Дом Весталок

Смерть носит маску (2 вариант перевода)

— Неужели ты никогда не видел театральных представлений, Эко? — удивился я.

Мальчик посмотрел на меня своими большими карими глазами и покачал головой.

— Никогда не смеялся над перебранкой неуклюжих рабов? Не был потрясён, когда юную героиню похищали пираты? И не волновался, узнав, что герой оказался наследником огромного состояния?

В глазах Эко разгорелось любопытство, и он ещё энергичнее замотал головой.

— Тогда мы это исправим, — сказал я. — Сегодня же!

Были сентябрьские иды, и боги не могли бы создать более прекрасного осеннего дня. Солнце мягко согревало узкие римские улочки и бурлящие фонтаны, лёгкий ветерок с Тибра овевал все семь холмов, на лазурном небе не было ни облачка. Шёл двенадцатый день из тех шестнадцати, которые ежегодно отводятся на Римские игры, самый древний в городе праздник. Наверное, сам Юпитер позаботился обеспечить такую замечательную погоду — ведь игры посвящены именно ему.

Для Эко этот праздник был непрерывной чередой открытий. Он видел мчащиеся колесницы в Большом Цирке, не отрывая глаз, следил за состязаниями борцов и кулачных бойцов на городских площадях, съел купленную у разносчика колбасу с телячьими мозгами и миндалем. Гонки восхитили Эко, особенно он был впечатлён красотой коней; кулачный бой оставил равнодушным — на драки он насмотрелся и прежде; а вот колбасу желудок мальчика принял плохо (хотя, возможно, дело было в зелёных яблоках, которыми он объелся чуть позже).

Прошло четыре месяца с тех пор, как я спас Эко в переулке на Субуре от ватаги мальчишек, гнавшихся за ним с палками. Мне было кое-что известно о его прошлой жизни, ведь я имел с ним дело — правда, недолго — в ходе расследования, которое проводил той же весной для Цицерона. Вероятно, его овдовевшая мать, дойдя от крайней степени отчаяния, решила отказаться от маленького Эко и предоставить его собственной судьбе. Что же мне оставалось, как не взять его в свой дом?

Для своего возраста мальчик казался необычайно умным. Я знал, что ему десять лет — всякий раз, когда его спрашивали о возрасте, он показывал десять пальцев. Эко слышал, и даже превосходно слышал, но говорить не мог.

Поначалу его немота создавала для нас обоих серьёзные трудности. (Эко был нем не от рождения, а онемел, вероятно, от той же самой лихорадки, которая унесла его отца). Он хорошо умел объясняться жестами, но ведь ими всего не передашь. Грамоте его в прошлом кто-то обучал, однако Эко мог читать и писать только самые простые слова. Теперь я сам занялся обучением мальчика, но из-за его немоты это было чрезвычайно трудно.

Его знание римских улиц было глубоким, но весьма специфическим. Ему были знакомы чёрные ходы всех лавок Субуры, он знал, куда вечером выбрасывают отходы продавцы мяса и рыбы. При этом он никогда не бывал на Форуме, не видел Большого Цирка, никогда не слышал речей политиков (небольшая, впрочем, потеря) и не бывал в театре. Тем летом я многие часы водил его по городу — глаза Эко впитывали римские чудеса так, как могут это делать только глаза десятилетнего мальчика.

Так и вышло, что в двенадцатый день Римских игр, когда глашатай на улице объявил, что через час будет выступать труппа Квинта Росция, я решил, что нам с Эко не следует пропускать это представление.

— Росций — самый знаменитый из римских комиков, — объяснял я мальчику. — Устроители праздника явно не поскупились на расходы. Во всём мире нет более известной и более дорогой труппы, чем у него!

От Субуры нам пришлось проталкиваться к Форуму — улицы были буквально забиты праздничной толпой. Временный театр воздвигли между храмом Юпитера и Сениевыми банями. Ряды скамей выстроились перед деревянными подмостками, установленными в проёме между кирпичными стенами.

— Однажды какой-нибудь политик, заигрывающий с толпой, — заметил я, — построит в Риме постоянный театр. Только представь себе каменный театр, как у греков — прочный, как храм! Ревнители старины, конечно, будут в ярости — они ненавидят театр, как и всё, что приходит из Греции, потому что в их глазах это признак разложения и упадка. О, мы пришли рано — это хорошо, нам достанутся удобные места.

Привратник провёл нас по проходу к пятому ряду от подмостков. Первые четыре ряда были отгорожены лиловой лентой — они предназначались для сенаторов. Порой привратник поднимал эту ленту, чтобы пропустить какого-нибудь магистрата, в тоге и со свитой.

Пока театр заполнялся публикой, я объяснял Эко его устройство. Сразу перед первым рядом начиналась орхестра, предназначенная для музыкантов — три шага в длину и в ширину. За подмостками и по бокам от них помещалась деревянная скена с двустворчатой дверью посередине и с дверями по обе стороны. Через эти двери должны были входить и выходить актёры. В глубине скены и сейчас можно было услышать, как репетируют невидимые музыканты, играя отрывки знакомых мелодий.

— Гордиан!

Я обернулся и увидел нависшую над нами высокую худощавую фигуру.

— Статилий! — воскликнул я. — Рад тебя видеть.

— И я тебя. А это кто? — своими длинными пальцами он встрепал каштановые волосы Эко.

— Это Эко, — ответил я.

— Внезапно нашедшийся племянник?

— Не совсем так.

— Значит, грех юности? — Статилий вскинул бровь.

— Тоже нет, — я почувствовал, что краснею. Сама собой пришла мысль, каково будет сказать об этом мальчике: «Мой сын». Не впервые я задумывался о том, чтобы официально усыновить Эко — но всегда гнал от себя эту мысль. Если человек постоянно рискует жизнью, говорил я себе, вот как я, например — какой ему смысл становиться отцом? Будь мне нужны сыновья, я бы давным-давно женился на достойной римлянке, и сейчас был бы отцом многочисленного семейства. Я поторопился сменить тему:

— Где же твой наряд и маска, Статилий? И почему ты не готовишься к выходу?

Мы со Статилием дружили в детстве. Он ещё юношей стал актёром, потом переходил из одной труппы в другую, стараясь учиться у известных комиков. Год назад Великий Росций взял его к себе.

— У меня ещё есть время на подготовку.

— И как тебе живётся в труппе величайшего актёра Рима?

— Замечательно! Как же ещё?

Голосу Статилия явно не хватало убедительности. Я нахмурился.

— Ладно, Гордиан, тебя не обманешь. Ничего замечательного, конечно, нет — это просто кошмар. Росций — чудовище. Таланта ему не занимать, но это просто зверь. Будь я рабом, на мне бы уже живого места не осталось. А так он вместо рук пускает в ход язык. Такого начальника никому не пожелаешь. Он неумолим, угодить ему невозможно. Он может несколькими словами раздавить человека, заставить почувствовать себя червяком. Вряд ли на рудниках или на галерах хуже, чем здесь. Я ведь не виноват, что для женских ролей по возрасту уже не гожусь. А играть старых скупцов и хвастливых воинов с моим голосом тоже не получается. Может быть, Росций и прав: я действительно бездарен, тяну всю труппу назад, и от меня никакого проку.

— И таковы все актёры, — шепнул я Эко. — Они капризны, как дети, а нянчиться с ними приходится ещё больше. — Я вновь повернулся к Статилию: — Что за чушь! Я же видел твою игру весной, на празднике Великой Матери, когда вы ставили «Двух Менехмов». Никто бы лучше тебя не сыграл близнецов!

— Ты в самом деле так считаешь?

— Клянусь. Я так хохотал, что чуть не свалился со скамьи.

Лицо Статилия просветлело, но тут же вновь стало мрачным.

— К сожалению, Росций другого мнения. Ведь сегодня я должен был играть старого скрягу Эвклиона…

— О, так вы сегодня даёте «Клад»?

— Да.

— Это одна из моих любимых пьес, — объяснил я Эко. — Наверное, лучшая комедия Плавта. Грубоватая, но замечательная.

— Я должен был играть Эвклиона, — резко перебил меня Статилий. — Но сегодня утром Росций пришёл в ярость, заорал, что я всё делаю неправильно и опозорю труппу на весь Рим. И вот теперь я вместо этого играю Мегадора, соседа Эвклиона.

— Но ведь это тоже богатая роль, — заметил я, припоминая текст пьесы.

— Ну да! А кому достаётся роль Эвклиона? Бездельнику Панургу — простому рабу! Да любой слизняк талантливее его. — Вдруг Статилий замер и напрягся:

— О боги, только не это!

Я проследил за его взглядом, и увидел, как привратник впускает в театр здоровенного бородача. Следом за ним шел светловолосый телохранитель огромного роста со шрамом на носу — типичный громила с Субуры, такого я узнаю за милю. Привратник подвёл их к дальнему концу нашего ряда, и они двинулись к свободному месту около Эко.

Статилий резко пригнулся, надеясь что, его не заметят.

— Словно у меня не было других бед! — шептал он мне на ухо. — Это Флавий, ростовщик, с кем-то из своих наёмных бандитов. Единственное чудовище в Риме, которое ещё страшнее, чем Росций.

— Сколько же ты задолжал этому Флавию? — я ещё говорил, когда громовой рык с той стороны скены перекрыл все звуки:

— Идиот! Бездарь! Попробуй только сказать мне, что не можешь запомнить роль!

— Росций, — шепнул Статилий. — Кричит, думаю, на Панурга. В гневе он ужасен.

Центральная дверь скены распахнулась, и за ней появился невысокий коренастый мужчина, уже облаченный в театральный наряд дорогой белой ткани. Его грубое, мрачное лицо вполне могло навести ужас на подчинённого — и всё же, как ни странно, это был самый смешной человек в Риме. Его глаза почти невозможно было разглядеть из-за вошедшего в поговорку косоглазия, но стоило ему посмотреть в нашу сторону — и я словно бы почувствовал, как кинжал просвистел возле моего уха и вонзился в сердце Статилия.

— Вот ты где! — проревел Росций. — Где ты шлялся? Марш за кулисы! Нет, в обход не иди — бегом за кулисы! — он будто отдавал команды собаке.

Статилий промчался по проходу, вскочил на подмостки и исчез за дверью — но перед этим, как я заметил, бросил косой взгляд на бородача, сидевшего рядом с Эко. Я внимательно посмотрел на ростовщика Флавия, ответившего мне тяжёлым взглядом. Он никак не походил на человека, пришедшего смотреть комедию.

— Сегодня тебя ждёт настоящий «Клад»! — сострил я, наклоняясь к нему через голову Эко. В ответ Флавий лишь нахмурил брови. — Одна из лучших пьес Плавта, ты так не считаешь?

Флавий, оттопырив губу, с подозрением смотрел на меня. На лице его телохранителя застыла глупая мина.

Я, пожав плечами, отвернулся от них.

Тем временем глашатай сделал последнее объявление. Все места были уже заполнены. Опоздавшие на представление, а также рабы толпились везде, где только можно. На орхестру вышли двое музыкантов и заиграли на длинных трубах. Мелодия накрывала всех, настраивая на появление скряги Эвклиона. А привратник и глашатай двинулись по проходам, вежливо успокаивая чересчур расшумевшихся зрителей.

Музыка смолкла. Центральная дверь распахнулась, и на подмостках появился Росций в белом одеянии и маске, изображавшей предельное самодовольство. В прорезях маски виднелись его раскосые глаза, густой голос актёра разносился повсюду:

— Не знаете, кто я? Скажу вам коротко:[17]

Росций продолжал читать пролог, рассказывая, с чего начинается действие пьесы — как дед Эвклиона спрятал под полом дома горшок с золотом, как дочь Эвклиона влюбилась в соседского племянника и нуждается в приданом, чтобы выйти за него, как он, дух-хранитель, собирается привести Эвклиона к кладу…

Я поглядел на Эко — его восхищённый взгляд не отрывался от фигуры в маске, он жадно ловил каждое слово Лара. Флавий сидел рядом с ним с таким же угрюмым видом, как прежде. Его белобрысый телохранитель разинул рот и изредка почёсывал шрам на носу.

Из-за кулис послышался приглушённый крик.

— Но вот уже кричит старик: всегда он так.

Старуху гонит, тайну б не проведала.

На золото взглянуть он хочет, цело ли, — с этими словами Росций вышел в правую дверь.

Из-за центральной двери появился некто в маске старика и ярко-жёлтом одеянии — этот цвет всегда символизировал алчность. Это был Панург, раб-актёр в роли скопидома Эвклиона. Он вытащил за руку другого актёра, наряженного рабыней, и швырнул его на середину просцениума.

— Вон! Вон отсюда! Прочь! За дверь! Проваливай!

Подглядывать, глазищами шнырять тебе! — кричал он.

Статилий совершенно напрасно бранил актёрские таланты Панурга: зрители вокруг меня уже начали смеяться.

— За что? За что — воскликнул второй актёр. Его уродливую женскую маску венчал кошмарного вида спутанный парик. — За что меня, несчастную, колотишь ты?

— Чтоб и на деле ты была несчастна, дрянь,

Дрянную жизнь вела б, тебя достойную.

Панург и его напарник сновали туда-сюда по подмосткам, к вящему восторгу зрителей. Эко подпрыгнул на скамье и захлопал в ладоши. А ростовщик и его телохранитель сидели, скрестив руки на груди.

Рабыня исчезла, скряга вернулся домой пересчитать деньги. А на подмостках появились Мегадор и его сестра Эвномия. Судя по голосу, Эвномию играл тот же актёр, что и рабыню — вероятно, он специализировался на женских ролях. Мой приятель Статилий играл роль Мегадора вполне на уровне — но явно не мог тягаться с Росцием, и даже с Панургом. Как он ни старался, его реплики вызывали только вежливые смешки, а не громовой хохот.

— Тебя позвала я сюда по секрету -

О деле семейном твоем перемолвить.

— Лучшая из женщин, дай мне руку.

— Кто? Где лучшая?

— Ты.

— Я?

— Нет — так нет.

— Но правду говорить же следует.

Не найдешь нигде ты лучшей, хуже, брат, одна другой.

— Я с тобой согласен в этом, возражать не думаю.

— Выслушай меня, прошу я.

— Слушаю. К твоим услугам.

— Я тебе пришла совет дать,

Для тебя же дело важно.

— На тебя оно похоже.

— Хорошо, чтоб так случилось.

— В чем же дело, сестра?

— Благо вечное, брат,

Для тебя пусть наступит в потомстве.

— Да свершится!

— Хочу, чтобы взял ты жену.

— Ой, убила!

— Но чем?

— Выбиваешь мне мозг

Ты, сестра: не слова это, камни…

— Но послушай, последуй совету сестры.

Подобные сцены обычно приводят толпу в восторг, но сейчас она только хихикала. Я принялся разглядывать наряд Статилия из дорогой голубой шерстяной ткани, расшитой жёлтым, и его маску с карикатурно большими бровями. Да, что и говорить, это дурной признак — когда наряд комика вызывает больший интерес, чем его игра. Бедный Статилий сумел попасть в самую знаменитую римскую труппу, но и в ней он смотрелся не слишком ярко. Ничего удивительного, что взыскательный Росций так жестоко тиранил его.

Даже Эко стал проявлять беспокойство. Рядом с ним Флавий склонился к уху телохранителя и шептал что-то — вероятно, касательно талантов актёра, который должен ему крупную сумму.

Но вот сестра вышла — зато вернулся скряга Эвклион, чтобы поговорить с соседом. Теперь, когда Статилий и его соперник стояли рядом на подмостках, несопоставимость их талантов просто бросалась в глаза. Панург-Эвклион совершенно затмевал моего приятеля, и не только потому, что его роль была более выигрышной.

— Породниться с честными — вот дело наилучшее.

Слушай-ка, прими мое ты это предложение,

За меня ее просватай.

— Но ведь нет приданого!

— Пусть! Будь добрый нрав, довольно этого приданого.

— Я к тому, чтоб ты не думал, что я клад нашел какой.

— Знаю, не учи. Согласен?

— Пусть. Юпитер! Смерть моя!

— Что с тобою?

— Что? Как будто лязг железа, вот сейчас.

— У себя велел копать я сад…

Я сочувствовал Статилию. Впрочем, если свою роль он играл без блеска, то и явных оплошностей не допускал. Труппа Росция славилась не только яркими костюмами и выразительными масками, но и постановкой движений актёров. Статилий и Панург не стояли столбом, как часто делают другие римские актёры, а буквально вились друг вокруг друга в комическом танце — голубое и жёлтое так и мелькало в глазах.

Эко потянул меня за руку. Сжимая моё плечо, он указывал на своих соседей по скамье. Флавий что-то шептал громиле на ухо, а тот с озадаченным видом морщил лоб. Затем он поднялся и тяжело зашагал к проходу. Эко подобрал ноги, а я не успел. Великан наступил мне на ногу — я придавлено застонал. Другие зрители стали повторять этот звук, думая, что я передразниваю актёров. А громила даже не подумал извиниться.

Эко снова дёргал меня за руку.

— Что поделаешь, Эко, — заметил я. — Это театр, здесь такая грубость в порядке вещей.

Он закатил глаза и скрестил руки на груди. Этот жест означал: «Ах, если бы я мог говорить!».

А на подмостках соседи уже обсудили матримониальные планы Мегадора относительно дочери Эвклиона, теперь они под звуки труб и тарелок уходили в скену. Акт закончился.

Трубы заиграли новую мелодию. На подмостках появились два новых персонажа — повара, вызванные для подготовки свадебного пира. Римский зритель обожает шутки на тему еды и обжорства — чем грубее, тем лучше. Я морщился от плоских шуток, а Эко громко хохотал.

И тут я похолодел: сквозь смех зрителей я расслышал крик.

Это кричала не женщина — мужчина. Это был крик не страха — боли.

Я глянул на Эко, он на меня. Да, он тоже слышал крик. Толпа, казалось, ничего не заметила, но актёры на подмостках должны были это слышать. Они прервали свою игру и неловко, наступая друг другу на ноги, бросились к двери. А зрители только ещё громче смеялись над их неуклюжестью.

Повара добежали до двери и скрылись за ней.

Подмостки опустели. Пауза затягивалась всё больше и больше. Из скены доносились странные звуки: тяжёлые вздохи, стук, громкий крик. В толпе послышался ропот, люди беспокойно заёрзали на скамьях.

Наконец левая дверь отворилась и вышел актёр в маске Эвклиона. На нём, как и прежде, было ярко-жёлтое одеяние — но уже другое.

— Горе! — воскликнул он. Меня пробрала дрожь.

— Хотел я подбодрить себя, свой дух поднять

Сегодня к свадьбе дочери, отправился

На рынок: рыбы спрашиваю — дорого.

Баранина, говядина, телятина,

Тунец, свинина, — что ни взять, все дорого…

Да, это был скупердяй Эвклион, но играл его не Панург — теперь за маской скрывался сам Росций. Зрители, казалось, не замечали подмены, или, во всяком случае, не возражали против неё. Они почти сразу начали хохотать над Эвклионом и его невообразимой жадностью.

Росций играл безупречно, как и подобает опытному комику, далеко не в первый раз исполняющему эту роль, но мне показалось, что я уловил в его голосе скрываемую дрожь. Когда я мог видеть его глаза в прорезях маски, никаких признаков косоглазия заметно не было. Глаза Росция были широко раскрыты, в них виднелась тревога. Действительно ли актёр был чем-то напуган — или это Эвклион до смерти боялся, что повара обнаружат его сокровище?

— Горе, я пропал! — воскликнул он.

Он, чуть не наступив на полу своего одеяния, выбежал за дверь. Там уже раздавался звук бьющихся горшков.

Центральная дверь оставалась открытой. Оттуда выбежал один из поваров с паническим криком: «На помощь!».

Это был голос Статилия! Я приготовился вскочить, но это было лишь частью его роли.

— Граждане, свои, чужие! И соседи и пришельцы! — кричал он, поправляя сбившуюся маску. Он спрыгнул с подмостков и оказался среди зрителей.

Он сновал по проходу, пока не оказался рядом со мной. Наклонившись ко мне, Статилий прошипел сквозь зубы:

— Гордиан! Скорее за кулисы!

Я поднялся с места. Из-под маски на меня смотрели встревоженные глаза Статилия.

— За кулисы! — шипел он. — Кинжал в крови, убийство! Панург!

Через лабиринт всевозможных завес, навесов и платформ я глухо слушал звуки труб и голоса актёров, сопровождаемые хохотом публики. А здесь, за кулисами, лихорадочно суетилась труппа Квинта Росция: актёры меняли наряды, поправляли друг другу маски, бормотали текст себе под нос, подталкивали или подбадривали друг друга — словом, вели себя так, словно рядом с ним не лежало мёртвое тело.

Это тело ещё совсем недавно было рабом Панургом. Оно лежало вверх лицом в небольшой нише в переулке за храмом Юпитера — это была общественная уборная, одна из многих, располагавшихся в укромных уголках вокруг Форума. Наклонный пол меж двумя стенами заканчивался отверстием, ведшим в глубины Большой Клоаки. Вероятно, Панург пришёл сюда справить нужду в промежутке между выходами. Теперь он лежал здесь мёртвый, с ножом в груди. Над его сердцем кровь пропитала ярко-жёлтую ткань, образовав большой красный круг. Тонкая струйка крови бежала по плиткам, стекая в отверстие в полу.

Панург был старше, чем я думал — почти ровесник Росция, с проседью в волосах и морщинами на лбу. Рот и глаза раба были широко открыты, будто в удивлении. Зелёные глаза мертвеца походили на неогранённые изумруды.

Эко пристально поглядел на тело, и снова потянулся к моей руке. Рядом топтался Статилий. На нём снова был голубой наряд, в руках он держал маску Мегадора. Его лицо было пепельно-серым.

— Бред, — прошептал он. — Кровавый бред…

— Разве представление не остановлено?

— Росций против. Он не станет делать этого из-за раба, так он и сказал. А уж зрителям он тем более ничего сказать не отважится. Ты только представь: убийство за кулисами, когда идёт наше представление, во время праздника в честь Юпитера и рядом с храмом Юпитера — вот уж поистине дурной знак! Какой магистрат после этого станет нанимать Росция и его труппу? Нет, представление должно продолжаться во что бы то ни стало — даже при том, что теперь мы должны как-то ухитриться исполнить девять ролей с пятью актёрами вместо шести. Боги, я ведь никогда не учил роль племянника…

— Статилий! — это был Росций, вернувшийся с подмостков. Он отшвырнул в сторону маску Эвклиона. Впрочем, сейчас и его подлинное лицо почти не отличалось от маски — но только изображающей ярость. — О чём ты думаешь, что ты делаешь, что ты там бормочешь? Если я теперь играю Эвклиона, то, значит, ты — племянника! — он протёр свои знаменитые раскосые глаза, потом хлопнул себя по лбу: — Боги, что я говорю! Ведь Мегадор и его племянник должны выступать одновременно! Что за напасть! О Юпитер, ну почему это выпало именно мне?

Актёры кружили и суетились, как рой обезумевших пчёл. Прислуга стояла у стен, бесполезная и всеми забытая. В труппе Квинта Росция воцарился хаос.

Я смотрел на бескровное лицо Панурга — его все эти заботы уже не касались. Смерть всех делает одинаковыми, будь ты при жизни рабом или гражданином, римлянином или греком, гением или халтурщиком.

Но вот представление окончилось. Старый холостяк Мегадор счастливо избежал брачных уз, скупец Эвклион утратил заветный горшок золота — но вновь обрёл его, преданный раб, вернувший золото, получил свободу, Мегадор заплатил поварам и отправил их восвояси, а юные влюблённые наконец-то обручились[18]. Как они там всё это устроили, я уж не знаю. Но театр творит чудеса, и всё прошло гладко. Под шквал аплодисментов актёры вышли на подмостки, а когда они вернулись — суровая реальность мгновенно стёрла с их лиц радостное возбуждение и напомнила о лежащем рядом трупе.

— Это бред! — повторял Статилий, склоняясь над мёртвым телом.

Впрочем, я знал, как он относился к своему сопернику — и задумался, не испытывает ли он сейчас тайной радости. Он казался искренне потрясённым, и, в конце концов, это могло быть правдой.

— Кто это? — бросил Росций, скидывая жёлтый наряд скупца.

— Моё имя Гордиан. Люди прозвали меня Сыщиком.

Брови Росция поползли вверх, и он кивнул.

— Да, я слышал о тебе. Этой весной было дело Секста Росция… Нет, ни с какого боку не родственник — во всяком случае, не близкий. В том деле ты заслужил уважение обеих сторон.

Я знал, что актёр входил в ближайшее окружение диктатора Суллы, которому я тогда наступил на мозоль — и потому только кивнул.

— Так что ты здесь делаешь? — спросил Росций.

— Это я позвал его, — робко вставил Статилий. — Я попросил его осмотреть место преступления. Именно о нём я подумал в первую очередь.

— Ты втянул в это дело постороннего, Статилий? Ну и дурак! А почему бы тебе не выйти на Форум и не начать рассказывать об этой новости всем подряд? Ты что, не понимаешь: скандал нас всех погубит?

— Поверь, я умею молчать о чужих тайнах… во всяком случае, о тайнах того, кто меня нанял, — заметил я.

— Ах, вот оно что, — Росций испытующе поглядел на меня. — Что ж, возможно, это неплохая идея, если ты и вправду сумеешь отыскать убийцу.

— Думаю, что сумею, — ответил я со всей возможной скромностью, мысленно уже прикидывая размер гонорара. В конце концов, Росций — самый высокооплачиваемый актёр в мире. По слухам, его годовой доход составляет полмиллиона сестерциев. Он может позволить себе быть щедрым.

Росций снова посмотрел на труп и удручённо покачал головой:

— Один из моих лучших учеников. Он был талантливым актёром — но также и ценной собственностью. Зачем вообще кому-то убивать раба? Панург был чужд всяким порокам, к политике отношения не имел, врагов у него не было.

— Человек, у которого нет ни одного врага — редкость, — при этих словах я невольно взглянул на Статилия. Он поспешно отвёл глаза.

Среди актёров и работников послышалось волнение. Толпа расступилась, пропуская высокого, мертвецки бледного человека с густыми рыжими волосами.

— Херея! Где ты пропадал? — прорычал Росций.

Новоприбывший уставил свой длинный нос на труп, а затем и на Росция.

— Я ехал сюда со своей виллы в Фиденах, — бросил он. — Ось моей колесницы сломалась. Но я вижу, что пропустил здесь не только представление.

— Это Гай Фанний Херея, — шепнул мне на ухо Статилий. — Сначала он-то и был хозяином Панурга. Когда у раба открылся актёрский дар, он отдал Панурга на обучение Росцию, и тот стал его совладельцем.

— Похоже, они не очень-то дружны, — шепнул я в ответ.

— Они не ладили из-за того, как делить прибыль от игры Панурга…

— Значит, Квинт Росций, — процедил Херея, задрав нос ещё выше, — вот как ты бережёшь нашу общую собственность. Прямо скажу: плохо бережёшь, очень плохо. Этот раб теперь не стоит ничего. Я пришлю тебе счёт за понесённый убыток.

— Что? По-твоему, это моя вина? — в глазах Росция сквозило отчаяние.

— Раб был доверен тебе, а теперь он мёртв. Ты безответствен, как и вся театральная публика, — Херея провёл пятернёй по своей рыжей шевелюре, и, пожав плечами, с надменным видом повернулся спиной к Росцию. — Жди мой счёт завтра, — бросил он, шагая сквозь толпу к своим ожидавшим в переулке спутникам. — Не заплатишь — в следующий раз увидимся в суде.

— Это возмутительно! — воскликнул Росций. — Ты! — его короткий палец уткнулся в меня. — Это — твоя работа! Выясни, кто его убил, и почему. Если это был раб или бедняк, я просто разорву его в клочья. Но если он богат — тогда вкачу ему иск за ущерб моей собственности. Я скорее добровольно отправлюсь в Аид, чем признаю свою неправоту перед Хереей!

Я с серьёзным видом кивнул, стараясь сдержать улыбку.

Уже почти чувствуя, как на меня дождём сыплются монеты, я взглянул на перекошенное лицо мертвеца — и только тут осознал важность своего дела. Если в Риме убит раб, тут о правосудии можно даже не вспоминать. Я найду убийцу, поклялся я — не ради Росция и его серебра, а ради талантливого артиста, чья яркая карьера была прервана в самом начале.

— Хорошо, Росций. Но мне придётся задать кое-какие вопросы. Проследи, чтобы никто из твоей труппы не уходил отсюда, пока я не закончу. А для начала я бы хотел с глазу на глаз поговорить с тобой. Думаю, после всех этих волнений чаша вина пойдёт на пользу нам обоим…

Ближе к вечеру я сидел на скамейке в тени оливкового дерева, на тихой улочке близ храма Юпитера. Эко, примостившись рядом со мной, задумчиво глядел на тени листьев, скользящие по камням.

— Итак, Эко, что ты думаешь обо всём этом? Удалось ли нам узнать что-то важное?

Он покачал головой.

— Поспешный вывод, — улыбнулся я. — Смотри: в конце первого акта мы с тобой видели Панурга живым, в сцене со Статилием. Они вдвоём ушли с подмостков, потом играли музыканты, а вслед за этим появились повара. Тогда мы и услышали крик. Это наверняка кричал Панург, когда его убивали. В скене начался переполох, это привлекло внимание Росция, и он обнаружил труп в уборной. Он взял бывшую у Панурга маску, подобрал жёлтое одеяние, которое бы подходило для роли (ведь наряд Панурга был замаран кровью), и помчался на подмостки — спасать пьесу. Тем временем Статилий нарядился для роли повара, в таком виде вышел к зрителям и позвал меня на помощь. Следовательно, мы можем утверждать с уверенностью, по крайней мере, одно: актёры, игравшие поваров, невиновны, как и музыканты — в момент убийства они были у всех на виду.

Эко состроил гримасу, показывающую, что мои рассуждения его не очень-то впечатлили.

— Да, верно, это слишком просто. Но, чтобы возвести стену, начинать нужно с одного кирпича. Теперь: кто в момент убийства был за кулисами, кого не видели в тот момент, когда раздался крик, и кто мог желать смерти Панурга?

Эко, вскочив со скамьи, задвигал челюстью с таким видом, словно бормочет, и энергично замахал руками. Я грустно улыбнулся: эта пантомима не могла изображать никого, кроме моего незадачливого приятеля.

— Да, Статилий — как ни горько это признавать — в списке подозреваемых стоит первым. Мы знаем, что у него были основания для ненависти к Панургу: пока раб оставался жив, актёр уровня Статилия не мог рассчитывать получить выигрышную роль. А опрос актёров показал: в момент, когда раздался крик, Статилия никто из них не видел. Впрочем, в этом-то ничего удивительного нет, учитывая суматоху, которая царит в скене во время представления. Сам-то он клянётся, что в это время приводил в порядок свой наряд в углу. Однако, на мой взгляд, смерть Панурга и в самом деле потрясла его — но он мог и притворяться. Я называю Статилия своим другом, но знаю ли его душу? — я на мгновение задумался. — А кто ещё, Эко?

Он, сгорбившись, нахмурил брови и косо посмотрел на меня.

— Да, и Росций был за кулисами, когда раздался крик Панурга, и никто его в это время не видел. Тело нашёл именно он — а может, был там и в момент убийства. Человек он жестокий, это подтверждают все актёры. Помнишь, как он кричал перед началом пьесы: «Идиот! Бездарь! Попробуй только сказать мне, что не можешь запомнить роль!». Мне сказали, что кричал он как раз на Панурга. Может быть, раб выступил в первом акте настолько плохо, что Росций пришёл в ярость, потерял голову и убил его? Вряд ли такое могло случиться, да и Панург играл весьма недурно. К тому же Росций, казалось, был потрясён убийством не меньше, чем Статилий. Впрочем, он ведь умелый актёр.

Эко прижал ладони к бёдрам и высокомерно задрал нос.

— Херея? Я поговорил и с ним. Он говорит, что появился уже после конца представления, но, похоже, труп в переулке его не очень-то удивил. Слишком уж у него невозмутимый вид. И первоначальным владельцем Панурга был он. Росций, развивая таланты раба, стал его совладельцем, но мне кажется, такое положение дел не слишком нравилось Херее. Неужели он решил, что мёртвый Панург принесёт ему больше выгоды, чем живой? Херея винит в случившемся Росция, и намерен стребовать с него половину стоимости серебром. В римском суде, да если еще найти знающего адвоката, шансы Хереи выглядят предпочтительнее.

В раздражении я встал и прислонился к дереву.

— Жаль, что мы не смогли больше найти в труппе никого, у кого был бы и повод, и возможность для убийства. Все остальные не испытывали злобы к Панургу, да и своё местонахождение в момент крика объяснить могли. Конечно, убийца — вовсе не обязательно член труппы. Панурга закололи в уборной, а туда кто угодно мог войти из переулка за храмом. Но Росций говорит — а другие это подтверждают — что у Панурга не было никаких отношений ни с кем за пределами труппы: он не играл, не ходил в лупанарии, не занимал ни у кого денег, чужими жёнами тоже не интересовался. Все сходятся в том, что он был целиком сосредоточен на своём ремесле. Ну а если бы Панург кого-то оскорбил — этот человек, конечно, предъявил бы претензии не ему, а Росцию, который был владельцем раба и отвечал за любые его проступки.

Я тяжело вздохнул.

— Орудие убийства — обычный кинжал, без каких-то особых примет. Рядом с телом никаких следов не было. Ни у кого на одежде нет следов крови. Свидетелей тоже нет, во всяком случае, таких, о которых мы бы знали. Увы!

Воображаемый водопад серебра превратился в тонкую струйку. Не было ни одной улики, чтобы предъявить её Росцию и выжать у него хоть какую-то плату за мои сегодняшние труды. Хуже того — я чувствовал, как на меня осуждающе смотрит тень Панурга. Я поклялся найти его убийцу, но теперь эта клятва казалась мне чересчур опрометчивой.

Вечером я ужинал в запущенном саду посреди моего дома, при тусклом свете ламп. Между колоннами перистиля мелькала мошкара. От подножия холма, с Субуры, изредка доносился разгульный шум.

— Бетесда, кушанье было превосходным, — сказал я, расслабленно вытягиваясь на ложе. «Может, и мне стоило бы стать актёром?» — подумал я.

Но Бетесду не одурачишь. Она взглянула на меня из-под длинных ресниц, улыбнулась одной стороной рта, запустила пальцы в свои блестящие чёрные волосы и грациозно пожала плечами. А потом принялась убирать со стола.

Когда она шла на кухню, я любовался, как покачиваются её бёдра под зелёной тканью платья. Бетесду я когда-то купил на рынке в Александрии, и вовсе не ради её кулинарных талантов. Со временем она так и не научилась хорошо готовить, но во многих других областях была верхом совершенства. Я задержал взгляд на её пышных чёрных волосах, ниспадавших до талии. Мне представилась запутавшийся в них серебристый мотылёк, напоминающий звёзды на ночном небе. Пока в нашей жизни не появился Эко, мы с Бетесдой проводили каждую ночь вместе, только я и она, одни в этом саду…

Из задумчивости меня вывела рука, дёргавшая полу моей туники.

— Да, Эко? Что случилось?

Эко, на своём ложе рядом с моим, сжал кулаки и развёл их вверх и вниз, будто разворачивая свиток.

— Ах, да, наши занятия. Ведь сегодня у нас не было времени для них. Но у меня устали глаза, Эко, да, наверное, и у тебя тоже. И голова у меня сейчас забита другим…

Он уставил на меня огорчённый взгляд, пока я не смягчился.

— Ну хорошо. Принеси-ка поближе вон ту лампу. Что ты хотел бы сегодня почитать?

Мальчик, ткнув себя в грудь, покачал головой, а затем указал на меня. После этого он приставил ладони позади ушей и закрыл глаза. Он предпочитал (как и я, только втайне), когда я читал, а он мог просто слушать. Тем летом, днём и ночью, мы часто вдвоём проводили в саду долгие часы. Я читал историю Ганнибала в изложении Пизона, а Эко сидел у меня в ногах и пытался увидеть слонов в очертаниях облаков. Я читал рассказ о сабинянках — а он, лёжа на спине, вглядывался в луну. А в последнее время я читал ему старый, потрёпанный свиток Платона, подаренный Цицероном. Эко понимал греческую речь, хотя читать на этом языке не умел. Он внимательно прислушивался к диалогам философов, но время от времени в его больших карих глазах мелькало сожаление, что сам он никогда не сможет участвовать в таких беседах.

— Тогда давай я почитаю тебе Платона. Говорят, философия после еды способствует пищеварению.

Эко кивнул и побежал за свитком. Через мгновение он выскользнул из стоявшего в перистиле мрака с книгой в руках. И вдруг мальчик застыл, как вкопанный, со странным выражением на лице.

— Эко, что с тобой?

Уж не заболел ли он, подумал я. Впрочем, рыбные клёцки и репа с тмином в исполнении Бетесды были пусть и не слишком впечатляющи, но вряд ли ими можно было отравиться. Он глядел в пространство прямо перед собой, и, казалось, не слышал меня.

— Тебе дурно?

Эко стоял неподвижно, его лицо выражало то ли страх, то ли озарение. Вдруг он подбежал ко мне, развернул свиток у меня перед лицом и принялся яростно тыкать пальцем в строчки.

— Вот уж не думал, что у тебя такая безумная страсть к учёбе, — засмеялся я. Но мальчик не шутил — напротив, его вид был предельно серьёзен. — Погоди, Эко, но ведь это тот же платоновский текст, который я читал тебе всё лето. Из-за чего ты так разволновался?

Он отступил назад и сделал вид, что вонзает себе в сердце нож. Это могло означать только убитого актёра.

— Панург — и Платон? Какая между ними связь?

Эко в отчаянии ударил себя по губам: о, если бы я мог говорить! Затем он убежал в дом — и тут же вернулся, неся два предмета. Он положил их на мои колени.

— Осторожнее, Эко! Эта зелёная вазочка — из александрийского стекла, она стоит безумных денег. А зачем ты принёс красную черепицу? Она, наверное, упала с крыши…

Мальчик с решительным видом указал на каждый из предметов. Но всё равно я не мог понять, что он имеет в виду.

Эко сбегал за вощёной табличкой и стилом. На табличке он нацарапал слова: «красный», «зелёный».

— Да, Эко, я вижу, что ваза зелёная, а черепица красная. И кровь красная… — он покачал головой и показал на свои глаза. — Да, у Панурга были зелёные глаза, — я вспомнил, как они смотрели в осеннее небо, не видя его.

Эко топнул ногой и снова покачал головой: я был на ложном пути. Он опять взял вазочку и черепицу, и принялся перекладывать их из руки в руку.

— Прекрати, Эко! Я же сказал — эта ваза бесценна!

Он положил их на стол и взялся за табличку. Слова «красный» и «зелёный» он стёр, и вместо них написал «голубой». Казалось, он хотел добавить ещё какое-то слово, но не знал, как оно пишется.

— По-моему, у тебя лихорадка. Тут же вообще нет никакого смысла!

Он взял с моих колен свиток и развернул его. Бесполезно — даже будь книга написана по-латыни, Эко лишь с огромным трудом смог бы разобрать слова и найти среди них нужное. Но пергамент был покрыт совершенно непонятными для него греческими письменами.

Эко отбросил свиток и вновь попытался объясниться с помощью пантомимы. Но он был для этого чересчур волнован, его движения стали сумбурными, и я никак не мог понять их смысла. Я пожал плечами, раздражённо покачал головой — и Эко внезапно расплакался. Он опять схватил свиток и показал на свои глаза. Может быть, мальчик хотел, чтобы я прочёл написанное вслух — или просто говорил о своих слезах? Я, закусив губу, поднял руки — помочь ему я ничем не мог.

Он бросил свиток мне на колени, и, рыдая, выбежал из комнаты. Его горло издавало что-то вроде хрипа — он даже плакать не мог, как прочие дети. При этом звуке у меня защемило сердце. Конечно, от меня требовалось много терпения — но что делать, если я так и не смог понять его? Из кухни появилась Бетесда и осуждающе поглядела на меня, но тут же двинулась на звук плача, в маленькую спальню Эко.

Я разглядывал свиток. Пергамент был испещрён множеством слов. Какое же из них так взволновало Эко, и как оно могло быть связано с убитым Панургом? Красный, зелёный, голубой — да, я припоминал этот отрывок, где Платон рассуждал о природе света и цвета. Впрочем, я так и не смог его толком понять. Там что-то говорилось о линиях, идущих от глаз до предмета… или от предмета до глаз? Я не помнил. Интересно, о чём этот отрывок мог напомнить Эко, и какой во всём этом смысл?

Я проглядывал свиток в поисках нужного места, но не смог его найти. Мои глаза устали, язычок пламени в лампе затрепетал. Все греческие буквы уже казались мне похожими одна на другую. В другой ситуации Бетесда отправила бы меня спать, но сейчас она была занята, утешая Эко. Я так и заснул на обеденном ложе. Засыпая, я думал о запятнанном кровью жёлтом одеянии, и мёртвых зелёных глазах, глядящих в пустое синее небо.

На следующий день Эко нездоровилось, а может, он просто притворялся. Бетесда сказала, что он не может встать с постели. Я, стоя в дверях его спальни, старался говорить с мальчиком как можно мягче. Я напомнил ему, что Римские игры продолжаются: сегодня будет травля зверей в Большом Цирке, а другая труппа сегодня представит ещё одну пьесу. В ответ Эко только повернулся ко мне спиной и натянул покрывало на голову.

— Думаю, его нужно наказать, — прошептал я, пытаясь вообразить, как поступил бы на моём месте нормальный римский отец.

— Думаю, тебе не следует этого делать, — так же шёпотом ответила мне Бетесда. Её вид был таким величественным, что я счёл за благо промолчать.

Впервые за много дней я вышел на утреннюю прогулку без Эко, и остро ощутил, как мне его не хватает. Сейчас Субура казалась мне унылой и заурядной — ведь со мной не было пары десятилетних глаз, жадно вбирающих всё вокруг. Были только мои собственные, тридцатилетние, которые всё это уже видели тысячу раз.

Надо купить Эко подарок, решил я. Впрочем, подарки надо бы купить обоим — нет лучшего способа умиротворить Бетесду, когда она не в духе. Для Эко я выбрал красный кожаный мяч — таким мальчишки играют в «треугольник», подбивая его локтями и коленями. А для Бетесды подошло бы тёмно-синее покрывало с серебряными бабочками (впрочем, если я такого не найду, обычное полотняное тоже сойдёт). На улице, где торговали тканями, я отыскал лавку своего давнего знакомца Рузона.

Я попросил его показать мне тёмно-синее женское покрывало. И вот он демонстрирует волшебную, невесомую как паутина ткань — иссиня-чёрную с серебром. Впрочем, это был не только самый великолепный, но и самый дорогой товар в лавке. Я вздохнул: такая покупка была мне не по средствам, о чём я и сказал Рузону. Тот пожал плечами:

— А я почём знаю? Может быть, ты только что играл в кости и выиграл кучу денег «броском Венеры». Но у меня есть и товары попроще, — и он тут же представил их мне на выбор.

— Нет, — ответил я, не видя ничего подходящего, — я передумал.

— Тогда, может быть, что-то синее, но более светлое? Ярко-голубое, небесного цвета?

— Не думаю, что это…

— Погоди, сейчас Феликс тебе всё покажет. Феликс! Принеси сюда что-нибудь из новых александрийских покрывал — ярко-голубое, с жёлтым шитьём!

Молодой раб в волнении закусил губу и сжался, будто ожидая удара. Я удивился: Рузона я знал как человека весьма сдержанного, вряд ли он мог быть чрезмерно жестоким хозяином.

— Чего ты ждёшь? — Рузон повернулся ко мне и покачал головой. — Этот новый раб совершенно бесполезен, даже хуже. Что бы там ни наплёл работорговец, ему бы не помешало прибавить малость ума. Записи он ведёт прилично, но здесь в лавке, от него толку не добьёшься. Вот, смотри — опять! Феликс, да что с тобой? Ты что, стараешься разозлить меня? Хочешь, чтобы я тебя вздул? Больше я такого терпеть не стану!

Раб отшатнулся, он выглядел совершенно сбитым с толку. В руках у него было жёлтое покрывало.

— И вот так каждый раз! — Рузон в отчаянии схватился за голову. — Он хочет свести меня с ума! Я велю ему принести голубую ткань — а он приносит мне жёлтую! Требую жёлтую — он приносит голубую! Ты когда-нибудь видал такого дурака? Ну, Феликс, сейчас я тебе всыплю! — и он погнался за рабом, размахивая внушительного размера розгой.

И тут я всё понял.

Как я и ожидал, моего приятеля Статилия в его квартире на Субуре не было. На мои расспросы домовладелец, заговорщически поглядев на меня, шепнул, что Статилий покинул Рим и перебрался за город. Казалось, он хочет сбить собаку со следа.

Статилия не было ни в одном из тех мест, где я надеялся отыскать его в праздничный день. В тавернах он не появлялся, в лупанариях тоже. Вряд ли он пошёл бы в игорный дом, подумал я — и тут же понял, что он именно там.

Долго обходить игорные заведения Субуры не пришлось — Статилий подвернулся мне довольно быстро. Я встретил его в переполненной комнате на третьем этаже старого доходного дома. Вокруг толпились люди, одетые вполне прилично, некоторые даже в тогах. Сам он, опустившись буквально на четвереньки, тряс чашку с костями, вполголоса молясь Фортуне. Наконец он метнул кости — гости сгрудились вокруг него и тут же с громкими возгласами отступили. Выпали три тройки и шестёрка — очень удачный «бросок Рема».

— Есть! Есть! — кричал Статилий, протягивая руки. Другие передавали монеты.

Я ухватил его за шиворот и потянул в соседнюю комнату.

— Думаю, ты уже и так достаточно успел задолжать, — сказал я.

— Вовсе нет! — возразил он с широкой улыбкой. Его лицо горело возбуждением, на лбу блестели бисеринки пота — как у человека, больного лихорадкой.

— Сколько именно ты должен Флавию?

— Сто тысяч сестерциев.

— Сто тысяч! — у меня перехватило дыхание.

— Никак не больше. Но ты видишь — теперь я могу расплатиться с ним! — он потряс передо мной монетами. — В соседней комнате у меня две сумки набиты серебром — за ними сейчас глядит мой раб. А ещё — хочешь верь, хочешь нет — акт на владение домом на Целии. Как видишь, я сумел выкарабкаться из этой ямы!

— Но она стоила жизни другому человеку.

Улыбка Статилия разом поблекла.

— Значит, ты всё же догадался. Но кто мог предвидеть такой исход? Во всяком случае, не я. А когда всё случилось, я вовсе не радовался смерти Панурга — да ты это и сам видел. У меня в душе не было ненависти к нему. Зависть — да, была, но исключительно по работе. Если Судьба решила, что ему следует умереть вместо меня, то кто же в этом виноват?

— Ты слизняк, Статилий. Кто тебе мешал рассказать правду Росцию? Или мне?

— А что мне было известно? Некто, кого я не знаю, убил несчастного Панурга. Я при этом не присутствовал.

— Но ты догадывался, как всё было на самом деле — а это почти то же самое. Потому ты и позвал меня за кулисы, верно? Ты боялся, что убийца вернётся за тобой. Я был тебе нужен как охрана?

— Может быть. Так или иначе, он не вернулся.

— Ты слизняк.

— Ты уже говорил это, — улыбка сползла с его лица, как ненужная маска. Он освободил ткань своей туники из моих пальцев.

— Ладно, ты скрывал правду от меня. А от Росция — почему?

— А что бы я ему сказал? Что игра втянула меня в долги, и ростовщик собирается за это убить меня?

— Может быть, он ссудил бы тебя, чтобы ты мог расплатиться с долгом.

— Исключено! Ты просто не знаешь Росция. На его взгляд, я должен быть счастлив уже тем, что меня взяли в его труппу. Он не тот человек, чтобы за здорово живёшь занять своему подчинённому сто тысяч. А если он узнает, что Панурга по ошибке убили вместо меня — Росций просто взбесится! Он считает, что один Панург стоит десяти Статилиев. Тогда, окажись я между Росцием и Флавием — мне уж точно не спастись. Они разгрызут меня, как куриную кость! — он отступил назад и расправил свою тунику. На губах вновь заиграла улыбка. — Но ведь ты же об этом никому не расскажешь, правда?

— Статилий, ты можешь хоть изредка не актёрствовать? — я отвёл взгляд, чтобы не поддаваться его обаянию.

— Ты о чём?

— На работу меня нанял Росций, а не ты.

— Но ведь я твой друг, Гордиан.

— Я дал клятву Панургу.

— Панург не слышал твоей клятвы.

— Боги слышали.

Найти ростовщика Флавия оказалось куда проще — несколько вопросов, несколько монет, и дело сделано. Я узнал, что он ведёт своё дело в винной лавке, расположенной в портике у Фламиниева цирка — там он продаёт вино, которое привозит из своих родных Тарквиний. Но, как мне сказали, в праздничный день я скорее найду его в доме напротив — доме с весьма сомнительной репутацией.

Под низким потолком, среди впитавшегося повсюду запаха разлитого вина, толпилось множество народу. Флавий стоял у противоположной стены, обсуждая какое-то дело с группой торговцев. Это были мужчины средних лет, чьи дорогие туники и накидки разительно контрастировали с грубыми деревенскими манерами владельцев.

Чуть ближе ко мне прислонился к стене (казалось, он был в состоянии подпереть её) давешний громила. Белобрысый гигант выглядел либо исключительно пьяным, либо исключительно тупым. Он только хлопал глазами, когда я подошёл к нему. Какое-то мгновение казалось, что он узнал меня — но затем его взгляд вновь стал флегматичным и равнодушным.

— Праздник — самое время, чтобы выпить, — сказал я, поднимая чашу с вином. Он без всякого выражения посмотрел на меня, затем пожал плечами и кивнул.

— Ты знаешь кого-нибудь из тех красоток? — я указал на четырёх женщин, стоявших в дальнем конце комнаты, около лестницы.

Гигант хмуро покачал головой.

— Тогда сегодня у тебя удачный день, — я стоял достаточно близко, чтобы чувствовать, как от него разит вином. — Одна из них только что сказала мне, что мечтает встретиться с тобой. Похоже, ей нравятся светловолосые и широкоплечие мужчины. Она сказала, что для тебя она… — я уже шептал ему на ухо.

Выражение похоти сделало его лицо даже более глупым, чем прежде. Его пьяный взгляд обратился в сторону женщин.

— Которая? — хрипло шепнул он.

— Вон та, в голубом платье, — ответил я.

— Ах! — он кивнул и, громко рыгнув, начал проталкиваться к лестнице. Как я и ожидал, он не обратил внимания на женщину в зелёном, затем прошёл мимо женщин в розовой и коричневой одежде. И опустил руку на бедро женщины в жёлтом — та обернулась и удостоила его хотя и удивлённым, но весьма тёплым взглядом.

— Квинт Росций и его деловой партнёр Херея говорят, что восхищаются моим умом, — рассказывал я вечером Бетесде. Я не устоял перед соблазном помахать в воздухе тяжёлым кошелём серебра и бросить его на стол — он приземлился с приятным звоном. — Не горшок с золотом, конечно, но до конца зимы нам на жизнь хватит.

Её глаза округлились и блестели не хуже монет. И стали ещё больше, когда я показал покрывало из лавки Рузона.

— О! Из чего это сделано?

— Из полуночной тьмы и мотыльков, — ответил я. — Из паутины и серебра.

Она откинула голову назад и набросила полупрозрачную ткань на свою грудь и руки. Я сморгнул, переглотнул — и подумал, что покрывало стоило тех денег, которые я за него выложил.

Эко, переминаясь с ноги на ногу в дверях своей спальни, слушал мой рассказ о сегодняшних событиях. Его утреннее недомогание, кажется, уже прошло, но лицо мальчика оставалось угрюмым. Я поманил его, и он опасливо подошёл ко мне. Протянутый ему красный кожаный мяч Эко схватил охотно, но всё равно не улыбнулся.

— Да, это скромный подарок. Но у меня есть для тебя и другой, побольше…

— Я всё равно не понимаю, — заметила Бетесда. — Ты сказал, что тот белобрысый здоровяк, судя по всему, глупец. Но не мог же он быть настолько глуп, чтобы не отличать один цвет от другого.

— А вот Эко понял, — ответил я, улыбнувшись ему. — Он ещё вчера вечером догадался, но не мог объяснить мне, в чём дело. Он помнил то место из Платона, которое я читал ему несколько месяцев назад, а сам я его позабыл. Но сейчас, думаю, смогу его найти, — я взял свиток, который так и валялся на моём ложе, и принялся читать:

— «Как известно, не все люди видят одни и те же цвета одинаково. Хотя такое случается и редко, но некоторые не могут отличить красный цвет от зелёного, другие путают жёлтый с голубым, а кое-кто не различает оттенки зелёного». Там дальше Платон даёт этому объяснение, но я так и не смог вникнуть в него.

— Значит, тот головорез не отличал голубой цвет от жёлтого? — спросила Бетесда. — Но даже и тогда…

— Понимаешь, вчера ростовщик пришёл в театр, чтобы вытрясти из Статилия долг, угрожая убийством. Вот почему Флавий так встревожился, когда я сказал ему: «Сегодня тебя ждёт настоящий «Клад»!». Он-то думал, что речь идёт о деньгах, которые ему должен Статилий. Представление он смотрел достаточно долго, чтобы понять: Статилий в голубом одеянии играет Мегадора. Ведь признать его голос не так уж трудно. Тогда он отправил убийцу за кулисы, зная, что переулок за храмом Юпитера будет пуст. Убийце он велел подкараулить там актёра в голубом наряде. Думаю, Эко расслышал приказ Флавия — а может, разобрал только слово «голубой». Он уже тогда, в театре, чувствовал неладное, и даже пытался сказать мне об этом — но вокруг нас шумела толпа, а громила шёл прямо по моим ногам. Верно, Эко?

Мальчик кивнул и ударил себя кулаком по ладони: да, именно так всё и было.

— К несчастью для бедного Панурга в жёлтом наряде, убийца не только страдал искажением зрения, но и был необычайно глуп. Чтобы заколоть именно того, кого следует, ему нужно было больше примет, чем один только цвет одежды. А он ни о чём не спросил своего хозяина. Впрочем, даже если бы и спросил — наверняка Флавий поднял бы его на смех и велел исполнять, что приказано — не понимая, в чём тут дело. Убийца подстерёг Панурга в желтом наряде, который был для него голубым — и заколол. Исполнил своё задание и одновременно провалил его.

Статилий же, видя среди зрителей Флавия, зная, что тот собирается его убить, узнав о гибели Панурга и заметив исчезновение громилы — догадался обо всём. Неудивительно, что он был так потрясён смертью раба — ведь убить-то должны были его самого!

— Значит, Панург погиб просто по воле случая? И никто не будет за это наказан? — с грустью спросила Бетесда.

— Не совсем так. Панург был очень ценной собственностью. По закону владельцы убитого раба вправе требовать его полную стоимость с человека, виновного в его смерти. Как я понимаю, Росций и Херея намерены взыскать с ростовщика по сто тысяч сестерциев каждый. Если же он доведёт дело до суда и проиграет, то ему придётся платить двойную сумму. Зная жадность Флавия, рискну предположить, что он предпочтёт не искушать судьбу и заплатит сразу.

— Не слишком тяжкое наказание за бессмысленное убийство.

Я кивнул:

— И не слишком серьёзная плата за гибель такого таланта. Но это единственное правосудие, которое может предложить римский закон, если гражданин убивает раба.

На сад опустилась тяжёлая тишина. После того, как его способности получили признание, Эко всецело заинтересовался кожаным мячом. Он подбросил его, поймал и покачал головой, довольный тем, как мяч лежит в его ладони.

— Да, Эко, я ведь говорил, что у меня есть для тебя и другой подарок, — его глаза вспыхнули. Я похлопал по кошелю с серебром. — Теперь ты будешь избавлен от моих неуклюжих уроков. Каждое утро сюда будет приходить настоящий учитель, чтобы преподавать тебе латынь и греческий. Он будет строг, и ты от него наверняка натерпишься — зато по окончании учёбы будешь читать и писать лучше, чем я. Такой умный мальчик меньшего не заслуживает.

Эко просиял. Мяч из его рук взлетел на небывалую высоту.

На этом история и закончилась — не считая одной мелочи.

Позднее, той же ночью, мы с Бетесдой лежали в постели. Ничто не разделяло нас, кроме тонкого покрывала, пронизанного серебряными нитями. В течение нескольких минут я был полностью доволен своей жизнью и этим миром. Расслабившись, я размышлял вслух:

— Может быть, мне и в самом деле следует усыновить этого мальчика…

— А почему нет? — Бетесда, даже засыпая, не теряла способности говорить требовательным тоном. — Какие ещё знаки тебе нужны? Даже если бы Эко был твоим сыном по крови — он и тогда не мог бы сильнее походить на тебя.

Как всегда, она была права.