Долгий фиалковый взгляд

Глава 8

Остановился я точно на том самом месте, которое возводивший мотель архитектор решил отвести для хозяина автомобиля из номера 114. В номере мигал красный огонек телефонного аппарата. Я записал телефоны звонивших, которые сообщила мне леди за стойкой. Из Лодердейла звонила до мозга костей британская представительница штата Ленни, изложившая диагноз Мейера: сотрясение средней степени, перелом скуловой кости. Его положили на сутки для обычного обследования.

Другой телефон оказался местным. Я позвонил, выждал десять гудков, как предписано в телефонном справочнике, и положил трубку. Потом звякнул шерифу. Он оказался у себя.

— Слушаю, мистер Макги.

— Мне не хочется совершать каких-либо неугодных поступков. Я подумывал съездить на станцию Эла Стори, а потом вспомнил, что это за пределами округа.

— С какой целью?

— Хотелось бы выяснить, каким образом меня кто-то подставил.

— По этому поводу ведется расследование. В помощи мы не нуждаемся.

— К чему-нибудь пришли?

— Я, пожалуй, не стал бы сейчас комментировать.

— Таков ваш оптимальный подход?

— Буду признателен, если вы останетесь под моей юрисдикцией, мистер Макги.

— Да будет так, шериф.

Какое-то время я сердито разглядывал ковер, на котором не остается пятен и который никогда не рвется, потом поискал в телефонном справочнике номер Арнстеда. Никакого Лью, Лу, Льюиса. Арнстедов оказалось трое — Джей-Эй, Генри Т. и Кора.

Попробовал Джей-Эй.

— Лью дома?

— В этом доме такого нет и никогда не было, мистер. — Бах!

Попробовал Генри Т.

— Лью дома?

— Черт возьми, нет, приятель. — Бах!

Начал было звонить Коре, потом решил, что вполне можно съездить по адресу и удостовериться лично. В справочнике значилось: Кэттлменс-роуд, 3880. Я отыскал Кэттлменс-роуд в полумиле к западу от «Белого ибиса», свернув на север по 112-му шоссе. Равнина с прямоугольными бунгало, которые по мере продвижения на север попадались все реже.

На большом деревенском почтовом ящике справа от дороги было написано красными буквами: «Арнстед». Песчаная подъездная дорога вела к дому из розовых бетонных панелей, стоявшему на небольшом участке с зарослями неухоженных пламенных мексиканских лиан, карабкавшихся по стенам. Въезд с дорожки был перегорожен барьером для скота. За домом находились хозяйственные постройки, несколько огороженных пастбищ с большим прудом. Десяток голов низкорослых коров абердин-ангусской породы жевали зеленую травку на берегу голубого пруда. Стайка белых китайских гусей курсировала по нему. Преодолев барьер, остановившись у дома и заглушив мотор, я услышал, как гуси подняли тревогу, звучавшую баритональным хором рожков. Птенцы в гнездах на болотистом участке через дорогу площадью в акр начинали распеваться к вечеру. Изобретательный пересмешник покачивался на верхушке огромного дерева, разучивая какую-то песнь кардинала, чтобы включить ее в репертуар.

Пес непонятной породы в черных и коричневых пятнах, с вздыбившейся на холке и стоящей торчком на спине шерстью, выдернул из парадных дверей маленькую сухую старушку. Он издал горловое рычание и продемонстрировал мне несколько очень больших белых клыков.

— Баттеркап! — закричала старушка. — Стой! Стой!

Баттеркап остановился, весь трясясь от желания поскорее попробовать меня на вкус. Старушка была в старых синих джинсах, темно-красном пуловере, синих матерчатых туфлях, она цеплялась обеими руками за крепкую цепь, пристегнутую к ошейнику кобеля. Худенькая, как фигурка из палочек на детском рисунке.

— Я надеялась, это Лью, — сказала старушка. — А может быть, Джесс или Генри явились наконец проведать, все ли со мной в порядке. Только, видно, они еще так и не повзрослели. Вы кто? С моими глазами ничего сделать не могут, пока катаракта не вызреет, а я, признаюсь, совсем ослабела и утомилась от ожидания. Кто вы?

— Меня зовут Тревис Макги. Ищу Лью.

— Зачем?

— Просто немножко поговорить.

— Пожалуйста, стойте на месте. Сейчас скажу псу, что все в порядке. Баттеркап! Хорошо! Хорошо! Хватит рычать! Сидеть!

Пес сел. Прекратил рычать. Высунул язык. Но янтарные глаза смотрели на меня с явным скептицизмом.

— Теперь медленно подойдите к нему, мистер Макги, чтобы он мог вас обнюхать. Только резко не двигайтесь.

Я осторожно подошел. Пес снова зарычал, старушка сделала ему выговор. Он обнюхал мою штанину. Она велела протянуть открытую руку и дать ему обнюхать. Потом пес опять встал и завилял хвостом. Старушка разрешила мне почесать его за ухом. Ему понравилось.

— Ну, теперь можете не бояться. Если бы он бегал без привязи, то пригнулся и прыгнул бы на любого вошедшего, но если стоять на месте и дать ему себя обнюхать, то никогда не тронет. Не будь у меня Баттеркапа, я гораздо больше нервничала бы тут одна.

— Конечно, он вам помогает. Не знаете ли, когда Лью…

— Прежде чем перейти к делу, не окажете ли вы мне услугу? Я все думала позвонить, позвать кого-нибудь на помощь. Черный конь Лью сегодня с раннего утра криком кричит, а я плохо вижу и не пойму, что его беспокоит. Конюшня возле дома, он стоит в стойле с дальней стороны. Что-нибудь знаете о лошадях?

— Они большие, с огромными зубами, доводят меня до седьмого пота и ненавидят с первого взгляда.

— Я вот что думаю. У Лью столько всяких хлопот, он вполне мог забыть про корм и воду.

Я обошел дом, обнаружил стойло с открытой и закрепленной верхней половиной двери. Там, повесив голову, стоял вороной жеребец. Шкура тусклая с виду. В стойле давно не чищено. Жужжит густой рой мух. В кормушке и в поилке пусто. Конь вскинул голову, дико завращал глазами, хотел отпрянуть назад, но едва не упал, поскользнувшись на грязи копытами. Судя по засохшей грязи на боках, пару раз уже падал.

Я вернулся, описал ситуацию миссис Арнстед и спросил, почему коня нельзя выпустить.

— Лью держал его в стойле из-за болячки на плече, которую надо смазывать, а ловить жеребца каждый раз слишком трудно. По-моему, лучше выпустить. Надеюсь, он не выпьет пруд досуха.

Когда я открыл засов на нижних половинках, распахнул дверцы и отступил в сторону, конь вышел гораздо медленнее, чем я ожидал. Двигался он неуверенно, словно не доверяя ногам, но постепенно, направляясь к пруду, ускорил шаг. Долго пил, прервался, еще попил, потом потрусил от пруда с заметно раздувшимся брюхом, медленно опустился на колени, упал, перевернулся. Я подумал, что конь решил умереть. Но он начал кататься по траве, счищая грязь с черной шкуры.

Я оглянулся, увидел в стоявшем во дворе закроме затхлое проросшее зерно, заметил кругом разруху и пренебрежение.

Миссис Арнстед села в плетеное кресло на узкой затянутой сеткой веранде и жестом пригласила меня. Я уселся, подошел Баттеркап, положил мне на колено большую голову, ожидая почесывания за ушами.

Лился сумеречный золотой цвет, плыли ароматы цветов.

— Даже не знаю, — проговорила она. — Не надо бы взваливать свои беды на незнакомца. Лью — мой младший, единственный, кто остался дома. Отлично отслужил в армии и так далее. Вернулся, стал помощником шерифа. И дома трудился, хозяйство держал в порядке, встречался с девушкой Уиллуби. Конечно, я мать, только это не означает, будто не вижу происходящего. Джейсон старший, потом Генри, а до рождения Лью после этого прошло шестнадцать лет. Господи Боже мой, Джейсону сорок три, он уже двадцать четыре года женат, а их первенец, девочка, вышла замуж в шестнадцать, так что моему правнуку почти шесть. Знаю, Лью всегда был трудным мальчиком, но он много и хорошо работал, заботился о животных. А за последние полгода превратился в кого-то другого, мне почти незнакомого. Порвал с Кларой Уиллуби, завел шашни с целой кучей дешевых громкоголосых сильно надушенных женщин. Озлобился. Начал так безобразно вести себя с братьями, что те не хотят его больше видеть. Забросил хозяйство, забросил меня, носится где-то со всякой поганью вроде Перрисов. Его уволили с работы, не знаю за что. Может быть, даже отправят в тюрьму. Просто не представляю, что будет. Хозяйство свободное от долгов, чистое, незаложенное, куплено на мое имя, но дает мало денег. На еду, налоги, электричество и все прочее не хватает. Джейс и Генри помогают, да толку от этого мало, пока я в таком состоянии. Придумали, чтобы я до конца моих дней полгода жила то у одного, то у другого, как какая-нибудь туристка. Чем мой мальчик мог так рассердить мистера Норма? Почему он уволил его? Вы не знаете?

— Знаю. История не слишком хорошая.

— Похоже, в последнее время со мной ничего хорошего не случается.

— Одного очень доброго, любезного и дружелюбного человека задержали для допроса. О расследуемом деле он ничего не знал. Ваш сын жестоко избил его без каких-либо явных причин. Сейчас тот мужчина в больнице в Форт-Лодердейле.

Она медленно покачала головой. При таком освещении, под таким углом, я вдруг увидел ее юной девушкой. Она наверняка была очень хорошенькой.

— Это не Лью. Вовсе нет. Он всегда был немножечко вспыльчивым, но совсем не таким. К выпивке не пристрастился, ведь когда глаза мои ослабели, то нюх обострился, как у гончей собаки. Что-то нехорошее творится у него в голове. Ведет себя странно. Порой не обмолвится ни единым словечком. Сядет за стол, съест пол-ужина, снова натянет кожаную куртку, уйдет, хлопнув дверью, исчезнет на всю ночь. А порой разговорится. Господи Боже мой, столько мне наболтает, так и сыплет словами, смеется, расхаживает туда-сюда, да и меня смешит.

— Когда он был здесь в последний раз, миссис Арнстед?

— Дайте вспомнить. С полудня четверга не появлялся. Я все боюсь, что он ушел навсегда. Вчера ближе к вечеру кто-то сказал мне по телефону про его увольнение с работы. Хотелось бы видеть получше, чтобы… ну, может, порыться в его вещах, не найдется ли там какой-то подсказки, где его можно искать. Не хочу звать других сыновей. Так о чем вы хотели с ним поговорить?

— Пожалуй, хотел убедиться, что это тот самый Лью Арнстед, а потом собирался задать ему хорошую трепку. Мужчина, попавший в больницу, — мой лучший друг.

Она смотрела на меня старыми синими заледеневшими глазами, а потом от души рассмеялась хриплым, каркающим смехом. Отдышалась и объявила:

— Мистер Макги, вы мне нравитесь. Не плетете любезную ложь и очень мило беседуете. Не отправившись его искать, не были бы мужчиной. Только надо быть настоящим мужчиной, чтобы задать моему Лью трепку. Я вижу ваши очертания, размеры, по-моему подходящие. Однако этого недостаточно. У вас тоже должна быть какая-то злость.

— Думаю, мне ее хватит.

— Что ж, вы хотите его отыскать, и я тоже. Может, пойдете со мной в его комнату и расскажете, что сумели найти?

Рабочая одежда, выходная, форменная. Гантели, масло для волос, ружейная стойка с двумя ружьями, двумя пистолетами и карабином. Оружие отлично ухожено. Полицейские учебники, сельскохозяйственные журналы, комиксы. Письменный стол с тумбой. Счета фермы. Налоговые бумаги. Миссис Арнстед сидела на кровати, слушала, наклонив голову, как я с шуршанием роюсь в папках и ящиках. Обшарил все карманы в платяном шкафу. В боковом брючном кармане нашел скомканную записку. Она была написана карандашом на обрывке листа желтой бумаги нетвердым детским почерком и пестрела ошибками.

Без подписи.

— Что нашли? — спросила старушка.

— Только любовную записку от женщины. Не подписана. Хочет знать, почему он не приходит.

— Не подписанная не поможет. Ищите дальше.

И я продолжил поиски. Ничего особенного. У подобного типа должны быть какие-то драгоценные памятки. И он должен их прятать. Может быть, без особых стараний, просто убрав с глаз подальше, но чтобы легко было найти. Однако после десятка ошибочных предположений я пришел к выводу: либо он сильно старался припрятать, либо все выбрасывал. Наконец отыскался тайник. Я уже обнаружил, что ящик тумбочки возле кровати фальшивый — ручка и вырезанный в дереве прямоугольник в форме ящика. Заглянув под тумбочку, понял, что толщины вполне достаточно для хорошего тайника. Снял сверху лампу и будильник. На крышке оказались потайные петли.

Внутри оказалось полным-полно места для порнографических книжек и красочных клинических записок от подружек, для нескольких конвертов с полароидными снимками и для трех пузатых бутылочек с капсулами. Их было примерно по сотне в одном пузырьке. Один на треть пуст. Все капсулы одинаковые. Зеленые с белым. Сломав одну из них, я увидел сотни крошечных шариков, половина зеленых, половина — белых.

— А теперь что нашли? — спросила миссис Арнстед.

— То, из-за чего изменился ваш мальчик.

— Вы хотите сказать, какое-то снадобье? Мой Лью не принимает наркотики. Никогда не принимал.

— Тут у него спрятаны приблизительно двести семьдесят капсул дексамила. Это смесь декседрина и фенобарбитала. Одна капсула заставляет мотор работать в полную силу восемь часов. Любители называют подобные средства «колесами». Амфетамин. Суперстимулятор. Две-три по-настоящему одурманивают. При передозировке бывают галлюцинации.

— «Колеса»? — переспросила она. — В прошлом октябре про это говорили по радио. Такую дрянь нашли в шкафчиках в высшей школе. Мистер Норм и мой Лью с Билли Кейблом ездили с ордером обыскивать эти шкафчики. Было это… примерно в то время, когда он начал меняться.

— По крайней мере, ясно — если бы Лью не хотел возвращаться, забрал бы все это с собой.

— Слава Богу хотя бы за это. Что-нибудь еще?

— Куча писем.

— Должно быть, от женщин?

— Точно.

— Ну что ж, не стесняйтесь, читайте. Только мне про них знать не обязательно. Просто смотрите, нет ли подсказки, где он может быть.

Не стоило признаваться, что я ищу подсказку о женщине, которую Лью ублажал в котельной, когда должен был сторожить дом Бейтера.

Очень немногие письма были датированы. Но попалось одно, написанное в середине марта, более грамотное и менее знойное, чем другие, которое меня очень сильно заинтересовало.

Я перебрал полароидные снимки. Любительская порнография. Тридцать две разные позы. Множество девушек. На десятке фотографий фигурировала тощая блондинка с апатичным взглядом искоса и гигантской мясистой грудью — лежа на спине, на животе, стоя, наклонившись, на коленях. На пяти была женщина с великолепным телом, которого не сумел испортить даже плохой фотограф. На всех снимках она старательно отворачивала от объектива лицо.

И еще тринадцать разных женщин, все обнаженные, снятые спереди. Я счел снимки трофейными. Одни сделаны со вспышкой, другие при обычном свете, одни в помещении, другие на природе. Возраст красоток приблизительно от восемнадцати до тридцати двух. Самые разные выражения на их лицах: от неуверенной боязливой улыбки до сексуально-призывного взгляда, от широкой ухмылки до ошеломленного изумления и театрального гнева. Одна и та же поза уничтожала всякий намек на эротику. Это были учетные карточки, их вполне могли снять перед газовой камерой после короткого перегона в вагоне для скота.

Когда я взглянул на оставшиеся четыре снимка, по моим рукам и по шее побежали мурашки. Загорелая, темноволосая, крепкая, коренастая девушка с хорошими формами. Все тело покрыто ровным глубоким загаром, за исключением на удивление белой полоски бикини, низко сидевших на округлых бедрах. Личико из разряда хорошеньких, привлекательных и решительных. Смешливое. Годится для забав и веселья, игр и экскурсий. А потом видишь нечто не попавшее в фокус. Противоречие. В этом лице была грубая сексуальность, никак не вязавшаяся с радостным выражением, какая-то решимость со стиснутыми зубами в контрасте со счастливой готовностью к развлечениям и удовольствиям.

Я видел это лицо в течение микродоли секунды, одной из нескольких хлопотливых секунд перед падением «мисс Агнес» в канал. И представившаяся теперь возможность рассмотреть его пристально подтвердила мимолетное ощущение, что мой юный доброволец-механик Рон Хэч должен быть связан с этой девушкой кровными узами. Хотя у него лицо скорее длинное, а не круглое, омраченное, а не радостное, очертания губ, разрез глаз, ширина и покатость лба были очень похожи.

— Должно быть, много писем, — заметила старушка.

Я сложил все обратно, кроме самой четкой фотографии темноволосой девушки, закрыл крышку, поставил обратно лампу и будильник.

— Ничего особо полезного. Только, если не возражаете, миссис Арнстед, хотелось бы кое о чем вас спросить.

— Нисколько не возражаю. Я уже столько наговорила, что вполне могу продолжать. Вот как бывает с одинокими стариками. Наговариваешь полные уши каждому, кто согласен остановиться и выслушать. Давайте пойдем назад на веранду. Вдруг Лью примчится, он разозлится, что чужой был в его комнате.

Солнце садилось. С выходившей на запад веранды виднелась такая красная полоса, словно там пылали все далекие города на свете. Наверное, если б они горели на самом деле, не вышло бы такой картины подлинного пожара.

— Миссис Арнстед, помню, как вы сказали, что ваш сын носится со всякой дрянью вроде Перрисов. У них есть дочка?

— Лилиан. Только она не настоящая Перрис. Я слышала, будто она взяла их фамилию, а законно ли, через суд, не знаю. По-настоящему она Хэч. Джон Хэч ее папаша. У него целая куча друзей и деловых интересов во всем Сайприс-Сити. В бизнесе вроде как очень сообразительный, а вот насчет женщин совсем глупый. Так или иначе, только женился он, как оказалось, на полной дряни. Ее зовут Ванда. Привез ее сюда из Майами. Наверное… дайте подумать… ох, много лет назад. Сначала родилась Лилиан, потом Ронни, потом тот младенец, что умер. Я бы сказала, у Джона с Вандой всегда были проблемы. Может, он слишком много работал, слишком часто ее оставлял в одиночестве, слишком много у нее было свободного времени, вот она и напрашивалась на неприятности. Они жутко скандалили. Говорят, Джону в конце концов надоело, и он принялся подготавливать почву, чтобы отделаться от этой женщины. Было это лет семь назад. У него в гараже работал хороший механик по имени Генри Перрис, и Джонни смекнул, что тот шмыгает к Ванде при каждой возможности. Ну, нанял какого-то парня, тот их накрыл, записал на магнитофон, сфотографировал и все такое. Как только их развели, Генри всех удивил и женился на Ванде. Лилиан тогда было четырнадцать или пятнадцать, дикая, точно зверушка болотная. Когда она решила, что ей лучше жить с матерью, Джону Хэчу хватило ума не спорить. Говорят, Рон хороший парнишка. А Джон снова женился пару лет назад, и теперь у них двое своих ребятишек. Постойте, о чем это я? Ну, Ванда с Генри переехали в дом к югу от города на краю болот. Говорят, она совсем растолстела, и, наверное, давление у нее высокое, она всегда казалась румяной. По-моему, года три назад ее хватил небольшой удар, потом сильный, с тех пор она лежит в постели, беспомощная, как младенец. Есть еще другие Перрисы, все — поганый народ, скандалисты и жулики, водят компанию с другой шушерой. А уж хуже Лилиан не придумаешь. Лило ее называют. И мой Лью спутался с этой дрянью.

— Вы уверены?

— Она сюда звонила, отдавала мне приказания, велела передать сыну о ее звонке. А я ему приказала, чтобы велел ей сюда никогда не звонить. Он страшно злился. — Миссис Арнстед вздохнула. — Превратился из младшего сына в какого-то чужака. По-моему, на самом деле эти таблетки вообще не его.

— А где работает Генри Перрис?

— Наверняка не у Джона Хэча. Он может получить работу везде, где захочет. Говорят, будто очень хороший механик. Я слышала, что он работает где-то к югу от города.

— Не на шоссейной автостанции?

— Может быть. Точно не знаю.

— А у Лью какая машина?

— Месяца три назад была очень хорошая, а потом он ее разбил, да так, что просто чудом остался жив. Со страховкой какая-то неразбериха, и теперь он водит старый джип, который давно тут стоял на приколе. Немножко подремонтировал. Джип был грязно-желтый, а Лью мне говорил, что попросил перекрасить его в черный. Чего-то я не пойму…

— Что?

— Я, конечно, глупая старуха, однако не дура. Похоже, вы думаете, будто мой Лью натворил дел похуже, чем избиение вашего лучшего друга?

— Может быть, я не знаю.

— Тогда… если так, то надеюсь, вы все разузнаете и, надеюсь, расскажете мистеру Норму. Если так, то хочу, чтобы Лью посадили подальше, ведь иначе он взбесится да еще убьет кого-нибудь, а тогда уж совсем ему жизни не будет. Лучше пусть несколько лет потеряет, чем жизни лишится. Заодно, может, избавится от пилюль. Если только… уже кого-то не убил… — Смертельный ужас в ее голосе слышался очень отчетливо и звучал очень трогательно.

— Вы подумали про Фрэнка Бейтера?

— Про него рассказывали по радио.

— Кажется, в момент убийства Лью был на дежурстве.

— Слава Богу.

Она попросила меня позвонить, если услышу что-нибудь про Лью. А я попросил ее сообщить, если он вернется домой. Она объяснила, что пользуется телефоном, считая отверстия в диске. Я назвал мой номер в «Белом ибисе», принялся повторять, но она попросила не беспокоиться — память с годами, похоже, не ухудшается, а улучшается. Только очень уж недостает телевизора. Одни тени и свет, никакого смысла. Хоть бы катаракта побыстрее созрела.

По пути назад в город я думал про древний, почтенный пример доморощенной психологии — про миф о созревании катаракты. Хрусталик можно удалить, как только он начнет затуманиваться. Но, по сравнению с нормальным зрением, послеоперационное с корректирующими линзами в лучшем случае оказывается весьма слабым. Поэтому речь в действительности идет о психологическом созревании пациента. Зрение так долго ухудшается, так слабеет, что кажется, будто после операции свершилось радостное чудо. Пациент счастлив, ибо критерий сравнения у него изменился. В отсталых сельских районах Индии встречаются необычайно жестокие люди, которые кочуют из деревни в деревню, излечивая катаракту за несколько рупий. Их хирургический инструмент — длинный, очень тонкий и крепкий шип. Они втыкают шип за хрусталиком сбоку и прокалывают его. Мутная жидкость сама по себе вытекает и заменяется или разбавляется чистой, которая вырабатывается в глазу. Зрение восстанавливается. Происходит чудо. Через месяц-полтора пациент полностью и навсегда слепнет, но кудесник к тому времени уже за десять деревень творит новые чудеса. Возможно, он не считает себя жестоким. В стране, где преступные синдикаты крупных городов покупают детей, старательно их уродуют и калечат самым живописным и впечатляющим образом, а потом по утрам развозят в грузовиках по всему городу, усаживают на оживленных тротуарах просить милостыню, подбирая по вечерам, точно уток, с полным равнодушием, как будто опустошают банкоматы, понятие жестокости — философская абстракция.

Апрельский вечер обещал быть прохладным, поэтому я остановился у «Белого ибиса», захватил старую синюю парусиновую спортивную куртку, выстиранную и отглаженную благодаря любезности налогоплательщиков округа Сайприс, и отправился в одно местечко, которое присмотрел, разъезжая по городу. «Искатель приключений» — сплошной голубой неон, дымчатые стекла, акр асфальта, забитый местными автомобилями. Кондиционеры охлаждали воздух, вентиляторы выгоняли дым, расположенные на потолке призмы бросали тонкие яркие лучи на лица вечерних субботних посетителей. У длинной стойки бара было полным-полно народу, сидевшие за столиками люди тянулись друг к другу, кричали, ведя интимные беседы, чтобы их можно было услышать в оглушительном гомоне сотни орущих и оглушительной музыке расположившегося на высокой эстраде в углу трио — трех усатых мужчин с безжизненными физиономиями. Один из них был вооружен электрогитарой мощностью свыше пятисот ватт, другой — бас-кларнетом, третий парень, стоя, лупил по высокому барабану и что-то выкрикивал в микрофон — может, слова, а может, и нет. Трудолюбивой девушке была отведена собственная эстрада, превращенная в птичью клетку. Мясистая и энергичная, она мотала головой, хлеща волосами по закрытым глазам, отбивала чечетку с простым повторяющимся рисунком — наклон, поворот, танец живота, таитянский трепет. В строгом смысле ее нельзя было назвать обнаженной — деловито прыгающие соски прикрывала матерчатая ленточка. Девушку высвечивал луч прожектора, свет менялся с розового на черный, синий и снова черный. В черном свете призрачно фосфоресцировали только зубы, две узкие ленточки и высокие серебристые ботинки.

Ожидая возможности протиснуться поближе к бару и сделать заказ, я разглядывал толпу. Ученики старших классов, работники с ранчо, рабочие с упаковочной фабрики. Одинокие хлыщи и семейные парочки. Банковские клерки, секретари, юные агенты по продаже недвижимости. Плотники и водопроводчики, электрики и штукатуры рядом с молодыми дантистами, солдатами и матросами-отпускниками, больничными техниками, медсестрами, разносчиками, продавцами. Кучка обычных хищников — мужчин средних лет в молодежной одежде, высматривающих, оценивающих, выслеживающих потенциальные жертвы обоих полов, составляя тщательно выверенные планы кампании. Половина пьет пиво, половина — крепкие напитки. Пиво нацеживают в массивные стеклянные кружки с изморозью, содержащие лишь половину своей кажущейся вместимости. Официантки суетятся у столиков, разнося либо сандвичи с ростбифом, либо миски с варенными в пиве креветками. Подобное развлекательное заведение — превосходная денежная машина. Как только официантка швырнет счет на столик, либо расплачивайся и уходи, либо заказывай дальше.

Я взял холодную кружку, получив с доллара тридцать центов сдачи и слишком большую пенную шапку на темном пиве.

Выбравшись из давки и попивая пиво, я принялся искать надзирателей. Когда устраиваешь в центре ринга шумное крупномасштабное представление с участием львов, тигров, медведей, овец, кроликов, ласок и кобр, нужны люди с кнутами и сверкающими пистолетами, иначе начнешь терять слишком много животных и в конце концов окажешься на пустой арене с приколоченным к двери судебным постановлением. В дальнем углу длинной стойки бара завязалась возня, и невесть откуда возникшая пара спокойных мужчин тут же вмешалась, пресекая распространение беспорядка. Хорошая пара, проворные профессионалы, без всякой суеты прихватившие кого следует. Когда нарушителя вели мимо меня, я заметил скривившийся от боли рот, испуганный взгляд, бледную, потную физиономию. Двое мужчин, улыбаясь, шутили с ним. Такое препровождение с болезненным воздействием — механическим или ручным — лучше для бизнеса, чем полдюжины старомодных вышибал. Мужчины так быстро взялись задело, что я понял — заведение под наблюдением. Поэтому, выбирая наилучшее для обзора всего зала место, окончательно остановил выбор на этом самом наблюдательном пункте. Высоко в стене над баром было вставлено зеркало. Перед ним можно спокойно сидеть, видя весь бар, все столики, маленькую танцплощадку, кассы, вход и двери в другие помещения. Двое мужчин вернулись и заняли свои места справа от центрального входа. Один нажал кнопку переговорного устройства и что-то сказал. Предположительно следующее: «Он совсем уже утихомирился, Чарли. Едет домой, сегодня не вернется».

Итак, я стоял в абсолютном и полном одиночестве, возможном лишь в толпе незнакомцев, в оглушительном шуме веселых голосов и праздничной рок-музыки, глазел на неутомимую блондинку, умело трясущую телесами, и гадал, почему в моем уравнении отсутствует такое множество важных членов.

Мне повезло больше, чем я заслуживал. Во-первых, нашел одинокую, озабоченную, разговорчивую старушку, во-вторых, быстро и уверенно завоевал ее расположение, в-третьих, получил хорошее представление о частной потайной жизни Лью Арнстеда.

Очень многое превосходно сходилось, но в каком-то смысле чересчур хорошо, чтобы соответствовать истине.

Хорошо бы, чтобы рядом стоял Мейер, тогда я ему сказал бы:

— Фрэнк Бейтер спланировал дело с ипподромными деньгами. Использовал Хатча, Орвилла, Генри Перриса и Лило, падчерицу последнего. Генри мы видели, Мейер. Это могучий загорелый тип с белыми зубами, который в то утро опоздал на работу на станции Эла Стори. Он приехал в синем «рэмблере». Итак, Генри замешан в убийстве Бейтера. Дорогу перед нами перебегала Лило Перрис (Хэч). Генри организовал небольшую дымовую завесу. Может быть, перемудрил. Потому что сильно дергался. Схватил конверт и каким-то образом передал его Лило. Потом она отправилась в дом Бейтера, заморочила голову Лью Арнстеду и получила возможность подбросить конверт. Арнстед сидит на амфетамине, поэтому возбужден и опасен. От мистера Норма требуется одно — проследить путь конверта от Генри до Лило и до дома Бейтера, а потом взять и расколоть Генри, Лью, Лило. Причем поскорей, пока Лью с Лило не унесли ноги с деньгами из инкассаторской машины.

И вдруг я угадал ответ Мейера так, что почти услышал его голос:

— Если шериф Норман Хайзер знает свой округ так, как, по-моему, должен знать, то ему, безусловно, известно, что маленькой подружкой Фрэнка Бейтера перед операцией с деньгами была Лило Перрис. Он знает, что тут замешана молодая девушка. Вполне может подозревать в причастности и Генри Перриса, поэтому обязательно перепроверит и выяснит, где был Генри в те выходные. Но Норман Хайзер кажется абсолютно уверенным в нашей причастности. Словно считает себя обязанным верить. По какой причине?

— Может быть, что-то застит ему глаза? Может быть, он не видит со слишком близкого расстояния? Может быть, сам как-то в этом замешан? Все так замечательно сходится, Мейер.

— Разве все всегда замечательно сходится?

— Практически никогда.

— Так зачем же ты задаешь дурацкие вопросы?..

Мейер исчез, а передо мной возник здоровенный Кинг Стерневан. Из огромного деформированного кулака торчала бутылка кока-колы.