Дом Весталок

Завещание в пользу друзей

Луций Клавдий был невысокий полный зеленоглазый человек, круглолицый и румяный, с маленьким пухлогубым ртом, рыжими с заметной проседью волосами вокруг лысой макушки и толстыми короткими пальцами. Имя Клавдий говорило не просто о знатности, но о принадлежности к роду патрициев — к одному из тех немногих семейств, что стояли у истоков Рима и сделали его великим — или же сумели убедить всех, что это благодаря им Рим достиг своего нынешнего величия. Как известно, далеко не все патриции богаты — с течением столетий даже самые состоятельным семьям случается придти в упадок; но к Луцию это явно не относилось. Золотое кольцо с печаткой и два других — одно серебряное с ляписом, другое белого золота с кристаллом из чистейшего изумрудно-зелёного стекла — красноречиво свидетельствовали, что и сам Луций, и его предки принадлежат к числу счастливчиков, избежавших превратностей судьбы. С кольцами приятно гармонировало золотое ожерелье с бусинами из стекла, также безукоризненными, поблёскивающими на покрытой рыжими волосами мясистой груди. Тога моего собеседника была из лучшей шерсти, а башмаки — из кожи отличной выделки. Словом, мой посетитель выглядел, как подобает патрицию. Правда, нельзя было сказать, что черты его дышат благородством или в них светится ум; но они выражали добродушие, он был учтив, ухожен и хорошо одет. В общем, Луций Клавдий производил впечатление человека благополучного, и я охотно поверил бы, что у него нет никаких неприятностей, не обратись он для чего-то ко мне.

Мы сидели в маленьком садике в моём доме на Эсквилине. Было время, когда человек его круга побрезговал бы переступить порог дома Гордиана Сыщика; но за последние пару лет, я, похоже, сделался респектабельным. Полагаю, этой переменой я обязан Цицерону — преуспевающему адвокату, на которого мне как-то случилось поработать. Видимо, Цицерон одобрительно отзывался обо мне в кругу своих коллег, упоминая, в частности, что он однажды пустил Гордиана Сыщика пожить под свой кров, и как оказалось, этот самый Гордиан Сыщик, вынюхивающий сведения по притонам среди шлюх и головорезов, тем не менее, отличается вполне пристойными манерами, не чавкает за столом и даже умеет пользоваться домашней уборной, не путая писсуар с супницей. Так что теперь ко мне заглядывает и чистая публика.

Луций Клавдий сидел передо мной, нервно теребя своё ожерелье. Потом он неловко поёрзал на стуле, на котором едва умещался, и с трогательно робким видом несмело протянул мне свою чашу.

— Можно ещё вина?

— Ну, конечно. — Я хлопнул в ладоши. — Бетесда, ещё вина моему гостю! Самого лучшего, из глиняной зелёной бутыли.

Бетесда неохотно поднялась из-за колонны, за которой сидела, скрестив ноги, и подчёркнуто неторопливо направилась к дому. Движения её навели меня на мысль о распускающемся цветке. Луций Клавдий, провожавший её взглядом, заметно глотнул. Не он первый, не он последний.

— У тебя очень красивая рабыня, — тихонько сказал он.

— Благодарю, — ответил я, надеясь, что Луций Клавдий станет исключением среди моих состоятельных посетителей и не предложит мне её продать.

Как оказалось, надеялся я зря.

— Может, ты согласишься…

— Нет, Луций Клавдий.

— Но ты даже ещё не слышал…

— Говорю тебе, об этом не может быть и речи. Я скорее соглашусь продать своё лишнее ребро.

Он понимающе кивнул, но при последних словах недоумённо сдвинул брови.

— Лишнее ребро?

— А, шутка такая. Не обращая внимания. Народ, к которому принадлежал отец Бетесды, верит, что их бог Яхве сотворил первую женщину из ребра, которое вынул у первого мужчины. Якобы поэтому у некоторых мужчин с одной стороны на одно ребро больше, чем с другой.

— В самом деле? — Луций беспокойно ощупал себя; но изрядный слой жирка вряд ли позволил ему нащупать рёбра.

Я отпил глоток и улыбнулся. Всякий раз, когда Бетесда рассказывает мне эту легенду, я в притворном испуге хватаюсь за бока и принимаюсь якобы стонать от боли; Бетесда обижается, и в конце концов мы оба хохочем, как ненормальные. Во что только люди ни верят. Впрочем, эта легенда ничуть не более странная, чем те, что Бетесда узнала от своей матери-египтянки — о богах с телом человека и головою шакала или о ходящих на задних ногах крокодилах. Если только эта еврейская легенда не врёт, их бог и в самом деле очень могущественный. Даже наш Юпитер никогда не создавал ничего хотя бы вполовину столь прекрасного, как Бетесда.

Однако довольно я хлопотал вокруг этого Луция Клавдия, пытаясь помочь ему преодолеть робость. Пора переходить к делу.

— Что привело тебя ко мне?

Он замялся.

— Ты, наверно, сочтёшь меня глупцом…

— Ни в коем случае, — уверил я его, подумав, что, скорее всего, сочту.

— Позавчера — а может, три дня назад? Не помню точно; помню только, что это было на следующий день после майских ид…

— Тогда позавчера. — Краем глаза я заметил, что Бетесда вышла из дому и теперь стояла в тени портика, ожидая, пока я её позову. Я сделал ей знак оставаться на месте. Ещё чаша могла бы развязать Луцию язык; но он уже и без того мямлил и путался. — Так что же произошло позавчера?

— Мне случилось быть тут по соседству — не именно тут, на Эсквилине, а внизу, в Субуре…

— Да, Субура весьма интересный район, — поддакнул я, пытаясь сообразить, что может быть привлекательного в убогих улочках для человека, живущего, по всей вероятности, в роскошном особняке на Палатине. Игорные притоны? Публичные дома? Или же головорезы, готовые за хорошую и не очень плату прикончить кого угодно?

— По правде говоря, Гордиан, — сказал Луций Клавдий с тяжёлым вздохом, — мне просто нечем себя занять. У меня нет склонности ни к политике, ни к философии; на Форуме я чувствую себя совершенно бесполезным. Я пытался перебраться за город, но и фермер из меня никудышный; вид пастбищ и полей наводит на меня скуку. Я не люблю также приглашать к себе гостей — собирать у себя в доме массу чужих людей, каждый из которых вдвое умнее меня, и потом ломать голову, чем их развлечь, и о чём с ними говорить, чтобы не ударить перед ними лицом в грязь — всё это так утомительно и скучно. Чем бы я ни занялся — всё рано или поздно мне непременно наскучит.

— И что же? — спросил я, подавляя зевок.

— Поэтому я просто брожу по городу целыми днями. Хожу в Тарентум[19], где старики окунаются в горячие источники, пытаясь вернуть суставам былую гибкость. На Марсово поле, где тренируют коней для скачек. Вдоль берегов Тибра — на рыбные рынки и мясные рынки, и на рынки, где торгуют иноземными товарами. И туда, где идёт стройка. Слушаю, как женщины, пришедшие за покупками, торгуются с продавцами; как подрядчик препирается с каменщиками; как женщины, выглядывающие из окон борделей, захлопывают ставни при виде компании подвыпивших гладиаторов. Я люблю смотреть, как люди работают. Они точно знают, что делают и зачем. Они заняты делом и не знают скуки. Ты понимаешь меня, Гордиан?

— Думаю, что понимаю, Луций Клавдий, — ответил я.

— Тогда ты поймёшь, почему меня так тянет в Субуру. Там бурлит жизнь. Ты просто чувствуешь её, буквально нюхом чуешь — страсти, желания, пороки. Теснящиеся друг к другу переполненные дома, непривычные запахи — жизнь, которая разыгрывается перед твоими глазами! Узкие извилистые улочки; полутёмные даже в полдень сырые проулки. Из окон верхних этажей над лавками слышно, как спорят, смеются, занимаются любовью! Какое притягательное место Субура — загадочное, полное тайны!

— Ну уж в нищете-то нет ничего таинственного, — заметил я.

— Есть, — ответил Луций Клавдий; и я не стал спорить, подумав, что для него, пожалуй, что и есть.

— Расскажи мне подробно, что произошло позавчера, ни следующий день после ид.

— Сейчас. Но ты, кажется, посылал девушку за вином?

Я хлопнул в ладоши, и Бетесда выступила из тени. Её длинные чёрные, как вороново крыло волосы отливали блеском в лучах солнца. Я заметил, что Луций не в силах заставить себя поднять на неё глаза. Она наполнила его чашу, он застенчиво улыбнулся, отпил и преувеличенно одобрительно кивнул, оценив моё лучшее вино, которое наверняка было недостаточно хорошо даже для его рабов.

— В тот утро, довольно рано, я гулял по боковым улочкам Субуры. Было тепло, и повсюду появилась свежая поросль. Между булыжниками мостовой пробивались цветы. «Удивительно, как красота проникает даже в самые убогие уголки», — отметил я и подумал, что об этом стоило бы написать поэму, только вот не очень мне удаются поэмы…

— И тут что-то случилось, — напомнил я.

— Ах, да. Я как раз проходил мимо двухэтажного дома, когда из окна в верхнем этаже высунулся мужчина и закричал мне: «Гражданин, иди сюда, прошу тебя! Тут человек умирает!»

— Признаюсь, я колебался. В конце концов, это ведь могла быть ловушка, в которую меня пытаются меня заманить, чтобы ограбить, а то и убить. Ни телохранителя, ни даже просто слуги со мной не было; я люблю бродить по городу один. Но тут в окне появился ещё один человек и обратился ко мне: «Прошу тебя, гражданин, тут умирает молодой человек, он составил завещание — нужны семеро граждан, семеро свидетелей, чтобы оно имело силу. Мы нашли шестерых. Нужен ещё один. Пожалуйста, поднимись сюда». Разве я мог отказаться? И потом, не часто бывает, что я кому-то нужен. Вот я и поднялся наверх. Жилище, в которое я попал, состояло из нескольких комнат — просторных, светлых и хорошо обставленных. В одной из этих комнат на кушетке лежал человек, укрытый одеялом; он трясся в ознобе и громко стонал. Другой человек, пожилой, склонился над ним, промокая ему лоб влажной тканью. Кроме них, там было ещё шестеро прилично одетых людей, явно незнакомых друг с другом. Похоже было, что всех их, как меня, порознь позвали с улицы.

— Чтобы засвидетельствовать составленное завещание?

— Да. Умирающего звали Азувий, он приехал из Ларина[20] просто отдохнуть и посмотреть город — и тут внезапно и тяжело заболел. Его всё время била страшная лихорадка; он то обливался потом, то трясся в ознобе. Врачи ничего не могли поделать. Видно, болезнь изменила его до неузнаваемости: его друг уверял, что ему ещё нет и двадцати, а выглядел он намного старше. Не позаботившись прежде составить завещание — в конце концов, он ведь был совсем ещё молодой человек — и понимая, что может умереть в любую минуту, Азувий пожелал непременно составить его теперь и послал своего друга за восковой табличкой и стилосом. Требовалось семеро свидетелей; искать кого-то специально было некогда — Азувий был уже совсем плох; поэтому его друг просто позвал с улицы семерых первых попавшихся. Завещание было написано ещё до нашего прихода. Нам показали его. Я, конечно же, не читал; заметил только, что его явно писали два разных человека. Первые несколько строк были написаны нетвёрдой рукой, буква расползались в разные стороны; следующие строки были более ясными и твёрдыми. Видно, начинал писать сам Азувий; потом он обессилел, и дописывал его друг под его диктовку. В нашем присутствии несчастный юноша поставил внизу своё имя и вдавил в воск кольцо с печаткой.

— После чего ты подписался и поставил свою печать?

— Да; и остальные тоже. Его друг поблагодарил нас и попросил уйти, чтобы больной мог отдохнуть. Я не стыжусь признаться, что рыдал, как дитя; да и не я один. Несколько часов я бродил по Субуре сам не свой и всё думал о несчастном юноше и о том, какую ужасную весть получат его родные в Ларине. Помню, я проходил мимо лупанария, который находится в конце того же квартала; меня поразило, как люди предаются удовольствиям в те самые минуты, когда за два-три дома от них неумолимый Плутон уже отверз пасть, готовясь поглотить жизнь деревенского парня. Я ещё подумал, какая это тема для поэмы…

— Несомненно; если за это возьмётся великий поэт, — поспешно сказал я. — Так узнал ты, что в конце концов сталось с несчастным юношей?

— Пробродив несколько часов как в тумане, я очутился перед тем же домом. Сам не знаю, как; словно боги вели меня туда. Было уже за полдень. Хозяин сказал мне, что несчастный Азувий скончался вскоре после нашего ухода. Его друг — имя его Оппианик, он тоже из Ларина — позвал хозяина и, рыдая, показал ему мёртвое тело. Позднее Оппианик и ещё один человек из Ларина снесли тело вниз и положили в повозку, чтобы отвезти за Эсквилинские ворота, к бальзамировщикам. — Луций тяжело вздохнул. — Всю ночь я не сомкнул глаз, думая, как Фортуна может повернуться спиной даже к молодому человеку, только-только начавшему жить. Это навело меня на мысли обо всех днях, прожитых мною впустую; о часах, наполненных скукой…

Я поспешно, прежде чем Луций Клавдий пустится в рассуждения о возможности написания ещё одной поэмы, сделал знак Бетесде заново наполнить его чашу — да и мою заодно.

— История весьма печальная что и говорить; но, увы, обычная. В таком большом городе, как наш, где так много народу собралось в одном месте, каждый день кто-нибудь да умирает. А жизнь идёт своим чередом.

— Да в том-то всё и дело! — Луций Клавдий подался вперёд. — Азувий вовсе не умер! Я видел его сегодня утром; он шёл по главной улице Субуры, как ни в чём ни бывало! Правда, выглядел немного осунувшимся; но был жив и здоров!

— Ты обознался, — предположил я.

— Говорю тебе, это был Азувий! С ним вместе был и тот, другой — Оппианик. Я окликнул их. Оппианик узнал меня — по крайней мере, взглянул в мою сторону — потянул Азувия за руку, и они оба тут же скрылись в ближайшей лавке. Я хотел зайти следом за ними, но дорогу мне преградила неизвестно откуда взявшаяся повозка, и дуралей-возница меня едва не сшиб. А когда она наконец отъехала, и я смог зайти в лавку, их уже след простыл. Наверно, вышли через чёрный ход на другую улицу.

Он выпрямился и отхлебнул из чаши.

— Я уселся в тени у фонтана и стал думать. Потом я вспомнил о тебе. О тебе я слышал от Цицерона, молодого адвоката — в прошлом году он вёл для меня одно небольшое дело. Не знаю, к кому ещё я могу обратиться. Так что скажешь, Гордиан? Может, я сошёл с ума? Или лемуры и впрямь разгуливают среди живых?

Я пожал плечами.

— В принципе, любой человек может тронуться умом; и нет ничего, что помешало бы лемуру пройтись по городу; но сдаётся мне, что ни твой рассудок, ни духи умерших здесь ни при чём. Тут что-то более обыденное. Ну да, скорее всего, кто-то затеял какую-то грязную игру. Но скажи по чести, какое тебе до всего этого дело? Ты ведь ни Азувия, ни Оппианика никогда прежде в глаза не видел. Зачем тебе ломать себе над этим голову?

— Неужели ты ничего не понял, Гордиан? Годами я не знал, куда себя деть, подсматривая со скуки в чужие окна и глядя на чужие жизни. И вот наконец произошло что-то такое, что действительно занимает меня. Я сам разобрался бы во всём, вот только, — он смущённо опустил глаза, — не слишком-то я храбр.

Я посмотрел на кольца, которыми были унизаны его пальцы, на поблёскивающее на шее ожерелье и решился.

— Ладно, будь по-твоему. Должен только предупредить, что я наёмник не из дешёвых.

— Так и я наниматель не из бедных.

Луций Клавдий пожелал непременно сопровождать меня в Субуру. Я предупредил его, что если он подвержен скуке, то слушать, как я расспрашиваю людей, может оказаться для него слишком тяжёлым испытанием: рыскать по Субуре в поисках двоих приезжих было с моей точки зрения занятием малоинтересным. Но Луций настаивал, и я не стал возражать. В конце концов, если он хотел таскаться за мною по пятам, он неплохо платил за это.

Начать я решил с дома, где молодой Азувий якобы умер и где Луций своей подписью и печатью засвидетельствовал составленное им завещание — собственно, больше и начинать было не с чего. Домовладелец оказался не из словоохотливых и поначалу только твердил, что уже всё рассказал Луцию, и добавить ему больше нечего. Видя, что иначе толку не добьёшься, я подтолкнул Луция локтем. Поняв намёк, мой спутник легонько тряхнул кошельком. Заслышав звон монет, хозяин разговорился так, что любо-дорого.

Долго ли он знал покойного Азувия? Да, почитай, с месяц. Откуда? Друг Азувия, Оппианик, снимал у него комнату и жил в ней вместе с этим Азувием и ещё одним приезжим, тоже из Ларина. Чем они занимались? Да кутили целые дни напролёт. Откуда он знает? А что ещё прикажете думать о людях, у которых в комнате день-деньской идёт игра в кости, всё пропахло винным духом, да вдобавок к ним что ни день шастают девки из борделя?

— И молодой Азувий не отставал от остальных?

Хозяин пожал плечами.

— Знаешь, как бывает с этими юнцами из глуши, когда они вырываются в Рим — особенно с теми, у кого водятся деньжата. Они хотят немного пожить тут в своё удовольствие, затем и приезжают.

— Да; вот только этот почему-то тут умер.

— Я здесь ни при чём, — энергично запротестовал домовладелец. — Не надо говорить так, будто его прирезали в моём доме. У меня дом приличный. Бедняга умер от лихорадки, это известно всем. Есть свидетели.

— А с чего молодой парень так в одночасье свалился? Хилый, что ли, был?

— Да вроде нет. Не выглядел он хилым. Но беспрерывные кутежи и молодого могут в могилу свести.

— Верно; но не за один же месяц.

Хозяин снова пожал плечами.

— Когда для человека настаёт последний час, он настаёт. Длину жизни отмеряют парки; и ни целители, ни боги не помогут тому, чью нить они закончили прясть.

— Мудрые слова, — согласился я и снова сделал знак Луцию. Он передал мне свой кошель. Я достал несколько монет и положил в протянутую ладонь.

Публичный дом, откуда, по словам хозяина, приезжие из Ларина приводили рабынь, располагался на той же улице и был одним из самых фешенебельных — а значит, и самых дорогих — заведений такого рода в Субуре. У входа несколько хорошо одетых рабов дожидались хозяев. Обстановка внутри била в глаза роскошью: стены в просторном фойе были увешаны роскошными красными и зелёными коврами, а пол выложен чёрно-белой мозаикой с изображение Приапа, преследующего лесную нимфу.

Посетители также были не из бедных. Пока мы с Луцием дожидались хозяина, какой-то человек — судя по золотому кольцу, занимающий как минимум одну из низших магистратур — прошёл было мимо нас, направляясь к выходу; но завидев моего спутника, остановился, как вкопанный.

— Луций Клавдий! Ты — здесь, во Дворце Приапа?

— А что, Гай Фабий? — вскинул голову Луций.

— И ты ещё спрашиваешь? В жизни бы не поверил, что в твоём теле сыщется хоть капля чувственности!

— Я здесь по важному делу, раз уж тебе так интересно это знать, — произнёс Луций, глядя поверх его головы.

— А, тогда другое дело. Что ж, не буду тебе мешать. — И Гай Фабий с напускной серьёзностью прошествовал мимо нас. Чуть погодя с улицы донёсся его откровенный смех.

— А, пусть его! — махнул рукой раздосадованный Луций. — Он будет потешаться надо мной и сплетничать по всему городу, ну да ладно. Я напишу о нём сатирическую поэму, да такую, чтобы у него отбило всякую охоту заявляться в… Как он сейчас назвал этот дом?

— Дворец Приапа, — пропел вкрадчивый голос. Хозяин проскользнул между нами и обнял нас обоих за плечи. — Что пожелают двое достойных римских граждан? — Он учтиво улыбнулся мне, Луцию, его ожерелью, облизал тонкие губы и, выйдя на середину залы, хлопнул в ладоши. Немедля в залу одна за другой стали заходить девушки в весьма откровенных одеждах.

— Мы здесь по просьбе нашего друга, — поспешно сказал я.

— О?

— Да, ты его наверняка хорошо помнишь. Он постоянно бывал у вас в последнее время. Молодой человек, недавно приехавший в Рим. Его зовут Азувий.

Краем глаза я заметил среди девушек какое-то движение. Одна, голубоглазая и светловолосая, оступилась, взмахнула руками, удерживая равновесие, и тревожно поглядела на нас.

— А, этот славный молодой человек из Ларина, — кивнул хозяин. — Конечно же, я его помню. Кстати, мы уже день или два его не видели. Я уж стал думать, куда он вдруг пропал.

— Он попросил нас зайти сюда, — сказал я, подумав, что в конце концов это ведь может оказаться чистой правдой. — И привести ту же девушку, что обычно предпочитал — вот только, надо же, я начисто забыл, как её зовут. Ты случайно не помнишь, Луций?

— Что? — Луций словно очнулся и с трудом оторвал взгляд от девушек. — Нет, я не помню.

Лицо хозяина выразило откровенную алчность.

— Ту же, что всегда? Дайте-ка припомнить… Ну, конечно же, Мерула! — Он хлопнул в ладоши, подзывая раба, и шепнул ему что-то на ухо. Раб опрометью выскочил из залы, и через минуту вошла Мерула — эфиопка с царственной осанкой. Ей пришлось нагнуть голову в дверях, чтобы не задеть за притолоку. Кожа её была чернее ночи, а глаза напоминали звёзды на ночном небе.

— Нет, нет, — сказал я, останавливая Луция, уже доставшего кошель и не сомневаясь, что не желающий ничего другого, кроме как нажиться на нас хозяин попросту предлагает нам ту из своих рабынь, за которую может взять подороже, а вовсе не ту, что предпочитал Азувий. — Мерула — имя звучное, такое я бы не забыл.

— А какой у неё голос, — завёл глаза хозяин. — Она поёт, как соловей.

— И всё же, помнится, наш друг говорил о светловолосой девушке. Вот как эта. — И я указал на блондинку, не сводившую с меня тревожного взгляда. — Думаю, это она.

— Коламба[21], — сказал хозяин.

В таверне напротив царили прохлада и приятный полумрак. Посетителей в этот час, кроме нас, не было. Коламба плотнее запахнулась в плащ Луция, который тот набросил ей на плечи поверх её полупрозрачного одеяния.

— Позавчера утром? — задумчиво переспросила она.

— Да, на следующий день после майских ид, — подтвердил Луций, радуясь, что наконец-то разобрался с датами и теперь может помочь.

— И ты видел Азувия в его комнате, и он был тяжело болен? Умирал?

— Да. Тот человек, Оппианик, попросил меня подняться в его комнату; и Азувий выглядел совсем больным. — Сидя напротив Коламбы, опершись на локоть, Луций глядел на неё, как зачарованный, начисто позабыв о своей чаше. Не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, что ему никогда прежде не доводилось бывать подле такой красивой девушки.

— И всё это было утром?

— Да, и довольно рано.

— Но ведь в это время Азувий был со мной!

— Именно в этот час? Ты уверена?

— Да, потому что он пришёл с вечера и провёл со мной ночь, в моей комнате во «Дворце»; проснулись мы поздно и ещё не скоро встали…

— Ах, молодость, молодость! — вздохнул я.

Она слегка покраснела.

— Еду нам принесли в комнату. Так что ты, наверно, перепутал дни. Или же… — Она внезапно умолкла.

— Или что?

— Знаешь, теперь, когда ты сказал мне, это и правда кажется странным. Вчера его телохранители из вольноотпущенников заходили во «Дворец» и справлялись, нет ли его у нас. Они были порядком перепуганы. Похоже, искали его повсюду и не могли найти. — Она поглядела на меня с внезапным подозрением. — А что тебе за дело до Азувия?

— Сам не знаю, — искренне ответил я. — Пока я просто хочу понять, что случилось. Может, потом окажется, что это просто недоразумение. — Я вынул из кошеля Луция монету и подтолкнул через весь стол ей. Она равнодушно посмотрела на неё, а потом накрыла маленькой ладонью.

— Будет очень жаль, если с ним действительно что-то случилось, — тихо сказала она. — Азувий такой милый. Знаете, когда он пришёл во «Дворец» первый раз месяц назад, он сказал мне, что это впервые… И, похоже, так оно и было. Совсем неумелый и… — Она печально вздохнула и грустно улыбнулась. — Так не хочется, чтобы это было правдой — то, что он вдруг заболел и умер.

— Так он же вовсе не умер, — сказал Луций. — Это-то и непонятно. Я видел его сегодня утром, своими собственными глазами. Он был жив и здоров. Мы пытаемся разобраться, что произошло.

— Но ты только что сказал, что видел его умирающим позавчера утром; и что потом он умер и хозяин дома, где он жил, видел, как его тело увезли в повозке. — Коламба наморщила лоб. — Говорю же тебе, позавчера утром он был со мной, и никакой лихорадки у него не было. Ты, наверно, ошибся.

— А позавчера утром, когда ты его видела в последний раз — в то самое время, когда Луция попросили быть свидетелем при составлении им завещания — было на нём кольцо с печаткой? Постарайся вспомнить, это может быть очень важно.

— Когда он был со мной, на нём вообще ничего не было.

— Коламба, ты же понимаешь, что я не об этом спрашиваю.

— Да, конечно, он всегда носит своё кольцо, которым запечатывает письма. Каждый, кто гражданин, носит.

— Ты так думаешь, что всегда, или уверена? Он ведь ходил к тебе не письма подписывать.

Она смотрела на меня без тени смущения.

— Иногда во время… близости невольно замечаешь, что мужчина носит кольцо. Бывает, оно неприятно задевает. Да, я уверена. Он носил своё кольцо с печаткой, это точно.

Я кивнул, убеждённый её словами.

— А когда он ушёл?

— После того, как мы поели. Не сразу, конечно, сначала мы… Ну, примерно через два часа после полудня. За ним зашли его друзья, которые приехали с ним из Ларина, и они ушли вместе.

— Друзья? Не телохранители?

— Нет. Азувий как-то сказал, что телохранители и вообще слуги ему только мешают. Он вечно выдумывает для них всякие дурацкие поручения, лишь бы отослать куда-нибудь, чтобы не путались под ногами. Мол, толку от них всё равно никакого — только сплетничать потом станут его сёстрам.

— И родителям.

— У Азувия нет родителей. Они оба погибли год назад, когда случился пожар на их вилле. Азувию пришлось взять на себя управление всеми делами. У них ведь столько поместий и столько рабов! Весь год ему пришлось пересматривать отчёты управляющих и разбираться со счетами, чтобы выяснить, в каком состоянии дела, и чего стоит его имущество. Послушать его, так богатому приходится работать больше, чем бедняку!

— Молодому человеку, у которого одни развлечения на уме, и впрямь может так показаться.

— Он и приехал в Рим затем, чтобы отдохнуть после того целого года траура и всех этих хлопот. Друзья предложили ему съездить в Рим и немного развеяться.

— Те же друзья, что приходили за ним позавчера?

— Да, старикан Оппианик и тот, что помоложе, Вулпинус.

— Странное имя. У него что, лисья морда и хвост?[22]

— Нет, конечно. По-настоящему его зовут Марк Авиллий. Это мы прозвали его Вулпинусом за лисьи замашки. Вечно суёт повсюду нос, вынюхивает, лезет во всё. А сам при этом юлит. Спроси его о чём — никогда прямо не ответит, даже когда врать вроде бы и ни к чему. При всё при том довольно обходителен, умеет понравиться и собой недурён.

— Мне знаком этот тип людей.

— Вулпинус Азувию вроде как за старшего брата. Своих братьев у Азувия нет, вот Вулпинус его и опекает. Привёз в Рим; подсказал, где лучше поселиться и где можно поразвлечься.

— Понятно. А когда эти двое заходили позавчера во «Дворец» за Азувием, никто из них случайно не обмолвился, куда они собираются?

— Почему не обмолвился — они предложили Азувию сходить с ними в сады.

— В какие сады?

— Да в те, что сразу за Эсквилинскими воротами. Они рассказывали, какие там прекрасные сады — с множеством фонтанов и тенистыми деревьями, и что сейчас, когда всё цветёт, они особенно красивы. Конечно, Азувий сразу же загорелся. Он ещё столько всего не успел увидеть в Риме, развлекаясь, в основном, здесь, в Субуре. — Коламба усмехнулась — на этот раз лукаво. Думаю, он как приехал в Субуру, так нигде больше и не бывал. Даже Форума небось не видел.

— Конечно же, молодой человек, приехавший из Ларина, непременно пожелает побывать в знаменитых садах за Эсквилинскими воротами.

— Ещё бы — если они и вправду так прекрасны, как расписывали их Оппианик и Вулпинус: аллеи, над которыми сплетаются ветви деревьев; искусственные озёра, цветущие поляны и прекрасные статуи. Мне и самой очень хотелось бы там побывать; вот только хозяин редко выпускает меня из дому — разве что когда за мной присылают. Представляешь, я в Риме почти два года и ни разу не слыхала об этих садах.

— Представляю, — кивнул я.

Она грустно вздохнула, но её лицо тут же прояснилось.

— Зато Азувий обещал, если эти сады и вправду такие замечательные, сводить меня туда. Вот было бы чудесно, правда?

Мы отвели Коламбу назад во «Дворец Приапа». Хозяин был явно удивлён, что мы вернули его рабыню так скоро, но платой остался доволен.

Тучка набежала на солнце; тень и приятный ветерок сопровождали нас на пути от «Дворца Приапа» до Эсквилинских ворот.

— Пока что ясно одно, — сказал я Луцию. — Азувий не умер от лихорадки позавчера утром. Либо он в это время был у Коламбы, живой и здоровый; либо ты действительно видел его в приступе лихорадки — но тогда после твоего ухода он чудодейственны образом исцелился, и ты встретил его на улице сегодня утром. Как бы то ни было, я очень за него боюсь.

— Почему? — спросил Луций.

— Ты не хуже меня знаешь, что за Эсквилинскими воротами нет никаких садов.

Покидающий Рим через Эсквилинские ворота попадает из города живых прямиком в город мёртвых.

Давным-давно, в пору возникновения Рима, здесь обнаружили заброшенные ямы для выжигания извести и стали хоронить в них умерших. Город живых разрастался по обоим берегам Тибра, вокруг Форума и рынков, а вместе с ним разрастался и город мёртвых — вокруг старых известковых ям, давших ему начало, храмов, где тела готовили к погребению, и площадок для сжигания умерших.

Слева от уходящей на восток Лабиканской дороги[23] раскинулось городское кладбище, где неприметные надгробные памятники римской бедноты теснятся вперемешку с общими ямами, куда сваливают сожжённые останки рабов. Справа находятся помойные ямы, куда обитатели Субуры и её окрестностей вываливают всякий мусор — пищевые отбросы, битую посуду, поломанную рухлядь, всякое рваньё, которое не сгодится даже для нищих. Над свалкой всегда то тут, то там вьются дымки — это золотари каждый день поджигают мусор и нагребают песок поверх дотлевающих остатков.

Никаких садов тут, конечно же, нет. Не говоря уж о садах — повсюду, куда ни глянь, нет никакой зелени, не считая бурьяна между помойными ямами да дикого винограда, оплетающего полуразрушенные надгробия на заброшенных могилах всеми позабытых покойников. Было что-то очень жестокое в том, чтобы додуматься назвать это место садами.

По лицу Луция читалось, что у него явно поубавилось охоты присутствовать при расследовании — по крайней мере, на данном его этапе. Если Субура с её пороками ещё могла быть притягательной для этого скучающего аристократа, то уж кладбище для бедняков и городская помойка были начисто лишены всякой романтичности. Луций поморщился, брезгливо отгоняя кружащихся у его лица мух; но последовал за мной.

Мы стали переходить с кладбищенской стороны на сторону свалки и обратно, расспрашивая редких встречных, не видали ли они тут позавчера троих хорошо одетых граждан: пожилого, молодого и совсем юнца. Служители кладбища нетерпеливо отмахивались от нас, слишком занятые мёртвыми, чтобы отвлекаться на живых; мусорщики лишь пожимали плечами и разводили руками. Отчаявшись добиться толку от кого бы то ни было, мы принялись бродить вдоль ям, всматриваясь сквозь дым в рдеющие остатки мусора. Я подумал, что так, должно быть, выглядит сверху царство Аида — если только в царство Аида сверху проникает солнце.

— Эй, вы, двое!

Я обернулся, невольно схватившись за кинжал. Какой-то неописуемо грязный оборванец наблюдал за нами из-за мусорной кучи.

— Чего тебе? — спросил я, не убирая руки с рукояти кинжала.

Человек, чьё лицо было почти скрыто грязными спутанными волосами, шагнул к нам.

— Я знаю, что ты кого-то ищешь.

— Может, и так.

— Тогда, может, я могу тебе помочь.

— Не темни. Говори прямо.

— Я знаю, где тот парень.

— Какой парень?

Оборванец искоса глянул на меня, переступил с ноги на ногу.

— Я слышал, как ты сейчас расспрашивал мусорщиков. Ты не видел меня. Ты спрашивал про троих, которые были здесь третьего дня: юнца, пожилого и ещё одного, серединка на половинку. Так вот, я знаю, куда они подевали парня!

— Куда?

Оборванец протянул руку, такую тёмную то ли от коросты, то ли от толстого слоя грязи, что издали её можно было принять за ветку. Луций невольно подался назад, но полез за кошелем. Я остановил его.

— Сначала покажи.

Бродяга топнул ногой и что-то яростно прошипел в мою сторону, но сдался. Махнув нам рукой, чтобы мы шли за ним, он двинулся между груд мусора.

Я схватил Луция за руку.

— Не ходи, — шепнул я ему на ухо. Может, он наводчик; с такого станется. Он видел твои драгоценности и знает. Что у тебя при себе деньги. Иди туда, где сжигают. Там служители; там тебя никто не тронет. Жди меня там.

— Ты шутишь? — Луций глянул на меня расширенными глазами. — Ни люди, ни боги не помешают мне увидеть всё своими глазами.

Бродяга уверенно петлял по рассыпанному песку между мусорных куч, пока они совершенно не скрыли от нас дорогу, затем обогнул невысокий холм и тут остановился. В лицо нам пахнуло зловонным жаром. У меня перехватило дыхание. Луций зашёлся кашлем.

Мы стояли у мусорной ямы, из которой шёл чёрный удушливый дым: я едва мог различить силуэт бродяги в этом дыму. Он указывал вниз.

— Вон там!

Ничего не видя, я стал обходить яму, пока не оказался с наветренной стороны. Тут я наклонился, вглядываясь вниз, где полыхало оранжевое пламя. Внезапно Луций, следовавший за мной по пятам, схватил меня за руку.

— Там!

И тут я увидел. Среди мусора, в самом огне я чётко различил труп.

Груда горящего мусора обвалилась, и в небо взлетел целый сноп искр. Я заслонил рукой лицо, другой рукой схватил Луция за плечо, и мы оба кинулись прочь и не останавливались, пока не выбежали на дорогу. Лишь тут я оглянулся.

Нищий ковылял к нам, вытянув руку ладонью кверху.

— А чем мы докажем, что это труп Азувия? — Я отпил глоток вина. — Он наверняка обгорел до неузнаваемости. Нам скажут, что это может быть чей угодно труп — да хоть другого такого же попрошайки. Доказательств у нас ровным счётом никаких, в том-то и загвоздка.

Ночь спустилась на Рим, ночь с ароматом цветов и стрёкотом цикад. Мы с Луцием сидели в моём саду, потягивая вино. Тут же на ступеньке портика, поставив рядом светильник, примостилась Бетесда, делая вид, что зашивает разорванную тунику. Я не сомневался, что она ловит каждое наше слово.

— И всё-таки, что там в конце концов произошло? — тихо спросил Луций, глядя на отражение луны в своей чаше. — Почему позавчера я видел одно, а Коламба другое?

— По-моему, всё уже достаточно ясно.

— Тогда объясни.

— Представь себе молодого человека девятнадцати лет от роду по имени Азувий, живущего в тихом городе Ларине. Родители его умерли, оставив ему немалое состояние, так что в свои юные годы наш молодой человек уже богат и совершенно независим. К сожалению, богатство и возможность распоряжаться им по своему усмотрению не добавляют молодому человеку ни благоразумия, ни знания жизни — он легкомыслен и совершенно не разбирается в людях. Двое мошенников — старый и молодой — примечают богатого, но неискушённого юношу и чуют поживу. Они заводят с ним дружбу, втираются в доверие и придумывают план, как завладеть его состоянием.

— Прежде всего, им нужно увезти его подальше от родни. Они предлагают Азувию съездить в Рим, чтобы отдохнуть и развеяться; утомлённый скучными хозяйственными заботами Азувий охотно соглашается и во всём полагается на своих друзей. Следуя их совету, он селится в наиболее злачной части города; под их руководством приобщается к традиционным для этой части города развлечениям. Расчёт сообщников оказывается верен: вдали от дома, где нет нужды стесняться сестёр и опасаться соседских пересудов, молодой человек вовсю предаётся радостям жизни. Вино и любовные утехи окончательно затуманивают простодушному юноше голову и лишают всякой осторожности: не желая, чтобы его телохранители потом рассказали его сёстрам, как именно он отдыхал в Риме, Азувий заводит привычку отсылать их от себя под всякими предлогами. Таким образом, у Оппианика и Вулпинуса полностью развязаны руки.

— Позавчера, ранним утром, пока Азувий, отправившийся с вечера в бордель, мирно отсыпается там после ночи любви, Вулпинус ложится на его кровать и принимается стонать, изображая умирающего; его сообщник спешно приглашает семерых свидетелей — семерых случайных прохожих, ни один из которых Азувия никогда и в глаза не видел. Правда, один промах Оппианик всё же допускает, но промах этот остаётся незамеченным.

— Какой? — живо спросил внимательно слушавший Луций Клавдий.

— Кто-то из вас спрашивает, сколько лет больному, и Оппианик отвечает, что, мол, нет ещё и двадцати — потому что Азувию, за которого Вулпинус выдаёт себя, действительно нет и двадцати. Контраст не может не броситься в глаза: сам Вулпинус, я так понимаю, за двадцатилетнего юнца никак не сойдёт. Ты решаешь, что, должно быть, болезнь изменила несчастного юношу до неузнаваемости, заставив его выглядеть старше своих лет; остальные наверняка думают так же. Люди готовы предположить что угодно, лишь бы поверить в то, в чём их хотят убедить.

— Но почему завещание было написано двумя разными почерками? Зачем им понадобилось писать завещание вдвоём?

— А для того, чтобы потом объяснить, почему подпись под завещанием сделана какими-то неразборчивыми каракулями. — Я пожал плечами. — Точно подделать подпись Азувия, не говоря уже о почерке, они не могут и придумывают уловку. Первые строки пишет, скорее всего, Вулпинус нарочито кривыми, кренящимися в разные стороны буквами, точно вконец ослабевший больной, которому и стилос-то удержать невмоготу; а дописывает Оппианик. Любой поймёт, что текст завещания писал не Азувий; зато Оппианик и Вулпинус смогут оправдаться тем, что Азувий уже не мог писать от слабости. Вы же и подтвердите, что умирающий из последних сил накарябал под завещанием своё имя и приложил печатку.

— Да, а печатка? Ведь у них не могло быть печатки Азувия: Азувий не расставался со своим кольцом. Выходит, Вулпинус приложил свою печатку.

— Погоди, дойдём и до этого. После того, как вы все скрепляете завещание своими подписями и печатями и, внемля просьбе Оппианика, удаляетесь, Оппианик помогает Вулпинусу завернуться с головой в покрывало, всклокочивает на себе волосы, натирает глаза луком, зовёт домовладельца и со слезами на глазах сообщает, что его юный друг скончался.

— Как же тогда домовладелец видит тело?

— Домовладелец думает, будто видит тело. На самом деле он видит полностью завёрнутого в покрывало Вулпинуса с закрытым лицом. Пульс он ему не щупает, дыхание не проверяет, вплотную не подходит и, скорее всего, тут же уходит по своим делам. Кому нужно чужое горе?

— Но он же потом видит ещё какого-то человека, который вместе с Оппиаником сносит тело вниз и укладывает в повозку.

— Он видит Вулпинуса, который в его отсутствие поднимается и приводит себя в порядок; вдвоём с Оппиаником они сносят вниз что-то, завёрнутое в покрывало — там может быть что угодно, хоть мешок с зерном.

— А за Эсквилинскими воротами они избавляются от мешка и от повозки, возвращаются в Субуру и заходят во «Дворец Приапа» за Азувием?

— Именно. Они приглашают Азувия сходить с ними в чудесные сады Субуры. Под предлогом, что знают, как пройти напрямик, они заманивают ничего не подозревающего юношу туда, где их не видно с дороги, там нападают на него, душат, снимают с убитого всё ценное — в первую очередь, конечно же, кольцо с печаткой — сбрасывают тело в яму и заваливают сверху мусором. Всё это видит наш случившийся поблизости неряшливо одетый приятель. Мусор подожгут, тело обгорит до неузнаваемости, и никто никогда ничего не узнает. Никто и не узнал бы, не вздумай ты сегодня прогуляться в Субуру…

— Вот видишь, я же говорил, что, человек, которого я видел сегодня утром с Оппиаником, был тот же самый!

— Верно; только это был не Азувий. Они наверняка сразу же затёрли на завещании печать Вулпинуса и заменили её печатью Азувия…

— На этот счёт есть закон, — сказал Луций без особой уверенности в голосе.

— Ага, есть. Закон Корнелия[24], который наш досточтимый сенат принял три года назад. А знаешь, почему? Потому что завещания подделываются сплошь и рядом. Подделка завещания стала таким же обыденным явлением, как появление сенатора на публике.

— Значит, теперь они предъявляют завещание — и всё состояние безвременно почившего Азувия отходит его добрым друзьям Оппианику и Марку Авиллию, получившему в определённых кругах меткое прозвище Вулпинус? А сёстры Азувия остаются ни с чем?

— Выходит, что так.

— Надо что-то делать!

— А что мы можем сделать? Положим, ты подашь на них в суд и обвинишь в подделке завещания. Это отнимет у тебя уйму времени и денег; и если сейчас тебе скучно, то через месяц-другой беготни от одного должностного лица на Форуме к другому ты просто от тоски завоешь, это я тебе гарантирую. А уж если Оппианик и Вулпинус найдут адвоката хотя бы вполовину такого хитрого, как сами, тебя просто засмеют в суде с твоей историей о поддельном завещании.

— Оставь завещание — речь об убийстве!

— Опять же, где доказательства? Тело? Обгорелые останки могут принадлежать кому угодно. Свидетели? Даже если мы сможем снова разыскать того нищего, он не из тех, чьи доказательства звучат убедительно для судей.

— Ты хочешь сказать, что ничего нельзя сделать?

— Я говорю, что если ты намерен предпринять что-то ещё, то тебе нужен хороший адвокат, а не Гордиан Сыщик.

Десять дней спустя Луций Клавдий снова постучал в двери моего дома.

Его появление меня немало удивило. Я ожидал, что разгадав для себя эту маленькую загадку умершего, встреченного им через день после смерти живым и здоровым, Луций Клавдий опять погрузится в обычное для себя состояние скуки. Оказалось, я ошибся.

Луций предложил прогуляться в Субуру. По дороге мы говорили обо всём понемногу и ни о чём в особенности, но я заметил, что мы направляемся на ту улицу, где и началась вся эта история. Там Луций заметил, что не прочь промочить горло. Мы зашли в таверну и расположились за столом. С нашего места был отлично виден дом, в котором останавливался несчастный Азувий. Окно во втором этаже, из которого Луция позвали засвидетельствовать завещание, было на этот раз наглухо закрыто ставнями.

— Да, своеобразное местечко эта Субура, — заметил Луций Клавдий. — Здесь может случиться решительно всё. Кстати, — без всякого перехода добавил он, — Оппианик и Вулпинус вернулись в Рим.

— А они уезжали?

— Да, в Ларин. Отбыли в тот самый день, когда я встретил их на улице. Они тогда как раз шли к Эсквилинским воротам. Мои люди в Ларине сообщили мне, что Оппианик совал завещание под нос каждому встречному и поперечному, а потом зарегистрировал его на тамошнем Форуме.

— У тебя есть люди в Ларине?

— Мои люди, которых я послал в Ларин, — уточнил Луций. — Понимаешь, я всё думал над твоими словами. И, пожалуй, ты прав: искать правду в суде — пустая трата времени. Адвокаты играют словами как хотят и выворачивают истину наизнанку, лишь бы привлечь на свою сторону судей, и не гнушаются подкупом и запугиванием свидетелей. Нет, на суд надеяться не приходится. Но у меня из головы не идёт тот несчастный юноша, которого убили, ограбили и бросили в мусорную яму. В общем, я решил, что сёстры Азувия должны всё узнать. Вчера под вечер его вольноотпущенники прибыли в Рим.

— Выходит, все в сборе. Оппианик и Вулпинус ведь тоже здесь.

— Да. Оппианик остановился у своего друга на Авентине; а Вулпинус вернулся сюда. — И Луций кивнул на наглухо закрытое окно во втором этаже.

Я уловил нарастающий шум толпы.

— Ага, — заметил Луций, — вот и они!

Их было человек двадцать, если не больше, вооружённых ножами и дубинами. Приблизившись к дому, они принялись колотить в запертые двери, требуя, чтобы их впустили; когда же им не пожелали открыть, они попросту вышибли двери и ворвались внутрь.

Ставни окна во втором этаже распахнулись, и в нём появилось бледное, перекошенное от страха лицо с выпученными глазами. Если Вулпинус и вправду был недурён собой и умел понравиться, то глядя на него сейчас, никто бы этого не сказал. Он судорожно глотнул, словно собираясь с духом, прежде чем сигануть вниз, но тут его схватили за плечи и втянули обратно в комнату. Мгновение спустя его вытолкнули в двери на улицу. Толпа окружила его и погнала перед собой. Уличные торговцы и случайные прохожие, спеша укрыться, сворачивали в проулки. Жильцы в домах распахивали окна и выглядывали посмотреть, что происходит.

— Пошли! — сказал Луций, допивая вино. — Иначе пропустим самое интересное. Лису выкурили из норы, и теперь гончие буду гнать её до самого Форума!

Мы расплатились и вышли. Проходя мимо «Дворца Приапа», я поглядел вверх и заметил Коламбу. Она стояла у окна, захваченная происходящим. Луций тоже заметил её; он помахал ей и широко улыбнулся. Она вздрогнула от неожиданности, потом узнала его и улыбнулась в ответ.

— Пойдём с нами! — прокричал Луций, приложив ладони ко рту.

Она прикусила губу, не решаясь двинуться с места. Луций призывно замахал ей обеими руками. Тогда Коламба исчезла из оконного проёма и в следующий миг выбежала на улицу и подбежала к нам. Следом выскочил её хозяин, яростно потрясая кулаками. Луций в ответ потряс своим кошелем.

А вольноотпущенники гнали Вулпинуса на Форум. Несколько человек держали его в кольце, не давая сбежать; остальные колотили дубинами по стенам домов, и все вместе выкрикивали:

— Убийца! Убийца! Убийца!

Когда они достигли Форума, вид у Вулпинуса был уже совершенно загнанный.

Толкая Вулпинуса друг к другу, вольноотпущенники приблизились туда, где сидят чиновники, в чьи обязанности (которыми, вынужден с сожалением заметить, они пренебрегают), входит следить за порядком на улицах, а также проводить предварительное следствие по делам, связанным с грабежами, разбойными нападениями и убийствами. Ответственный за Субуру, Квинт Манилий, сидел под сенью портика и просматривал кипу пергаментов, когда вольноотпущенники толкнули к нему едва держащегося на ногах от страха Вулпинуса и возбуждённо загомонили все разом, перекрикивая друг друга. Манилий стукнул кулаком по столу и поднял руку, требуя тишины. Все смолкли.

Даже сейчас я не сомневался, что Вулпинус сумеет выйти сухим из воды. Ему стоило лишь всё отрицать, только и всего. Но подлые нередко бывают трусливы; и расчётливые мерзавцы зачастую страшатся возмездия; и не так уж редко случается, что двуногие лисы попадают в расставленные ими же ловушки.

— Да, это я убил его! — прокричал Вулпинус, с плачем бросаясь к Манилию. Оппианик заставил меня! Это была его идея с самого начала — написать поддельное завещание и потом убить Азувия! Это всё он! Приведите сюда Оппианика, заставьте его сказать правду!

Я смотрел Луция Клавдия — невысокого полноватого человека, круглолицего и румяного, с явной плешью и короткими толстыми пальцами. Я по-прежнему не сказал бы, что черты его дышат благородством, или что в них светится ум; но он больше не выглядел ни застенчивым, ни добродушным, ни скучающим. Вид у него был торжествующий, внушительный и даже немного грозный. В этот миг он выглядел тем, кем и был — римским аристократом. И играла на его лице улыбка — так, должно быть, улыбаются поэты, найдя блестящую концовку для поэмы, которую давно вынашивали.

Дальше плохое смешивается с хорошим.

Я был бы рад сказать, что Оппианик и Вулпинус получили по заслугам; но увы, римская справедливость восторжествовала — иными словами, почтенный Квинт Манилий оказался не столь уж почтенным и не побрезговал взяткой от Оппианика. По крайней мере, так болтают злые языки на Форуме. Во всяком случае, Манилий, который, выслушав признание Вулпинуса, заявил, что выдвинет против него и Оппианика обвинение в убийстве, потом о своём обещании начисто забыл. Случайно или нет, но поддельное завещание, зарегистрированное Оппиаником на ларинском Форуме, словно в воду кануло, и состояние Азувия было поделено между его родственниками. Так что хотя убийство Азувия и сошло Оппианику и Вулпинусу с рук, никакой выгоды оно им не принесло.

Луций Клавдий был вне себя от ярости. Я посоветовал ему запастись терпением, зная по опыту, что такие мерзавцы, как Оппианик и Вулпинус, в конце концов получают своё. Правда, случается, что прежде они успевают погубить многих…

Луция Клавдия я теперь часто вижу на Форуме в обществе Цицерона, Гортензия и других в честных адвокатов — насколько может быть честен адвокат в Риме. Недавно Луций сообщил мне, что закончил книгу любовных стихов и подумывает о том, чтобы на следующих выборах добиваться магистратуры. Что ж, порядочный человек никогда не будет лишним на нашем Форуме. Пока что он даёт в своём доме на Палантине небольшие обеды, а часть времени проводит за городом, наблюдая, как идут дела на его полях и виноградниках.

Что же до Коламбы, то когда мы вернулись с ней к «Дворцу Приапа», хозяин выскочил нам навстречу, угрожая прижечь ей угольями ноги за то, что посмела выйти из дому без его разрешения, так что Луцию ничего не оставалось, как купить её тут же на месте. И я совершенно уверен, что в его доме ей живётся хорошо. Луций, конечно, не так юн и прекрасен, каким был молодой Азувий; но это не мешает ему вести себя, как влюблённый юноша.

Старинное этрусское присловье гласит: если завещание никому не принесло хорошего наследства — это плохое завещание. Но хотя мой друг Луций Клавдий и не был в числе наследников Азувия, история с ненаписанным завещанием несчастного юноши всё же принесла ему несомненную пользу.