Долг

ОЩУЩЕНИЕ БЛИЗОСТИ

Говорить о писателе всегда представлялось мне трудным. Еще куда ни шло, когда это твой товарищ по перу, зачастую просто друг, с которым связывает тебя общность творческих забот и мыслей. А когда, к ужасу твоему, оказывается вдруг перед тобой великан с нахмуренными бровями, с острым, насквозь пронизывающим взглядом, и к тому же смотрит он со своей пугающей высоты на тебя сверху вниз, смотрит с явным неодобрением, будто угадав твое намерение... Вот тогда поневоле теряешься. Ты уже знаешь безумие своего поступка, ты осознал всю нелепость своего положения, готов отступить. Теперь у тебя остается одно скромное желание: поделиться с людьми своим потрясением, вызванным соприкосновением с великим писателем русской и мировой литературы. И смысл всего твоего путаного объяснения может свестись, в сущности, к повторению лишь одной бесхитростной истины: нельзя объять необъятное.

Но при этом невольно убеждаешься в том, что никаким способом не можешь заставить себя забыть о нем. В самом деле, возможно ли вообще забыть о таком не вмещающемся в воображении, неохватном явлении природы, наподобие, скажем, горы, возвышающейся над миром, с любого конца земли напоминая о себе? В силу своей необъятности она всюду оказывается на твоем пути и призвана будоражить умы, волновать чувства.

И поэтому все наши помыслы обращены к нему, и все мы думали и думаем о нем. Думали и думаем, в частности, о том, что в истории человечества он был одним из немногих людей, духовную власть которых не перестаем ощущать мы всегда и всюду. Вряд ли отыщется сейчас такой уголок на земле, где люди в своих лучших устремлениях и начинаниях не испытали бы его благотворного воздействия на формирование своих воззрений и нравственных принципов. И нет, пожалуй, человека, душа которого, будучи открыта прекрасному, в своем благородном порыве прямо или косвенно не ощущала бы духовной связи и общности миропонимания с ним. Не будет преувеличением, если скажу, что в творчестве Толстого кроется нечто роднящее его с небесным светилом — некая животворящая сила, сквозь толщу слоев атмосферной массы проникающая во все уголки планеты. В такой же мере произведения Толстого, преодолев языковые, социальные и иные барьеры, еще при жизни писателя завоевали малые и великие народы независимо от уровня их развития, неся с собой самую благотворную, гуманистическую идею. И сами люди, влекомые неудержимым ответным стремлением, тянулись к нему, к словам, мыслям и чувствам, так же как к нравоучениям великого правдоискателя земли русской. По мере роста его всемирного авторитета росли и ряды поклонников писателя, охватывая народы, страны и континенты.

В этой связи невозможно обойти вниманием один поразительный случай, имевший место в истории моего народа еще на стыке двух веков — минувшего и настоящего. Этот случай-феномен вдвойне трогателен и значителен, если учесть, что произошел он в самом отдаленном уголке отсталого феодального Казахстана.

Бережливая память народа, донесшая до нас бесценные устные сокровища предков, сохранила наравне с преданиями и легендами и рассказ о том, как после смерти великого Абая один из его талантливых учеников, в свое время блестяще осуществивший перевод «Дубровского» Пушкина, не переставал заявлять и устно и печатно, что он является учеником Толстого. И он посвятил стихотворение великому русскому писателю, где не побоялся гордо и дерзко заявить всему старому исламскому востоку: «Один Толстой праведнее тысячи суфиев», и, движимый чувством любви и признательности к гению человечества, послал к нему специального нарочного с приглашением в далекий Чингистау. Великий писатель ответил трогательным письмом, утерянным, к сожалению, сейчас, что он стар и расстояние для его возраста слишком велико.

Как видим, семя, брошенное заботливой рукой Абая на самую, казалось бы, бесплодную почву азиатского Востока, не замедлило, однако, дать ростки, пускай еще слабые, одинокие, но жизнелюбивые побеги. И что примечательно, этот росток средь тьмы невежества, не оставлявшей, казалось бы, малейшей надежды на жизнь, пробив глухую немоту, потянулся к свету, к знанию, искал, .жаждал его живительной силы. Таким образом, в далеком ауле, в урочище Чингистау, жил талантливый человек — Абай, родоначальник казахской письменной литературы, тянувшийся к свету поэзии Пушкина, ощутивший жизненную необходимость и духовную потребность приобщения к передовой русской культуре. Почти в одно время с ним жил на другом конце степи еще один просвещенный сын казахского народа, причисливший себя к ученикам Толстого. Это был первый казахский просветитель Ибрай Алтынсарин. Подхватив благородный почин великого русского писателя, он открывает в Тургае на свои средства первую школу для казахских мальчишек. И по образцу яснополянского букваря составляет, впервые прибегая к столь удобной и простой кириллице, казахскую хрестоматию для своих питомцев. Для них же он переводит на казахский язык короткие детские рассказы Толстого. Вот так, благодаря усилиям названных мною великих сынов нашего народа, еще в начале нынешнего века два гиганта русской литературы — Пушкин и Толстой одновременно вступили в степь кочевников.

С тех пор прошло около века. Пройдет еще не один век, а такая естественная, сердечная тяга народа к свету и знаниям не иссякнет никогда. Не одному поколению в будущем придется обратиться к светлой памяти великого писателя, с годами не тускнеющей в сознании потомков, к его бессмертным трудам, благородством души отмеченным делам, в надежде получить ответ на вопросы, мучающие людей.