Дом Весталок

Смерть носит маску (1 вариант перевода)

— Эко, — изумился я, — ты же не хочешь сказать, что никогда не был в театре?

Он поднял на меня огромные карие глаза, качая головой.

— Никогда не смеялся над неуклюжими рабами, когда те валятся в кучу-малу? Не обмирал при виде того, как пираты похищают юную деву? Не поражался тому, что герой — тайный наследник огромного состояния?

Глаза Эко округлялись всё сильнее, и он всё яростнее тряс головой.

— Значит, пора это исправить — прямо сегодня! — заявил я.

На дворе стояли сентябрьские иды[1] — и самый прекрасный осенний день, когда-либо созданный богами. Солнце согревало узкие улицы и лопочущие фонтаны; с Тибра задувал легкий бриз, овевая все семь холмов; небо над нами — чаша чистейшей лазури, ни единого облачка. Шёл двенадцатый день из тех шестнадцати, что ежегодно отводились под Римский фестиваль, старейшее городское публичное празднество. Возможно, столь прекрасную погоду обеспечил сам Юпитер, ведь фестиваль устраивался в его честь.

Для Эко этот день стал бесконечной оргией открытий. Он впервые посетил гонки колесниц в Большом цирке[2], посмотрел состязания борцов и боксёров на площадях, съел свою первую колбаску из телячьих мозгов с миндалем с лотка уличного торговца. Скачки его заворожили, хотя смотрел он в основном на лошадей; борцы утомили — он уже сполна насмотрелся на публичные драки; сосиска не пошла ему впрок (хотя, может, дело было в зелёных яблоках со специями, которыми он впоследствии налопался).

Минуло четыре месяца с того дня, как я спас Эко в одном из переулков Субуры[3] от банды мальчишек, которые, улюлюкая, гонялись за ним с палками. Я впервые повстречался с ним той весной в ходе расследования для Цицерона, и потому кое-что знал о его прошлом. Очевидно, его овдовевшей матери пришлось бросить ребенка, предоставив его самому себе. Что же мне оставалось, как не забрать его с собой?

Он оказался поразительно умным для своих десяти лет. Я знал его возраст, потому что, когда его спрашивали, он показывал десять пальцев. Эко превосходно слышал (и считал), но от его языка проку было мало.

Поначалу его немота являла для нас немалое затруднение. (Этот изъян не был врождённым — по всей видимости, он онемел в результате лихорадки, унесшей жизнь его отца). Эко превосходно владел языком жестов, и всё же им не передашь всего. Кто-то обучил его грамоте, но он мог написать и прочесть лишь простейшие слова. Я сам взялся за его образование, однако процесс шел медленно из-за невозможности нормального общения.

Его знание римских улиц было глубоким, но в весьма узкой области: он знал чёрные ходы всех лавок Субуры, а также где торговцы мясом и рыбой оставляли обрезки ниже по течению Тибра, но ему никогда не доводилось побывать на Форуме или в Большом цирке, слушать речи политиков (вот ведь счастливчик!) или смотреть театральное представление. Этим летом я провёл немало счастливых часов, показывая ему город и заново открывая все его чудеса широко распахнутыми глазами десятилетнего мальчишки.

Потому-то, когда на двенадцатый день Римского фестиваля мимо нас пробежал глашатай, возвещающий, что через час начнется выступление труппы Квинта Росция, я решил, что мы не должны его пропустить.

— О, труппа Квинта Росция! — воскликнул я. — Как я посмотрю, магистраты не поскупились на расходы. Наше время не знает более прославленного актера, чем Квинт Росций, и более известной труппы!

Мы двинулись с Субуры на форум, площади которого запрудили толпы празднующих. Между храмом Юпитера и Сениевыми банями высилась деревянная скена с подмостками, втиснутая в тесное пространство между кирпичными стенами, перед ней воздвигли ряды скамей.

— Однажды, — заметил я, — какой-нибудь из этих политиканов-демагогов учредит первый в Риме постоянный театр. Ты только представь себе: настоящий театр в греческом стиле, из камня, незыблемый, как храм! Разумеется, старорежимные моралисты будут вне себя: всё происходящее из Греции они почитают источником разврата и упадка. О, да мы рано — успеем занять хорошие места.

Распорядитель подвёл нас к месту у прохода на пятом от орхестры ряду. Первые четыре ряда — места для граждан ранга сенаторов — отделял канат из пурпурной ткани. Распорядитель то и дело топал вверх-вниз по проходу, проводя за канат очередного облачённого в тогу магистрата со спутниками.

Пока ряды скамей постепенно заполнялись, я объяснял Эко устройство театра. Перед первым рядом имелось небольшое открытое пространство — орхестра, где будут играть музыканты. По обе стороны от нее к подмосткам поднимались три ступени. Скеной[4] служил деревянный экран с раздвижной дверью по центру и двумя дверями поменьше по обе стороны — через них актеры выходят на подмостки и скрываются с глаз. За ним невидимые музыканты разогревались, выдувая обрывки знакомых мелодий.

— Гордиан!

Я обернулся, чтобы узреть нависшую над нами высокую тощую фигуру.

— Статилий! — воскликнул я. — Как я рад тебя видеть!

— И я тебя. А это кто такой? — Его длинные пальцы взъерошили копну тёмно-русых волос мальчика.

— Это Эко, — ответил я.

— Давно утраченный племянник?

— Не совсем.

— Неужто последствия бурного прошлого? — приподнял бровь Статилий.

— Опять мимо. — Я ощутил, как кровь приливает к лицу, и внезапно мне подумалось, каково это было бы — ответить: «Да, это мой сын». Не в первый раз меня посетила мысль официально усыновить Эко — и не в первый раз я тотчас выбросил ее из головы. Такому, как я, ежедневно рискующему жизнью, не стоит даже думать об отцовстве. Пожелай я иметь сыновей, так давно бы уже женился на приличной римлянке и наплодил потомков.

— Но, Статилий, где же твои костюм и маска? — поспешил сменить тему я. — И почему ты не готовишься к выступлению за скеной? — Я знал его с самого детства; избрав профессию актёра уже в юности, он присоединялся то к одной, то к другой труппе, стремясь перенять навыки признанных комедиантов. К великому Росцию он попал годом ранее.

— О, да у меня ещё уйма времени на подготовку.

— И каково тебе в труппе величайшего римского актера?

— Разумеется, превосходно!

Я нахмурился, уловив в его голосе нотки фальшивой бравады.

— Ох, Гордиан, ты всегда видел меня насквозь. Раз не превосходно, так, выходит, ужасно! Росций — сущее чудовище! Разумеется, гениальное, но от этого не менее жуткое! Будь я его рабом, на мне бы живого места не осталось. Ну а вместо этого он бичует меня словами. Сущий тиран! Ему невозможно угодить, и роздыху он не знает! Он любого заставит почувствовать себя жалким червём. Едва ли на галерах или в рудниках намного тяжелее. Разве моя вина, что я слишком стар, чтобы изображать молоденьких героинь, и не обладаю подходящим голосом, чтобы играть старого скрягу или хвастливого вояку? Хотя, может, он и прав. Я бесполезен, бездарен и погублю всю труппу.

— Все актеры одинаковы, — шепнул я Эко. — Им нужно больше внимания, чем грудным детям. — Статилию же я ответил:

— Чепуха! Я видел тебя весной на Фестивале великой матери, когда Росций ставил «Двух Менехмов». Ты просто превосходно сыграл близнецов.

— Ты правда так думаешь?

— Клянусь! Я так хохотал, что чуть не свалился со скамьи.

Он малость просветлел, но затем вновь нахмурился.

— Вот бы Росций тоже так думал. Сегодня я должен был играть Эвклиона, старого скрягу…

— Так значит, мы увидим «Горшок золота»[5]?

— Да.

— Это одна из моих любимейших пьес, Эко. Возможно, самая смешная из комедий Плавта. Юмор грубоватый, но задевает за живое…

— Я должен был играть Эвклиона, — резковато повторил Статилий, возвращая разговор к собственной персоне, — а потом этим утром Росций внезапно выходит из себя, заявляет, что я совершенно неправильно трактую эту роль и он не желает унижаться перед всем Римом, глядя на то, как я провалюсь. Так что теперь я Мегадор, его сосед.

— Тоже неплохая роль, — заметил я, силясь припомнить, кто это вообще такой.

— Ха! И кто же получает лакомую роль Эвклиона? Этот паразит Панург — обычный раб, у которого чувства комического не больше, чем у слизняка! — Внезапно он застыл. — О нет, а это что ещё такое?

Я проследил за его взглядом к дальнему проходу, по которому распорядитель вёл коренастого бородача. За ним следовал светловолосый великан со шрамом через нос — телохранитель бородатого, в котором я тотчас распознал наёмника-головореза с Субуры. Распорядитель подвел их к дальнему концу нашей скамьи, и они двинулись к нам, усевшись на свободные места рядом с Эко.

Статилий скрючился, прячась от них, и простонал мне на ухо:

— Можно подумать, мне без того мало проблем — а тут ещё этот жуткий ростовщик Флавий с одним из своих громил! Единственный человек в Риме, способный соперничать с Росцием в запугивании!

— И сколько ты ему задолжал? — начал было я, но тут из-за скены внезапно раздался рёв, перекрывший даже разноголосье труб.

— Идиот! Бездарь! Только попробуй сказать, что ты не в состоянии запомнить роль!

— Росций, — прошептал Статилий. — Надеюсь, орёт на Панурга. Ну и норов.

Центральная дверь скены отлетела в сторону, являя нашим взглядам пухлого коротышку, уже одетого для выступления в роскошный плащ из дорогой белой ткани. Его полное лицо исказилось в гримасе, способной вселить ужас в душу любого из его подчинённых — и вызвать гомерический хохот всех прочих. Его легендарный прищур делал глаза почти неразличимыми, но когда он уставился в нашем направлении, мне показалось, будто из них вылетел кинжал и, просвистев мимо моего уха, вонзился прямиком в сердце Статилия.

— А ты, — заорал он, — где ты там болтаешься? А ну, живо за скену! Да не в обход — ступай прямо здесь! — гаркнул он, будто отдавая команду собаке.

Статилий ринулся в проход, взлетел на подмостки и исчез за перегородкой, поспешно задвинув за собой дверь — но, как я заметил, успел украдкой бросить взгляд на сидящего рядом с Эко. Я обернулся, чтобы также рассмотреть Флавия-ростовщика, и он тотчас нахмурился, почувствовав мой взгляд. Настроение у него явно было не слишком подходящим для комедии.

Я прочистил горло и благодушно бросил, наклоняясь через Эко к новоприбывшим:

— Сегодня мы увидим «Горшок золота». — Флавий вздрогнул, сдвинув кустистые брови. — По мне, так это одна из лучших вещей Плавта, а вы как считаете?

Он разомкнул губы, воззрившись на меня с подозрением. Его белобрысый телохранитель пялился на меня с тупейшим выражением лица.

Я отвернулся, пожав плечами.

На площади за нашими спинами глашатай делал последние объявления. Скамьи быстро заполнялись. Запоздавшие и рабы стояли где придется, приподнимаясь на цыпочки. Двое музыкантов вышли на подмостки и спустились в орхестру, где принялись дуть в длинные трубы.

По толпе пробежал шёпот узнавания: зазвучала тема старого скряги Эвклиона — первое указание на то, какая пьеса будет представлена. Распорядитель и глашатай тем временем переместились к публике и расхаживали между рядами, добродушно утихомиривая самых шумных зрителей.

Наконец музыка отзвучала, и центральная дверь с грохотом раздвинулась. На подмостки вышел Росций в роскошном плаще и с маской гротескного довольства на лице. Через прорези виднелись прищуренные глаза; сочный голос эхом раскатился по рядам.

— Не знаете, кто я? Скажу вам коротко[6], — начал он.

Он изложил пролог, знакомя читателей с завязкой истории — как дед Эвклиона спрятал под очагом горшок золота, а дочь хозяина влюбилась в племянника их соседа, нуждаясь лишь в приданом, чтобы выйти замуж, и как он, Дух-Хранитель, намеревается привести жадного Эвклиона к горшку, дабы запустить стремительный ход событий.

Я взглянул на Эко, который заворожённо уставился на фигуру в маске, ловя каждое слово. Сидящий рядом с ним ростовщик Флавий ничуть не переменился в лице — всё та же кислая мина. Его белобрысый телохранитель застыл с открытым ртом, лишь изредка поднимая руку, чтобы коснуться пересекающего нос шрама.

Из-за задника донёсся приглушенный шум.

— Ах, — произнес Росций театральным шепотом,

— Но вот уже кричит старик: всегда он так.

С этими словами он тихо удалился через правую дверь.

Из-за центральной двери на подмостки выкатился актер в маске старика и облачении ярко-жёлтого цвета, традиционно символизирующего жадность — это и был Панург, раб-актёр, отнявший у Статилия лакомую роль. Он тащил за руку сотоварища, одетого рабыней низшего разбора, чтобы швырнуть его в центр площадки.

— Вон! Вон отсюда! — вопил он. — Прочь! За дверь! Проваливай!

Подглядывать, глазищами шнырять тебе!

Статилий напрасно принижал актёрские достоинства Панурга — отовсюду доносились смешки.

— За что меня, несчастную, колотишь ты? — взвыл второй актёр. Его гримасничающую женскую маску венчал ужасающе растрепанный парик, одеяние болталось клочьями у шишковатых коленей.

— Чтоб и на деле ты была несчастна, дрянь,

Дрянную жизнь вела б, тебя достойную.

Панург и его сотоварищ продолжали носиться по подмосткам к возрастающему восторгу публики. Эко прямо-таки подпрыгивал на скамье, хлопая в ладоши. Однако веселье не затронуло ростовщика с телохранителем — они так и сидели, сложив руки на груди, равнодушные к происходящему.

Стафила[7]: Сейчас меня за что ты выгнал из дому?

Эвклион: Тебе, что ль, колотовке, отдавать отчёт?

Ступай от двери! Прочь отсюда! Гляньте, как

Ступает! А ты знаешь, до чего дойдёт?

Возьму сейчас верёвку или палку я

И ею удлиню твой черепаший шаг!

Стафила: На виселицу лучше б дали боги мне

Попасть, чем так вот у тебя на службе быть.

Эвклион: Вишь, про себя бормочет что-то, подлая!

Постой ты, тварь! Глаза, ей-богу, выдеру!

В конце концов рабыня исчезла, и скряга отправился в дом пересчитывать деньги. Их место на подмостках заняли сосед Мегадор и его сестра Евномия. По голосу мне показалось, что её играет тот самый актер, что и дряхлую рабыню — видимо, в труппе именно он специализировался на женских ролях. Мой друг Статилий вполне прилично играл Мегадора, но явно не дотягивал до класса Росция и даже своего соперника Панурга: его комические ужимки вызвали несколько вежливых смешков, но отнюдь не шквал хохота.

Эвномия: Тебя позвала я сюда по секрету -

О деле семейном твоем перемолвить.

Мегадор: Лучшая из женщин, дай мне руку.

Эвномия: Кто? Где лучшая?

Мегадор: Ты.

Эвномия: Я?

Мегадор: Нет — так нет.

Эвномия: Но правду говорить же следует.

Не найдешь нигде ты лучшей, хуже, брат, одна другой.

Мегадор: Я с тобой согласен в этом, возражать не думаю.

Эвномия: Выслушай меня, прошу я.

Мегадор: Слушаю. К твоим услугам.

Эвномия: Я тебе пришла совет дать,

Для тебя же дело важно.

Мегадор: На тебя оно похоже.

Эвномия: Хорошо, чтоб так случилось.

Мегадор: В чём же дело, сестра?

Эвномия: Хочу, чтобы взял ты жену.

Мегадор: Ой, убила!

Даже этот обмен репликами, обычно столь любимый публикой, выдавил лишь вялые смешки. Моё внимание приковал к себе костюм Статилия из дорогой голубой шерсти, расшитой жёлтым, и маска с комически вздёрнутыми бровями, а это, увы, плохой знак, когда костюм актёра привлекает больше внимания, чем его игра. Бедняге Статилию удалось подыскать место в самой известной в Риме труппе, но он в ней отнюдь не блистал. Ничего удивительного, что Росций так его третирует!

Даже Эко заёрзал на скамье. Рядом с ним ростовщик Флавий склонился к белобрысому телохранителю, чтобы прошептать ему что-то на ухо — видимо, отпуская нелицеприятные комментарии по поводу талантов актёра, который ему задолжал.

Наконец сестра удалилась, и на подмостки вернулся скряга, чтобы вступить в разговор с соседом. Видя Статилия бок о бок с соперником, невозможно было не поразиться разделяющей их бездне. Эвклион-Панург полностью захватил внимание публики, и не только потому, что его реплики были выигрышнее.

Мегадор: Слушай-ка, прими моё ты это предложение,

За меня её просватай.

Эвклион: Но ведь нет приданого!

Мегадор: Пусть! Будь добрый нрав, довольно этого приданого.

Эвклион: Я к тому, чтоб ты не думал, что я клад нашёл какой.

Мегадор: Знаю, не учи. Согласен?

Эвклион: Пусть. Юпитер! Смерть моя!

Мегадор: Что с тобою?

Эвклион: Что? Как будто лязг железа, вот сейчас.

Мегадор: У себя велел копать я сад. Однако где же он?

Про себя я стонал от досады за своего друга Статилия; но, хоть его игра была весьма невыразительна, он безупречно следовал указаниям владельца труппы. Росций славился не только обряжанием старых комедий в яркие одеяния и маски, но и сложной хореографией своих постановок: Статилий и Панург ни секунды не оставались в неподвижности, чем грешили актеры трупп рангом пониже — они кружили по подмосткам в безостановочном комическом танце, подобно жёлто-голубому вихрю.

Потянув меня за рукав, Эко повёл плечом в сторону сидящего рядом с ним. Флавий вновь что-то шептал на ухо телохранителю, и, судя по сдвинутым бровям белобрысого громилы, тот был изрядно озадачен. Выслушав хозяина, здоровяк поднялся и затопал к проходу. Эко шустро убрал ноги под скамью, я же оказался не столь расторопным, так что этот увалень отдавил мне ногу. Я невольно взвыл, и соседи последовали моему примеру, решив, что я выражаю недовольство актёрами. Стоит ли упоминать, что этот чурбан и не подумал извиниться.

Эко вновь дёрнул меня за рукав.

— Да пусть его, — бросил я. — Грубиянов бояться — в театр не ходить.

Он лишь закатил глаза и раздражённо скрестил руки. Я знал, что означает этот жест: если бы только я мог говорить!

На подмостках соседи уже столковались о женитьбе Мегадора на дочери Эвклиона, и оба исчезли за скеной под визг свирелей и звяканье цимбал — на этом и завершился первый акт.

Музыканты затянули новый мотив. Мгновение спустя из-за скены появились два новых актёра — ссорящиеся повара, на которых была возложена подготовка свадебного пира. Римская публика обожает шутки про еду и обжорство — чем грубее, тем лучше. Пока я стонал от ужасающих каламбуров, Эко смеялся как ни в чём не бывало, издавая хриплые лающие звуки.

В самый разгар веселья моя кровь заледенела: за смехом я различил отчаянный вопль.

Это был не женский крик, а мужской; так кричат не от страха, а от боли.

Я воззрился на Эко, который уставился на меня: он тоже это разобрал. Похоже, кроме нас двоих никто ничего не заметил, но актеры на подмостках явно услышали: комкая свои реплики, они принялись поглядывать на дверь в скене, наступая друг другу на ноги. Зрителей их неуклюжесть лишь рассмешила ещё пуще.

Наконец ссора поваров подошла к концу, и они исчезли за задником.

Подмостки опустели. Пауза явно затягивалась. Из-за скены раздавались непривычные, непонятные звуки — сдавленные возгласы, растерянное бормотание, затем — новый крик. Публика принялась перешептываться и ёрзать на сидениях.

Наконец левая дверь распахнулась, и на подмостки выступил актёр в маске скряги Эвклиона — в по-прежнему желтом, но явно другом плаще. Вскинув руки, он выкрикнул:

— Несчастье!

По моей спине поползли мурашки.

— Несчастье! — повторил он.

— Сегодня к свадьбе дочери отправился

На рынок: рыбы спрашиваю — дорого.

Баранина, говядина, телятина,

Тунец, свинина, — что ни взять, всё дорого…

Персонаж явно был Эвклионом, но вот играл его уже не Панург — из-под маски вещал сам Росций. Похоже, прочие зрители не обратили на это внимания, или, по крайней мере, не возражали против подобной подмены — они тут же как ни в чем не бывало принялись хохотать над бедолагой Эвклионом, одурманенным собственной жадностью.

Росций разыгрывал роль превосходно, с тем самым безупречным чувством такта, которое приходит после многократного повторения, но мне показалось, что я различаю в его голосе странное подрагивание. Когда он повернулся так, что можно было поймать его взгляд из-под маски, я не различил знаменитого прищура — глаза были тревожно распахнуты. То ли Росций и впрямь был чем-то не на шутку напуган, то ли так хорошо вошел в роль Эвклиона, терзавшегося, как бы его драгоценный клад не обнаружила ватага поваров.

Он бросился за скену, едва не запутавшись в собственном жёлтом плаще. Его сопровождал грохот бьющейся посуды.

Центральная дверь вновь сдвинулась, и оттуда выскочил один из поваров, завывая в панике:

— На помощь! На помощь!

Это был Статилий! Застыв, я хотел было вскочить с места, но оказалось, что и это была лишь часть постановки.

— Граждане, свои, чужие! И соседи, и пришельцы! — выкрикнул он, поправляя маску. Спрыгнув с подмостков, он кинулся прямиком в проход:

Протиснувшись к нашему ряду, он остановился рядом со мной, склонился и шепнул так, чтобы только я мог различить:

— Гордиан! Ступай за скену, быстро!

Я вздрогнул — сквозь вырезы в маске на меня уставились полные ужаса глаза Статилия.

— За скену! — прошипел он. — Живее! Там кинжал… кровь повсюду… Панург… убийство!

Пробираясь в лабиринте навесов и платформ скены, я улавливал звуки флейт, голоса актёров, взлетающие в ожесточённых спорах, и приглушённые раскаты смеха. Актёры труппы Квинта Росция носились взад-вперед, меняя костюмы, прилаживая маски, повторяя под нос реплики, огрызаясь друг на дружку или, напротив, подбадривая товарищей — в общем, делали всё возможное, чтобы внушить себе, что это не более чем очередное представление и лежащее по соседству мёртвое тело не имеет к ним никакого отношения.

Тело, принадлежавшее рабу Панургу. Он лежал на спине в нише переулка за храмом Юпитера. Это место использовалось как публичная уборная — одна из тех, что были оборудованы в укромных уголках по периметру Форума. Две стены отграничивали угол, наклонный пол которого спускался к дыре, опорожнявшейся в Большую Клоаку[9]. Панург явно зашел сюда облегчиться между актами, да так тут и остался с торчащим из груди кинжалом. По ярко-жёлтому костюму над сердцем расплылось огромное пятно крови. Вязкий красный ручеёк сочился прямиком в сток.

Он оказался старше, чем мне думалось — почти ровесник своего господина, судя по седым прядям, обрамлявшим изборождённый морщинами лоб. Его рот застыл в немом крике, распахнутые зелёные глаза глядели в пустоту — их тусклый блеск напоминал негранёные изумруды.

Не отрывая глаз от тела, Эко потянулся к моей ладони. К нам подбежал мертвенно-бледный Статилий — он вновь переоделся в голубое и сжимал в руках маску Мегадора.

— Безумие, — шепнул он. — Это какое-то безумие…

— Почему представление не остановят?

— Росций против. Только не ради раба, говорит. И не отважится сообщить зрителям. Ты только представь: убийство за скеной, посреди представления, на празднестве, посвященном самому Юпитеру, да ещё в тени его храма — что за предзнаменование! Какой же магистрат после этого отважится нанять труппу Росция? Нет, представление должно продолжаться — даже если ради этого нам придётся измыслить, как распределить девять ролей между пятью актерами вместо шести. Ох, милый мой, а ведь я знать не знаю реплик племянника…

— Статилий! — возопил вернувшийся с подмостков Росций. Он сорвал маску Эвклиона, но его лицо, перекошенное от ярости, было почти столь же гротескно. — Чем ты тут, изволь спросить, занят? Раз я играю Эвклиона, тебе придется взять на себя роль племянника! — Он потёр прищуренные веки, затем хлопнул себя по лбу:

— Нет, и так не пойдет — ведь Мегадор и племянник появляются вместе. Это просто катастрофа! О, Юпитер, за что мне всё это?

Актеры толклись вокруг, словно взбудораженные пчёлы. Прислужники-костюмеры слонялись рядом, бесполезные, словно трутни. В труппе Квинта Росция воцарился хаос.

Я вновь опустил глаза на обескровленное лицо Панурга, которому больше не было дела до этой суеты. Все люди в смерти одинаковы — граждане и рабы, римляне и греки, гении и бездари.

Наконец представление подошло к концу. Старый холостяк Мегадор избег силков Гименея; скряга Эвклион утратил, а затем вновь обрёл свой горшок золота; честный раб, возвративший ему клад, отпущен на свободу; рассорившиеся повара ушли восвояси, получив свою долю от Мегадора, а юные любовники благополучно воссоединились[10]. Понятия не имею, как актеры умудрились со всем этим управиться, учитывая обстоятельства — видимо, не обошлось без магии театра, благодаря которой все прошло без сучка без задоринки. Актёры выстроились на подмостках под гром заслуженных аплодисментов, а затем возвратились за скену, и оживление на их лицах тотчас сменилось мрачным осознанием близости смерти.

— Безумие, — вновь бросил Статилий, склоняясь над трупом. Зная его чувства по отношению к сопернику, я гадал, не злорадствует ли он в глубине души. Его шок казался неподдельным, но, в конце концов, он ведь был актёром.

— А это ещё кто? — гаркнул Росций, срывая жёлтый плащ, позаимствованный им для роли скряги.

— Моё имя Гордиан. Люди зовут меня сыщиком.

Росций приподнял бровь и кивнул.

— Ах, да, я слыхал о тебе прошлой весной. Дело Секста Росция — по счастью, не состою с ним в родстве, разве что в очень отдалённом. Ты заполучил определённую известность в обеих партиях.

Зная, что актёр близок к диктатору Сулле, которому я умудрился нанести оскорбление, я лишь кивнул.

— И что ты тут делаешь? — потребовал Росций.

— Это я ему сказал, — робко признался Статилий. — И позвал его за скену. Это было первое, о чём я подумал.

— Пригласил чужака поучаствовать в нашей трагедии, Статилий? Болван! И что теперь помешает ему встать посреди Форума, сообщая эту новость каждому встречному-поперечному? Подобный скандал нас уничтожит!

— Уверяю вас, я могу быть весьма скрытным — в интересах клиента, разумеется, — встрял я.

— Кто бы сомневался. — Росций устремил на меня свой подозрительный прищур. — Впрочем, может, это не такая уж плохая идея, если от него и впрямь будет какой-то толк.

— Думаю, что будет, — скромно отозвался я, уже подсчитывая выручку. В конце концов, Росций — самый высокооплачиваемый актер во всем цивилизованном мире. Хотят слухи, что он зашибает не менее полумиллиона сестерциев каждый божий год, так что ему не к лицу скупердяйничать.

Взглянув на тело, он горестно покачал головой.

— Один из самых талантливых моих выучеников. Не только одаренный актёр, но и ценная собственность. Но зачем кому-либо понадобилось убивать раба? У Панурга не было ни недоброжелателей, ни врагов — ведь он не занимался политикой, и никакого имущества у него отродясь не бывало…

— Редок тот человек, что не нажил себе врагов, — отозвался я, невольно бросив взгляд на Статилия — тот поспешно отвёл глаза.

Среди актёров и подручных наметилось какое-то движение, и они расступились, чтобы дать дорогу высокому мертвенно-бледному человеку с пышной гривой рыжих волос.

— Херея! Ты где был? — рыкнул на него Росций.

Новоприбывший опустил длинный нос, чтобы бросить взгляд сперва на труп, затем на Росция.

— Ехал со своей виллы в Фиденах[11], — сухо ответствовал он. — Сломалась ось колесницы. И, насколько я могу судить, пропустил не только представление.

— Гай Фанний Херея, — шепнул мне на ухо Статилий. — Изначальный владелец Панурга. Прознав, что тот одарён комедийным талантом, Херея передал его на обучение Росцию в качестве совладельца.

— Что-то они не слишком похожи на добрых товарищей, — шепнул я в ответ.

— Они давно ссорятся из-за прибыли от представлений с участием Панурга…

— Выходит, Квинт Росций, — хмыкнул Херея, вздергивая нос ещё выше, — так-то ты заботишься о нашей общей собственности. Я бы назвал это дурным обращением. Теперь-то от раба никакого проку. Я пришлю тебе счёт за свою долю.

— Что? Ты думаешь, я за это в ответе? — Росций устремил на него яростный прищур.

— Раб был на твоём попечении, и теперь он мёртв. Ох уж эти актёры! Полнейшая безответственность. — Проведя костлявыми пальцами по огненной шевелюре, Херея высокомерно пожал плечами, прежде чем отвернуться. — Жди счёт завтра, — отрезал он, минуя актёров, чтобы присоединиться к ожидающей его в проулке свите. — Или увидимся в суде.

— Возмутительно! — выплюнул Росций. — Ты! — Он уставил на меня мясистый палец. — Это твоя работа! Найди того, кто это сделал, и выясни, почему. Если это раб или бродяга, я его в клочки разорву. А если это богач, то предъявлю ему счёт за свою собственность. Я скорее дойду до самого Гадеса, чем дам Херее удовлетворение, признав, что это — моя вина!

Я принял его предложение с мрачным кивком, изо всех сил сдерживая улыбку. Я уже почти наяву ощущал поток серебра, льющийся на мою голову. Затем мой взгляд вновь упал на искажённое лицо Панурга, и я наконец осознал всю серьёзность своей задачи. В случае смерти раба в Риме редко кто пытается доискаться до истины. «Если я отыщу убийцу, — поклялся я про себя, — то не ради Росция и его денег, но дабы почтить тень артиста, убитого на самом пике величия».

— Хорошо, Росций. Но мне потребуются ответы на некоторые вопросы. Пожалуйста, проследите, чтобы никто из труппы не уходил, пока я не закончу. Прежде всего я хотел бы переговорить с вами наедине. Быть может, чаша вина подбодрит нас обоих…

Пару часов спустя я восседал в тени оливкового дерева на тихой улочке неподалеку от храма Юпитера. Рядом со мной расположился Эко, задумчиво изучая игру теней от листьев на булыжниках мостовой.

— Итак, Эко, что думаешь? Удалось ли нам выяснить хоть что-то полезное?

Он угрюмо покачал головой.

— Ты судишь с излишней поспешностью, — усмехнулся я. — Давай-ка подытожим: в последний раз мы видели Панурга живым в сцене со Статилием в конце первого акта. Когда они покинули сцену, флейтисты заиграли интерлюдию, и на подмостках появились ссорящиеся повара. Затем раздался крик. Должно быть, кричал Панург, когда его ударили кинжалом. Это вызвало переполох за скеной. Росций поспешил выяснить причину и обнаружил тело в уборной. Слух об этом быстро распространился по всей труппе. Росций надел маску мертвеца и жёлтый плащ — единственную вещь, которая могла хоть как-то сойти за костюм Панурга, ныне залитый кровью — и поспешил на подмостки, чтобы продолжить представление. Статилий тем временем облачился в костюм повара, чтобы покинуть орхестру и взмолиться о помощи. Таким образом, мы можем поручиться хотя бы за то, что актёры, игравшие поваров, невиновны, как и флейтисты, потому что они были на подмостках в момент убийства. — Эко скорчил гримасу, давая понять, что мои выкладки его не впечатлили. — Ну хорошо, всё это весьма примитивно, но, строя стену, мы должны начать с основания. Далее: кто из тех, что находились за скеной, ничем не может подтвердить своего местонахождения в то мгновение, когда раздался крик, и, возможно, жаждал смерти Панурга?

Эко вскочил со скамьи, готовый включиться в игру. Он изобразил пантомиму, судорожно двигая нижней челюстью и то и дело указывая на себя.

Я печально улыбнулся: передо мной был весьма нелестный портрет моего чересчур болтливого и эгоцентричного друга Статилия.

— Ну да, Статилий — наиболее вероятный подозреваемый, как мне ни жаль это признавать. Мы знаем, что у него был повод ненавидеть Панурга: пока тот был жив, человеку столь посредственных талантов никогда не получить лучшие роли. Также мы выяснили, опросив труппу, что никто не может подтвердить местонахождение Статилия в тот момент, когда раздался крик. Быть может, это обычное совпадение, учитывая, какая неразбериха творится за скеной во время представления. Сам Статилий утверждает, что отступил за угол, чтобы оправить костюм. В пользу его невиновности говорит то, что, похоже, он был искренне шокирован смертью раба — но это могло быть искусной игрой. Пусть я и считаю Статилия своим другом, но что я о нём на самом деле знаю? — Я задумался на мгновение. — Кто ещё, Эко?

Он послушно ссутулил плечи, нахмурил лоб и прищурился.

— Да, Росций также был за скеной, когда Панург закричал, и никто не припомнит, чтобы видел его в тот момент. Он обнаружил труп — или был тем, кто нанёс удар? Росций — жестокий человек, это подтвердит любой из его актёров. Мы слышали, как он орал на кого-то перед началом представления — помнишь? «Идиот! Бездарь! Только попробуй сказать, что ты не в состоянии запомнить роль!» Остальные подтвердили, что тогда он нападал на Панурга. Быть может, игра раба в первом акте настолько его прогневила, что он впал в неконтролируемую ярость и, потеряв голову, заколол Панурга? Вообще-то в это верится с трудом: мне показалось, что Панург играл весьма недурно. К тому же, Росция, как и Статилия, это убийство явно выбило из колеи. Но, опять же, не стоит забывать, что Росций — непревзойдённый актер.

Эко опустил руки на бёдра и, вздернув нос, принялся горделиво прохаживаться.

— Ах да, Херея — я как раз собирался перейти к нему. Он утверждает, что прибыл лишь по окончании представления, однако вид трупа вовсе его не удивил. Пожалуй, он был чересчур невозмутим. Опять же, он был изначальным хозяином раба. В награду за развитие талантов Панурга Росций заполучил право совладельца, однако Херею, похоже, эта сделка не слишком устраивала. Быть может, он решил, что за мёртвого раба получит больше, чем за живого? Он сразу обвинил Росция в смерти Панурга, вознамерившись содрать с него половину стоимости раба серебром, а в римском суде с умелым адвокатом Херея наверняка своего добьётся.

Я откинулся на ствол оливы, мучаясь неудовлетворенностью.

— И всё же я предпочел бы найти кого-нибудь другого из труппы, имевшего мотив и возможность совершения этого убийства. Но, похоже, никто больше не держал на Панурга зла, и все прочие имеют свидетелей на момент убийства. Разумеется, его мог совершить и посторонний: уборная, где закололи Панурга, доступна для любого прохожего. Однако Росций утверждал, и все прочие с ним согласны, что Панург не вёл практически никаких дел ни с кем вне труппы — не играл и не посещал лупанарии[12], не одалживал ни денег, ни чужих жён. Его занимало лишь искусство — так все говорят. И даже если бы он с кем-то не поладил, то тот скорее явился бы выяснять отношения не с самим Панургом, а с Росцием, поскольку по закону именно владелец раба несёт ответ за все его прегрешения. — Я испустил раздражённый вздох. — Кинжал, которым его закололи — совершенно обычный, без каких-либо характерных особенностей. Никаких следов рядом с телом. Ни пятнышка крови ни на одном из костюмов. Ни единого свидетеля — во всяком случае, известного нам. Увы! — Дождь серебра в моём воображении иссяк до скудной струйки: ничего не имея доложить Росцию, я мог надеяться лишь на то, что он соблаговолит заплатить мне за потраченное время. Но что ещё хуже, я словно воочию ощущал осуждающий взгляд тени Панурга: я поклялся найти его убийцу, но, как выяснилось, изрядно переоценил свои способности.

Тем вечером я ужинал в заросшем садике во внутреннем дворе своего дома. В тусклом свете ламп меж колонн перистиля кружили серебристые мотыльки. С улиц Субуры у подножия холма время от времени долетал шум потасовок.

— Бетесда[13], блюдо просто непревзойдённое, — привычно польстил я. Быть может, из меня тоже вышел бы неплохой актёр.

Но её было не так-то просто одурачить. Взглянув на меня из-под длинных ресниц, Бетесда лишь улыбнулась краешком губ.

Проведя пятерней по копне ничем не сдерживаемых блестящих черных волос, она грациозно пожала плечом и принялась убирать со стола.

Следя за ней взглядом, я наслаждался ритмичным колыханием бёдер под лёгкой тканью зелёного одеяния. Я приобрел Бетесду на александрийском рынке рабов много лет назад отнюдь не за её кулинарные способности, и с тех пор они так и не улучшились, но во всех остальных отношениях она была само совершенство. Заглядевшись на свисающие до пояса чёрные пряди, я представил себе, как в них теряются доверчивые мотыльки, словно звёзды, мерцающие на тёмно-синем небе. Прежде чем в мою жизнь вошёл Эко, мы с Бетесдой почти каждую ночь проводили в нашем садике в полном одиночестве…

Он собственной персоной вырвал меня из мечтаний, дёрнув за край туники.

— Да, Эко, что такое?

Развалившись на ложе по соседству с моим, он соединил кулаки вместе, а затем развёл их, словно разворачивая свиток.

— А, твой урок чтения — ведь сегодня мы так до него и не добрались. Но мои глаза уже подустали, и твои, должно быть, тоже. Да и на уме у меня сейчас совсем другое…

Он хмурил брови в шутливом порицании, пока я не сдался.

— Ну ладно. Тащи ту лампу поближе. Что хочешь почитать сегодня?

Указав на себя пальцем, Эко покачал головой, а затем указал на меня. Сложив пальцы лодочкой, он оттопырил ими уши и закрыл глаза. Он предпочитал (да и я, по секрету, тоже), чтобы читал я, а он лишь наслаждался, слушая. В то лето мы провели немало ленивых послеполуденных часов и долгих тёплых ночей за этим занятием. Пока я читал «Историю Ганнибала» Пизона, Эко сидел у моих ног, высматривая слонов в очертании облаков; когда декламировал историю сабинянок[14], он лежал на спине, изучая луну. В последнее время я читал ему старый потрёпанный свиток Платона, дарованный не слишком щедрой рукой Цицерона. Эко понимал по-гречески, хоть и не знал ни единой буквы, так что увлечённо следил за рассуждениями философа, хотя порой в его больших карих глазах я видел отблеск сожаления, что сам он не способен поучаствовать в подобном диалоге.

— Значит, продолжим с Платоном? Говорят, что философия после еды способствует пищеварению.

Кивнув, Эко бросился за свитком. Мгновение спустя он вынырнул из тени перистиля, бережно сжимая его в руках. Внезапно мальчик остановился, застыв подобно статуе со странным выражением на лице.

— В чем дело, Эко? — Мне показалось было, что он занемог; впрочем, хоть рыбные клёцки и репа в куминовом соусе в исполнении Бетесды были так себе, но всё же не настолько, чтобы пареньку от них стало плохо. Он стоял, уставившись в пространство, и, казалось, вовсе меня не слышал.

— Эко, с тобой всё в порядке? — Он напрягся так, что всё тело дрожало, а на лице возникло выражение не то испуга, не то восторга. Затем он подскочил ко мне и, сунув свиток прямо под нос, принялся возбуждённо тыкать в него пальцем.

— Никогда не встречал юношу, столь охочего до знаний, — пошутил было я, но он не подыграл мне — на его лице была написана гробовая серьёзность. — Эко, это всего лишь Платон, которого я читал тебе всё лето напролет. С чего бы вдруг такой ажиотаж?

Эко вновь принялся за пантомиму. Воткнутый в сердце кинжал, безусловно, был призван изобразить Панурга.

— Панург — и Платон? Эко, я по-прежнему не вижу никакой связи.

Он закусил губу и принялся метаться, не в силах передать свои мысли. В конце концов он скрылся в глубине дома и появился вновь, сжимая два предмета, которые бросил мне на колени.

— Эко, осторожнее! Эта вазочка из драгоценного зелёного стекла прибыла сюда из самой Александрии. И зачем ты принес красный черепок? Должно быть, это кусок черепицы с крыши…

Эко выразительно указал на каждый из предметов, но я по-прежнему не улавливал, в чем тут суть.

Он вновь пропал, на сей раз притащив мой стилус и восковую табличку, на которой написал «красный» и «зелёный».

— Ну да, Эко, я вижу, что ваза зелёная, а черепица красная. И кровь красная… — Эко затряс головой, указывая на свои глаза. — У Панурга были зелёные глаза… — Они как наяву явились перед моим внутренним взором, безжизненно созерцая небо.

Эко топнул ногой и ещё яростнее затряс головой, давая понять, что я мыслю совершенно не в том направлении. Забрав вазу и кусок черепицы, он принялся перекладывать их из руки в руку.

— Эко, прекрати! Я же сказал, это не простая ваза!

Небрежно отложив их, он вновь потянулся за стилусом. Стерев слова «красный» и «зелёный», вместо них он написал «голубой» и, казалось, хотел добавить ещё что-то, но не знал, как правильно написать. Закусив кончик стилуса, он в растерянности покачал головой.

— Эко, сдается мне, ты заболел. Не могу понять, что ты тут затеял.

Выхватив у меня свиток, он принялся разворачивать его, судорожно просматривая текст. Но, даже будь он написан на латыни, для мальчика было бы нелёгкой задачей расшифровать слова, чтобы найти то, что ему нужно, а греческие буквы были и вовсе ему неведомы.

Оставив свиток, он опять взялся за пантомиму, но из-за возбуждения движения выходили неловкими, так что я ничего не мог различить в его отчаянных кривляниях. Я пожал плечами и покачал головой, сдаваясь окончательно, и тут Эко внезапно заплакал от бессилия. Он вновь схватил свиток и показал на свои глаза. Так он хотел, чтобы я прочёл свиток, или указывал на свои слёзы? Закусив губу, я воздел руки ладонями кверху, давая понять, что ничем не могу ему помочь.

Эко швырнул свиток мне на колени и, рыдая, умчался в дом. Вместо обычных всхлипов из его горла вырывалось что-то вроде ослиного рёва — и этот звук разрывал моё сердце на части. Наверно, мне следовало быть более терпеливым, чтобы понять его. Из кухни вынырнула Бетесда, устремив на меня осуждающий взгляд, а затем проследовала на звуки в комнатку Эко.

Я опустил глаза на свиток. Там было так много слов; какие же именно всплыли в памяти Эко, наведя его на мысль об убийстве Панурга? Красный, синий, голубой — я смутно припоминал, как читал отрывок, в котором Платон рассуждает о природе света и цвета, но учитывая, что я и тогда не больно-то много в нем понял, не стоило даже пытаться воспроизвести его в памяти. Там было что-то про наложенные друг на друга конусы от глаз к объекту — или наоборот, как знать; главное было понять — это ли вспомнил Эко, и если да, то какой в этом смысл?

Я бегло проглядел свиток, отыскивая то самое место, но не преуспел. Глаза утомились не на шутку, да и лампа принялась мигать, плюясь искрами. Греческие буквы начали менять очертания, сливаясь в однообразные пятна. Обычно Бетесда сопровождала меня в постель, но сегодня, похоже, она предпочла утешать Эко. Я так и заснул на своем обеденном ложе под звездами, размышляя о жёлтом плаще, заляпанном красным, и о навеки погасших зелёных глазах, уставленных в чистое голубое небо.

На следующий день Эко нездоровилось — а может, он попросту прикидывался. Бетесда церемонно поставила меня в известность, что он не пожелал покинуть постели. Стоя в дверном проёме его комнатушки, я заботливо напомнил ему, что Римский фестиваль продолжается, и сегодня в Большом цирке будут дикие звери, а в театре выступит новая труппа, однако он лишь повернулся ко мне спиной и натянул на голову одеяло.

— Пожалуй, мне стоит его наказать, — шепнул я себе под нос, полагая, что именно так должен поступать обычный римский родитель.

— Думаю, не стоит, — шепнула в ответ проходящая мимо Бетесда с таким высокомерием, что я невольно почувствовал себя порядком пристыженным.

Так что я отправился на прогулку в одиночестве — впервые за долгое время, как я внезапно осознал, остро ощущая отсутствие Эко. Без восторженного десятилетки под боком Субура представлялась весьма унылым местом. Глаза, созерцавшие эти улицы миллионы раз, наотрез отказывались видеть в них что-то хоть сколь-нибудь любопытное.

«Куплю ему подарок, — решил я. — Вернее, им обоим». Подобные подношения всегда действовали благотворно на Бетесду, когда она начинала вести себя столь заносчиво. Эко я нашёл красный кожаный мяч — такой, каким мальчишки играют в тригон, отбивая его друг другу локтями и коленями. Для Бетесды я желал подыскать покрывало, сотканное из ночной тьмы и испещрённое серебристыми мотыльками, но в итоге решил удовлетвориться льняным. На улице торговцев тканями я зашёл в лавку моего давнего знакомого Рузона.

В ответ на мою просьбу он словно по волшебству тотчас извлек то самое покрывало, о котором мне мечталось — неземной красоты вещь, словно сплетённую из тёмно-синей паутины и серебра. Будучи самой красивой, она по несчастливому совпадению оказалась и самой дорогой, так что я шутливо выбранил приятеля за то, что искушает меня тем, что я всё равно не могу себе позволить.

— Откуда мне знать — быть может, ты только что выиграл целое состояние в кости, совершив Бросок Венеры, — добродушно пожал плечами Рузон. — Вот, гляди, эти тебе по средствам. — Улыбаясь, он принялся выкладывать товар на прилавок.

— Нет, — заявил я, не видя ничего подходящего. — Я передумал.

— Тогда, может, показать что-нибудь посветлее? Скажем, ярко-голубое, как ясное небо.

— Да нет, не думаю…

— Да ты сперва посмотри! Феликс, неси сюда то новое покрывало, из последней александрийской партии, ярко-голубое с жёлтой вышивкой!

Юный раб закусил губу и съёжился, словно от страха. Это меня озадачило, ведь Рузон славился добродушием нрава — его сложно было представить жестоким хозяином.

— Чего ждёшь, ступай! — Повернувшись ко мне, Рузон покачал головой:

— От этого нового раба никакого толку! Беспросветный тупица, что бы там ни утверждал работорговец. Счётные книги он и впрямь ведет неплохо, но тут, в лавке… да ты только посмотри, он опять за своё! Глазам своим не верю! Феликс, да что с тобой такое? Ты что, делаешь это мне назло? Напрашиваешься на колотушки? Я этого больше не потерплю, вот что я тебе скажу!

Раб отпрянул с беспомощно-растерянным выражением, сжимая в руках жёлтое покрывало.

— Он всё время это вытворяет! — взвыл Рузон, хватаясь за голову. — С ума меня сведёт! Я прошу голубое — он тащит жёлтое! Прошу жёлтое — вот тебе голубое! Ты когда-нибудь слыхал о подобном идиотизме? Ну я тебе задам, Феликс, клянусь всеми богами! — Он бросился вдогонку за несчастным рабом, размахивая мерной дощечкой.

И тут до меня дошло.

Как я и предполагал, я не застал Статилия в его апартаментах в Субуре. Когда я справился у хозяина, старик наградил меня хитрым взглядом того, кому поручено сбить ищеек со следа, и сообщил, что Статилий уехал за город.

Его было бесполезно искать в прочих местах, популярных в дни фестиваля. Ни в тавернах, ни лупанариях он не объявлялся. Ну а в игорные дома ему и вовсе вход был заказан — но, едва подумав об этом, я понял, что, быть может, дело обстоит как раз-таки наоборот.

Принявшись за игорные притоны Субуры, я отыскал его без малейшего труда. Он обретался на третьем этаже ветхого дома среди прилично одетых мужчин — иные были даже в тогах. Стоя на четвереньках, Статилий тряс крохотную коробочку, бормоча молитвы Фортуне. Стоило ему метнуть кости, как толпа вокруг него уплотнилась, разразившись восклицаниями. Ему везло: III, III, III и VI — бросок Рема.

— Да! Да! — завопил Статилий, протягивая руки — прочие передавали ему монеты.

Схватив его за шиворот туники, я выволок бурно возмущающегося приятеля в прихожую.

— А я-то думал, ты уже и без того увяз в долгах по самую маковку, — заявил я.

— Как раз-таки наоборот! — запротестовал он с широкой улыбкой. Его раскрасневшееся лицо, усеянное бусинами пота, наводило на мысль о лихорадке.

— Просто скажи: сколько ты задолжал ростовщику Флавию?

— Сто тысяч сестерциев.

— Сто тысяч! — Моё сердце подскочило до самой глотки.

— Был должен. Но теперь-то я с ним рассчитаюсь! Он воздел руки со стиснутыми в пальцах монетами. — У меня две битком набитых золотом сумы в соседней комнате, за ними присматривает мой раб. И — ты только представь — у меня тут залог за дом на Целийском холме! Мне удалось из этого выпутаться, слышишь?

— Ценой чужой жизни.

Его самоуверенная ухмылка поблёкла.

— Так ты и это выяснил? Но кто мог предвидеть подобную трагедию? Уж точно не я. И, когда это случилось, я отнюдь не обрадовался смерти Панурга — ты сам видел. На самом-то деле я вовсе его не ненавидел, это была всего лишь сугубо профессиональная зависть. Но если парки рассудили дело в мою пользу, то кто я такой, чтобы противиться их воле?

— Какая же ты гнида, Статилий. Почему ты не рассказал обо всём Росцию? Или, если уж на то пошло, мне?

— А что я знал, на самом-то деле? Какой-то незнакомец порешил бедолагу Панурга. Лично я ничего не видел.

— Но ведь ты догадывался! Потому-то ты и потащил меня за скену, разве нет? Боялся, что убийца вернется за тобой. Так что же, выходит, что я, сам того не зная, служил твоим телохранителем?

— Может быть. В конце концов, он ведь не вернулся, так?

— Статилий, ты редкостная гнида.

— Повторяешься. — Его улыбка сползла с лица, словно сброшенная маска, и он дёрнулся, высвободившись из моего захвата.

— Ну ладно, ты скрыл правду от меня, — не унимался я, — но почему ты не рассказал Росцию?

— Что именно? Что я залез в до неприличия огромные долги и печально известный ростовщик угрожает меня убить?

— Быть может, он ссудил бы тебе денег, чтоб ты мог откупиться.

— Плохо же ты знаешь Росция! Он считает, что я должен быть на седьмом небе от счастья, что попал в его труппу, и явно не принадлежит к породе тех, кто готов выложить сто тысяч сестерциев ради подчинённого. А если бы он узнал, что из-за меня убили Панурга — о, он пришёл бы в дикую ярость! С его точки зрения один Панург стоит десятка таких, как я. Да никто не дал бы за мою жизнь и ломаного гроша — между молотом в виде Флавия и наковальней в виде Росция! Эти двое разорвали бы меня, словно варёного цыпленка! — Он сделал шаг назад, поправляя тунику, и на губы вернулась знакомая заискивающая улыбка:

— Но ты же никому не расскажешь, правда?

— Статилий, ты хоть когда-нибудь перестаёшь лицедействовать? — Я отвёл глаза, чтобы не поддаться его чарам.

— Ну так?..

— Знаешь ли, мой клиент — Росций, а не ты.

— Но я твой друг, Гордиан.

— И ещё я дал обещание Панургу.

— Будь уверен, он тебя не расслышал.

— Зато боги услышали.

Найти ростовщика Флавия оказалось куда как проще: пара вопросов в правильное ухо, пара монет в правильную руку — и я выяснил, что он ведёт дела в винной лавке в портике неподалеку от Фламиниева цирка[15], где торгует дешёвыми винами из его родной Тарквинии[16]. Но в праздничный день, как сообщили мои информанты, его с куда большей вероятностью можно встретить в доме сомнительной репутации через улицу.

Помещение с низким потолком пропиталось запахом пролитого вина и скученных тел. В конце комнаты я заприметил Флавия — тот держал совет с группой сотоварищей средних лет с грубой крестьянской внешностью, составляющей контраст их туникам и плащам из дорогих тканей.

Ближе ко мне подпирал стену (с подобной комплекцией это не составило бы труда и в буквальном смысле слова) его громила. Белобрысый гигант выглядел то ли вдребезги пьяным, то ли неправдоподобно тупым. При моём приближении он медленно моргнул — в мутных глазах мелькнула и тотчас пропала тень узнавания.

— Праздники созданы для возлияний, — провозгласил я, поднимая чашу с вином. Пару мгновений он созерцал меня безо всякого выражения, но затем пожал плечами и кивнул.

— Скажи-ка, — начал я, — ты знаешь кого-нибудь из тех замечательных красоток? — Я указал на группу из четырёх женщин, скучающих в дальнем конце комнаты у основания лестницы.

Верзила мрачно покачал головой.

— Выходит, сегодня тебе свезло. — Я склонился так близко, что ощутил винный дух в его дыхании. — Я только что поболтал с одной из них, и она призналась, что мечтает с тобой уединиться. Похоже, ей по душе широкоплечие блондины. А ещё она сказала, что ради такого парня, как ты… — шепнул я ему на ухо.

От похоти его лицо сделалось еще тупее. Близоруко прищурившись, он хриплым шёпотом спросил:

— Которая?

— Та, что в голубом.

— А, — кивнул он, рыгнув, и двинулся к лестнице. Как я и предполагал, он проигнорировал женщину в зелёном, равно как и в коралловом, и в коричневом. Вместо этого он решительно опустил руку на бедро женщины в жёлтом, которая, обернувшись, смерила его изумлённым, но отнюдь не возмущённым взглядом.

Квинта Росция и его партнера Херею весьма впечатлила моя проницательность, — пояснял я Бетесде тем же вечером. Не удержавшись от театрального жеста, я подкинул в воздух мешочек серебра, который шлёпнулся на стол с весёлым звоном. — Конечно, не горшок золота, но этого нам хватит, чтобы безбедно прожить зиму.

Её глаза округлились, заблестев подобно монетам, и расширились ещё сильнее, когда я извлёк покрывало из лавки Рузона.

— Ох! Но что это за материя?

— Полуночная тьма и мотыльки, — ответил я. — Паутина и серебряные нити.

Откинув голову, она набросила покрывало на обнажённую шею и руки. Я сглотнул, решив про себя, что покупка стоила каждого сестерция.

Эко неуверенно топтался в дверном проёме своей комнатушки, прислушиваясь к моему рассказу. Похоже, он уже пришёл в себя после утренней вспышки, но его лицо все ещё оставалось хмурым. Я протянул ему руку, и он опасливо приблизился. Красный кожаный мяч он принял охотно, но без улыбки.

— Сам знаю, не самый щедрый подарок. Но у меня для тебя есть кое-что получше…

— И всё-таки я не понимаю, — вмешалась Бетесда. — Ясное дело, тот громила — редкостный остолоп, но как можно быть настолько тупым, чтобы не отличить один цвет от другого?

— Эко знает, — ответил я, послав ему сочувственную улыбку. — Он раскусил эту загадку ещё прошлой ночью и пытался мне объяснить, но не знал, как. Он припомнил отрывок из Платона, который я читал ему пару месяцев назад — у меня-то он напрочь выветрился из памяти. Погоди-ка, сейчас найду. — Я потянулся к свитку, который всё так же валялся на моём обеденном ложе.

— Наблюдение показывает, — прочёл я вслух, — что не все люди воспринимают цвета одинаково. Хоть и нечасто, встречаются люди, путающие красный и зелёный, равно как и те, что не могут отличить жёлтый от голубого; иные же, похоже, не различают оттенков зелёного». Дальше Платон пускается в объяснение возможных причин, но это уже чересчур запутанно.

— Так значит, тот верзила не отличал жёлтый от голубого? — переспросила Бетесда. — Но всё же…

— Вчера ростовщик заявился в театр, чтобы воплотить в жизнь свои угрозы в отношении Статилия. Неудивительно, что он вздрогнул, когда я наклонился к нему и сказал: «Сегодня мы увидим "Горшок золота"» — на мгновение он подумал, что я говорю о деньгах, которые задолжал ему Статилий! Убедившись, что Статилий играет Мегадора — очевидно, он узнал его по голосу — Флавий послал своего белобрысого наймита за скену, зная, что проулок за храмом Юпитера почти безлюден, и велел ему дожидаться там актёра в голубом плаще. Должно быть, Эко уловил что-то из его указаний — по крайней мере, слово «голубой». Он уже тогда почуял неладное и пытался предупредить меня, но в тот самый момент этот бугай оттоптал мне ноги, и все зрители взвыли хором со мной. Так ведь?

Эко кивнул, ударив кулаком по ладони, что значило: чертовски верно.

— К несчастью для облачённого в жёлтый плащ Панурга, его убийца не только не различал цветов, но ещё и был беспросветно туп. Ему бы расспросить нанимателя о других приметах предполагаемой жертвы, но он и не подумал этим озаботиться; или же, если он всё-таки попытался, Флавий лишь огрызнулся и велел поторапливаться, не понимая, в чем суть затруднения. Застав в одиночестве беспомощного Панурга в жёлтом плаще, который для него был всё равно что голубой, наемник сделал своё дело — и в то же время его провалил. Предупреждённый присутствием Флавия Статилий, услышав об убийстве Панурга, догадался об истинном положении дел — потому-то эта смерть так потрясла его: он знал, что сам должен был оказаться на месте раба.

— Итак, убит очередной раб — по чистому недоразумению! — и никому до этого дела нет, — угрюмо бросила Бетесда.

— Не совсем. Панург как-никак был ценной собственностью. Закон взыщет с виновника его полную рыночную стоимость. Насколько мне известно, Росций и Херея намерены стребовать с Флавия по сотне тысяч сестерциев каждый. Если же он, попытавшись опротестовать иск, потерпит неудачу, то сумма удвоится. Но, зная о его жадности, полагаю, что он предпочтёт признать вину, тем самым выбрав меньшее из двух зол.

— Такова, по-твоему, справедливая мера за беспричинное убийство?

— И за преждевременную гибель великого таланта, — скорбно признал я. — Но это всё, на что способны римские законы в случае убийства раба гражданином.

В садике воцарилась гнетущая тишина. Удовлетворившись тем, что я воздал должное его догадливости, Эко наконец уделил внимание подарку, подбросив его в воздух. Судя по задумчивому кивку, мяч оказался точно ему по руке.

— Эко, чуть не забыл — я же припас для тебя ещё кое-что! — Дождавшись внимания с его стороны, я похлопал по мешочку серебра. — Хватит с тебя моих доморощенных методов обучения. С этого дня у тебя будет настоящий педагог, чтобы каждое утро наставлять тебя в греческом и латыни. Разумеется, он будет суров и ты с ним намучаешься, но зато, когда он с тобой закончит, ты выучишься читать и писать лучше меня самого. Такой сметливый мальчик заслуживает большего.

По лицу Эко расплылась лучезарная улыбка, и я ещё никогда не видывал, чтобы мальчик подбрасывал мяч столь высоко.

На этом история подошла к концу — остаётся упомянуть лишь о её последствиях.

Той самой ночью нас с Бетесдой разделяло лишь то самое невесомое покрывало, пронизанное серебряными нитями. Несколько мимолетных мгновений я ощущал абсолютное довольство жизнью и Вселенной, и в этом благословенном состоянии пробормотал вслух то, о чём давно подумывал:

— Возможно, мне стоит его усыновить…

— А почему бы, собственно, и нет? — тотчас повелительно потребовала Бетесда, грозная даже в полусне. — Каких знаков тебе ещё ждать? Эко не мог бы быть твоим сыном в большей степени, даже будь он от твоей крови и плоти.

И, разумеется, она была абсолютно права.