, что это баба какого-нибудь бандита, заехала по делам. Я покивал и вышел.

Как зашли в комнату, Ласло сразу же сказал, что слышал о ней. Но никогда бы не подумал, что она так выглядит, по рассказам она представлялась ведьмочкой в возрасте. Да, тут прям сочная телочка, а кто она такая? Скорее всего это ее телефон продиктовал Эдуард Петрович, Мазай ее нашел и привез.

Мама Лена зашла в комнату, сказала, что сегодня Ласло переночует в соседней, а она останется здесь. Ласло послушно вышел. Мы остались вдвоем. Она села на кровать напротив и показала жестом, что не стоит зажигать свет, и так хорошо видно. Все это произошло так быстро, что я растерялся и не понял, в какую сторону это раскладывается. Про себя спросил, пришла ли она сделать мне эротический массаж, но вслух как-то не решился это повторить. Надо ли все рассказывать, как обычно, начиная с детства? Первое мое воспоминание — встреча Нового Года. Ничего не надо рассказывать, вообще лучше молчать. А потрогать тебя можно за попку, на вид ты классная? Это я тоже про себя проговорил. Ну реально, я потерялся в догадках. Может это мне Толик подогнал элитную девочку, чтобы я расслабился и перестал дурить. И папа там сидит на кухне с мыслями «давай, сынок, дело такое». В каком-то фильме было что-то похожее. Или это психотерапевт из дурки, типа тети Марины, только привлекательнее. Спросил «а вы кто?» Она ответила, что просто пришла помочь. Тогда я сказал, что мне не в чем помогать, это они невнятную бузу сегодня устроили, а я здоров, сегодня гулял целый день, дышал свежей весной, завтра в универ и на спорт.

Мама Лена попросила в любом случае, как бы у нас сегодня не пошло, не бояться ее. Да я как-то и не планировал бояться. Вы тоже не особо пугайтесь, если что. Договорились.

Со мной сегодня ночует такая леди. Чем мы займемся — непонятно. Как-то неловко чем-либо заниматься без знакомства. Решил сказать что-нибудь связное, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, сказал, что все эти люди на кухне научили меня никому в жизни не доверять. Доверять можно только самым близким, а если эти самые близкие упаковывают тебя в дурку, то и им нельзя. Никому. Вообще, мой отец — аферист всесоюзного масштаба, а Мазай знаете кто такой? А Толик? Вы сами-то поняли, куда попали? Если бы меня интересовала вся эта жизнь по власти и баблу, я бы уже на конкретном взлете был. Все возможности. Меня это не интересует. Меня вообще ничего не интересует. Кроме… Кроме? Любви. Она заулыбалась, свет из окна коснулся ее лица, как будто там работал подготовленный осветитель и у него была задача именно в этот момент подсветить ее красоту.

Когда мы ставили спектакль в больнице, я именно так и делал. Да ей не двадцать пять даже, она моложе меня, это прекрасная девочка со сладкими губками, озорными глазками. Она смотрела на меня и кокетливо улыбалась. Чем бы это ни закончилось, папа и Мазай, спасибо за этот вечер. Вы — мудрые люди, меня именно так и надо лечить. Правда, как-то неловко, что они там на кухне, даже уже ничего не говорят, затаились и ждут. Еще не хватало, чтобы кто-нибудь из них заглянул, приоткрыл дверь «А, трахаетесь? Все, не отвлекаю. Приятной ночи».

Она встала, подошла, села рядом. Внутри все застучало как бешеные часы. Сказала, что надеется, что все пройдет хорошо, и эта наша первая встреча окажется последней. Свет в окне снова качнулся, я разглядел ее морщинистое лицо и седые волосы, да ей явно за пятьдесят, если не больше. Я дернулся, прижался к стене, она напомнила, что мы договаривались не бояться. Хорошо. А что будем делать? Ничего. Просто расслабься и смотри, а хочешь — не смотри, закрой глаза, как хочешь. Этот свет как маяк на берегу туда-сюда, еще раз вгляделся, нет же, смазливая девочка, никаких морщин, сладкая как с эротической обложки. Она взяла мое лицо ручками, остановила его, ладони положила на щеки, приблизилась и… кажется, сильно дунула мне в лицо. Наше дыхание соединилось, все наполнилось тем приятным запахом из сна.

Первое место, где я оказался, можно назвать «розовое молоко». Похоже на то, когда ложишься летом на природе, лицом к яркому небу, и закрываешь глаза. Все густое, еле подвижное, плывешь и не различаешь образов. И все хорошо. Если бы был под влиянием тех утренних волн, то вся эта густота либо отдалялась, либо приближалась, а то, что я не падаю, а просто существую, показывает равновесие. Так же как в состоянии ровного ожидания. Примерно так плавают накаченные транками, без резких поворотов, рывков, остановок. Возможно, я в дурке под капельницей, меня таки отвезли туда, но это уже неважно.

Если бы мне показали это состояние в каком-то экране, в кино например, подумал бы, что там нет воли. Но это не так. Воля вполне присутствует. Можно направлять и мысли, и себя вообще. Ты не ведом этим «розовым молоком», а существуешь в нем как в облаке. Наверное, так появляются сюжеты во снах, тебя несет течением, мысли цепляются за образы, а дальше все это раздувается в узнаваемые и понятные истории.

Есть куски воли, направленной к тому, чтобы присмотреться.

Митя лег на рельсы, сказал, что дорога дрожит, можно не успеть соскочить. Мы с Аликом переглянулись. Только что им рассказал про тоннели между событиями. Алик подбодрил Митю, если поезд резко выскочит, срежет макушку как режут вареные яйца для салата острым ножом.

Рельсы звучат, но не постоянным звоном, а обрывками. И эти звучания походят на слова, произнесенные на непонятном языке. Нас трое, нам спокойно. Нас трое, никого больше нет. Никого там больше быть не может.

Рядом с Митей на рельсах сидит человек. Я его вспомнил. Из картинки все в той же книжке о войне. Митя лежит, а он улыбается. Тело чуть прозрачное, как будто из слизи. Прямо над головой Мити еще одни глаза, без лица, просто в воздухе.

Природа дрожит вместе с железной дорогой, внутри этой дрожи видны силуэты.

3 апреля. Мы со Светой одни на хате. Никого больше нет. Она обняла меня за шею сзади и укрыла своими волосами мое лицо. Поворачиваюсь к ней, целую ее плечи, шею. Она задорно смеется, закрывает глаза. Никого больше нет.

Около дивана стоят люди. Как со старинных фотографий, в длинной темной одежде, внимательно наблюдают за нами. Переселенцы на вокзале в ожидании далекого поезда. Четверо, неподвижные. Женщина с покрытыми волосами, тонкими сжатыми губами.

Интересно, если я резко вскочу с дивана и уставлюсь на одно из них, он пошевелится? Вообще-то у нас тут происходит очень личное, неприятно, что выстроилась целая процессия. Если бы мы знали, что здесь проходной двор, выбрали бы другое место.

Неужели эти люди видят все, что происходит на этом диване, все наши милые игры? И игру в похороны? И всех винтовых, и курение пыли? По их лицам кажется, они никуда не собираются, скорее те, кто на диване отъедут, а эти будут так же стоять и смотреть.

Актовый зал в больнице. Голос Эдуарда Петровича: «Хорошо. Сейчас поезжай во второму адресу, внимательно повторяя все движения.» Я плутаю по дворам, нахожу нужный дом, захожу в подъезд. Дверь. Голос «Заходи». Коридор. Темная комната, кровать. Я могу видеть в темноте — удивительно. Все заполнено лицами. Лица наслаиваются друг на друга. В углах их больше, они там сидят плотнее. Кто-то прячется в темноте как в густой роще.

Пленки внутри пленок, теплицы внутри теплиц, если чуть расслабить зрение, все исчезнет, поглотится темнотой, надо разглядывать эти лица. Они могут таять и проступать. Можно подумать, вокруг полно кинопроекторов, они и создают все эти лица. Махнуть рукой — они не заденутся, или воспримутся как легкий холод.

Они смотрят и ждут, что я буду делать. Или вглядываются в меня.

Одно лицо оказалось очень близко, почти касаясь. Мы находимся в разных бытийностях, вряд ли оно может проникнуть. Хотя, кто его знает.

Почувствовал нежные женские руки, она бесшумно подошла и закрыла мне глаза. Это ты? Да. Прижал ее ладони к своему лицу. Сколько мы так просидели в темноте?

Повернулся. Свет из окна заботливо и мягко освещал ее лицо. Мама Лена улыбалась.

— Ну вот и все. Там в тебя одна гадость залетела, когда ты по комнате бродил. Считай, что песчинка в глаз попала, ты сходил к врачу, он промыл глаза. Давай, вставай, студент, все будет хорошо.

— А что это были за плавающие лица? А прозрачный на рельсах? А кто эти люди у дивана?

— Да никто.

На кухне нас встретила делегация, молча удивленно посмотрели и как в один голос спросили «так быстро?» В смысле, быстро? Мы же наверняка всю ночь с ней купались в этом розовом молоке. А нет, прошло минут десять. Как ты себя чувствуешь? Нормально.

Что она со мной сделала? Да непонятно. Но я реально пришел в себя, вернулся в ощущения, что были пару лет назад, до всех этих качек, панических атак. Как описать это состояние? Мы с Ласло недавно посмотрели фильм Трейнспотинг про английских наркоманов. Там есть такой момент, когда главный герой приезжает в Лондон, начинается музыка Айс ЭмСи, соу файнд зе филинг. Ну вот, так и со мной. Только я никуда не переехал, из Москвы уже некуда переезжать, просто провел десять минут в темноте с мамой Леной, но представить меня под эту музыку — самое то.

Мы сидели с отцом на кухне, я ему объяснял, что теперь реально все нормально, раньше я просто так это говорил, внутри все качалось и волны выносили на какую-то нездоровую чувствительность, а сейчас вспоминаю все это как жуткий сон. Он может ехать домой и не волноваться. Насчет покера у меня серьезные планы. Все так или иначе играют по своим шаблонам, и даже если ты идеально считываешь варианты, можешь влететь из-за предсказуемости. Надо в компьютере сделать мощную сетку, и по ней двигаться. Мы справимся.

Рассказал Ласло все в деталях. Только ему и можно все это рассказать. Ласло ответил, что это было ее зрение, мы как-то соединились и я видел события ее глазами. Мама Лена все время видит этих прозрачных людей, лица, повисшие глаза. Как так жить вообще и не рехнуться? Наверное, ко всему привыкаешь, к такому тоже. Думал пригласить ее посидеть где, но как-то стремно. Будем сидеть в кафе каком-нибудь, а около столика встанут все эти с вокзала, она на них цыкнет, они отвернутся, с такой бабой можно быть спокойным, никакой сука-гном не подлезет. С кем опаснее делать любовь: с ней или с той секси-медсестрой? Как жизнь вообще сводит с такими классными тетями? Они мне закрывают ладошками глаза, и так же нежно и заботливо.

А реально, есть ведь писатели с усладой раскладывающие каких женщин и как жарили. А я могу похвастаться другой вещью: какие дамы обо мне заботились.