Дом англичанина. Сборник

Джером Кладка Джером (1859–1927) ПАДЕНИЕ ТОМАСА-ГЕНРИ

Из всех котов, которых я когда-либо знал, Томас-Генри был самым респектабельным. Наречен он был Томасом, но называть его так казалось просто немыслимым. Все равно что семейству из Хардена звать мистера Уильяма Гладстона — Билем.[34] Попал к нам Томас из «Реформ-клуба»[35] по рекомендации мясника, и в тот самый момент, как я увидел его, я почувствовал, что он не мог быть взращен ни в каком другом клубе Лондона. Казалось, он насквозь был пропитан царящим там духом солидности, достоинства и незыблемого консерватизма. Почему он покинул клуб, я сейчас, по прошествии столь долгого времени, не могу с уверенностью сказать, но склонен думать, что произошло это вследствие расхождения во взглядах с новым шеф-поваром, деспотической личностью, претендовавшим на то, чтобы единовластно распоряжаться плитой. Мясник прослышав о ссоре и зная, что у нас нет кошки, предложил выход, который одинаково приветствовали обе враждующие стороны. Расстались они, надо думать, весьма холодно, и Томас прибыл в наш дом, заранее расположенный в нашу пользу.

Моя жена, как только взглянула на него, решила, что ему гораздо больше подойдет имя Генри. Мне пришло в голову, что комбинация этих двух имен будет еще более уместной, и таким образом в тесном семейном кругу его стали звать Томас-Генри. Упоминая о нем в беседе с друзьями, мы называли его не иначе как «Томас-Генри, эсквайр».

Он выказал нам свое расположение в свойственной ему спокойной, сдержанной манере. Он выбрал для себя мое любимое кресло и не пожелал с ним расставаться. Всякого другого кота я выставил бы оттуда в два счета, но Томас-Генри был не из тех котов, которые допускают подобное обращение. Если бы я дал ему понять, что возражаю против того, чтобы он занимал мое кресло, он, вне сомнения, смерил бы меня таким взглядом, каким бы, наверное, посмотрела королева Виктория, если бы эта всемилостивейшая дама удостоила меня дружеским визитом, а я сообщил ей, что занят, и попросил заглянуть как-нибудь в другой раз. Он поднялся бы и ушел, и, проживи мы потом хоть всю жизнь под одной крышей, он не стал бы со мной разговаривать.

В то время у нас обитала одна девица — она и сейчас с нами, но теперь она старше и умнее, — которая не испытывала никакого почтения к кошкам. Она считала, что раз хвост торчит кверху и за него удобно ухватиться рукой, значит, этот отросток для того и создан природой, чтобы поднимать кошку с пола. Она придерживалась ошибочного взгляда, что самый правильный способ кормить кошек — это запихивать им еду прямо в глотку и что они испытывают величайшее наслаждение, когда их катают в кукольной коляске. Мне внушала большие опасения первая встреча Томаса-Генри с этой девицей. Я боялся, как бы у него не сложилось неправильное представление о всей нашей семье и мы не упали бы в его глазах.

Но я напрасно волновался. В Томасе-Генри было нечто такое, что пресекало любую дерзость и отбивало охоту быть фамильярным. Он занял по отношению к девице позицию дружественную, но твердую. Нерешительно, впервые почувствовав уважение к кошкам, она робко потянулась к его хвосту. Он спокойно отвел хвост в сторону и посмотрел на нее. В его взгляде не было ни гнева, ни обиды. С таким видом Соломон мог принимать знаки внимания царицы Савской. В этом взгляде чувствовалась снисходительность и вместе с тем отчужденность.

Поистине это был кот-джентльмен. Один мой приятель, который верит в переселение душ, считал, что в прежней жизни Томас-Генри был лордом Честерфилдом. Он никогда не мяукал, требуя пищи, как это делают другие коты. Обычно в то время, когда мы ели, он садился возле меня и ждал, пока ему подадут. Он с удовольствием обгладывал баранью ножку, но на пережаренную говядину не желал и смотреть. Кто-то из наших гостей предложил ему однажды хрящик; не сказав ни слова, Томас-Генри спокойно покинул комнату и не показывался до тех пор, пока наш друг не уехал.

Но у каждого есть свое слабое место, и слабостью Томаса-Генри была жареная утка. Его эмоции, когда к столу подавали жареную утку, явились для меня психологическим откровением. Они вдруг раскрыли мне другую — низменную, животную сторону его натуры. При виде жареной утки Томас-Генри становился самым обыкновенным котом, подчиненным всем диким инстинктам своей породы. Чувство собственного достоинства спадало с него, как плащ. Ради жареной утки он пускал в дело когти, он ползал на брюхе. Я уверен, что за кусок жареной утки он продал бы душу дьяволу.

Поэтому мы избегали готовить это блюдо: было просто больно видеть, как низко может пасть кот. Кроме того, его манеры, когда на столе появлялась жареная утка, служили для детей дурным примером.

Томас-Генри сиял добродетелями среди всех котов в округе. По нему можно было проверять часы. После ужина он неизменно совершал перед домом получасовой моцион, ровно в десять он возвращался с черного хода, а в одиннадцать уже спал в моем кресле. Он не вступал в дружбу ни с одним из соседских котов. Драки не доставляли ему никакого удовольствия, и я сомневаюсь, был ли он когда-нибудь, даже в юности, влюблен: слишком холодная и замкнутая была у него натура; к женскому обществу он относился с полнейшим безразличием.

Так он вел безупречную жизнь в течение всей зимы. Летом мы взяли его с собой на дачу. Мы думали, что перемена воздуха пойдет ему на пользу: он явно начинал жиреть.

Увы, бедный Томас-Генри! Здесь-то и подстерегала его погибель. Что вызвало в нем такую перемену, я сказать не могу, — может быть, воздух оказался слишком бодрящим, но Томас-Генри покатился по наклонной плоскости с устрашающей быстротой. В первый вечер он отсутствовал до одиннадцати часов, на второй день он вовсе не явился ночевать, на третий он прогулял до шести утра, потеряв при этом половину шерсти на макушке. Несомненно, в деле была замешана леди; откровенно говоря, судя по тому концерту, который продолжался всю ночь, я склонен думать, что их там было не меньше дюжины. Томас-Генри с полным правом мог считаться красивым котом, и леди завели манеру навещать его в дневное время. А затем и джентльмены, чести которых был нанесен урон, тоже стали являться и требовать сатисфакции, в которой Томас-Генри, надо отдать ему должное, никогда им не отказывал.

Деревенские мальчишки взяли себе за правило по целым дням слоняться вокруг, чтобы поглазеть на кошачьи бои, а разъяренные хозяйки то и дело влетали к нам в кухню и кидали на стол очередного дохлого кота, взывая о справедливости ко мне и к небу. Наша кухня превратилась в настоящий кошачий морг, и мне пришлось купить еще один кухонный стол. Кухарка заявила, что ей было бы куда легче работать, если б она единолично пользовалась столом. Она сказала, что ей очень неудобно, когда среди мяса и овощей для обеда лежат дохлые кошки, и что она боится, как бы чего не перепутать. Поэтому старый стол был поставлен у окна и отдан под котов, и с тех пор она никому не разрешала положить кота, как бы мертв он ни был, на свой стол.

Я слышал однажды, как она спрашивала у весьма разгоряченной особы:

— Что вы прикажете с ним делать — сварить его?

— Это мой кот, — отвечала та, — вот что!

— Ну а я сегодня не готовлю пирога с кошатиной, — отрезала кухарка, — и уберите его вон на тот стол. А этот стол — мой.

Сначала «справедливость» восстанавливалась, как правило, при помощи полукроны, но с течением времени коты вздорожали. До тех пор я считал кошек дешевым товаром и был удивлен, что они ценятся здесь так высоко. Я всерьез начал подумывать, не заняться ли мне разведением котов в коммерческих целях. Продавая их по курсу, установленному в этой деревне, я мог бы составить кругленькое состояние.

— Полюбуйтесь на работу вашей твари, — сердито сказала одна дама, к которой меня вызвали посреди обеда.

Я полюбовался. Передо мной лежал плюгавый тощий котенок, которому, судя по его виду, на том свете было куда лучше, чем на этом. Если бы бедное создание принадлежало мне, я только поблагодарил бы Томаса-Генри, но некоторые люди не видят своей собственной пользы.

— Я бы этого кота не отдала и за пять фунтов, — сказала дама.

— Ну, в этом вопросе наши мнения расходятся, — ответил я, — я лично думаю, что с вашей стороны было бы неблагоразумно отказываться от такой суммы. Что касается меня, я за него больше шиллинга дать не намерен. Если вы полагаете, что вам выгоднее снести его в другое место, — пожалуйста.

— Он был настоящим христианином, этот кот, — сказала дама.

— Я не беру мертвых христиан, — ответил я, — а если бы и брал, то не дал бы больше шиллинга за подобный экземпляр. Вы можете считать его чем вам угодно — христианином или котом, но и в том и в другом случае больше шиллинга он не стоит.

В конце концов мы помирились на восемнадцати пенсах.

Меня также поражало количество соперников, которых Томас-Генри умудрялся отправить на тот свет. Это было форменное избиение котов.

Зайдя как-то вечером на кухню (я завел обыкновение ежедневно производить смотр очередной партии пострадавших), я обнаружил на столе, среди прочих, кота необычной пестрой расцветки.

— Этот кот стоит полсоверена, — заявил его владелец, который стоял тут же, угощаясь пивом.

Я взял животное со стола и осмотрел его.

— Его убил вчера ваш кот, — продолжал мужчина. — У него нет ни стыда, ни совести.

— Мой кот убил его трижды, — ответил я. — В субботу он был убит как кот миссис Хеджер, в понедельник его хозяйкой оказалась миссис Мейерс. В понедельник у меня еще не было полной уверенности, но зародились кое-какие подозрения, и я взял его на заметку. Сейчас я его сразу признал. Послушайте-ка моего совета и закопайте его, пока он не распустил заразы. Мне нет дела до того, сколько у кошки жизней, я плачу только за одну.

Мы предоставили Томасу-Генри все возможности исправиться, но он делался только хуже и хуже с каждым днем; к прочим споим преступлениям он присоединил браконьерство и охоту на цыплят, и мне надоело расплачиваться за его грехи.

Я посоветовался с садовником, и он сказал, что и раньше встречался с такими случаями.

— Не знаете ли вы лекарства от этой болезни?

— Как сказать, сэр, — ответил садовник, — я слыхал, что иной раз помогает холодная ванна и увесистый кирпич.

— Попробуем дать ему дозу перед сном, — сказал я.

Садовник применил это средство, и с тех пор кончились все наши неприятности.

Бедный Томас-Генри! Его история служит примером того, что добродетель крепка, пока нет соблазна. Какой джентльмен собьется с пути истинного, пребывая в атмосфере «Реформ-клуба»! Мне было очень жаль Томаса-Генри, и с тех пор я потерял веру в облагораживающее воздействие природы.