Долг

ПОЕДИНОК ИЛИ СОТРУДНИЧЕСТВО?

Как бы мы ни клеймили и ни ругали на все лады подстрочник, мы все в глубине души понимаем, что благодаря ему, презренному, все-таки доходит все лучшее в национальных литературах до всесоюзного читателя. Какими бы сомнительными ни были его достоинства, все же для переводчика, не знающего языка оригинала, он иногда является единственным источником связи с оригиналом. А если подстрочник сравнительно с переводом беден, неряшлив, дурен собой, то в том нет вины изготовителей подстрочников, вина лежит на нас, авторах, вина в том, что мы равнодушны, что самоотверженный труд переводчиков-подстрочникистов не поощряется ни морально, ни материально. Прояви мы хоть малую чуткость и понимание, заинтересуй людей, я уверен, мы не только подняли бы качество подстрочного перевода, но и помогли бы выявлению талантливых переводчиков. Могу сослаться на свою работу с Герольдом Бельгером. Когда судьба свела нас с ним, он был аспирантом, заканчивал диссертацию. Свободно владея казахским языком, он с молодым жаром предался переводческим страстям. С тех пор мы неразлучны, работаем бок о бок. Сейчас он обладает немалым опытом и искусен в переводческом деле. Некоторые рассказы, повести и романы Абиша Кекильбаева, Оразбека Сарсенбаева, Дукенбая Досжанова и других Г. Бельгер перевел самостоятельно. Он является сопереводчиком многих казахских произведений, в том числе моего нового романа «Долг». А начал он с того, что делал подстрочники, за которые издательство платило ему по двадцать рублей за лист, а я считал, что он заслуживал уже тогда получать столько же, сколько выплачивают обычно у нас за художественный перевод с русского языка на казахский.

Должен сказать, что подстрочники Бельгер а уже тогда отличались от того, что среди переводчиков с оттенком брезгливости именуется «глиной». Мне известна природа подобных поделок, у которых нет и не бывает ничего общего с творчеством. Ершов в своей статье «Только арифметика», опубликованной в «Литературной газете», пишет о них: «На десятках страниц подстрочного перевода не угадывался даже смысл происходящего». Да, я понимаю: это типичнейший пример законченной халтуры, той самой «глины». Только непонятно, почему Ершов берется переводить по подстрочнику, в котором, не говоря уже о стилевых особенностях, на десятках страниц даже не угадывается, о чем вообще идет речь? В таком случае, как быть с высказыванием великого Добролюбова, считавшего, что для перевода мало сохранить смысл и соблюсти правильность и чистоту языка, для него нужна жизнь, которой проникнут подлинник?

В художественном переводе на одном из первых мест стоит вопрос, как донести сложную человеческую жизнь оригинала.

Но как быть, если и в оригинале не угадывается смысл происходящего? Ждать палочки-выручалочки? Или надеяться на «властный» метод Ершова, который на страницах «Литературной газеты» гордо перечислял все свои насильственные благодеяния? По ходу работы над переводом, уверяет он нас, то есть переписывая, в корне переделывая оригинал (как он уверен, в сторону улучшения), он, однако, орудует «не топором, не косой, не метлой, а тонким резцом или мягкой кистью». Вряд ли. Не было еще случая, чтобы даже талантливый переводчик делал из средней вещи шедевры. А ремесленник — тот и вовсе низводит любую незаурядную вещь до уровня проходного штампа. Но человеку, душой болеющему за свое дело, отнюдь не все равно, лачугу ли сляпать или дворец возвести. В тот день, когда мастер обнаруживает равнодушие к своему делу, считай, наступает смерть и его искусства. С этого часа он уже не мастер, он в лучшем случае ремесленник, более того, шабашник, которому топор или колун более по руке, чем перо или кисть. Столь деликатными инструментами сможет разве кропотливый умелец, любовно, с самозабвением шлифующий каждое словечко, за полтора месяца из шестидесяти печатных листов романа оттяпать две трети? Тут, как бы ни уверял нас почтенный Ершов, без топора не обойтись.

В сложившейся ситуации виноваты мы сами, авторы. Во-первых, мы беспечны. Иные из нас руководствуются принципом тех родителей, которые в стародавние времена, отдавая своих детей мулле и заискивая перед ним, лепетали: «Кость моего чада принадлежит мне, а мясо — -твое», — то есть, поступай с ним как хочешь, расправляйся как можешь, лишь бы вернул его потом, после прохождения учебы, полуживым или полумертвым. Во-вторых, мы совсем не интересуемся подстрочником. А ведь настоящая расправа с оригиналом, искажение его начинается с подстрочника. Нам невдомек, что перевод наших произведений — сложный, двухступенчатый процесс. Чтобы вывести их на большую, всесоюзную орбиту, должна сработать без помех вначале первая, стартовая ступень — она оторвет корабль от земли, потом его должна подхватить вторая, которая выведет на орбиту.

Нельзя пренебрегать подстрочником, по которому будет судить о нас переводчик. Каким бы многоопытным и виртуозным мастером своего дела ни был фотограф, однако не может он, минуя рабочий негатив, получить сразу позитив, точно и верно воспроизводящий живой и достоверный образ. Писатель — заинтересованное лицо, он должен еще «в стадии негатива», на стадии подстрочного перевода биться за каждое слово, за каждый свой оборот. По мере своих сил и разумения. Только тогда может подстрочник вырваться из прозябания и обрести подобающий ему приличный вид, стать лучше и краше, вместить помимо «информации об оригинале» еще и краски его.

Вы можете возразить мне: так это уже будет не подстрочник, это будет самый настоящий полнокровный и крепкий художественный перевод! Нет, отвечу, это еще не художественный перевод. При всех своих несомненных достоинствах это все-таки подстрочник, только очень приближенный к оригиналу. И ратую я только за улучшение его качества. Такой подстрочник, уверяю вас, куда лучше и полезнее «глины», ибо, не притязая на законченность, он в то же время не искажает оригинал, честно и правдиво доносит все его достоинства. Он, как уже было сказано, соблюдает и сохраняет весь поэтический строй, все краски живой плоти произведения, внутреннюю ритмику, интонационные особенности его, следовательно, не побоюсь сказать, дух и душу его. Авторы подобных работ имеют право претендовать на положение сопереводчиков.

В этой связи не могу не сказать, как поразил меня однажды благородный поступок Василия Белова. Это было несколько лет тому назад. Мы пришли в редакцию журнала «Дружба народов». Я знал, что в отделе прозы находится подстрочник «Хатынгольской баллады» Абиша Кекильбаева, и я предложил Белову ее перевести. Вначале Василий Иванович наотрез отказался, сославшись на занятость, потом согласился прочитать, а прочитав, через месяц, прислал письмо Кекильбаеву, где, в частности, писал: «...честно признаюсь, что, если бы не Нурпеисов, вовлекший меня в редакцию, я бы вряд ли узнал вашу великолепную повесть. Начал читать и решил попробовать». И он не только попробовал, но вскоре представил в редакцию повесть Абиша Кекильбаева в великолепном переводе, и знаете, тут мы были изумлены, став свидетелями небывалого прежде в практике перевода феноменального случая: Василий Белов рядом со своей поставил фамилию Герольда Бельгера, сделавшего подстрочный перевод и ни на что иное, так сказать, не претендовавшего. Белов, однако, понял, чего стоил этот труд. На такой благородный поступок мог пойти, конечно, лишь большой писатель и большой души человек. При наличии предельно близкого к оригиналу подстрочника блестящему мастеру оставалось сделать «лишь» то магическое «чуть-чуть», без которого не оживает искусство. Усилия Белова как переводчика сводились в основном к работе над словом. И он блестяще доказал любителям «порезвиться» и осуществить «властный» метод перевода, что серьезный художественный перевод — это не простое, как они изволили думать, механическое перелопачивание с одного языка на другой, а подлинно творческая работа и переводчик, как всякий творец, призван добывать свой единственный, бесконечно весомый грамм золота из тех самых знакомых нам тысяч тонн словесной руды. По утверждению Ильи Эренбурга, степень мастерства зависит прежде всего от облика слова. То есть облик слова определяет облик произведения. Говоря об облике слова, Илья Эренбург, смею полагать, имел в виду не столько внешний лоск его, сколько душу. А у переводчика, так же как у писателя, в руках лишь одно средство — слово, и с помощью слова он оживляет текст, вдыхает в него жизнь. Таким образом, при переводе нужна от переводчика не «властность», а способность донести до читателя неповторимый облик национального писателя, сохранить в неприкосновенности его самобытные индивидуальные черты. А по мнению Николая Ершова и Евгения Сергеева, у нас, писателей, вроде бы и не бывает самобытных и индивидуальных черт в творчестве. Они об этом говорят не намеками, а открыто, во весь голос. «По сути, переводное произведение — это, конечно же, нечто, созданное переводчиком...» — заявляет Сергеев. Развивая свою мысль, он далее поясняет довольно просто: «Переводчику вещь с чужого плеча может оказаться не впору, и он ее на свой рост и вкус перекроит и перекрасит. Греха в том нет».

И «греха» нет! Вот до чего договариваемся... Ну, если бы так думал один Е. Сергеев, я бы, наверное, столь остро не реагировал. Но как-то один «спец», пишущий внутренние рецензии для одного из издательств, заметил, что, оценивая переводной роман, «не совсем ясно понимаешь, что именно оцениваешь и к кому обращаешься: к автору или к переводчику...». Выходит, настоящим автором перевода является чуть ли не один переводчик. Что тут скажешь! Ремесленники, паразитирующие на национальных литературах, придут в восторг, если такое амикошонское представление о процессе и состоянии переводческого искусства станет законом. По их логике, мы, грешные, читая, скажем, переводы произведений Мухтара Ауэзова, Вилиса Лациса, Берды Кербабаева, Расула Гамзатова, Мустая Карима, Кайсына Кулиева, Айбека и многих других писателей, составляющих славу многонациональной советской литературы, на самом деле не можем судить об их подлинном творчестве, а судим лишь о том, что сотворили на свой вкус и манер переводчики. Они находят какие-то странные «портновские» толкования, вроде того, что переводчик — не переводчик, а обыкновенный закройщик с ножницами в руках, и если вещь с чужого плеча не по вкусу ему, закройщику, то он волен поступать так, как велит его портновская профессия: ножницами чик-чик, иголкой раз-раз, по своему вкусу перекроил, подштопал, подлатал, примеряясь на свой собственный рост. Предлагая художественному переводу портновский подход, вы, однако, подумали ли о том, что автор может ведь оказаться ростом с великана? Хуже того, если окажется так, что хозяин материала наделен отличным вкусом и тонким чутьем, а к тому же обладает и скверным характером, несговорчивым и независимым, как быть тогда?

Меня удивляет поразительная категоричность в суждениях, когда говорят о переводе произведений писателей из национальных республик: ни для кого-де не секрет, что в наше время перевод зачастую имеет с оригиналом разве только «общий сюжет», все остальное принадлежит собственному творчеству переводчика...

Какое высокомерие! Говорящих так критиков и рецензентов совсем не интересует то обстоятельство, что последние два года я, например, вместе со своими переводчиками бился над каждым словом своей книги. Ну посудите сами, будучи в здравом уме и трезвой памяти, как можно согласиться с тем, чтобы книгу, которую я, как ребенка, вынашивал и выхаживал, которую каждым нервом своим прочувствовал и, наконец, как слепец, осторожно и бережно прощупал пальцами каждое слово, кто-нибудь, другой — пусть даже он искуснее меня как художник — мог бы так вот взять и перекроить по своему разумению, бесцеремонно или еще как там, «властно», что ли, по методу, предложенному Ершовым, вырезать все то, что ему не приглянулось, и еще что-то за тебя дописать и заменить! Посудите, дорогие товарищи, ведь плохо ли, хорошо ли, но каждая строчка в моей книге при своем рождении вначале прозвучала в моей душе, каждый образ зачал и носил под сердцем не кто другой, а я, носил в своей душе, испытывал радость и счастье, и нет там сцены, детали, вплоть до отдельных слов, которые появлялись бы просто так, легко, как пузырьки на воде, чтобы также легко и бесследно потом исчезнуть. Если бы вы, дорогие переводчики-закройщики, работая над своим собственным произведением, хоть раз испытали то, о чем я говорю, тогда, я надеюсь, не трудно было бы вам представить, что я испытывал, читая ваши безапелляционные заявления, где сводится решительно на нет нелегкий писательский труд. Переводчик должен питать уважение к автору. Он должен проникнуться уважением к оригиналу. Тогда, только тогда не будет между ними разлада. В самом деле, когда переводчик в своей работе руководствуется «властным» методом, разве может быть там уважение к автору и его детищу?

Слов нет, в проблематике художественного перевода много неясного. Одна из сложных и запутанных проблем — авторизация. Создается впечатление, что чем больше мы дискутируем, выдвигая новые соображения, тем больше запутываемся в простых вещах. Ведь не секрет, что этика художественного перевода определена задолго до нас, еще первыми энтузиастами-переводчиками. Переводя в основном исторические хроники и жития, эти давние предтечи современных переводчиков не только сталкивались со всеми нынешними проблемами, но и находили ответы. Переводить, не допуская искажения текста, доступным народу живым языком; переводить как можно точнее, «не по счету», а «по весу» — так они определяли суть этического и эстетического подхода к делу. С тех пор миновало не одно столетие, нынешним наследникам тех скромных тружеников, добровольно обрекавших себя на заточение в четырех стенах сырой полуслепой кельи какого-нибудь монастыря, созданы самые идеальные условия, необходимые для плодотворной работы. Переводческое дело наравне с писательским трудом стало почетной и признанной профессией. Художественный перевод сейчас, казалось бы, в самой поре расцвета, и его основные принципы определены, упорядочены и систематизированы. Так откуда столь странные разноречия по элементарному, азбучному, казалось бы, вопросу авторизации перевода?

Я не теоретик художественного перевода, я практик, иногда практик поневоле, не столкни меня с этой проблемой сама жизнь, я так бы и оставался в счастливом неведении, занимаясь своими сугубо писательскими делами. И потому сошлюсь не на литературоведческую теорию, а на практику — на примере Мухтара Ауэзова. Как известно, этого мастера отличала высокая культура и глубина эрудиции. В какую бы страну он ни ездил, в Европе или Америке, всюду его называли не иначе как «мудрец Востока». Питомец Ленинградского университета, он свободно владел русским языком, постигая, как мне казалось, самую стихию этого языка; я помню, как кропотливо он работал над подстрочниками своих произведений. Нам казалось, что он сам мог бы блестяще переводить свои творения на русский язык. Однажды во время встречи с железнодорожниками Алма-Аты кто-то из читателей намекнул ему на это. Он неодобрительно нахмурился, чуть подумал и ответил, как всегда, образно и метко: «Для того чтобы переводить на русский язык свое произведение самому, недостаточно хорошо уметь говорить, а надобно даже сны видеть на этом языке». И этот взыскательный, в высшей мере строгий художник слова при осуществлении перевода своего главного произведения «Путь Абая» согласился поставить под фамилией Леонида Соболева слова «авторизованный перевод».

Я уверен, кто-кто, а уж Ауэзов вряд ли имел в виду то абсурдное представление об авторизации, которое встречается в иных статьях и призвано прикрыть «властность» беспардонных переводчиков. Нет, Мухтар Ауэзов, авторизуя перевод, заверял своих читателей, что в любом аспекте перевода, будь то передача сложного ритмического строя предложения, колорита и красок языка или богатой гаммы чувств и мыслей, — во всем переводчик неукоснительно придерживался оригинала, не позволяя себе вольного, или, как это... «властного», с ним обращения. Без одобрения, без согласия автора в тексте перевода не может быть сделано ничего. Это и есть, по-моему, единственное разумное понимание авторизации. Авторизация — не нудная слежка и не поминутное одергивание переводчика, она, напротив, обоюдно необходимая и нужная совместная работа автора с переводчиком. Со стороны автора она сводится к терпеливому, деликатному и все же настойчивому посвящению переводчика в таинство неведомой и чужой ему жизни и стиля произведения. Со стороны переводчика — к стремлению понять автора...

Я рад, что Е. Сергеев все-таки не отрицает, что у нас теперь большинство национальных писателей владеют двумя, а то и тремя языками, что они в состоянии контролировать переводы своих произведений и судить об их качестве. Мало того, нередки случаи, когда они выправляют перевод. Ничего удивительного: русский язык прочно вошел в наш обиход. Благодаря ему мы все приобщаемся к всемирной культуре, мы живем в государстве, где русский язык стал языком межнационального общения, для нас он стал вторым родным языком, и мы настолько с ним сжились, что уже как-то даже наловчились сами, без переводчиков писать статьи для московских журналов и газет. И еще вроде бы мы тоже наделены от природы писательским слухом и пониманием. Так скажите, неужели же нам не дано уловить, где переводчик попал в лад с тобою, угадал скрытую суть или нерв твоего переживания, выражений в музыке слова, а где сбился? А поскольку переводчик, языка не знающий, не в состоянии постичь все особенности стиля переводимого автора, то активное вмешательство автора в перевод на всех стадиях его работы совершенно необходимо. Каждый уважающий себя писатель должен знать, кому он доверяет судьбу своего произведения, следует самому подбирать переводчика из числа близких себе по духу писателей. Общность духа рождает общность стиля и интонации. Если ты сумел найти близкого тебе писателя, то, уверяю вас, как бы ни стремился русский собрат перетянуть тебя в свою стилевую стихию, однако ты сумеешь отстоять свой собственный почерк от каких-либо посягательств.

Конечно, не будем закрывать глаза на четкий и ясный водораздел: в любой национальной литературе существуют наряду с подлинной литературой и поделки.

Есть переводчики, которые всю жизнь имеют дело с халтурой и всю свою жизнь стремятся из нее сляпать что-то. Можно им сочувствовать, но понять их — нет. Одно ясно: проявив «властный» метод переводчиков, с усердием «обрабатывая», «дописывая», «доделывая», «доводя» откровенно никчемные подстрочники, мы пускаем пыль в глаза, мы творим зло. Так неужели же не лучше заняться переводчикам настоящим делом — переводить стоящую литературу, а не вышивать сомнительные узоры по недостойной канве?

Перевод никогда не был легким делом. Он всегда требовал вдохновения и самопожертвования. Перевод — это смертельный поединок, в результате которого терпит окончательное поражение или тот, кто переводит, или тот, кого переводят, говорил некогда Август Шлегель. Прав немецкий переводчик Шекспира в первом случае, когда он сравнивает процесс художественного перевода с творческим поединком, но, думаю, не прав он в своем скептическом выводе. В своем единоборстве переводчик должен стремиться к тому, чтобы выиграли обе стороны — и автор, и переводчик, то есть и оригинал, и перевод.

Тогда выиграет и третья сторона — читатель.