Долг

ГАБИТ МУСРЕПОВ

Пока человек творит, жизнь его в движении. К тому же если человек обессмертил свое имя в глазах вот уже стольких поколений казахов делами, достойными внимания и почитания, делами, которые по дерзости духа, осмелюсь сказать, сродни, скорее, доблести или подвигу, то, естественно, такая жизнь была всегда на виду и она служила объектом для подражания.

Действительно, были годы, когда он для литературной молодежи Казахстана был кумиром, был объектом восхищения, редко кто из нас стороной обошел его творческое влияние или личное обаяние. Помню, мое поколение, после окончания войны долгие годы не снимавшее с себя серые шинели, во всем старалось подражать ему, хоть в чем-то походить на него. Он тогда был молод, красив. В те послевоенные годы среди бедно одетых людей нас особенно поражала безукоризненность его костюмов, сорочек. Внешнему великолепию соответствовала еще и его всегда чуть-чуть замедленная реакция, манера держаться корректно, не позволяя ни при каких обстоятельствах переходить границу нормы поведения, и, наконец, по-мусреповски неторопливо-царственное движение, редкий, но всегда точно рассчитанный жест, который, кстати, венчал спокойный бархатный голос.

Помню, как однажды Кенен Азербаев, видимо, не менее восхищенный, чем литературная молодежь тех лет, никогда не покидавшей Мусрепова поразительной гармонией его внешнего и внутреннего облика, в экстазе импровизации назвал его не иначе как князем. Я допускаю, что в те годы мы, возможно, со свойственной молодежи восторженностью могли где-то преувеличивать его величие, попадая, безусловно, под влияние той симпатии, которую испытывали к нему как к писателю и человеку. Но вряд ли будет уместно допускать сомнения по отношению к этому многоопытному старцу, патриарху устного народного творчества. Когда Кенен Азербаев, сам являясь подлинным воплощением всего красивого, я имею в виду телесного и духовного, наделенный тонким чутьем и отменным вкусом, обожествляя свой поэтический объект, искал сравнения, столь непривычные для восприятия казахского уха, он, разумеется, не вкладывал в это понятие социальный оттенок, а исходил, исходил наверняка, из желания выразить по-особому чувство своего высшего восторга. А Мусрепов был всегда достоин восторга!

Думая о начале жизненного пути писателя, я оглядываюсь назад, стараясь мысленным взором охватить минувшие дни сравнительно недавнего прошлого родной литературы. Имя Мусрепова неразрывно связано с историей создания, утверждения и развития казахской советской литературы, у истока которой стояли незабвенные Сакен Сейфуллин, Ильяс Джансугуров и Беимбет Майлин. После великого Абая, поистине Пушкина казахской литературы, без всякого сомнения, роль и значение вышеупомянутой великолепной тройки в деле дальнейшего развития литературы, уже в советский период, неоценимо велики. Едва перевалив рубеж в сорок лет, ставший роковым для всех троих, они завершили свою земную жизнь. К счастью для казахской литературы, вслед за ними почти стремя в стремя шла следующая тройка. — Мухтар Ауэзов, Сабит Муканов, вслед за ними вошел в литературу и Габит Мусрепов.

Названные трое, словно своеобразный триумвират нашей национальной гордости, несмотря на то что были они детьми одного поколения, одной определенной социальной эпохи и пришли в литературу, как говорится, след в след, по природе таланта и мироощущению были разными. Если по уровню культуры письма уже тогда стоявший в одном ряду с передовыми европейскими писателями Мухтар Ауэзов поражал современников глубиной постижения психологии человека й широтой охвата и осмысления отображаемой действительности и современная казахская литература благодаря его гению достигла высочайшего своего уровня, то Сабит Муканов был кровное дитя крутого времени. Он обладал колоссальным темпераментом полемиста и привнес в без того накаленный литературный климат того времени острую классовую принципиальность, крупно и размашисто выразил в своем творчестве неуемный дух пробужденного народа. Следует отдать должное: он до конца своих дней переворачивал своим неутомимым пером писателя-бойца, писателя-борца нетронутые глыбы эпохи. В своем благородном нетерпении и постоянной спешке, подгоняемый желанием как можно больше охватить и быстрее осуществить свои неисчерпаемые творческие замыслы, ему, быть может, не всегда удавалось выплавить, как сказал Маяковский, из тысячи тонн словесной руды золотые слитки.

А Габит Мусрепов в литературу пришел не с разбегу, как его именитые предшественники, а вступил степенно, спокойно, без шума, без триумфа. Я уверен, многим из вас известно, что Сабит Муканов и Габит Мусрепов, будущие классики казахской литературы, росли на одном клочке земли, почти в одном ауле, зная друг друга с детства. Один из них был с детства беспокойным, все порывался, клокотал, как молодой орел, горя желанием быстрее взлететь из родного гнезда, подчиняясь властному зову души, будто чувствуя интуицией, что полет его будет далеким и высоким. А второй вслед за ним тоже взлетел, его также манили просторы неведомой дали, но он и в полете не спешил, не торопился, уверенный, видимо, в том, что во что бы то ни стало достигнет своей желанной и заветной высоты. И достиг. Достиг — онять таки — верный своему принципу, спокойно, не спеша и не суетясь. Тем не менее в поступи молодого писателя читатели тех лет и литературная общественность сразу, с первого же шага заметили ни на чью не похожую уверенность его почерка. Заметили еще, что в его уверенности нет ничего общего с самоуверенностью, кичливостью и чванливостью иных пижонствующих поэтов и писателей. После появления рассказа «Кос шалкар», особенно миниатюрного рассказа «Талпак Танау» многим стала ясна основная черта, свойственная таланту писателя. Молодой Мусрепов вступил в литературу как поклонник и приверженец красоты. Его поклонение, я бы сказал, рыцарское поклонение и преклонение, и беззаветное служение красоте, ей, преимущественно ей одной, во всех ее проявлениях, предопределяло на всю жизнь суть и сущность его творческой деятельности.

В двух вышеназванных рассказах молодой Мусрепов правдиво изображал самый трудный переходный период в истории кочевого народа, во время которого ломались, рушились вековые, казавшиеся незыблемыми патриархальные родовые устои, ломалась и трудно перестраивалась психология людей. Именно в этих своих рассказах сумел он подняться до передового уровня новеллистики тех лет. Следует особо подчеркнуть мусреповский теплый юмор, согревающий текст и освещающий его светом. И этот юмор, как один из главных характерных черт его манеры письма, остался потом верным спутником его творчества.

В близком общении с Мусреповым не многим более тридцати лет мне стали известны помимо его главного и основного призвания и другие увлечения. Так, например, что он до недавнего времени увлекался бильярдом и охотой. Все видящий и все замечающий зоркий глаз художника за письменным столом, говорят, не давал промаха и на охоте. Его способность находить эстетическое удовольствие во всем, в малом или большом, в не меньшей мере сказалась и в этом его увлечении. Его не столько интересовал бессмысленный азарт, к сожалению, как эпидемия, повально охвативший теперь всех, кто с многозарядным ружьем на быстроходных машинах рыскает повсюду, сколько романтика самой охоты. Умение во всяком деле добиваться только оптимального результата и во что бы то ни стало достигать наивысшего искусства — вот главное жизненное кредо, которым он всю жизнь неизменно руководствуется. И он, говорят, получал истинное наслаждение опять-таки для души лишь тогда и в том только случае, когда на охоте стрелял на лету, вдогонку быстро удаляющейся цели.

В моем понимании и представлении Мусрепов как человек и писатель (относится это к частной его жизни или к главному ее смыслу — творчеству) стремился только к красоте, только к изяществу.

Согласимся, однако, что красота — понятие многомерное. Красиво и одухотворенно, красиво и действенно — вот основные направления его жизнедеятельности и творчества. И не потому ли он писал только I редкие счастливые часы вдохновения?

Мухтар Ауэзов и Габит Мусрепов по праву считаются основоположниками казахской национальной драматургии. Если пальма первенства в создании этого прежде неведомого казахской литературе жанра безраздельно принадлежала Ауэзову, то вслед за ним пришел в драматургию Мусрепов. Человеку, сколько-нибудь посвященному в историю казахской литературы, ведомо, что первая пьеса была написана задолго до создания у нас театра, И этот первенец не только содействовал зарождению театра, но способствовал пробуждению прежде всего народного искусства, став тем необходимым запалом, благодаря чему оно взорвалось наконец так мощно и ослепительно, блеснув щедрой россыпью самобытных, глубоко народных талантов. Вспомним то созвездие талантов. Вспомним ту Куляш, того Кали-бека, того Канабека, Курманбека, тех же незабвенных Сер-аган и Ел-аган.

И тут первенец национальной драматургии, как это часто случается с творениями настоящего искусства, когда за него берется гений, едва обретя жизнь, сразу шагнул в разряд классики. После Ауэзова всегда бывало трудно нашему брату взяться за перо. Так и здесь, после появления счастливого первенца казахской драматургии, пробовать свои силы в этом жанре, скажем прямо, не хватило многим духа. Для того чтобы пробовать силу, необходимо было обладать поистине недюжинным талантом. Мусрепов обладал таким талантом. И он не только отважился, проявив личное мужество, и, следует отдать ему должное, он, как мы знаем, подарив казахскому зрителю «Кыз-Жибек» и «Козы-Корпеш и Баян-су», сделал качественно новый шаг в развитии казахской драматургии. Судьбы молодых влюбленных печальны: гибнут Кыз-Жибек — Тулеген. Гибнут Козы — Баян. Они пали жертвой жестокого века и насилия, которые в то далекое теперь от нас время были намного их сильнее. Но вместе с тем и они своей гибелью доказали непобедимость и непокорность чувства любви. Когда чистое и возвышенное чувство становилось высшим смыслом жизни, оно, стремясь к свободе, выходило из повиновения. Как мы знаем, в фольклор, в это далекое детство современной литературы, народ всегда вкладывал все лучшее, свою мечту о добре, красоте и любви. В превосходных сценических воплощениях Мусрепова колоритный народный сюжет засверкал неожиданными гранями, обогащая и насыщая его идейную сущность новым смыслом и содержанием. Благодаря драмам Мусрепова мы сумели приблизить к себе, к своему восприятию из мира далекого, умолкнувшего прошлого трагическую судьбу влюбленных.

На мой взгляд, в ряду атих творений особо стоит трагедия «Ахан-серэ — Актокты». Она одна из немногих шедевров нашей драматургии. Трагическая участь Ахана-серэ сродни судьбе других великих сынов казахского народа — Абая и Чокана, которые тоже были обречены на гордое одиночество. Но в трагедии о поэте присутствует высочайший подъем и взлет непокорного человеческого духа, вместе с тем извечная борьба личности, наделенной благородными помыслами и незаурядным талантом, со слепой силой невежества и мрака. Если бы Мусрепов, написав только эту драму, не создал бы ничего другого, я уверен, он наверняка обессмертил бы себя.

Размышляя о жизненном пути писателя, я вспомнил один примечательный случай тридцатилетней давности. В том году появился роман «Пробужденный край». Помню его воздействие на умы и сердца читателей. С Зейнуллой Кабдуловым мы, тогда студенты университета, читали роман Мусрепова вместе, вслух. Читали залпом. Не успев прийти в себя от нахлынувшего вдруг прилива чувств, возбужденные и радостные, вышли мы почему-то на улицу. Еще не отдавая себе отчета в своих поступках, почему-то оказались рядом с домом писателя, почему-то кружили и ходили, однако не смея в решительный момент войти в дом, в окне которого в это время горел уже свет. А на дворе стояла поздняя осень. Промозглый холодный ветер пробирал до костей. Но мы, не в меру возбужденные, говорили, перебивая друг друга, о взбудоражившем наши души романе, об авторе, о его писательской культуре, его требовательности, предъявляемой прежде всего к себе, тщательности и безупречности отделки слога, изысканности стиля и, наконец, тонкости и точности психологических наблюдений. Помню: тогда, что бы мы ни говорили касательно только что появившегося произведения Мусрепова, наши мысли как завороженные вновь и вновь вращались вокруг изящества его исполнения. Нас особенно восхищал выхваченный писателем из прошлого тот огромный мир, который, благодаря волшебной силе чародея слова, обрел жизнь и заговорил вновь. На страницах довольно объемистого романа кипели и накалялись человеческие страсти, разыгравшиеся в том краю, которому предстояло пробудиться, который в недалеком будущем станет ареной смертельных схваток двух непримиримых классов. Кого из нас не поражали крупно и объемно выписанные образы? Особенно Иглика, который попирал землю, словно он был вылит из чугуна. В его невзначай брошенных словах чувствовалась неумолимая сила власти, непреклонность и решительность поступков. Он от начала и до конца родное дитя жестокого индустриального века, который бесцеремонно ввалился тогда в казахскую степь. По сравнению с ним, наоборот, главный герой романа Буланбай показался нам куда пассивнее и потому бледнее. Долго дремавший в нем инстинкт классовой борьбы просыпается вдруг неожиданно, под воздействием не столько опять-таки осознанной необходимости борьбы, сколько, скорее, ущемленного, уязвленного самолюбия степного рыцаря. Если пробуждение его самосознания, подобно пробуждению края, тянулось долго, то его вспышка гнева была неожиданной, молниеносной.

Нас, читателей тех лет, не меньше поразила простота самого открытия карагандинского угля. Посудите сами. Не разожги в тот памятный теперь для всех нас один из летних дней 1847 года простодушный по характеру, но сметливый казах по имени Байжан в степи огонь рядом с норкой полевого суслика, не состоялось бы, пожалуй, открытия карагандинского угля. Допустим, что этот добродушный казах, наделенный, однако, как все степняки, повышенным любопытством и наблюдательностью, находился в степи, допустим, что он развел огонь, но не проявил любопытства, не обратил внимания на что-то неведомое, черное, которое валялось комочками прямо у норки, по всей вероятности извлеченное сусликом из недр земли, и — самое главное — не бросил бы опять-таки ради того же любопытства это нечто черное в потухающий огонь, где никак не закипало молоко в жестяной банке, и это что-то, непонятное черное, немало, видимо, занимавшее простодушного степняка, попадая в огонь, не взгорело бы быстро и сильно, вряд ли кто-нибудь догадался бы еще во второй половине минувшего века о небывалых по запасу залежах карагандинского бассейна. Так что открытие богатейших залежей, которые впоследствии станут третьей по значению кочегаркой страны и преобразуют экономический и культурный облик огромного края, было до смешного простым, даже анекдотичным.

Признанного мастера прозы казахской литературы, по моему личному наблюдению, не столько заботила тщательная разработка психологии, неожиданные ее проявления, сколько неизменное стремление виртуозного стилиста вложить всего себя в пластику, поражая при этом отточенностью слога, точностью и меткостью выражения, образностью ткани всего текста. Еще одна особенность прозы Мусрепова, обратившая сразу внимание критиков и искушенных читателей, — это лапидарность, лаконичность его письма. Стиль его безукоризненно опрятен, как он сам. Каждый раз, соприкасаясь с лучшими образцами его прозы, на ум невольно приходит высказывание Сент-Бёва: «Самое лучшее в самых скупых словах».

Итак, меткость и предельная точность — вот девиз писателя Мусрепова, его безоговорочное творческое кредо на всем его жизненном пути. С тех пор как появилась первая книга «Пробужденного края», взбудоражившая, повторяю, наши умы и сердца, прошло чуть более трех десятилетий. Прошли годы — сменились поколения. А со сменой поколений меняется и сама жизнь, меняются вкусы, взгляды и отношения к прежним ценностям. Особенно в наш век, век технического прогресса, происходит в ошеломляюще быстром темпе едва ли не тотальная переоценка всего без исключения, в том числе и произведений литературы и искусства.

Иные кумиры, еще вчера покорявшие наши сердца, нередко, кое-как продержавшись один-два сезона, уже на третий на наших глазах смущенно сходят со сцены, навсегда прощаясь с еще вчера шумно рукоплескавшей им публикой. Почему? В самом деле, почему в наших чувствах нет былого постоянства? Почему чувство восторга, возникавшее порой как взрыв» как фейерверк, не задерживаясь сколько-нибудь в нашем сознании, тут же угасает, рассыпаясь радужными осколками и растворяясь в зыбком мареве времени? Почему?

Не будем здесь тревожить тени многих памятных нам произведений, но признаемся, что у нынешней молодежи спал вроде былой энтузиазм и начинает появляться нечто похожее на равнодушие к иным творениям. Не ощущаем ли мы вышеназванное отнюдь не добродетельное чувство в отношении, скажем, к легендарному Павке Корчагину, тому самому, который, помните, снился некогда нам и нашим отцам, олицетворяя собою лучшие черты нового поколения? Почему? Этот тревожащий душу вопрос возникает каждый раз во мне, когда я не всегда замечаю былой трепет и неподдельный восторг, какие мы с Зейнуллой Кабдуловым и все наше поколение в то время испытывали при появлении «Пробужденного края».. Отчасти я склонен объяснять это тем, что мы до сих пор не имеем русского Мусрепова, как не имеем, к нашей беде, и достойного оригиналу Абая на русском языке. И тут, кстати, я публично выражу свое недоумение по поводу прохладного, скажу больше, равнодушного отношения такого требовательного обычно к своему оригиналу мастера к переводам своих произведений на русский язык. Может, это невольное смирение мастера с неизбежным в подавляющем большинстве случаев конечным результатом, когда перевод, по выражению Белинского, оказывается «прежде всего искажением». С другой стороны, видимо, будёт несправедливо искать вину собственно в книгах. Как у моря бывают приливы и отливы, так, должно быть, неизбежны и даже закономерны свои подъемы и спады читательского интереса. И будем надеяться, что к нетленным произведениям искусства возродится и вернется былая восторженная читательская любовь.

Когда писатель, не желая отстать от бешеного темпа, навязанного ему веяниями современной эпохи, стремится затронуть все и вся в своем творчестве, тогда не может быть и речи о качестве литературы. Стремление преуспеть, откликнуться первым, откликнуться как можно быстрее на злобу дня, на сиюминутные потребности, мелькать одновременно во всех литературных жанрах, как известно, часто преподносило нежелательные сюрпризы. Всевозрастающий темп серого и безликого чтива вряд ли оставит равнодушными тех, кого интересует судьба родной литературы. Суетность и спешка, прикрываемые так называемой активностью и оперативностью, решительно противопоказаны тому, что, помните, Пушкин еще называл «священной жертвой», имея в виду, конечно же, и ту кропотливую и тщательную отделку, без чего не могло бы вообще именоваться изящным искусство. Чувствуя свое бессилие против напора и наплыва мутного потока, иной раз с тоской и горечью подумаешь, что даже уроки истинных мастеров пошли не впрок, и они оказались не в состоянии усовестить, удержать натиск современных бойких перовладельцев.

Труд самозабвенный и кропотливый, фанатическая преданность своему делу во имя достижения высшей цели, неутолимая жажда совершенства — вот что всегда отличало писателя Мусрепова и вознесло его на гребень подлинного мастерства. Талант его, закаленный жизнью, вобрал в себя весь нелегкий опыт своего народа, того самого народа, с которым живет, трудясь, борясь и деля радости победы, горечи поражения. Он — писатель национальный. Национальный не только потому, что кровь от крови, плоть от плоти сын своего народа, что пишет и думает на том языке, который впитал вместе с материнским молоком, а главным образом потому, что он как никто другой знает душу казахов, что он знает всю прелесть природы бескрайней шири казахской степи. В его творчестве душа и история казахского народа нашли свое наиболее полное, наиболее верное и яркое, вместе с тем притягательное, вдохновенное выражение.