Дом Весталок

Царь пчел и мед

— Гордиан! И Эко! Как прошло твое путешествие?

— Я скажу вам, как только сойду с этой лошади и пойму, остались ли у меня ли у меня еще обе ноги.

Луций Клавдий добродушно рассмеялся.

— Но ведь от Рима всего несколько часов пути! И вся дорога прекрасно мощеная. К тому же и погода славная!

Все сказанное было верно. Это был один из тех золотых весенних дней конца апреля, который хотелось бы, чтобы длился вечно. Само солнце, похоже, думало так же, так как замерло на небе, в восторге от красоты земли внизу, не желая двигаться дальше.

И земля тоже была прекрасна, особенно этот ее уютный уголок, спрятанный среди холмистой этрусской сельской местности к северу от Рима. Холмы были усеяны дубами и усыпаны желтыми и лиловыми цветами. Здесь, в долине, оливковые рощи переливались серебром и зеленью на слабом ветру. Сады смоковниц и лип были в полной листве. Пчелы жужжали и порхали среди длинных рядов виноградных листьев. Пение птиц в небе, перекликалось с мелодией, которую напевала группа рабов, шагающих по ближайшему полю и размахивающих косами в унисон. Я глубоко вдохнул сладкий запах высокой травы, подсыхающей на солнце. Даже мой добрый друг Луций выглядел необычайно крепким, как полнощекий Силен с вьющимися рыжими волосами; все, что ему нужно было для завершения образа — это кувшин с вином и несколько лесных нимф.

Я соскользнул с лошади и обнаружил, что ноги у меня все-таки есть. Эко спрыгнул со своего коня и подпрыгнул в воздух. О, быть четырнадцатилетним мальчишкой и не имел представления, что такое затекшие мышцы! Раб повел наших лошадей к конюшне.

Луций дружески похлопал меня по плечу и повел к вилле. Эко бегал вокруг нас кругами, как возбужденный щенок. У Луция был очаровательный дом, низкий и беспорядочный, со множеством окон, ставни которых были открыты, чтобы впустить солнечный свет и свежий воздух. Я подумал о домах в городе, где все они теснились на узких улочках, почти без окон из страха, что с улицы в них могут забраться грабители. В отличие от городских здешний дом, казалось, вздохнул с облегчением и позволил себе расслабиться.

— Видишь ли, я же тебе говорил, — сказал Луций. — Взгляни на эту улыбку на своем лице! В последний раз, когда я видел тебя в городе, ты был похож на человека в сандалиях, которые ему малы. Я знал, что это то, что тебе нужно — сбежать на несколько дней в сельскую местность. У меня это всегда работает. Когда политиканства и тяжб на Форуме становится слишком много, я сбегаю на свою ферму. Вот увидишь. Несколько дней, и ты родишься заново. А Эко прекрасно проведет время, взбираться на холмы, купаясь в ручье. Но почему вы не взяли с собой Бетесду?

— Ну… Она… — Я начал было говорить, что она отказалась ехать, что было чистой правдой, но я опасался, что мой высокородный друг ухмыльнется при мысли о рабыне, отказавшейся сопровождать своего хозяина в путешествии.

— Знаете, Бетесда привыкла к городу. Она не приспособлена к сельской местности, поэтому я оставил ее дома, а Белбон присматривает за ней. Здесь она была бы мне бесполезна.

— Ага, понятно. — Луций кивнул. — Она отказалась ехать?

— Ну… — Я начал было качать головой, но сдался и громко расхохотался. Что толку от городской суеты здесь, где солнце стояло неподвижно и освещало своим золотым светом совершенный мир? Луций оказался прав. Лучше оставить эту ерунду в Риме. Поддавшись импульсу, я потянулся к Эко, и, когда он сделал вид, что с трудом выскользнул из моей хватки, я бросился за ним в погоню. Мы вдвоем бегали кругами вокруг Луция Клавдия, который запрокинул голову и хохотал.

В тот вечер мы поужинали спаржей и гусиной печенью, затем грибами, обжаренными на гусином жире, и цесаркой в медово-уксусном соусе, посыпанной кедровыми орешками. Еда была простой, но превосходно приготовлена. Я так расхваливал еду, что Луций позвал повара чтобы я поблагодарил и его.

Я был удивлен, увидев, что поваром была женщина, выглядевшая лет на двадцать. Ее темные волосы были собраны в тугой пучок, без сомнения, чтобы не мешали ей на кухне. Ее пухлые щеки стали еще пухлее от засиявшей улыбки на ее лице; она оценила похвалу. Лицо у нее было приятное, а фигура даже в свободном платье казалась весьма сладострастной.

— Давия начинала как помощница моего повара в моем доме в Риме, — объяснил Луций. — Она помогала ему с покупками, отмеряла крупы и специи и все такое. Но когда прошлой зимой он заболел и ей пришлось занять его место, она проявила такое умение, что я решил передать ей управление кухней здесь, на ферме. Так ты одобряешь ее блюда, Гордиан?

— Действительно. Все было великолепно, Давия.

Эко тоже поблагодарил, похлопав в ладоши, но его аплодисменты были прерваны глубоким зевком.

— Слишком много вкусной еды и свежего воздуха, — объяснил Луций, указывая на стол и глубоко вдохнув. Он извинился и сразу пошел спать.

Поздно вечером мы с Луцием подошли к ручью со своими стульями, где потягивали его лучшее вино, слушая журчание воды и стрекотание сверчков, и наблюдая, как тонкие облачка проплывают, словно разорванные вуали, по лику луны.

— За десять дней такой роскоши, и я могу забыть дорогу обратно в Рим.

— Ах, но только не дорогу обратно к Бетесде, ержу пари. — сказал Луций. — Я надеялся увидеть ее. Да, она городской цветок, но помести ее в деревню, и она может выпустить несколько свежих цветов, которые тебя удивят. Ну ладно, тогда будем отдыхать втроем.

— Не ждете никаких других гостей?

— Конечно, нет! Я специально ждал, пока завершу некоторые социальные обязательства, чтобы у меня осталось время — Он улыбнулся мне в лунном свете, затем притворно нахмурился. — Это не то, о чем ты думаешь, Гордиан.

— А что я думаю?

— Что, несмотря на все свои домашние добродетели, твой друг Луций Клавдий все же остается патрицием и подвержен снобизму своего сословия; что я специально выбрал время, чтобы пригласить вас сюда, когда вокруг никого не будет, чтобы вы не сталкивались с моими более высокопоставленными друзьями и родственниками. Но дело вовсе не в этом. Я хотел, чтобы вы отдохнули свободно, как вам нравится, и чтобы вам не пришлось бы делить свой отдых с кем-нибудь посторонним! О, если бы ты только знал, о каких людях я говорю.

Я улыбнулся его дискомфорту.

— Вы знаете, на своей работе я иногда сталкиваюсь с богачами и высокородными аристократами.

— Ах, но это совсем другое дело — просто общаться с ними. Я даже не буду упоминать о своей семье, хотя они ведут себя безобразно, прокладывая себе путь к респектабельности, как хорьки, а старики, скучные, самодовольные пердуны, которые никогда никому не дают забыть, что какой-то их предок, который служил два срока консулом, разграбил греческий храм, или захватил карфагенский корабль, груженный золотом… А попадаются и сумасшедшие, утверждающие, что они произошли от Геракла или Венеры — скорее от Медузы, судя по их манерам за столом. И слишком богатые, избалованные молодые люди, которые не думают ни о чем, кроме азартных игр и гонках на лошадях, и слишком хорошеньких девушках, у которых на уме только новые платья и драгоценности. Я не могу думать ни о чем другом, кроме как подбирать мальчиков и девочек так, чтобы они могли разводить больше одинаковых.

— Видишь ли, Гордиан, ты встречаешься с этими людьми в депрессии, когда происходит ужасное убийство или какое-либо другое преступление, и все они встревожены, сбиты с толку и нуждаются в твоей помощи, но я вижусь с ними в лучшие времена, когда они самовлюбленно раздуваются от своей значимости, как африканские птицы, и обмениваются друг с другом показной любезностью, и поверь мне, в этом случае они в тысячу раз хуже тех с кем тебе приходилось встречаться! Так что я не жду их здесь, на вилле. Нет, нет, никого подобного в ближайшие десять дней. Пусть это будет передышкой и для вас, и для меня — для вас от города, а для меня от моего так называемого круга друзей.

Но это не должно было быть. Но такое, все же случилось.

Следующие три дня были как предвкушение Элизиума. Эко исследовал каждый уголок фермы, очарованный бабочками и муравейниками не меньше, чем тайной механикой прессов для оливкового масла и для вина. Он всегда был городским — до того, как я усыновил его, я подобрал его с улицы, — но было ясно, что у него может развиться определенный вкус к деревне.

Что касается меня, то я угощался стряпней Давии не менее трех раз в день, осматривал ферму с Луцием и его распорядителем и проводил часы отдыха, лежа в тени вдоль ручья, перелистывая дрянные греческие романы из маленькой библиотеки Луция. Сюжеты вроде бы все одинаковые — скромный парень встречает благородную девушку, девушку похищают пираты (гиганты, солдаты), парень спасает девушку и в конце сам оказывается аристократом — но такая чушь, казалось, идеально подходила моему настроению. Я позволил себе стать избалованным, расслабленным и совершенно ленивым телом, умом и духом, и я наслаждался каждым моментом. Наступил четвертый день, когда появились гости.

Они прибыли как раз в сумерках, в открытом дорожном фургоне, запряженной четверкой белых лошадей, за которой следовала небольшая свита рабов. Она была одета в зеленое, а ее каштановые кудри были заколоты в своеобразный вертикальный веер, который той весной считался модным в городе; это сделало подходящее обрамление для поразительной красоты ее лица. На нем была темно-синяя туника без рукавов с вырезом выше колен, чтобы показать его спортивные руки и ноги, и странно подстриженная бородка, которая, казалось, была создана для того, чтобы пренебречь условностями. На вид они были примерно моего возраста, между тридцатью и сорока годами.

Я случайно возвращался на виллу от ручья. Луций вышел из дома, чтобы поприветствовать меня, посмотрел мимо меня и увидел вновь прибывших.

— Яйца Нумы! — воскликнул он себе под нос, позаимствовав мое любимое ругательство.

— Твои друзья? — Я сказал.

— Да! — Он казался более встревоженным, чем, если бы его посетил призрак Ганнибала.

Как оказалось, это был аристократ по имени Тит Дидий. Рядом с ним была Антония, его вторая жена. (Они оба развелись со своими первыми супругами, чтобы жениться друг на друге, что вызвало огромный скандал и немалое количество зависти среди их несчастливых женатых сверстников.) Согласно Луцию, который отвел меня в сторону, пока пара устраивалась в соседней комнате, они пили вино, как рыбы, дрались, как шакалы, и воровали, как сороки. (Я заметил, что рабы осторожно убрали самые дорогие вина, лучшее серебро и самые хрупкие арретинские вазы вскоре после их прибытия.)

— Кажется, они собирались провести несколько дней у моего двоюродного брата Мания, — объяснил Луций, — но когда они прибыли, там никого не было. Что ж, я знаю, что произошло — Маний отправился в Рим, чтобы избежать встречи с ними.

— Как вы можете такое говорить о людях? Конечно, нет.

— Конечно, да. Удивительно, как они не встретили его по дороге! Так что теперь они приперлись сюда, якобы остаться ненадолго, — всего на день или два, прежде чем отправиться обратно в город. «Нам так хотелось пожить какое-то время в деревне. Ты будешь милым, не так ли, Луций, и позволишь нам остаться у тебя ненадолго? Их «ненадолго» может обернуться десятью днями, не меньше!

Я пожал плечами. — Они не кажутся мне такими уж ужасными.

— О, нет, подожди. Просто подожди немного.

— Ну, если они действительно такие ужасные, почему бы тебе не оставить их на ночь, а потом прогнать?

— Отвернуть их? — Он повторил фразу, как будто я перестал понимать латынь. — Отказать им? То есть отослать Тита Дидия, сына старого Марка Дидия? Отказать Антонии в моем гостеприимстве? Но, Гордиан, я знаю этих людей с детства. Помечтать об этом, это одно. Но сказать им это в лицо…

— Неважно. Я все понимаю, — сказал я, хотя на самом деле ничего не понял.

Какими бы ни были их недостатки, но у пары было одно главное достоинство: они были очаровательны. Так очаровательно, что в тот первый вечер, обедая в их компании, я начал думать, что Луций сильно преувеличивает. Конечно, они не проявляли характерного для своего класса снобизма по отношению ко мне и Эко. Тит хотел услышать все о моих путешествиях и моей работе на таких людей, как Цицерон. (— Правда ли, — спросил он, серьезным голосом, наклоняясь ко мне, — что он евнух?) Эко был явно очарован Антонией, которая при свете лампы казалась еще красивее. Она флиртовала с ним, но делала это с естественной грацией, в которой не было ни снисходительности, ни низости. Оба они были остроумны, живы и учтивы, а чувство юмора у них было лишь слегка, обаятельным, но вульгарным.

Они также оценили хорошую кухню. Как и я после первой трапезы на вилле, они настаивали на том, чтобы похвалить повара. Когда появилась Давия, лицо Тита озарилось удивлением, и не только от того, что кухаркой оказалась молодая женщина. Когда Луций открыл было рот, чтобы представить ее, у Тита сорвалось из уст ее имя. — Давия! — он сказал. Это слово оставило улыбку на его лице.

А в глазах Антонии мелькнуло недовольство.

Луций переводил взгляд с Давии на Тита и обратно, на мгновение потеряв дар речи. — Значит, ты… уже давно знаешь Давию?

— Да, конечно. Мы встречались с ней однажды, в твоем городском доме. Давия, правда, тогда еще не была кухаркой. Насколько я помню, только помощницей на кухне.

— Когда это было? — спросила Антония, мило улыбаясь.

Тит пожал плечами. — В прошлом году? В позапрошлом? На одном из званых обедов у Луция, я полагаю. Странное дело — тебя там не было, насколько я помню.

Его жена сочувственно улыбнулась, а затем посмотрела на Давию с другой улыбкой.

— А как так случилось, что ты встретился помощницей повара? — Голос Антонии стал немного резче.

— О, мне кажется, я, должно быть, заглянул на кухню, чтобы попросить что-то у повара или что-то в этом роде. А потом я… ну, я встретил Давию. Не так ли, Давия?

— Да. — сказала Давия и уставилась в пол. Хотя при свете лампы было трудно сказать, мне показалось, что она покраснела.

— Что ж, — сказал Тит, хлопнув в ладоши, — ты стала великолепным поваром, Давия! Полностью достойна знаменитых высоких стандартов своего хозяина. С этим мы все согласны, да? Гордиан, Эко, Луций… Антония?

Все дружно закивали, кто-то с большим энтузиазмом, кто-то с меньшим. Давия пробормотала слова благодарности и исчезла на кухне.

Новые гости Луция устали от путешествия. А мы с Эко наслаждались долгим теплым вечером. Все разошлись рано.

Ночь была теплая. Окна и двери были оставлены открытыми, чтобы пользоваться легким ветерком. На земле стояла великолепная тишина, какой никогда не бывает в городе. Когда я уже начал уплывать в объятия Морфея, в полнейшей тишине мне почудилось, что я слышу далекий, сонный шорох овец в загоне, приглушенные вздохи высокой травы где-то на пастбищах и даже намек на тихое журчание ручья. Эко, с которым я делил комнату, начал очень тихонько похрапывать. Затем начались боевые действия.

Сначала я услышал только голоса из соседней комнаты, не разобрав слов. Но через некоторое время они начали кричать. Ее голос был выше и звучал громче, чем его.

— Ты грязный прелюбодей! Мало того, что ты обманываешь девушек в нашем собственном доме, но путаешься с чужими рабынями…

Тит что-то крикнул, видимо, в свою защиту. Она не была впечатлена.

— О, ты грязный лжец! Тебе меня не одурачить. Я видела, как ты смотрел на нее сегодня вечером, распаляя свое собственное пьяное воображение!

Снова закричал Тит, потом что-то крикнула Антония. Это продолжалось довольно долго. Раздался звук бьющейся глиняной посуды. Некоторое время длилось молчание, а затем крики возобновились.

Я застонал и натянул одеяло на голову. Через некоторое время я понял, что крики прекратились. Я перекатился на бок, думая, что, наконец, смогу уснуть, и заметил, что Эко стоит на коленях на своем спальном диване, прижавшись ухом к стене между нашей и их комнатами.

— Эко, что, химера тебя забери, ты делаешь?

Он прижал ухо к стене и махнул рукой, чтобы я помолчал.

— Они ведь не дерутся снова?

Он повернулся и покачал головой.

— А что они делают?

Лунный свет отразил на его лице кривую улыбку. Он подвигал бровями вверх и вниз, как злобный уличный мим, сделал круг пальцами одной руки и стал тыкать в него указательным пальцем другой указательным пальцем другой, в общем, показал жесть жест, известный всем уличным разгильдяям.

— О! Понятно. Ну, тогда перестань так слушать. Это неприлично. Я перекатился на другой бок и натянул одеяло на голову.

Должно быть, я проспал довольно долго, прежде чем лунный свет, идущий из той части комнаты, где лежал Эко, добрался до меня, ударил в лицо и разбудил. Я вздохнул, поправил одеяло и увидел, что Эко все еще стоит на коленях, плотно прижавшись ухом к стене.

Эта парочка двое, должно быть, занималась этим всю ночь!

В течение следующих двух дней Луций Клавдий неоднократно отводил меня в сторону, чтобы я беспокоился о вторжении посторонних в мой отдых, но Эко занимался своими простыми развлечениями, а я все время читал книги в одиночестве у ручья, и поскольку Тит и Антония вторгались в нас отдых, они в равной мере, и раздражали, и забавляли. Никто не мог быть более остроумным, чем Тит за обедом, по крайней мере, до тех пор, пока он не выпивал на одну чашку больше, после чего его шутки становились слишком вульгарными, а его уколы — слишком резкими. И никто не мог быть более очаровательным за столом с жареной свининой, чем Антония, пока что-нибудь не случалось, и она не уводило ее не в ту сторону. У нее был взгляд, который мог пронзить мужчину точно так же, как зверя, лежавшего на столе разделанного и поджаренного на тосте.

Я никогда не встречал пары, похожей на них. Я заметил, что никто из их друзей не мог ни в чем им отказать. Я также начал замечать, как они доводили до безумия этих самых друзей своими внезапными вспышками гнева и всепоглощающей страстью друг к другу, которая то горячила, то охлаждала их, но и могла обжечь или охладить любого постороннего, оказавшегося слишком близко.

На третий день их визита Луций объявил, что придумал что-то особенное, что мы могли бы сделать вместе.

— Ты когда-нибудь видел мед, собранный из улья, Эко? Нет? Я так и думал, что нет. А ты, Гордиан? Тоже нет? А вы двое? Вы присоединитесь к нам?

— А почему, бы и нет, на самом деле, — сказала Антония. Она и ее муж проспали до полудня и как раз подошли к нам, чтобы пообедать.

— Эта вода так громко булькает? — Тит потер виски. — Ты что-то говорил о пчелах, Луций? Кажется, сегодня утром у меня в голове жужжал целый рой.

— Уже не утро, Тит, и пчелы не в твоей голове, а в долине немного ниже по течению, — укоризненно сказал Луций.

Антония наморщила лоб. — Как собирают мед? Полагаю, я никогда не задумывалась об этом. Мне просто нравится его есть!

— О, это настоящая наука, — сказал Луций. — У меня есть раб по имени Урсус, которого я купил специально за его познания в пчеловодстве. Он делает ульи из содранных полос коры, перевязывает их лозой, а затем покрывает грязью и листьями. Расставляет их там, где много цветов и собирает мед два раза в год. Теперь, когда Плеяда появилась в ночном небе, он говорит, что пришло время для весеннего урожая.

— Откуда берется мед? Я имею в виду, откуда его берут пчелы? — спросила Антония. Озадаченность придавала ее лицу обманчиво уязвимое очарование.

— Какая разница? — сказал Тит, взяв ее руку и целуя ладонь. — Ты сама, как мед!

— О, а ты тогда мой пчелиный царь! — Они поцеловались. Эко поморщился. Столкнувшись с настоящими поцелуями, его юношеская похотливость превратилась в брезгливость.

— Да, откуда берется мед? — Я сказал. — А у пчел действительно есть цари?

— Что ж, я скажу вам так, — произнес Луций. — Мед, конечно, падает с неба, как роса. Так говорит Урсус, и он должен знать. Пчелы собирают его и концентрируют, пока он не станет липким и густым. А также воск из определенных растений, чтобы создавать свои соты внутри ульев. А есть ли у них цари? О, да! Они с радостью отдадут свои жизни, чтобы защитить его. Иногда два разных роя идут на войну друг на друга. Цари держатся в стороне, продумывая стратегию, и их столкновения могут быть потрясающими — они проявляю акты героизма и самопожертвования, почти как в Илиаде!

— А когда у них нет войны? — спросила Антония.

— Улей подобен шумному городу. Кто-то работает в поле, собирая медвяную росу, кто-то работает в самом улье, строя и обслуживая соты, а цари издают законы для общего блага. Говорят, Юпитер в награду за спасение его жизни даровал пчелам умения управлять своим роем. Когда младенец Юпитер прятался в пещере, спасаясь от своего отца Сатурна, пчелы кормили его медом.

— Ты ставишь их чуть ли не выше людей, — сказал Тит, смеясь и покрывая поцелуями запястье Антонии.

— О, это вряд ли. В конце концов, ими по-прежнему управляют их цари, и они не дошли до республики, как мы, — серьезно объяснил Луций, не понимая, что его дразнят. — Итак, кто хочет пойти посмотреть, как собирают мед?

— Я не хочу, чтобы меня ужалили пчелы, — осторожно произнесла Антония.

— О, это не так опасно. Урсус усыпляет пчел дымом. Он делает их вялыми и сонными. А мы будем стоять и наблюдать в стороне.

Эко с энтузиазмом кивнул.

— Думаю, тогда это было бы интересно… — сказала Антония.

— Только не мне, — произнес Тит, откинувшись на травянистый берег и почесывая себя виски.

— О, Тит, не будь скучным, сонным царем, — сказала Антония, тыча в него пальцем и надув губы. — Пойдем.

— Нет.

— Тит… — В голосе Антонии прозвучал намек на угрозу.

Луций вздрогнул в ожидании скандала. Он прочистил горло.

— Да, Тит, пойдемте. Прогулка пойдет вам на пользу. Взбодрите кровь.

— Нет. Я принял решение.

Антония слабо улыбнулась:

— Хорошо, тогда будь по-твоему. Ты пропустишь веселье, и тем хуже для тебя. Пошли, Луций?

— Естественные враги пчел — ящерицы, дятлы, пауки и моль, — бормотал раб Урсус, идя рядом с Эко во главе нашей маленькой процессии. — Видите ли, все эти твари едят мёд и причиняют большой вред ульям, чтобы добраться до него.

Урсус был крупным, коренастым мужчиной средних лет с неуклюжей походкой, весь волосатый, если судить по волосам, торчавшей из вырезов его туники с длинными рукавами. Несколько других рабов следовали за нами по тропинке вдоль ручья, неся угольки и факелы из соломы, которые должны будут использоваться для получения дыма.

— Среди растений у пчел тоже есть враги, — продолжал Урсус. — Например, тис. Никогда нельзя ставить ульи рядом с тисом, потому что пчелы будут болеть, а мед станет горьким и жидким. Но они хорошо чувствуют себя рядом с оливковыми деревьями и ивами. с красными и пурпурными цветами, среди которых их самый любимый у них гиацинт. Если поблизости есть тимьян, они собирают его, чтобы придать меду нежный вкус. Они предпочитают жить рядом с ручьем с затененными, замшелыми заводями, откуда могут пить воду. И они любят тишину и покой. А сейчас ты увидишь, Эко, уединенное место, где мы держим ульи. Оно обладает всеми этими качествами, находясь рядом с ручьем, в окружении олив и ив и засажено всеми теми цветами, которые больше всего радуют пчел.

Я услышал пчел раньше, чем их увидел. Их жужжание присоединилось к журчанию ручья и стало громче, когда мы миновали живую изгородь из кустов кассии и вошли в залитую солнцем и усыпанную цветами маленькую долину, точно такую же, как описал Урсус. Это место было сказочным. Сатиры и нимфы, казалось, резвились где-то рядом в тени, но мы их не видели. Можно было даже представить себе младенца Юпитера, лежащего в мягкой траве и питающегося пчелиным медом.

Десять ульев, стояли в ряд на деревянных платформах высотой по пояс в центре поляны. Они имели форму высоких куполов и, покрытые засохшей грязью и листьями, и выглядели так, как будто их создала сама природа; Урсус был мастером не только знаний, но и ремесел. В каждом улье между корой имелась только крошечная щель вместо входа, и через эти отверстия пчелы деловито влетали и вылетали.

Мое внимание привлекла фигура под ближайшей ивой, и на мгновение я оторопел, подумав что на поляну вышел сатир, чтобы присоединиться к нам. Антония увидела его в тот же момент. Она встрепенулась а от удивления, а затем радостно захлопала в ладоши.

— А что этот парень здесь делает? — Она рассмеялась и подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть его.

— Он охраняет долину, — сказал Урсус. — Постоянный охранник ульев. Отпугивает медоедов и птиц.

На самом деле, это была бронзовая статуя бога Приапа, похотливо ухмыляющегося, с одной рукой на бедре и поднятым вверх серпом в другой.

Он был голым и в высшей степени безудержно эротическим. Антония, очарованная, внимательно его осмотрела, а затем на удачу прикоснулась к его стоячему, гротескно негабаритному фаллосу.

Мое внимание в этот момент привлек Эко, который отошел на другую сторону долины и склонился среди лиловых цветов, росших почти у земли, Он сорвал несколько штук, когда я поспешил подойти к нему.

— Будь осторожнее с ними, Эко! Не рви больше. Иди, помой руки в ручье.

— В чем дело? — спросил Урсус.

— Это этрусский звездоязык, не так ли? — сказал я.

— Да.

— Если ты так внимательно относишься к тому, что здесь растет, как ты говоришь, то я удивлен, увидев это. Ведь, это растение ядовито, не так ли?

— Возможно, людям, — пренебрежительно сказал Урсус. — Но не пчелам. Иногда, когда улей заболевает, это единственное растение, которое может его вылечить. Берешь звездоязыковые корни, кипятишь их с вином, даешь напитку остыть и ставишь рядом с пчелиным ульем. Он дает им новую жизнь.

— Но это может сделать противоположное для мужчины.

— Да, но все на ферме знают, что нужно держаться подальше от этой дряни, а животные слишком умны, чтобы ее есть. Сомневаюсь, что цветы ядовиты, пчелиный тоник содержится в корнях.

— Ну, все равно иди и помой руки в ручье, — сказал я Эко, следившему за этим разговором и выжидающе смотревшему на меня. Пчеловод пожал плечами и занялся сбором меда.

Как и обещал Луций, за сбором меда было интересно наблюдать. Пока другие рабы то зажигали, то гасили факелы, выпуская клубы дыма, Урсус бесстрашно внедрялся в гущу пчел. Его щеки надулись от воды, которую он изредка сбрызгивал тонкой струйкой изо рта, если пчелы начинали просыпаться. Один за другим он поднимал ульи и длинным ножом выковыривал часть медовых сот. Клубящийся дым, медленный, неторопливый переход Урсуса от улья к улью, уединенная магия этого места и не в последнюю очередь присутствие бдительного улыбающегося Приапа придавали сборщикам меда атмосферу деревенской религиозной процессии. Так люди, видимо, собирали сладкий пчелиный мед с незапамятных времен.

Только одно происшествие поколебало атмосферу заклинание. Пока Урсус поднимал последний из ульев, из-под него вылетел поток призрачно-белых мотыльков. Они пролетели сквозь дымный смрад и растворились среди мерцающих оливковых листьев наверху деревьев. Из этого улья Урсус меда не взял, сказав, что присутствие мотыльков-разбойников — дурной признак.

Мы все покинули долину в праздничном настроении. Урсус отрезал кусочки сот и раздал их. У всех пальцы и губы вскоре стали липкими от меда. Даже Антония сделала из себя беспорядок.

Когда мы добрались до виллы, она побежала вперед.

— Царь-пчела, — воскликнула она, — у меня есть для тебя сладкий поцелуй! И сладкая причина для тебя, чтобы поцеловать мои кончики пальцев! Твой мед покрыт медом!

Что она увидела, когда вбежала в фойе дома? Наверняка не больше того, что увидели остальные, которые вошли всего через несколько ударов сердца после нее. Тит был полностью одет, как и Давия. Возможно, на их лицах мелькнуло мимолетное выражение, которое остальные из нас не заметили, но Антония скорее почувствовала, чем увидела то, что вызвало ее ярость.

Как бы то ни было, скандал начался тут же. Антония побежала из фойе в свою комнату. Тит быстро последовал за ней. Давия, покраснев, поспешила на кухню.

Луций посмотрел на меня и закатил глаза. — Что теперь? — Прядь меда, тоненькая, как паутинка, свисала с его пухлого подбородка.

Напряжение между Антонией и Титом не собиралось ослабевать за обедом. Пока мы с Луцием беседовали о сборе меда, а Эко красноречиво взмахивал руками (особенно ярким было его воспоминание о полете мотыльков), Антония и Тит ели в каменном молчании. Они рано удалились в свою спальню. В ту ночь не было никаких звуков примирения. Тит то лаял, то скулил, как собака. Антония пару раз вскрикнула и заплакала.

Эко спал, несмотря на шум, а я ворочался, пока, наконец, не решился прогуляться. Луна освещала мне путь, когда я вышел из виллы, обогнул конюшню и прошел мимо помещений для рабов. Свернув за угол, я увидел две фигуры, сидевшие близко друг к другу на скамейке у портика, ведущего на кухню. Хотя ее волосы не были собраны в пучок, а распущены на ночь, луна освещала ее лицо достаточно хорошо, чтобы я узнал Давию. По его медвежьей форме я узнал мужчину, который сидел, обняв ее одной рукой и поглаживая ее лицо: Урсус. Они были так увлечены друг другом, что не заметили меня. Я повернулся и пошел обратно тем же путем, которым пришел, гадая, знает ли Луций, что его повариха и пчеловод были любовниками.

Какой контраст составляли их безмолвные молитвы с парой в комнате рядом со мной. Когда я вернулся в свою постель, мне пришлось накрыть голову подушкой, чтобы приглушить звуки спора Тита и Антонии.

Утро, казалось, принесло новый день. Пока Луций, Эко и я завтракали хлебом и медом в маленьком саду перед кабинетом Луция, со стороны ручья подошла Антония с корзиной цветов.

— Антония! — сказал Луций. — А я думал, что вы все еще в постели.

— Вовсе нет, — сказала она, сияя. — Я встал до рассвета и по прихоти спустился к ручью, чтобы нарвать цветов. Разве они не прекрасны? Я попрошу одну из моих рабынь сплести из них гирлянду, которую я надену сегодня за ужином.

— Ваша красота не нуждается в украшениях, — сказал Луций. Действительно, в то утро Антония выглядела особенно сияющей. — А где… ммм, смею ли я назвать его так — ваш пчелиный король?

Антония рассмеялась.

— Я думаю, что все еще спит. Но сейчас я пойду и разбужу его. Этот день слишком прекрасен, чтобы его проспать! Я подумал, что мы с Титом могли бы взять корзину с едой и немного вина и позавтракать у ручья. Только мы вдвоем… — Она подняла брови.

Луций понял.

— Ах да, ну, у нас с Гордианом есть чем заняться здесь, на вилле. И Эко… я полагаю, запланировал, как всегда, исследовать здешние холмы, не так ли?

Эко, не совсем поняв, тем не менее кивнул.

— Ну, тогда похоже, мы передаем весь ручей в полное ваше распоряжение, — сказал Луций.

Антония просияла. — Луций, ты такой милый. Она остановилась, чтобы поцеловать его покрасневшую макушку.

Чуть позже, когда мы заканчивали наш неторопливый завтрак, мы увидели пару, идущую к ручью, даже без раба, который нес бы их корзину и одеяло. Они держались за руки, смеялись и души не чаяли друг в друге так радушно, что Эко стало даже тошно, наблюдать за ними.

По какой-то причине резкое журчание ручья могло иногда доноситься и до самого дома. Итак, некоторое время спустя, стоя рядом с Луцием перед виллой, когда он обсуждал дневную работу со своим распорядителем, мне показалось, что я услышал крик, а затем глухой треск с той стороны. Луций и бригадир, разговаривая друг с другом, казалось, не заметили этого, но Эко, околачивающийся неподалеку от старого винного пресса, навострил уши. Эко был немым, но его слух очень острый.

Крик издал Тит. Мы оба слишком часто слышали его крикливый голос за последние несколько дней, чтобы не узнать его.

Супруги видимо еще не помирились, — подумал я. — Хотя они снова были вдвоем…

Затем, чуть позже, закричала Антония. И мы все это услышали. Это был не тот знакомый нам крик Антонии в ярости. Это был крик паники.

Затем, она снова закричала.

Мы побежали к ручью: Эко впереди, Луций, пыхтя и отдуваясь, старался быстро идти сзади.

— Клянусь Гераклом, — закричал он, — он, должно быть, ее убивает! Возможно, она умирает…

Но Антония не умирала. Умирал Тит.

Он лежал на спине на одеяле, его короткая туника съехала набок и задралась вокруг бедер. Он уставился на листву над головой, его зрачки сильно расширились. — Голова… голова… кружится… — выдохнул он. Он закашлялся, захрипел, схватился за горло и наклонился вперед. Его руки потянулись к животу, судорожно его хватая. Его лицо было мертвенно-голубого цвета.

— Что за аид здесь творится? — воскликнул Луций. — Что с ним случилось, Антония? Гордиан, что мы можем сделать?

— Не могу дышать! — сказал Титу, беззвучно произнося слова. — Конец… конец мне… о, как мне больно! — Он схватился за набедренную повязку. — Будьте прокляты боги!

Он потянул тунику, словно она сдавила ему грудь. Хозяин дал мне свой нож. Я разрезал тунику и разорвал ее, оставив Тита голым, если не считать набедренной повязки на бедрах; это не помогло, разве что показало нам, что все его тело посинело. Я перевернул его на бок и потянулся к его рту, подумав, что он, возможно, задыхается, но это тоже не помогло.

Он пытался делать судорожные вдохи, борясь за то, чтобы схватить ртом побольше воздуха. Смотреть на эго смерть было ужасно. Наконец хрипы и стоны прекратились. Его конечности расслабились. Жизнь уже покинула его тело.

Антония стояла рядом, потрясенная и молчаливая, ее лицо было похоже на окаменевшую трагедийную маску.

— О, нет! — прошептала она, опускаясь на колени и обнимая тело. Она снова начала кричать и дико рыдать. На ее агонию было почти так же тяжело смотреть, как на предсмертную агонию Тита, и, похоже, нельзя было ничего поделать.

— Как, это могла случиться? — сказал Луций. — От чего такое могло произойти?

Эко, распорядитель и я тупо переглянулись.

— Это она виновата! — завопила Антония.

— Кто? — спросил Луций.

— Твоя кухарка! Эта ужасная шлюха! Это она виновата!

Луций огляделся на разбросанные остатки еды. Корки хлеба, баночка меда, маслины, бурдюк. Там еще лежала разбитый глиняный кувшин — по-видимому, его глухой треск я и услышал.

— Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что Давия отравила его?

Рыдания Антонии застряли у нее в горле.

— Да, именно так! Да! Еду собрала и положила в корзину одна из моих собственных рабынь, но ее приготовила. Давия! Эта ведьма отравила его. Она отравила всю еду!

— О, дорогая, но это значит… — Луций опустился на колени. Он схватил Антонию за руки и посмотрел ей в глаза. — Вы тоже можете отравиться! Антония, вы чувствуете боль? Гордиан, что нам можно для нее сделать?

Я посмотрел на него пустым взглядом, так как не имел никакого представления.

У Антонии не было никаких симптомов отравления. В конце концов, стало понятно она не была отравлена. Но что-то убило ее мужа, причем самым внезапным и ужасным образом.

Вскоре прибежали ее рабыни. Мы оставили их оплакивать тело и вернулись на виллу, чтобы разобраться с Давией. Луций направился на кухню.

— Давия! — Ты знаешь, что случилось?

Она посмотрела в пол и тяжело сглотнула. — Говорят… что один из ваших гостей умер, хозяин.

— Да. Что ты об этом знаешь?

Она выглядела потрясенной.

— Я? Ничего, хозяин.

— Ничего? Они ели приготовленную тобой еде, когда Титу стало плохо. А ты говоришь, что ничего об этом не знаешь?

— Хозяин, я не понимаю, что вы имеете в виду…

— Давия, — сказал я, — ты должна рассказать нам, что происходило между тобой и Титом Дидием.

Она замялась и отвела взгляд.

— Давия! Этот человек мертв. Его жена обвиняет тебя. Ты в большой опасности. Если ты невиновна, только правда может спасти тебя.

— Ничего! Клянусь тенью моей матери. Не то чтобы, как раньше. Он подошел ко мне в вашем доме, хозяин, еще в городе в ту ночь, когда впервые приехал… и завел меня в пустую комнату. Я этого не хотела. Он и здесь пытался проделать то же самое. Преследовал меня, загонял меня в угол. Лапал меня. Я никогда не поощряла это, а он дергал меня за одежду, щипал, лез целоваться. Я его все время отстраняла. Но он не отставал, и все время преследовал меня. Когда вы все, наконец, вернулись, я чуть не заплакала от облегчения.

— Значит, он докучал тебе, — грустно сказал Луций. — Ну, я бы в это поверил. Признаю вину, я должен был сказать ему, чтобы он держал руки подальше от моей собственности. Но неужели эти приставания были так ужасны, что тебе пришлось его отравить?

— Нет! Я никогда…

— Тебе придется ее пытать, если ты хочешь узнать правду! — Антония стояла в дверях. Ее кулаки были сжаты, волосы взлохмачены. Она выглядела совершенно обезумевшей, как мстительная гарпия. — Мучай ее, Луций! Так поступают все, перед тем, как рабыня дает показания в суде. Это твое право — ты ее хозяин и это твоя обязанность — ты был ее хозяином до его смерти Тита!

Давия побелела, как мотыльки, вылетевшие из улья. Она упала в обморок прямо на пол.

Антония, обезумев от горя, удалилась в свою комнату. Давия пришла в сознание, но, похоже, была охвачена какой-то мозговой лихорадкой; она дико дрожала и не хотела ничего говорить.

— Гордиан, что мне делать? — Луций расхаживал взад и вперед по фойе. — Полагаю, мне придется пытать девушку, если она не признается. Но я даже не знаю, как это делать! Ни из одного из моих фермерских рабов вряд ли получился бы подходящий палач. Ведь мы живем здесь почти, как родственники…

— Говорить о пытках преждевременно, — сказал я, задаваясь вопросом, пойдет ли Луций на такое. Он был мягким человеком в жестоком мире; иногда ожидания мира побеждали его патрицианскую природу. Но он мог и удивить меня. Но я не хотел бы и слышать об этом. — Я думаю, нам следует еще раз взглянуть на тело, теперь, когда мы немного успокоились.

Мы вернулись к ручью. Тит лежал точно так же, как мы его оставили, обнаженный, если не считать набедренной повязки. Кто-то закрыл ему глаза.

— Ты много знаешь о ядах, Гордиан, — сказал Луций. — Что ты думаешь?

— Есть много ядов и много реакций на них. Я не могу предположить, что убило Тита. Если мы найдем какой-нибудь запас яда на кухне или если кто-то из рабов видел, как Давия что-то делала с едой…

Эко указал на разбросанную еду и изобразил, как овцы ее едят, а затем разыграл смерть животного — неприятную для нас пантомиму, поскольку он только что стал свидетелем настоящей смерти.

— Да, мы могли бы проверить наличие яда в еде таким образом, по испражнениям какой-нибудь бедной овцы. Но если он был в еде, которую мы здесь видим, то почему не отравилась и Антония? Эко, принеси мне эти осколки глиняного кувшина. Ты помнишь, говорил, что слышал звук чего-то разбитого примерно в то же время, когда мы услышали крик Тита?

Эко кивнул и протянул мне кусочки обожженной глины.

— Как вы думаете, что было в нем? — спросил я.

— Думаю, вино. Или вода. — сказал Луций.

— Но здесь для этого есть бурдюк. Внутри эта бутылка кажется такой же сухой, как и снаружи. У меня есть нехорошее предчувствие, Луций. Вы не позовете Урсуса?

— Урсуса? Но зачем?

— Хочу задать ему вопрос.

Вскоре с холма спустился пчеловод. Для такого крупного медведе-подобного парня он был очень брезглив по отношению к мертвецу. Он держался подальше от тела и корчил гримасу каждый раз, когда смотрел на него.

— Я горожанин, Урсус. Я не очень много знаю о пчелах. Меня никогда не жалила ни одна из них. Но я слышал, что пчелиный укус может убить человека. Это правда, Урсус?

Он выглядел немного смущенным при мысли, что его любимые пчелы могут сделать такое.

— Ну, да, такое случается. Но довольно редко. Большинство людей жалят пчелы, но это достаточно быстро проходит. Но некоторые люди…

— Ты когда-нибудь видел, как кто-нибудь умирал от укуса пчел, Урсус?

— Нет.

— Но со всеми твоими знаниями ты должен хоть что-то знать об этом. Как это происходит? Как они умирают?

— У них отказывают легкие. Они задыхаются, не могут дышать, синеют…

Луций выглядел ошеломленным:

— Думаешь, это они, Гордиан? Что его ужалила одна из моих пчел?

— Давайте посмотрим. Жало оставило бы след, не так ли, Урсус? Как выглядит укус?

— О, да, красная опухоль. И более того, можно найти отравленный шип. Он остается, в теле, когда пчела улетает. Совсем крошечный, но его нетрудно найти.

Мы осмотрели грудь и конечности Тита, перевернули его и осмотрели спину. Мы расчесали его волосы и осмотрели кожу головы.

— Ничего, — сказал Луций.

— Ничего, — признал я.

— Каковы вообще шансы, что пчела случайно пролетела…

— Кувшин, Эко. Когда ты слышал, как она разбилась? До того, как Тит закричал, или после?

— «После этого». — Эко махнул рукой, покрутив пальцем и показав вперед. Затем он дважды хлопнул.

— Да, я тоже это помню. Пчела, крик, разбитая бутылка… — Я представил себе Антонию и Тита, когда я в последний раз видел их вместе, шедших рука об руку и обожающих друг друга, когда они направлялись к ручью. — Двое влюбленных, одни на травянистом берегу — чего от них можно было ожидать разумного?

— Ну, что скажешь, Гордиан?

— Я думаю, нам придется изучить Тита более подробно.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думаю, нам придется снять с него набедренную повязку. Видите ли, она уже слегка размотана. Наверное, Антонией.

Как я и предполагал, мы нашли красную опухоль от пчелиного жала в самом интимном месте.

— Конечно, чтобы быть абсолютно уверенным, мы должны найти это жало и удалить его. Я оставляю эту задачу на вам, Луций. В конце концов, он был вашим другом, а не моим.

Луций поискал и послушно извлек крошечный шип.

— Забавно, — сказал он. — Я думал, что размеры будут больше.

— Ты про жало?

— Нет, про его… орган… ну, судя по тому, как он всегда хвастался, я думал, что он должен быть… хотя, неважно.

Столкнувшись с правдой, Антония призналась. Она никогда не собиралась убивать Тита для того, чтобы наказать его за преследование Давии.

Цель ее раннего утреннего похода к ручью, якобы для сбора цветов, на самом деле была для другого. Для этого она использовала глиняный кувшинчик, засунув в него пчелу, закупорив пробкой и спрятав под цветами в своей корзине. Позже сам Тит невольно отнес эту пчелу в кувшинчике, спрятанном в корзине с едой к ручью.

Идею Антонии подала скульптура Приапа в лощине.

— Мне всегда казалось, что бог выглядит таким… уязвимым … именно в это самое место, — сказала она нам. Если бы она могла нанести Титу рану в самое чувствительное для мужчин место, подумала она, наказание было бы не только болезненным и унизительным, но и уместным.

Пока они расслаблялись на одеяле у ручья, Антония заключила Тита в любовные объятия. Они обнялись и расстегнули одежду. Тит возбудился, как она и планировала. Пока он лежал, закрыв глаза с мечтательной улыбкой, Антония потянулась за глиняным кувшинчиком. Она встряхнула его, чтобы взбудоражить пчелу, затем откупорила и быстро прижала горлышко к его возбужденному члену. Укус был нанесен до того, как Тит понял, что происходит. Он вскочил, вскрикнул и выбил кувшинчик из ее рук. Он разбился о ствол ивы.

Антония приготовилась убежать, зная, что он может взорваться от гнева. Вместо этого Тит начал хвататься за грудь и задыхаться. Последовавшая за этим катастрофа застала ее врасплох. Тит умер за считанные секунды. Шок и горе Антонии были совершенно искренними. Она хотела причинить ему только боль, но никак не убивать.

Но она с трудом призналась в содеянном. Импульсивно, она выбрала Давию козлом отпущения. В любом случае, думала она, Давия была виновата в том, что соблазнила ее мужа.

Было решено, что Луций не будет распространять всю правду о том, что произошло. Их кругу друзей сообщат, что Тит умер от укуса пчелы, но не по вине Антонии. В конце концов, его смерть была случайной, а не преднамеренным убийством. Горе Антонии, возможно, было достаточным наказанием. Но ее поиск козла отпущения в отношении Давии был непростителен. Довела бы она свою ложь на протяжении всего пути до пыток и смерти Давии? Луций так и подумал. Он позволил ей остаться на ночь, затем отправил ее обратно в Рим вместе с телом ее мужа и посоветовал ей никогда больше не навещать его и ием более не разговаривать с ним.

По иронии судьбы, Тита можно было бы спасти, если бы он был чуть более откровенным или менее влюбчивым. Позже Луций узнал из всех разговоров, которые последовали за смертью Тита, что того однажды в детстве ужалила пчела, и он сильно болел. Тит никогда не рассказывал об этом происшествии в детстве своим друзьям или Антонии; об этом знали только его старая няня и ближайшие родственники. Когда он отказался идти со сборщиками меда, я думаю, что он сделал это отчасти не потому, что ему хотелось побыть одному, и поприставать к Давии, но и потому, что он (вполне разумно) боялся приближаться к ульям и не хотел показывать свой страх. Если бы он рассказал нам тогда о своей болезненной восприимчивости к пчелиным укусам, я уверен, что Антония никогда бы не попыталась осуществить свой мстительный план.

Мы с Эко дождались конца нашего визита, но дни, последовавшие за отъездом Антонии, прошли в меланхолии. Луций был угрюм. Рабы, всегда суеверно относившиеся к любой смерти, были обеспокоены. Давию все еще трясло, и ее навыки страдали. Солнце было таким же ярким, как и тогда, когда мы приехали, цветы так же благоухали, ручей искрился, но трагедия омрачила все вокруг. Когда настал день нашего отъезда, я стал готовиться к забытой городской суете. И какую историю мне пришлось бы рассказать Бетесде!

Перед отъездом я нанес визит Урсусу и в последний раз взглянул на ульи в долине.

— Тебя когда-нибудь жалили пчелы, Урсус?

— О да, много раз.

— Должно быть это больно.

— К ним надо подходить с умом…

— Но, думаю, это не слишком ужасно. Иначе ты бы перестал быть пчеловодом.

Урсус усмехнулся:

— Да, пчелы могут ужалить. Но я всегда говорю, что пчеловодство похоже на любовь к женщине. Тебя жалят время от времени, но ты возвращаешься и занимаешься этим снова и снова, потому что мед того стоит.

— О, не всегда, Урсус, — вздохнул я. — Не всегда.