Дом англичанина. Сборник

Альфред Эдгар Коппард (1878–1957) ГОРЧИЧНОЕ ПОЛЕ

Ветреным ноябрьским днем три немолодые замужние женщины из Поллокс Кросс — Дина Локк, Эми Хардвик и Роза Олливер — собирали хворост в Блэквудском лесу. На миссис Локк были темно-синее платье и короткая жакетка, подчеркивающая ее пышные формы, на Розе и Эми — длинные серые пальто свободного покроя. Все три — лет около сорока. Все без шляп; ветер и ветки деревьев растрепали им волосы, и они висели разметанными прядями. Женщины не уходили далеко от опушки — лес впереди сумрачно чернел и круто взбирался на гору. Позади стройные стволы буков в хаосе оголенных серебристых ветвей с уцелевшим кое-где листком, и зеленый, трепещущий на ветру шиповник ограждали палисадом широкий простор серого неба и желтого горчичного поля. Задрав головы, женщины высматривали на деревьях сухие сучья, и, когда находили их, Дина Локк, грудастая, плотная, живая, с заливистым смехом, закидывала на дерево веревку, к одному концу которой был привязан железный болт. Веревка обвивалась вокруг сука, женщины начинали тянуть изо всех сил, и вот, с громким треском, сук рушился, а частенько и сами они валились наземь рядом со своей добычей. Вскоре им встретился старик с большим, низко перепоясанным животом и тощими ногами, в перехваченных у колен штанах; они спросили у него время, и он вытащил старинные, луковицей, часы, которыми женщины, посмеиваясь, стали громко восхищаться.

— На рождество куплю себе такие часы, — объявила миссис Локк.

Старик трясущейся рукой засунул в карман свой хронометр и удивленно посмотрел на нее.

— Ей-ей куплю, — продолжала она, — коли господь будет ко мне милостив и мой боровок не подохнет.

— Чего городит, и сама не знает, — проворчал он. — Такие часы! Это моего дяди покойного часы.

— А кто он был? Они мне нравятся.

— Кто? Сержант. Улан. Сражался под командой сэра Гарнета Уолсли. Получил эти часы в награду.

— За что?

— За то, что выполнял свой долг, — отрезал старик.

— И только-то? — вскричала Дина Локк. — Почему мне за это никто часов не дарит? А знаете, что я видела, когда в Лондоне была? Часы в вазе с водой — ваза-то стеклянная, — и вокруг них рыбка плавала.

— Рассказывай сказки!

— А вот плавала!

— Сказки, говорю тебе, сказки!

— И стрелка вертелась, как Клакфордская мельница. Вот такие я куплю себе часы! На что мне сдались эти — от всяких там сэров Гарнетов Уолсли.

— Сэр Гарнет был настоящий христианин.

— Ну еще бы, спал на одном ложе с самим Иисусом Христом, — сказала, зевая, Дина.

— Этого я не говорил. — От негодования старик брызгал слюной. — Да что это на тебя нашло? Какая муха укусила?

Дина заливалась смехом.

— Тьфу! — плюнул старик и зашагал прочь. — Экая бочка. Поперек себя шире.

Пройдя с полсотни шагов, он обернулся и крикнул какую-то непристойность, но женщины не обратили на него внимания — они принялись собирать хворост в вязанки; старик показал им нос и заковылял к дороге.

Роза и Дина скоро управились с вязанками, но Эми Хардвик, маленькая, медлительная, молчаливая женщина, все еще копалась.

— Живей, Эми! — подгоняла ее Роза.

— Пошли, — сказала Дина.

— Сейчас, погодите, — вяло отозвалась она.

— Господи, тебя только за смертью посылать! — вскричала Дина Локк и, взвалив на плечи увесистую вязанку, тронулась домой, за ней — Роза с такой же ношей на спине. Через несколько минут они вышли из лесу и вступили на тропинку, что, петляя, вилась наискосок через все горчичное поле в дальний его угол, туда, где на насыпи виднелась живая изгородь. Они шли молча и, дойдя до изгороди, сбросили вязанки и сели на них подождать Эми Хардвик.

Поле, которое они только что пересекли, лежало перед ними; от желтых цветов, колышущихся на ветру, тянуло кисловатым духом. День был хмурый, воздух холодный, место одинокое и уединенное. За полем глаз упирался в стену деревьев. Огромным полукружием разлеглись холмы, и лес, взметнувшись к самому небу, был словно темный погребальный покров на бездыханном теле. Необъятный и мрачный, этот багряный лес, казалось, объял собою все вокруг. Внизу белым ожерельем изгибалась дорога. Десятка два телеграфных столбов, увенчанных фарфоровыми соцветиями, выглядели, придавленные лесной громадой, не выше гиацинтов. Но не грандиозность картины, а разлитая в ней грусть вдруг пронизала Дину Локк. Упершись руками в толстые колени, положив подбородок на руки, она сидела, вдыхая сумрачный воздух и глядя на расстилавшийся перед ними вид.

— О господи! От колыбели до могилы одно и то же! — проговорила она.

— Куда это Эми запропастилась? — спросила Роза.

— Никак не могу с ней подружиться, — заметила Дина.

— И я. Нелюдимая она какая-то и копуша к тому же.

— Нрав у нее больно хмурый. Что и говорить. Роза, нам всегда хочется, чтобы друзья были малость не такими, как они есть. То они лучше, то — чаще — хуже, чем бы нам хотелось. А все равно, считай — тебе еще посчастливилось, раз есть друг. Ты мне по сердцу. Роза. Жаль, что ты не мужчина.

— Да что толку, что я женщина? — откликнулась Роза.

— Ну, ну, не так уж оно и худо; была бы у тебя куча детей, как у меня, не чаяла бы ты, как от них избавиться.

— А не будь их, небось только и ждала бы, чтоб завелись.

— Верно, Роза, так уж мир устроен. Словно в насмешку над нами. Бог всемогущий тут ни при чем, Роза, это работа нечистого… Ой, милая, мозоль дергает — мочи нет! К чему бы оно?

— Верно, к дождю, — сказала Роза. Высокая темноволосая женщина, она все еще была красива, несмотря на обветренную кожу и худобу. — Хоть бы скорее прошли эти месяцы. Так время тянется.

— Да, времени всегда или не хватает, или оно в избытке, или его как раз сколько надо, да только годы уже не те. От колыбели до могилы одно и то же, вот моя участь… Вон и тот меня старой бочкой обозвал.

Каштановые волосы Дины разметались по ее миловидному 256 лицу, взгляд был печален, но трагический тон как-то не вязался с ее полной фигурой.

— Летом я худею — целый божий день на ногах, и пот с меня льет, словно с невестиной подружки в день свадьбы, а вот зимой разносит, как свинью.

— Так чего ты тогда ворчишь? — спросила Роза; она соскользнула с вязанки на землю и, лежа на животе, глядела на подругу.

— Сердце у меня молодое, Роза.

— У тебя есть муж.

— Какой он муж с тех пор, как заболел! А уж он давненько хворает. Как начнет кашлять, кажется, вывернет его наизнанку. А плюнет — словно кофейной гущей. Ты можешь это понять — кофейной гущей?! Я старею, а сердце у меня молодое.

— И со мной так, но у тебя хоть дети есть, целых четверо, и маленькие и большие. — Роза отломила веточку горчицы и то прихватывала цветок губами, то отпускала. — А у меня нет и никогда не будет.

Внезапно она села и, порывшись в кармане, вытащила кошелек, перехваченный резинкой. Сняла ее, кошелек раскрылся — внутри лежало несколько монет и сложенный листок бумаги. Дина не сводила с нее любопытных глаз. Роза вынула бумажку и тщательно ее разгладила.

— На днях нашла дома и вырезала. — Тихим голосом она начала читать: — «День был пустой, тоскливый, время как будто остановилось. К вечеру стал моросить дождь. Я сидел у камина, перелистывая книгу, и на душе у меня было грустно, пока мне не попалась на глаза небольшая старинная гравюра. На ней был изображен сад и процессия ангелочков — безмятежно голых пухлых младенцев с крылышками, как у птиц. У одного в руках был лук, у других — рог изобилия, или корзина с фруктами, или свирель. Их украшали цветочные гирлянды, и лица их были полны торжественной радости. И когда я увидел их, душу мою затопило неведомое раньше блаженство, и я подумал, что весь мир — один огромный сад, хотя озаряющий его свет и скрыт от наших глаз и дети эти еще не родились».

Роза сложила бумажку и снова легла на землю.

— Ха, говорю тебе, Роза, дети — это наказание. Я никогда не хотела иметь детей. Видит бог. Роза, я бы жизни для них не пожалела, я бы дала разрезать себя на кусочки, только бы они не попали в беду, ежели б один из них умер, я бы и в могиле не перестала плакать о нем. А только никогда я их не хотела, ни к чему они мне были, и не по моей воле они на свет родились. Одурачили меня. И как посмотришь, наша сестра в конце концов всегда остается внакладе. Оно верно, мы немало со стариком позабавились, а все же не след мне было замуж выходить. Ах, начать бы все сначала! Да, кабы не дети, только бы вы меня здесь и видели. Это уж как бог свят, Роза. Правда, что сталось бы со мной — не знаю.

По желтому полю волной прошел ветер, и в лицо загрустившим женщинам пахнуло цветущей горчицей. Вот ветер яростно обрушился на лес, и меж кланяющихся вершин пронесся и угас стон, словно зов волны, потерявшей берег. Хворост колол Дине ноги, и, соскользнув с вязанки на землю, она улеглась рядом с Розой Олливер.

— А как же твой старик? — спросила та.

Дина ответила не сразу. Сорвав веточку горчицы, она тоже принялась ласкать ее губами.

— Он больше не мужчина. Роза. Болезнь его доконала, от него теперь никакого проку. Не мужчина вот уже два года, и голова голая, что твое колено. А я люблю волосатых, как… Ты помнишь Руфуса Блэкторна, который служил здесь лесничим?

Роза перестала играть цветком.

— Да, я помню Руфуса Блэкторна.

— Вот это был мужчина! Красивый, смелый! Другого такого в наших краях не сыщешь, да и во всей Англии, да, пожалуй, и на всем белом свете… Хотя всякое рассказывают про этих иностранцев — в Китае там да в Австралии.

— Ну так что? — спросила Роза.

— Вот был дьявол. — Дина Локк перешла на шепот. — Сущий дьявол. Хотела бы что другое о нем сказать, да не могу.

— Полно, — запротестовала Роза. — Такой добрый человек! Видеть не мог, чтобы кто в чем терпел нужду.

— Ну да, — в голосе Дины прозвучала ласковая насмешка. — Вот он сразу и закрывал глаза.

— Только не перед женщиной.

— Да, тут ничего не скажешь… с женщинами он был хорош.

— Я бы могла рассказать тебе кое-что, ушам своим не поверишь, — еле слышно произнесла Роза.

— Ты? Но… да нет. Вот я бы могла рассказать тебе такое, что тебе и во сне не снилось. Мы с Руфусом! Мы… ах, боже мой… ну…

— Красивый он был.

— Картинка, — горячо поддержала Дина. — Черный как смоль и храбрый — прямо лев. Я была замужем без малого десять лет, когда он впервые появился в наших краях. У меня уже трое детей было. Всякий раз, стоило нам с ним встретиться, он отпускал какое-нибудь словцо, знал, что он мне нравится. Как-то на троицу была я дома одна; дети ушли гулять, а Том где-то накачивался. Я сажала цветы в саду. Очень я любила цветы… И теперь люблю, всю бы землю садом сделала, да Том, что ни посади, вырывает. Выдернет с корнем, и все. Ты не поверишь, у меня раз даже крокус был… Вот, значит, сажаю я цветы в саду и вижу, идет кто-то мимо изгороди, торопится. Посмотрела, а это Руфус, да такой нарядный — разоделся в пух и прах! И что-то меня дернуло, а только я возьми да и окликни его: «Куда это ты бежишь, словно на пожар?» — «На свадьбу тороплюсь», — отвечает. «А меня возьмешь?» — спрашиваю. «С превеликой радостью, — говорит, — только побыстрей, ждать мне тебя недосуг». Ну, я скорей в дом, напялила кое-как платье, и пошли мы с ним через лес на мельницу в Клакфорд, к Джиму Пикерингу на свадьбу. Когда Джим привез из церкви молодую, Руфус взял ружье и выстрелил в каминную трубу. Всю комнату сажей засыпало! А колпак с трубы разлетелся на куски, да как загрохочет по черепице, да прямо в коляску. Ну и шуму было! А только никто на него не сердился… Вина напасли вволю, и мы весь день плясали. А потом мы с Руфусом пошли лесом домой. «Господи, — сказала я себе, — никогда больше мне не быть с ним вдвоем», и я повторила это вслух, слово в слово. Но вышло по-другому. Я проснулась среди ночи; во всю мочь светила луна, мне даже страшно стало — уж не горит ли дом? Но нет — Том спокойно храпел со мной рядом. Я лежала и все думала, как мы с Руфусом шли по лесу, все думала и думала — и была готова выпрыгнуть из окна в лунный свет и полететь к нему над печными трубами. Так я и не заснула в ту ночь. А на следующую ночь я пошла к Руфусу, и в ночь после того, и еще много-много ночей. Всякий раз, как я хотела уйти, я оставляла Тому полный буфет снеди, а больше ему ничего и не надо было. Я просто с ума сходила по Руфусу и, пока это наваждение не прошло, не могла любить своего мужа. Ну, никак.

— И как же ты? — спросила Роза.

— Притворилась, будто больна, и взяла к себе в постель Кейти, младшенькую, а Тому отдала ее кровать. Он вроде бы и не имел ничего против, да только скоро я узнала, что он бегает за женщинами. Ну ясно, я этому мигом положила конец. А потом… что ты думаешь? Разрази меня господь, коли и Руфус не взялся за те же штучки. Что там у него было на душе — поди разбери! Изменял мне, понимаешь, зато какой смелый он был!

Роза лежала молча, выдергивая из земли травинки; по лицу ее блуждала кривая усмешка.

— Он рассказывал тебе об утопленнике? — спросила она наконец. Дина покачала головой. — Перед тем как приехать сюда, он был лесничим в Оксфордшире, там, где река течет лесом, и жил в плавучем домике, который стоял на якоре у берега. И вот какой-то важный господин утоп там неподалеку — несчастный случай, — и тела никак не могли найти. Наконец родственники предложили тому, кто его найдет, награду — десять фунтов.

— Десять фунтов?!

— Да. Ну, все лодочники сказали, что тело не всплывет раньше чем через неделю.

— Верно. Бывает и дольше.

— Так и вышло. И вот как-то раз, ночью, еще луна светила вовсю, подплыли к его домику какие-то люди и стали шарить вокруг, и он слышит, как они говорят; «Кроме как здесь, ему быть негде». А Руфус возьми и крикни в ответ; «Где же еще, как не здесь. Лежит вместе со мной в постели».

Дина рассмеялась.

— Да. А на следующий день он получил-таки эти десять фунтов, потому что он и вправду нашел тело и до поры до времени его спрятал.

— Ничегошеньки не боялся, — сказала Дина. — Самому черту дороги бы не уступил. А какой он был искусник, все умел делать, даже шить. Я ему, бывало, говорю; «Дай я залатаю тебе куртку», или что там было надо, так он ни за что не даст, все сам, своими руками. «Разве можно доверить женщинам свои вещи, — говорит, — они шьют так, что игла докрасна раскаляется, а от нитки дым идет». А какие он туфли из камыша плел!

— Да, — отозвалась Роза. — Он как-то сплел мне пару.

— Тебе? — вскричала Дина. — Да разве ты… ты была?..

Роза отвернулась.

— Все мы гроша ломаного не стоили для него, — тихо сказала она. — Что мы ему? Так, мякина, высевки.

Дина Локк лежала недвижно в глубоком раздумье; что ее томило — старое горе или свежая обида. Роза не знала и не стала выяснять. Обе затихли, ушли в себя, обе вспоминали сумасбродства прежних дней. Они дрожали от холода, но не вставали с земли. Ветер в лесу усилился, над желтым полем его хриплое дыхание переходило в протяжный стон, тяжелые клубящиеся тучи быстро неслись по бескрайнему свинцовому небу.

— Эй! — послышался голос, и Эми возникла с огромной вязанкой хвороста, пригибавшей ее почти к самой земле. — Не могу останавливаться, другой раз мне эту вязанку так не уместить. Я нашла в лесу шиллинг, — ликующим пронзительным голосом продолжала она. — Приходите ко мне вечерком, разопьем кварту портера.

— Шиллинг, Эми? — воскликнула Роза.

— Ага, — отозвалась миссис Хардвик, не замедляя шага. — Искала ему пару, да больше не посчастливило. Приходите, обмоем его вечерком.

— Идем, Роза, — сказала Дина.

Они осторожно взгромоздили на спины вязанки и, пошатываясь под тяжестью, пошли следом за Эми, но та уже свернула на дорожку между живыми изгородями, идущую к Поллокс Кросс, и скрылась из виду.

— Детки твои, верно, уже дома, — сказала Роза. — Небось ждут не дождутся, когда ты придешь.

— Еще бы! Кто же им животы набьет?

— А как приятно зимними вечерами сидеть с ними у камина, расчесывать им волосы да рассказывать сказки.

— Будто у тебя в доме камина нет, — проворчала Дина.

— Есть, ясное дело.

— Кто ж тебе не дает перед ним сидеть?

Вязанка Дины зацепилась за ветки шиповника, нависавшие над тропинкой, и, едва не упав, она выругалась вполголоса. С хриплыми криками во все стороны порскнули жирующие в траве куропатки. Одна с перепугу ударилась о телеграфные провода и замертво упала на землю.

— Они славные детки, Дина, право же, славные. И они, верно, пишут тебе стишки в Валентинов день и дарят на рождение ленты.

— Они возятся и орут от первых петухов до той лоры, пока не захрапит мой старик… А тогда мне еще хуже.

— Они же дети, Дина.

— У тебя… у тебя тихо и прибрано в доме, и не надо заботиться ни о ком, кроме мужа, а он хороший, добрый человек, и вы сидите с ним по вечерам, играете в домино, в шашки, и он нет-нет да и взглянет на тебя да по руке погладит.

Они шли, спотыкаясь под ношей, и, когда ветер подтолкнул их одну к другой, Дина Локк протянула руку и коснулась плеча подруги.

— Ты мне по сердцу. Роза. Жаль, что ты не мужчина.

Роза не ответила. Снова обе затихли, погрузились в себя и так, в свете умирающего дня, подошли каждая к своему дому. Но каким ветреным, бездомным, опустошенным был мир, погружающийся во мрак. По небу, обгоняя друг друга, неистово неслись тучи, словно обращенное в бегство войско; казалось, прекрасная земля вздыхает, скорбя о неведомом людям бедствии.