Дом Весталок

Лемуры

Раб подал мне свёрнутый пергамент. Я развернул письмо и пробежал глазами написанные знакомым почерком строки.

Гордиану от его друга Луция Клавдия. Приветствую. Одному моему другу срочно требуется твоя помощь. Я сейчас нахожусь в его доме на Палатине. Мой раб покажет тебе, где это. Только не бери с собой мальчика; для ребёнка это может быть слишком страшно.

Предупреждение было излишним: я и так не взял бы с собою Эко. Мой приёмный сын как раз занимался со своим учителем. Они устроились в саду, выбрав солнечное место. Учитель диктовал, а Эко записывал на вощаной табличке.

— Бетесда! — громко позвал я, но она уже стояла рядом, держа наготове мой зимний плащ. Набрасывая его мне на плечи, она бросила взгляд на письмо, которое я всё ещё держал в руке, и на лице её появилось выражение неудовольствия. Бетесда совершенно не умеет читать и потому относится ко всему написанному с величайшим недоверием.

— Луций Клавдий? — спросила она.

— Как ты… — но тут я догадался, что она, конечно же, просто узнала доставившего письмо раба. Мы, господа, редко даём себе труд запоминать чужих рабов; но сами наши рабы — иное дело.

— Наверняка зовёт тебя сыграть в кости или же попробовать вино нынешнего урожая, — пренебрежительно сказала она.

— Вовсе нет; он предлагает мне работу.

Её губы дрогнули в довольной улыбке.

— Впрочем, тебя это не касается, — тут же добавил я. После того, как я взял в дом Эко, подобрав его на улице, а ещё более после того, как я официально усыновил его, поведение Бетесды всё меньше походило на поведение наложницы и всё больше на поведение жены и матери, ведущей дом. Я отнюдь не был уверен, что эта перемена мне по душе. Впрочем, в том, что от меня тут хоть что-то зависит, я был уверен ещё меньше.

— Сложная работа, — уточнил я. — Вполне возможно, опасная.

Но Бетесда меня уже не слушала, занятая своими мыслями. Скорее всего, прикидывала, что можно будет купить для дома на мой будущий заработок. Выходя на улицу, я слышал, как она напевает какую-то египетскую песенку.

Октябрьский день выдался холодный и ясный. Узкая, извилистая улочка, сбегающая по склону Эсквилинского холма от моего дома вниз в Субуру, вся была усыпана опавшими листьями. В воздухе стоял запах дыма; он доносился отовсюду — от очагов и жаровен. Сопровождавший меня раб зябко повёл плечами и плотнее запахнул свой тёмно-зелёный плащ.

— Сосед! Гражданин!

Тихий, будто сдавленный голос доносился справа. Я обернулся. Поверх стены выглядывала лысая шишковатая голова. На меня уставились тёмные, глубоко посаженые глаза.

— Да, ты! Это ведь тебя зовут Гордиан?

— Да, это я.

— А ещё тебя называют Сыщиком, верно?

— Верно.

— Ты умеешь распутывать тайны. Находить разгадки.

— Да, иногда мне это удаётся.

— Помоги мне!

— Может, я сумею помочь тебе. Но не сейчас. Мой друг зовёт меня.

— Это не займёт много времени.

— Но стоять на улице холодно …

— Тогда зайди в дом. Я сейчас открою тебе.

— Сейчас мне некогда. Может, завтра я смогу…

— Завтра будет поздно! Они придут за мной сегодня ночью, я знаю. Может, даже раньше. Смотри, собираются тучи. Если солнце скроется, они могут явиться сюда даже днём…

— Они? О ком ты говоришь, гражданин?

— Лемуры, — произнёс он чуть слышно, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

При звуках этого слова стоящий рядом со мной раб совсем съёжился под своим плащом. Я сам ощутил внезапный озноб и зябко повёл плечами, пытаясь уверить себя, что всему виной внезапный порыв холодного осеннего ветра.

— Да, лемуры! — повторил мой сосед. — Мертвые, не нашедшие покоя!

Ветер шевелил сухие листья у моих ног. Лёгкое облачко набежало на солнце, приглушив его полуденный свет.

— Да, лемуры, — глядя в одну точку, бормотал хозяин. — Холодные. Безжалостные. Острые, как осколки костей. Мёртвые, но не покинувшие этот мир. Не нашедшие покоя. Голод терзает их, и утолить его они могут лишь безумием живых.

С трудом оторвав взгляд от глубоко посаженных глаз, я сделал рабу знак двигаться дальше.

— Я должен идти. Меня ждут.

— Сосед, ты не можешь бросить меня в беде! Я был солдатом Суллы! Я сражался за Республику! Меня ранили — ты увидишь, если зайдёшь. Моя нога никуда не годится; без палки я шагу ступить не могу. А ты молод и здоров; и ты римский гражданин. Неужели в тебе не найдётся хоть капли уважения к старому солдату!

— Я имею дело с живыми, а не с мёртвыми.

— Тебе не придётся ничего делать даром. Я могу заплатить. Сулла раздал своим солдатам земли в Этрурии. Я продал свою землю — фермер из меня никудышный; так что деньги у меня есть. Я хорошо заплачу тебе, только помоги!

— Но чем же я могу тебе помочь? Если тебя преследуют лемуры, тебе нужно обратиться к жрецу. К авгуру.

— Думаешь, я не обращался? Каждый год в лемурии[25] я исполняю все обряды, чтобы отпугнуть призраков. Я бросаю через плечо чёрные бобы и девять раз повторяю заклинание, как положено. Наверно, это помогает; на всю весну и лето они оставляют меня в покое. Но каждую осень с началом листопада они возвращаются. Они приходят, чтобы свести меня с ума!

— Гражданин, мне некогда…

— Они насылают на меня чары!

— Я должен…

— Прошу тебя, — прошептал он. — Когда-то я ничего не боялся. Я храбро сражался за Суллу, за Рим. Я убивал без счёта. Я шёл по долинам, превратившимся в реки крови, и по равнинам, превратившимся в моря крови, шёл по колено в крови и не знал страха ни перед кем и ни перед чем. А теперь… — На лице его выразилось такое отвращение к самому себе, что я отвёл взгляд. — Помоги мне, — повторил он умоляюще.

— Потом. Когда вернусь.

Он жалко улыбнулся, как приговорённый, которому объявили, что казнь его отложена.

— Да, потом… Когда вернёшься.

Я зашагал дальше вниз.

Фасад дома, к которому подвёл меня раб, был вполне обычным и мало чем отличался от остальных домов на Палатине. Так уж повелось, что в самой фешенебельной части нашего города простота и безыскусность считаются признаком истинного аристократизма. Единственной примечательной деталью, не считая двух колонн в форме кариатид, был похоронный венок из ветвей кипариса и ели над входной дверью.

Короткий коридор, где с обеих стен смотрели восковые маски благородных предков, вёл в скромный атриум. Здесь на погребальных носилках слоновой кости лежал мертвец. Я подошёл, всматриваясь. На вид покойник был совсем ещё молодой человек, моложе тридцати. На лице, при жизни наверняка ничем не примечательном, застыло выражение непередаваемого ужаса. Обычно погребальные служители искусно убирают с лица покойников следы страданий, разглаживают лбы, разжимают сведённые челюсти. Но это лицо застыло так, что никакому служителю не удалось придать ему выражение безмятежности. Не боль и не страдание читались на нём, а лишь смертельный ужас.

— Он упал и разбился насмерть, — услышал я за спиной и обернулся на знакомый голос.

С Луцием Клавдием я познакомился этой весной, когда он обратился ко мне за разъяснением одного довольно странного обстоятельства, с которым столкнулся по чистой случайности. Так уж вышло, что мы подружились. Теперь он стоял передо мной всё такой же — невысокий, пышущий здоровьем, добродушный, круглолицый и румяный даже в сумрачном свете атриума.

— Тит, — сказал Луций, после того, как мы поздоровались, и кивнул на покойника. — Владелец этого дома. По крайней мере, последние два года дом принадлежал ему.

— Говоришь, он упал?

— Да. С балкона. Балкон выходит на запад, идёт вдоль всей стены. Там склон уходит вниз и получается довольно высоко. Три ночи назад Тит упал оттуда и сломал спину.

— Он был уже мёртв, когда его нашли?

— Нет. Он промучился всю ночь и весь день. Умер только к вечеру. Говорил странные вещи. Конечно, он бредил, стонал всё время, хотя лекарь и давал ему какое-то зелье, чтобы облегчить боль. — Луций беспокойно переступил с ноги на ногу, смущённо почесал рыжую с заметной проседью макушку и вдруг выпалил. — Гордиан, тебе случалось когда-нибудь сталкиваться с лемурами?

Должно быть, при этих словах моё лицо изменилось, потому что он поспешно добавил.

— Я сказал что-то не то?

— Нет, не в этом дело. Просто ты сегодня уже второй, кто спрашивает меня о лемурах. Как раз когда я шёл сюда, какой-то человек — он живёт в соседнем со мной доме… ну да ладно, это к делу не относится. Можно подумать, лемуры сегодня ополчились на Рим. Сейчас же не май месяц, в конце концов. Правда, время уж больно унылое. Холод, ветер этот до костей. Вообще-то мой отец говаривал, что недоброе всегда чудится от несварения желудка.

— Мой муж умер не от несварения желудка. И не оттого, что ему что-то почудилось или его просквозило на холодном ветру.

Голос принадлежал высокой, стройной женщине в чёрной до пят столе и наброшенной на плечи голубой накидке. Собранные в узел на затылке чёрные волосы открывали бледное лицо с ясными голубыми глазами; и хотя оно выглядело совсем молодым, его обитательницу никак нельзя было назвать юной. Держалась она строго, как весталка; и во всём её облике, в каждом её слове сквозила властность патрицианки.

— Это Гордиан, про которого я тебе говорил, — представил меня Луций Клавдий.

Женщина чуть заметно кивнула.

— А это, — продолжа Луций, обращаясь ко мне, — моя давняя добрая знакомая Корнелия из сулланской ветви рода Корнелиев.

Я вздрогнул.

— Да, — гордо сказала вдова, уловив моё невольное движение. — Родственница недавно покинувшего нас диктатора, чья кончина осиротила нас. Он приходился мне двоюродным братом. И хотя он был намного старше, мы были очень близки. Я оставалась с ним на его вилле в Путеоли до самого конца. Великий человек. — Властный голос смягчился. Вдова взглянула на покойника на носилках. — Теперь и Тита тоже больше нет. Я одинока и беззащитна.

— Может, нам лучше поговорить в библиотеке, — предложил Луций Клавдий.

— Пожалуй, — кивнула Корнелия. — Здесь холодно.

Она провела нас в небольшую комнату. Преуспевающий адвокат Цицерон, для которого мне время от времени случается выполнять кое-какую работу, пожалуй, и не назвал бы эту комнату библиотекой — здесь был один-единственный шкаф, забитый свёрнутыми пергаментами — но непритязательность обстановки он, бесспорно, одобрил бы. Стены были окрашены в красный цвет, без всяких украшений, а сиденья были без спинок. Раб зажёг жаровню и удалился.

— Что именно известно Гордиану? — спросила Корнелия Луция Клавдия.

— Немногое. Я только сказал ему, что Тит убился, упав с балкона.

Она посмотрела на меня так, что мне сделалось не по себе.

— Моего мужа мучил страх. Не давал ему покоя. Он говорил, что его преследуют.

— Кто преследует? Или что? Луций упомянул лемуров.

— Один лемур. Он преследовал моего мужа. Всегда один и тот же.

— Ваш муж знал, чей это дух?

— Да. Его знакомого. Когда-то они вместе изучали закон на Форуме. Прежний владелец этого дома. Его звали Фурий.

— И этот лемур являлся твоему мужу неоднократно?

— Да. Всё началось прошлым летом. Тит стал замечать какую-то странную фигуру — то в стороне от дороги, когда ехал на нашу загородную виллу; то в толпе на Форуме, то возле дома в тени деревьев. Всегда лишь мельком. Поначалу он пытался приблизиться и разглядеть её; но она исчезала. Потом фигура стала появляться уже в доме. Тогда Тит и понял, что это лемур; и понял, чей. Он больше не пытался приблизиться; наоборот, всякий раз обращался в бегство.

— А ты тоже видела этот призрак?

— Прежде нет.

— Тит видел его в ту ночь, когда упал, — тихо сказал Луций. Он осторожно взял Корнелию за руку, но она отняла её.

— В тот вечер Тит был молчалив и задумчив. Он вышел на балкон, чтобы немного подышать и размять ноги. Я осталась в комнате. Потом в бреду Тит рассказывал, как всё случилось. Призрак появился и стал приближаться, манить к себе. И позвал его: «Тит!» Тит стал пятиться; он отступил до самого края балкона. Призрак всё надвигался, и Тит совсем обезумел от страха. Он упал.

— Этот — призрак — столкнул его?

Она пожала плечами.

— Столкнул или он сам сорвался, но убило его не это. Он не умер при падении; мы отнесли его в дом. Настало утро, потом день; он был жив. Но когда зашло солнце и стало темнеть, Тит стал дрожать от страха. Пот катился с него градом. И хотя малейшее движение причиняло ему страшную боль, он весь корчился на своей постели, не затихая ни на миг. Всё твердил, что не вынесет, если опять увидит лемура. И умер. Умер, лишь бы больше не видеть призрака! Ты видел его лицо. Это не боль убила его. Это страх, ужас.

Я плотнее запахнулся в плащ и поджал пальцы на ногах. Казалось, жаровня совершенно не даёт тепла.

— Твой муж говорил, как выглядит этот лемур?

— Много раз. Он сразу узнал его. Фурий, прежний хозяин этого дома. Кожа на руках была вся в пятнах; зубы жёлтые и сломанные. Волосы как солома в заскорузлой крови. Шея тоже в крови. И зловоние. Но это точно был Фурий. Вот только…

— Только что?

— Только выглядел он много моложе, чем Фурий. Как Фурий в юности он выглядел. Как в те годы, когда они с Титом учились на Форуме.

— А когда ты сама впервые увидела этого лемура?

— Вчера ночью. Я стояла на балконе — думала про Тита, и как вышло, что он упал. И тут я увидела это. Только на миг. Я тут же кинулась в дом. А оно заговорило со мной.

— Что сказало?

— Только два слова: «Теперь ты». — Корнелия глубоко втянула, кутаясь в покрывало, и устремила взгляд на рдеющие угли жаровни.

Я встал и, шагнув к жаровне, протянул над ней руки, чтобы хоть немного согреться. Что за день такой сегодня? Лемуры ходят по земле и досаждают живым, а огонь не даёт тепла.

— Я могу сказать тебе лишь то, что сказал сегодня одному своему соседу — его тоже донимают лемуры. Почему ты обращаешься ко мне, а не к авгуру? Есть вещи, в которых я бессилен. Украденные драгоценности, пропавший документ, письма с угрозами, обнаруженный труп — тут зови меня. С этим я разберусь, это по моей части. Но совершенно не представляю себе, как умилостивить разгневанного лемура. Конечно, когда Луций Клавдий просит, я всегда прихожу; но сейчас я просто не понимаю, зачем меня позвали.

Корнелия ничего не ответила, по-прежнему глядя на огни жаровни.

— Может, дело в том, что ты не веришь в то, что это лемур, — осторожно предположил я. — Может, ты подозреваешь, что это обыкновенный человек, а никакой не лемур?

— Да какое это имеет значение, во что я верю и что подозреваю? — спросил она устало. В её глазах я увидел ту же мольбу и отчаяние, что и в глазах своего соседа— ветерана. — Авгур тут не поможет. Никакой авгур не может защитить от лемура, задавшегося целью тебя погубить. Но если это и вправду человек… ведь может же человек выдавать себя за лемура?

— Думаю, да. Я сам, правда, никогда не сталкивался…

— Вот почему я попросила Луция обратиться к тебе. Если это человек, ты сможешь мне помочь. Если же нет — если это на самом деле лемур — меня ничто не спасёт. Я погибла. — Она умолкла, кусая пальцы.

— Но преследовал он твоего мужа. Теперь, когда твоего мужа больше нет…

— Ты что, не слушал, что я тебе сказала? Он говорил со мной, он сказал: «Теперь ты». Это были его слова. «Теперь ты!» — Её начало трясти. Луций поднялся и встал рядом. Усилием воли она взяла себя в руки.

— Хорошо, Корнелия. Я попытаюсь тебе помочь. Но прежде мне нужно кое-что знать. Ты сможешь говорить?

Она прикусила губу и кивнула.

— Ты говоришь, у этого призрака было лицо Фурия. Твой муж тоже так думал?

— Да. Он всё время говорил об этом. Каждый раз, когда видел его. В ту ночь оно приблизилось настолько, что Тит ощутил его зловонное дыхание. Он узнал его. Без всяких сомнений.

— А ты сама? Ты говоришь, что видела его лишь прошлой ночью и лишь мельком и сразу же убежала в дом. Ты уверена, что видела Фурия у себя на балконе?

— Да! Его лицо мелькнуло передо мной, но этого было достаточно. Бледное, искажённое, с жуткой усмешкой — но лицо Фурия; не узнать его было невозможно.

— Но ты же говоришь, что он выглядел моложе.

— Да! Его щёки, рот… Что вообще делает лицо молодым или старым? Не знаю. Но хоть и жуткое, оно выглядело гораздо моложе, чем Фурий два года назад, когда он умер. Призрак — или что это было — походил на Фурия, когда тот был безбородым юношей.

— Ясно. В этом случае я вижу три варианта. Может это быть Фурий — не его лемур, а он сам? Ты точно знаешь, что он умер?

— Точнее некуда. — Корнелия снова вздрогнула. Мне показалось, что она чего-то недоговаривает. Я глянул на Луция, который тут же отвёл глаза.

— А брат у него есть? Близнец? Или младший брат?

— Брат у него был, но намного старше. Погиб на войне.

— Вот как.

— Да. Он воевал против Суллы.

— Ну тогда, возможно, у Фурия остался сын? Похожий на отца, как две капли воды?

Корнелия отрицательно покачала головой.

— Нет у него сына. Только дочь, и она ещё совсем маленькая.

— А кто вообще из родных у него остался?

— Вдова, дочь и мать. И ещё, кажется, у него есть сестра.

— А где они теперь?

Корнелия отвела взгляд.

— Я слышала, что после смерти Фурия они перебрались в дом его матери на Целии.

— Итак, — подытожил я, — что мы имеем. Фурий мёртв, братьев у него не осталось, сына у него нет. И всё же у того, кто преследовал твоего мужа, было лицо Фурия. И ты, и твой муж видели это своими глазами.

Корнелия испустила тяжёлый вздох.

— Бесполезно. Какой во всём этом смысл? Я позвала тебя только от отчаяния. — Она прижала ладони к глазам. — Голова разламывается. Настанет ночь, и как мне пережить её? Уйдите, прошу вас. Я хочу побыть одна.

— Что ты обо всё этом думаешь? — спросил Луций, провожая меня до атриума.

— Думаю, что Корнелия напугана до полусмерти, а её муж был напуган до смерти. Не пойму, почему Тит так боялся лемура этого Фурия, если при жизни тот был его другом.

— Не другом, Гордиан, не другом. Тит просто знал его.

Я остановился.

— Луций, мне почему-то кажется, что Корнелия чего-то не договаривает. Ты можешь рассказать всё начистоту? Чем больше я буду знать, тем вернее смогу помочь ей.

Луций засопел, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты знаешь, Гордиан, я терпеть не могу сплетен. И что бы ни говорили о Корнелии, она по-своему человек неплохой. Просто немногие знают её так, как я.

Я молча ждал. Он наморщил лоб, почесал лысую макушку и неохотно сказал.

— Ладно. Последние два года дом принадлежал Титу и Корнелии, я говорил тебе. А раньше это был дом Фурия. Два года назад Фурий умер.

— Я так понимаю, Тит и Корнелия не просто купили дом у его наследников?

— Не у наследников. Когда началась война, Фурии приняли не ту сторону. Старший сражался против Суллы и погиб. А потом и младшего казнили, объявив врагом Республики.

— Так, так. Кажется, я начинаю понимать.

— Вижу, что понимаешь. Ты был тогда в Риме?

— Да.

— Тогда ты знаешь, что тут началось, когда Сулла пришёл к власти и заставил Сенат провозгласить его диктатором. Проскрипции…

— Списки на Форуме. Я помню.

— Того, кто попадал в эти списки, уже ничто не могло спасти. Любой, даже раб, мог принести Сулле его голову и получить награду. Головы выставляли перед курией.

— И много же их было, этих голов.

— Фурий попал в эти списки. Его схватили, отрубили голову и выставили её перед курией вместе с остальными.

— Так вот, значит, почему Корнелия так уверена, что Фурий мёртв.

— Именно. Она видела его голову. Насаженную на пику.

— А дом, стало быть, достался Титу и Корнелии?

— Дом был конфискован и назначен к продаже с публичный торгов; Тит и Корнелия купили его.

— Ну, публичные торги были не такие уж и публичные. Бывало же, что люди из ближайшего окружения Суллы раньше остальной публики получали возможность выбрать из конфискованного имущества то, что им по вкусу. Друзья там, родственники…

Луция передёрнуло.

— Мне неприятно это говорить, но ты прав. Тит и Корнелия тут же обратились к Сулле насчёт дома. Дом давно приглянулся Корнелии, и раз уж он всё равно пошёл на продажу, какой смысл было упускать возможность купить его, да ещё по сходной цене? — Луций понизил голос. — Ходили слухи, что никто не стал торговаться с ними; и что дом достался им за тысячу сестерциев!

— Как за средней руки египетский ковёр. — Я кивнул. — Это даже не по сходной цене — это по бросовой.

— Корнелия слишком жадна; что есть, то есть, — вздохнул Луций. — Но разве она одна такая? Алчность — бич нашего времени.

— Но далеко не единственный. Скажи, Луций, а этот Фурий что, и вправду был врагом Республики? Он и в самом деле был так опасен, что с ним пришлось разделаться?

— Что ты этим хочешь сказать? — насторожился Луций.

— Так ведь не секрет, что не один и не двое попали в эти списки и лишились голов лишь потому, что на своё несчастье были богаты. И кое-кому приглянулось кое-что из того, что у них было.

Лицо Луция окаменело.

— Гордиан, я уже рассказал тебе много такого, чего мне, как другу Корнелии, не следовало рассказывать. Какие ты сделал выводы, я не знаю и знать не хочу; прошу только нигде этого не повторять. Думаю, нам лучше оставить этот разговор.

Оставить так оставить. Луций хороший, добрый человек, и он мой друг; но он патриций, и узы, связывающие его с Корнелией и такими, как она, прочнее железа, ибо они из золота.

Всю дорогу домой я размышлял, что же могло стать причиной смерти Тита и так запугать его жену. Разговор с соседом начисто вылетел у меня из головы; я вспомнил о нём, лишь когда увидел знакомое лицо над садовой стеной и услыхал знакомый голос.

— Сыщик! Ты обещал, что поможешь мне, когда вернёшься. Входи же! — Голова исчезла, и маленькая деревянная калитка в стене отворилась внутрь. Я шагнул и очутился в окружённом колоннадой саду. Ноздри мои наполнил запах горящих листьев; дряхлый раб сгребал их со всего сада в кучи вокруг жаровни.

Ветеран улыбнулся мне. Казалось, улыбка давалась ему с трудом. Теперь, стоя совсем близко, я разглядел, что несмотря на лысую макушку и седые брови, он не так уже и стар — пожалуй, ненамного старше меня. Под глазами темнели круги, как у человека, которому давно не удавалось как следует выспаться. Хромая, он подтащил мне стул и жестом предложил сесть.

— Скажи мне, сосед, где ты родился, в деревне? — голос у него был надтреснутый, словно дружеская беседа давалась ему с таким же трудом, как и приветливая улыбка.

— Нет; здесь, в Риме.

— Я спросил потому, что ты так смотрел на горящие листья. Сам я родом из Арпина[26]. Осенью у нас всегда сжигают опавшие листья. Вы, горожане, опасаетесь пожаров, и разводите огонь только для того, чтобы готовить еду; но я по привычке жгу листья. Это опасно, но я осторожен. Их запах напоминает мне детство. Как и этот сад.

Я посмотрел на деревья, чернеющие на фоне успевшего затянуться облаками неба. Тисы и кипарисы сохраняли свой вечнозелёный убор; лиственные же деревья стояли голые. Было там одно невысокое, чуть повыше куста, дерево с тонким искривленным стволом; оно росло в самом углу, и земля вокруг него была устлана ковром из жёлтых листьев. Пока мы разговаривали, всё тот же дряхлый раб принялся медленно сгребать их.

— Давно ты здесь живёшь? — спросил я.

— Три года. Продал землю, которую дал мне Сулла, и на вырученные деньги купил этот дом. Война ещё не кончилась, но я уже не мог сражаться. Две раны — в ногу и в руку. Ни ходить толком, ни меча держать. Плечо до сих пор ноет, особенно когда наступают холода. Как сейчас. Хуже времени, чем это, не придумаешь. — Он болезненно скривился — то ли от болей в плече, то при мысли о призраках.

— Когда тебе начали являться лемуры? — раз уж он всё равно не отцепится, с таким же успехом я могу брать быка за рога.

— Сразу же, как только я поселился здесь.

— Так может, они и раньше были тут.

Солдат покачал головой.

— Нет, — сказал он с самым серьёзным видом, — они явились за мной.

Он нагнулся с видимым усилием и подобрал несколько листьев. Шагнул, волоча ногу, к жаровне и бросил на крошечные огоньки.

— Понемногу, по чуть-чуть. Надо быть очень осторожным с огнём, особенно в саду. И потом, так их хватит на дольше. Немножко сегодня, немножко завтра. Запах горящих листьев — совсем как в детстве.

— Откуда ты знаешь, что они явились следом за тобой? Лемуры?

— Знаю, потому что я узнал их.

— Ты знаешь, кто они? Ты знал их?

— Нет. — Он не отрывал взгляда от крошечных язычков пламени. — Я видел их лишь однажды — перед тем, как убить. Я помню того этруска, которому выпустил кишки; он смотрел на меня, хватая ртом воздух. Помню часовых, которых мы застали врасплох, возле Капуи это было. Глупцы напились вина и захмелели; когда мы вспороли им животы, винный дух ударил мне в лицо вперемешку с вонью. Ещё помню одного парня, почти мальчишку, которого убил в битве; такого худенького и с такой тонкой шеей, что мой меч перерубил её, и голова его отлетела, как мяч; один из моих товарищей поймал её и швырнул мне. Она упала у моих ног; глаза были ещё открыты. Клянусь, мальчишка был ещё жив и понимал, что с ним творится!

Он снова нагнулся, застонав от боли, схватил целую пригоршню листьев и бросил в огонь.

— Пламя очищает. Запах горящих листьев — и я снова чувствую себя ребёнком. Счастливым, беззаботным.

Он надолго замолчал, глядя на огонь.

— Они всегда приходят вместе с осенью, лемуры. Приходят, чтобы мстить. Убить меня они не в силах; они пытались сделать это, когда были живы, но смогли лишь сделать меня калекой. Я убил их, я победил их в бою; теперь они мертвы, а я жив, и в отместку они пытаются лишить меня разума. Они насылают на меня безумие, стаскивают меня в яму. Они вопят и пляшут на моей голове; они вспарывают себе животы и заваливают меня своими внутренностями так, что я не могу дышать; они разрывают себя в клочья и заливают меня кровью. Пока мне ещё удаётся выбраться. Но с каждым годом сил у меня всё меньше. Однажды я не смогу выбраться, и это будет конец.

Он опустил голову, закрыл лицо ладонями.

— Теперь уходи. Мне стыдно, что ты видишь меня таким. А в следующий раз будет ещё хуже. Но ты ведь придёшь в следующий раз? Я пришлю за тобой раба. Приходи, и ты их увидишь. О тебе говорят, что ты человек смышленый; может, тебе удастся договориться даже с мертвецами.

Он опустил руки, и я поразился, как изменилось за эти считанные мгновения его лицо. Глаза налились кровью, щёки ввалились, губы дрожали.

— Поклянись, что придёшь, Сыщик. Хотя бы для того, чтобы видеть, как погибнет старый солдат.

— Я не стану давать клятвы.

— Тогда просто обещай мне, как мужчина мужчине, не призывая в свидетели богов. Умоляю тебя.

— Хорошо, — ответил я со вздохом, мысленно спрашивая себя, считается ли обещание, данное сумасшедшему.

Раб провёл меня к двери в стене.

— Боюсь, твой хозяин уже сошёл с ума, — тихонько сказал я ему. — Все эти лемуры чудятся его больному рассудку.

— Нет, — отвечал старый раб, — я тоже их видел. Всё так, как рассказывает хозяин.

— А ещё кто-нибудь, кроме вас двоих, видел их?

— Да. Другие рабы. Мы все их видели.

Я посмотрел в его выцветшие от старости глаза. Он не отвёл взгляда. Я вышел, и он закрыл за мной дверь.

— И что только на них на всех нашло сегодня, — сказал я, устраиваясь на обеденном ложе. — Послушать их, так весь Рим кишмя кишит лемурами!

Бетесда, без труда уловив за моей напускной весёлостью тревогу, слегка склонила голову, но промолчала.

— А Луций ещё писал, не бери, мол, с собой мальчика, потому как для него это может быть слишком страшно. Да чего ни отдал бы мальчишка в двенадцать лет, чтобы увидеть настоящего лемура!

Эко с набитым ртом смотрел на меня во все глаза, не будучи уверенным, шучу я или говорю серьёзно.

— По мне, это просто глупые бредни, — заявила Бетесда. Как всегда, она поела раньше на кухне, и теперь, скрестив на груди руки, просто стояла и смотрела, как мы с Эко обедаем. — В Египте любой глупец знает, что душа умершего не может вернуться в тело, если только оно не было должным образом сохранено. Давным-давно жрецы знали, как хранить тела, делая мумии. Но где это слыхано, чтобы мертвец, да ещё с отрезанной головой, разгуливал по городу и заставил кого-то прыгнуть с балкона? Нет, Тита столкнули, и сделал это живой негодяй, а никакой не лемур. Спорить готова, это жена его спихнула!

— А тот солдат, наш сосед? Раб говорит, что и он, и все остальные, кто живёт в доме, тоже видели лемуров! Не одного даже, а целое полчище!

— Ха! Раб лжёт, чтобы не выставить хозяина слабоумным. Он верен господину, как надлежит рабу; но это ещё не значит, что он говорит правду.

— И всё же я, пожалуй, пойду, если сосед позовёт меня. Посмотрю, что там творится. А уж этим непонятным лемуром на Палатине точно стоит заняться. Корнелия обещает хорошо заплатить. При наших расходах это совсем не лишнее.

Бетесда недовольно пожала плечами. Решив, что надо бы переменить тему, я обратился к Эко.

— Кстати, о расходах — чему твой учитель научил тебя сегодня? Дерёт он за свои уроки будь здоров, так что учить должен хорошо.

Эко тут же вскочил и побежал за своими табличками и стилосом. Едва он выбежал из комнаты, пренебрежительное выражение на лице Бетесды уступило нескрываемому беспокойству.

— Ты как знаешь, — сказала она уже совершенно другим тоном, — но твой друг Луций Клавдий прав. Разбирайся с этими лемурами или кто они там, если считаешь нужным, но Эко в это не впутывай. Он учится — вот и пусть сидит дома и учится. Здесь до него не доберутся ни злые духи, ни злые люди.

— Ты права, — кивнул я.

В тот вечер, вопреки опасениям, сосед не послал за мной. Не окликнул он меня и на следующее утро, когда я проходил мимо его дома, спускаясь с Эсквилина; но я точно знал, что он дома и не спит, потому что ветер доносил из его сада запах горящих листьев.

Накануне я обещал Луцию и Клавдию, что с утра зайду; на прежде, чем отправиться на Палатин, я хотел побывать ещё кое-где. Несколько тихонько заданных нужным людям вопросов, подкреплённых несколькими сунутыми им же монетами, позволили мне узнать достаточно, и очень скоро я уже стоял перед узким домишком, втиснутым в ряд таких же узких домишек. Все они выглядели так, будто простояли тут лет сто, не меньше. Узенькая тихая улочка избежала городских пожаров; застройщики почему-то обошли её стороной. Я словно перенёсся в простой Рим прежних времён, когда каждая семья, будь она богатая или бедная, жила в своём маленьком доме — ещё до того, как богатые стали строить просторные особняки, а бедные скучились в многоэтажных инсулах. Здесь и ютилась семья Фуриев, после того, как их муж, сын отец и брат был объявлен врагом Рима и обезглавлен.

На стук дверь отворил огромного роста и могучего сложения раб — пришлось отступить на несколько шагов, чтобы смотреть на него, не задирая голову. Явно телохранитель, а не привратник, как в состоятельных домах.

— Мне надо видеть хозяина.

Раб смотрел грозно.

— Если бы ты пришёл по делу, то знал бы, что в этом доме давно уже нет хозяина.

— Я просто оговорился, я конечно же, хотел сказать «хозяйку».

— Ты снова оговорился или не знаешь, что после смерти сына с хозяйкой случился удар? — рыкнул раб. — Ни хозяйка, ни её дочь никого не принимают

— Но я имел в виду вдову Фурия…

Но раб уже захлопнул дверь у меня перед носом.

Услышав за спиной хихиканье, я обернулся. Беззубая старуха-рабыня подметала перед домом напротив.

— К Сулле пробиться было легче, чем к ним.

Я с улыбкой пожал плечами.

— Они всегда такие неприветливые?

— Они ни за что не пустят к себе незнакомого. Чего ж тут удивительного, если в доме только женщины и ни одного мужчины, не считая телохранителя. Им приходится быть осторожным.

— И с тех пор, как не стало Фурия, они так и живут одни?

— А ты знал Фурия?

— Не то, чтобы знал; но я о нём слышал.

— Это ужасно — то, что с ним сделали. Никакой он был не враг Сулле — он вообще был не такой человек, чтобы вмешиваться в политику и с кем-то враждовать. Не тот характер. Он и шелудивого пса не прогнал бы от своего порога.

— Однако же его брат сражался против Суллы.

— Так то брат. Я знала их обоих, когда они были ещё детьми. Они выросли у меня на глазах. Фурий всегда был такой тихий, такой спокойный мальчик. Мухи не обидит. Он и взрослым оставался таким же. Осторожный, спокойный, ни во что не вмешивался. Философ, а не воин. Кто-то оговорил его, что он враг Республики, и его убили и обобрали до… — Она прекратила мести, выпрямилась и откашлялась. — А ты кто будешь? Пришёл донимать несчастных женщин?

— Вовсе нет.

— Забудь и думать. Не видать тебе ни его сестры, ни матери. После того. Как Фурия не стало, а с его матерью случился удар, они не выходят из дому. Может, и слишком долго для траура; но теперь у них никого не осталось. На рынок ходит вдова с маленькой дочкой; они обе до сих пор носят чёрное.

Как раз в это время дверь дома отворилась, и появилась высокая светловолосая женщина в чёрной столе. Рядом, держась за её руку, семенила маленькая девчушка с чёрными кудряшками. По пятам за ними следовал давешний верзила-раб; он закрыл входную дверь. Проходя мимо, он бросил на меня недовольный взгляд и грозно нахмурился.

— На рынок пошли, — прошептала старуха. — Всегда выходят в это время. Малышка такая серьёзная. На мать совсем не похожа — та светлая. А девочка вся в тётю, как две капли воды.

— В тётю? Не в отца?

— И в него, конечно же…

Я ещё немного поболтал со старухой, а потом заспешил за вдовой. Я надеялся. Что мне удастся поговорить с ней; но великан-телохранитель ясно дал понять, что мне не следует приближаться. Понаблюдав, как вдова делает покупки на мясном рынке и убедившись, что поговорить с ней нечего и думать, я отправился на Палатин.

Луций и Корнелия заторопились мне навстречу, едва раб доложил о моём приходе. Лица у обоих были вытянувшиеся и измученные.

— Он опять был здесь, — сказал Луций. — Ночью.

— Прямо в моей спальне, — сказала Корнелия. Лицо её было белее мела. — Я проснулась среди ночи от вони — от страшной вони — и увидела это! Я хотела вскочить, хотела закричать, но не могла ни пошевельнуться, ни слова произнести — оно заколдовало меня; у меня язык словно прилип к гортани. Оно опять сказало: «Теперь ты». Потом оно вышло в коридор.

— Ты не попыталась схватить его?

Она посмотрела на меня, как на ненормального.

— Я тоже его видел, — сказал Луций. — Я был в комнате дальше по коридору. Услышал в коридоре шаги и позвал: «Корнелия!» Я думал, это она. Мне никто не ответил; только шаги сделались быстрее. Тогда я вскочил и выбежал в коридор.

— И увидел его?

— Только на миг. Я окликнул его, но оно прошло дальше и куда-то исчезло. Я хотел кинуться следом — клянусь тебе, Гордиан! Но тут Корнелия позвала на помощь. Я поспешил к ней в комнату.

Я едва сдержал ругательство.

— Значит, оно было тут исчезло, и никто не пытался задержать его.

— Да, — с раскаянием сказал Луций. — Но когда я окликнул его, оно остановилось и обернулось, это было уже в атриуме; и получилось так, что лунный свет упал на его лицо.

— И ты хорошо его разглядел?

— Да. Я достаточно хорошо знал Фурия в лицо, чтобы узнавать на Форуме. Так вот, при всех этих ужасах — пятна на коже, сломанные зубы, жуткая усмешка — это было лицо Фурия, точно тебе говорю.

Корнелия вдруг пошатнулась, хватая ртом воздух, и стала оседать на пол. Луций подхватил её и стал звать на помощь. Прибежали служанки, подхватили госпожу под руки и бережно повели в спальню.

— Так было с Титом последние дни, — вздохнул Луций. — Он вдруг слабел, не мог дышать, жаловался, что у него кружится голова. Говорят, это признаки воздействия лемура.

— Или же муки нечистой совести. Луций, покажи-ка мне. Где ты видел этого лемура. Посмотрим, не оставил ли он следов.

Луций повёл меня по проходу и остановился в нескольких шагах от двери в свою комнату.

— Здесь, — сказал он. — Ночью сюда падает свет луны, и я смог его разглядеть.

Я присмотрелся внимательнее и принюхался. Луций последовал моему примеру.

— Запах мертвечины, — пробормотал он. — Лемур оставил после себя запах своей гниющей плоти.

— Запах, конечно, не аромат, — согласился я, — но это не мертвечина. Ага, вот и след.

На известковых плитах пола ясно отпечатались два тёмных пятна — следы сандалий. Я двинулся по проходу, разглядывая пол. В ярком утреннем свете были ясно видны следы, идущие в обоих направлениях. К спальне Корнелии вели многочисленные отпечатки, они наступали друг на друга и скоро сделались неразборчивыми. Следы, ведущие в обратном направлении, были много слабее и без пяток, словно оставивший их удалялся на цыпочках.

— Он остановился здесь, как ты и сказал, а потом пустился бежать. Зачем лемуру бежать на цыпочках, хотел бы я знать? И в чём это он изгваздался, что так наследил?

Я опустился на колени и стал разглядывать следы, едва не касаясь их носом. Луций, забыв патрицианскую гордость, последовал моему примеру.

— Фу! — заявил он, морщась. — Запах гниющей плоти!

— Никакая это не гниющая плоть. Обычная вонь от испражнений. — Я выпрямился. — Пойдём, посмотрим, куда ведут эти следы.

Следы привели по проходу за угол к закрытой двери.

— Это выход на улицу?

— Нет, — смутившись, ответил Луций, к которому вернулась вся его патрицианская чопорность. — Это домашняя уборная.

Как и следовало ожидать, уборная столь утончённой женщины, как Корнелия, была роскошной и идеально чистой; только на полу темнели коричневые следы. Оконца под потолком были забраны решётками. Подойдя к мраморному стульчаку, я всмотрелся в темноту отверстия, в уходящую вниз свинцовую трубу.

— Она идёт прямо по склону Палатинского холма в Клоаку Максима и оттуда в Тибр, — гордо сказал Луций. Наши патриции стесняются говорить о телесных отправлениях, но римской канализационной системой они заслуженно гордятся.

— Человеку туда не пролезть, — заметил я.

— Человеку туда? Как тебе это только в голову пришло!

— Но как-то же он сюда попал. Есть тут кто-нибудь из слуг?

Прибежавший на зов мальчишка-раб отыскал для меня скребок.

— Что ты задумал, Гордиан? Осторожнее, эта плитка очень дорогая, она из лучшего камня! Не расковыривай её!

— Да тут и ковырять не надо, смотри. — Я поддел скребком одну из плит, и она поддалась без сопротивления.

— Ого! — Луций уставился в открывшееся отверстие. — Да здесь лаз! Подземный ход!

— Похоже на то.

— Кому-то надо туда спуститься!

— И не проси. Я туда не полезу, даже если Корнелия посулит мне двойную плату.

— Что ты, Гордиан, я вовсе не тебя имел в виду. — Луций посмотрел на мальчишку-раба, принесшего мне скребок. — Вот он парень щуплый, пролезет.

Мальчишка попятился, умоляюще глядя на меня.

— Думаю, не стоит рисковать. Лемуров там, пожалуй, и нет, но могут быть ловушки. К тому же парень может напороться на скорпиона или разбиться о камни, а это ни к чему. Выход из лаза мы найдём и так — он, скорее всего, идёт в том же направлении, то и канализационная труба.

Так оно и оказалось. Разглядывая с балкона уходящий вниз склон, мы прикинули, где канализационная туба спускается в долину между Капитолием и Палатином, чтобы войти в проходящую там Клоаку Максима. У подножия Палатина, на замусоренном пустыре, куда выходили задами склады и амбары, я заприметил густые заросли кустарника. Даже лишённые листвы, они были настолько плотными, что разглядеть с балкона, что там находится, не представлялось возможным. Мы стали спускаться. Луций, слишком тяжёлый и неповоротливый, очень скоро запыхался, да и его одежда и обувь явно не подходили для таких экскурсий; всё же он упорно следовал за мной. Наконец мы спустились и стали продираться в гущу зарослей, ныряя между ветками и отводя от лиц острые сучки. Наконец упорство наше было вознаграждено. За густыми ветвями кипариса скрывался лаз; и когда я заглянул внутрь, последние сомнения развеялись: то был выход из подземного хода, кирпичной кладкой и строительным раствором. Раствор был наляпан кое-как, многие кирпичи успели выпасть. Лаз был достаточно широк, чтобы человек мог пролезть без труда; но вонь наверняка отбивала бродяг или любопытных мальчишек всякую охоту туда соваться.

Ночью здесь должно быть совершенно безлюдно. Человек — или лемур — может пробраться через этот лаз в дом, а потом уйти тем же путём, и ни одна живая душа его не заметит.

Насколько безлюдно, мы убедились той же ночью, затаившись в кустах в нескольких шагах от подземного хода. Я предупредил Луция, что просидеть в засаде наверняка придётся всю ночь, и вполне возможно, зря; но Луций настоял на том, чтобы отправиться со мной. Он предлагал нанять для охраны каких-нибудь головорезов из Субуры; но я отговорил его. Если моя догадка верна, они нам не понадобятся, а лишние свидетели в таком деле ни к чему.

— Ну и холодина, — проворчал Луций. — И сырость до костей. Да ещё ни зги не видно. Сдуру мы сюда попёрлись. Что нам мешало в доме его поджидать? Схватили бы его, как только показался бы из хода, и не мёрзли бы тут. Так нет же, надо было сюда тащиться сидеть тут, поджидая незнамо кого и трястись при каждом звуке.

— Я не просил тебя сюда тащиться, Луций Клавдий. Мог оставаться дома.

— Ну да, и Корнелия сочла бы меня трусом.

— Да какая разница, что она подумает, эта Корнелия?

Я прикусил язык. Холод и сырость здорово действовали на нервы. Луна спряталась за тучами, темно было, хоть глаз выколи; к тому же моросил противный дождь. Ночной холод забрался под плащ; меня проняла дрожь. Луций стал стучать зубами от холода. Мало-помалу подступила жуть. Что если я ошибся, и тот, кого мы здесь поджидаем, вовсе не человек?

Хруст сломанной ветки. Потом ещё и ещё. Кто-то — или что-то — пробиралось сквозь заросли. И двигалось к нам. Луций схватил меня за руку.

— Их много!

— Нет. Судя по звукам, только двое.

Шаги приблизились вплотную, затем свернули в сторону — к старому кипарису, где прятался выход из подземного хода. Послышалось приглушённое ругательство.

— Ход закрыт!

Этот голос я уже слышал сегодня. Раб из дома на Целии

— Может, он обвалился?

При звуках этого голоса Луций снова схватил меня за руку, но уже не со страхом, а с удивлением.

— Нет, — громко сказал я. — Мы завалили вход специально, чтобы вы больше не могли пробираться в дом.

На миг стало тихо, потом послышался торопливый шорох.

— Стойте, где стоите! — выкрикнул я. — Так будет лучше для вас самих. Стойте и слушайте меня!

Шорох прекратился, и снова наступила тишина, нарушаемая лишь взволнованным дыханием и торопливым перешёптыванием.

— Я знаю, кто ты, — продолжил я. — Знаю, зачем ты здесь. Я не желаю тебе зла, но нам надо поговорить. Ты будешь говорить со мной, Фурия?

— Фурия? — удивлённо переспросил Луций. Дождь прекратился, луна выглянула из-за туч, и в её свете я увидел. Как широко раскрылись от удивления его глаза.

Тишина, затем снова торопливый шёпот — раб-телохранитель пытался отговорить свою госпожу. Наконец она отозвалась.

— Кто ты?

— Меня зовут Гордиан. Ты меня не знаешь. Но я знаю, что с тобой и с вашей семьёй обошлись несправедливо и причинили вам горе. Возможно, твоя месть Титу и Корнелии справедлива в глазах богов — я не берусь судить. Но теперь твой замысел разоблачён, и пришло время остановиться. Сейчас я выйду к вам. Нас здесь двое. Никакого оружия у нас нет. Скажи своему рабу, что мы не желаем вам зла; и что, убив нас, он ничем тебе не поможет.

Я медленно двинулся к кипарису, чей силуэт возвышался среди окружающих кустов. Рядом темнели две фигуры — высокая и поменьше.

Жестом приказа рабу оставаться на месте, Фурия шагнула из тени к нам. Лунный свет упал на её лицо. Рядом со мной Луций глубоко втянул воздух и отшатнулся. У меня самого, хоть я и ожидал чего-то подобного, внутри всё похолодело.

Передо мной стоял молодой человек в изорванном плаще. Короткий чёрные волосы были все в крови, точно так же, как и шея — её словно перерубили надвое, а потом каким-то образом снова сложили вместе. С белого, как мел, испещрённого кроваво-красными вздутиями лица смотрели глубоко запавшие тёмные глаза. Когда же Фурия заговорила, её приятный мягкий голос прозвучал резким контрастом с её кошмарным обликом.

— Ты обо всём догадался.

— Да.

— Это ты приходил к нам сегодня утром?

— Да, я.

— Кто меня выдал? Ведь не Клето? — спросила она шёпотом, украдкой бросив взгляд назад, где оставался её телохранитель.

— Никто тебя не выдавал. Я обнаружил этот ход днём.

— Вот оно что. Ход. Мой брат велел вырыть его, когда началась война — чтобы в случае чего мы все могли бежать. Но когда это чудовище сделалось диктатором, бежать стало уже некуда.

— Твой брат действительно был противником Суллы?

— Нет. То есть мой брат не был опасен для Суллы; он не стал бы ничего предпринимать против него. Зато нашлись те, кто был рад оговорить его — просто для того, чтобы завладеть всем, что у него было.

— То есть, Фурия внесли в проскрипции ни за что?

— Его внесли в проскрипции из-за этой алчной твари! — вскричала она. Я покосился на Луция; к столь нелестному отзыву о своей давней доброй знакомой тот отнёсся на удивление смирно отнёсся.

— Но ты же поначалу преследовала лишь Тита…

— Только для того, чтобы Корнелия поняла, что ожидает её. Тит был ничтожество. Трус, слабый человек, из которого Корнелия вила верёвки. Спроси её сам. У него никогда не хватало духу слово ей поперёк сказать. Боялся её, как огня, и делал то, что она хотела — даже если она хотела погубить ни в чём неповинного человека. Это Корнелия уговорила своего расположенного к ней родственника Суллу внести имя моего брата в проскрипции — просто потому, что хотела прибрать к рукам наш дом. Она возомнила, что раз в нашем роду после смерти Фурия больше не останется мужчин, то это сойдёт ей с рук.

— Но теперь ты должна остановиться. Ты и так сделала достаточно.

— Нет!

— Жизнь за жизнь, — сказал я. — Жизнь Тита за жизнь Фурия.

— Нет! — вскричала она. — Не жизнь за жизнь — гибель за гибель! Разве смерть Тита вернула нам наш дом, наше достояние, наше доброе имя?

— А разве смерть Корнелии вернёт вас всё это? Фурия, уймись. Иначе рано или поздно тебя поймают. Ты сумела отомстить наполовину — так удовольствуйся же этим. Остальное оставь богам.

— Ты расскажешь ей? Про меня?

Я ответил не сразу.

— Скажи мне, Фурия — но только правду: ты столкнула Тита с балкона?

Она смотрела на меня прямо и непреклонно; тёмные глаза в лунном свете казались двумя осколками оникса.

— Тит сам бросился с балкона. Решил, что ему явился лемур моего брата, и не смог вынести чувства вины.

Я кивнул.

— Уходи. Уходите оба. Возвращайся домой, к своей матери, к своей племяннице и вдове своего брата. И не приходи сюда больше.

По лицу её заструились слёзы. Странное это было зрелище — плачущий лемур. Она окликнула раба; вдвоём они двинулись сквозь заросли и скоро исчезли в темноте.

К дому мы поднимались молча. Очень скоро Луций перестал стучать зубами от холода и начал сопеть и отдуваться. У самого дома я остановил его.

— О Фурии ни слова.

— Но как же…

— Скажем, что нашли лаз и караулили возле него; но никто не появился. Видимо, его отпугнуло наше появление. Если оно снова начнёт появляться, пусть выставит охрану или делает, что хочет.

— Но Корнелия же будет думать, что лемур — или кто он там — может вернуться в любой миг.

— Вот и пусть так и думает.

— По-твоему, Корнелия не заслуживает того, чтобы жить спокойно?

— По-моему, если Корнелия чего-то и заслуживает, то только той участи, которую уготовила ей Фурия. Скажи мне, ты знал, что она просто-напросто уговорила своего родственника Суллу вписать Фурия в проскрипции — потому что её приглянулся его дом?

Луций прикусил губу.

— Я… В общем, я догадывался. Но ведь не одна же она такая. Так все делали — те, кто со связями.

— Нет, не все. Ты же не делал.

Он застенчиво улыбнулся.

— Верно. Но ведь Корнелия не заплатит тебе полностью из-за того, что ты никого не поймал.

— Пускай.

— Я возмещу тебе разницу, — решительно сказал Луций.

Я положил руку ему на плечо.

— Кого встретишь реже, чем верблюда в Галлии? — Он недоумённо наморщил лоб, и я расхохотался. — Честного человека в Риме, вот кого!

— Но как ты догадался?

— Я говорил тебе, что побывал сегодня утром на Целии. Не сказал только, что разговорился с рабыней из дома напротив. От неё я узнал много любопытного. К примеру, что маленькая дочь Фурия ничего не взяла от матери, зато вылитая тётя — сестра своего отца. А это значило, что Фурия очень похожа на брата, и вполне сойдёт за него в молодости, стоит ей лишь остричь волосы и одеться по-мужски.

— Но этот её ужасный вид…

— Ну, это уже проще. Когда вдова Фурия вышла из дому и отправилась рынок, я пошёл за ней — посмотреть, что она будет покупать. Она купила среди всего прочего бутыль телячьей крови и ягоды можжевельника — дала их нести дочке.

— Ягоды?

— Ну да. Фурия порезала их надвое и налепила половинки себе на лицо. А кровью вымазала шею и волосы. Что же до всего остального, то мы с тобой можем только гадать, насколько изобретательны могут оказаться женщины, объединённые жаждой мести. Фурия очень долго оставалась в четырёх стенах, почти не выходя на улицу — этим объясняется её бледность и то, что никто не заметил, что она отрезала волосы. Да, замечательная женщина. — Я покачал головой. — Странно, что она не вышла замуж. А впрочем, удивляться на приходится. Война, смерть обоих братьев, конфискация имущества, потеря положения в обществе… Если у неё и был жених, то он либо погиб, либо отказался от неё. Да уж, несчастье как камень, брошенный в спокойную воду — круги от него расходятся всё шире и шире.

Домой я возвращался с тяжёлым сердцем. Бывают дни, когда видишь слишком много той мерзости, что есть в этом мире; и лишь долгий спокойный сон в безопасности и уюте своего дома возвращает способность радоваться жизни. Всю дорогу я пытался изгнать из памяти лицо Фурии, думая о Бетесде и Эко. Меньше всего я в этот момент думал о своём соседе и его полчищах лемуров. Я не вспомнил о нём даже тогда, когда проходя мимо стены, за которой находился его сад, ощутил знакомый запах горящих листьев. Но тут скрипнула деревянная дверь в стене, и меня окликнул хриплый шёпот.

— Сыщик! Хвала богам, ты вернулся.

В дверях стоял давешний старый раб — тот, что тогда сгребал в саду листья. Казалось, он был охвачен приступом. Хотя высота дверного проёма позволяла выпрямиться в полный рост, он стоял согнувшись. Зрачки были расширены; челюсть мелко тряслась.

— Господин посылал за тобой. Нам сказали, что ты должен скоро вернуться. Но когда приходят лемуры, время останавливается. Прошу тебя, иди сюда! Спаси нашего господина — спаси нас всех!

Изнутри доносились стоны — и не одного, а нескольких. Пронзительно вскрикнула женщина, послышались звуки падения чего-то тяжёлого. Да что они там с ума все сошли?

— Спаси нас! Лемуры, лемуры!

Его лицо выражало такой ужас, что я отшатнулся. Рука моя сама собой нащупала под плащом кинжал. Но что может кинжал против тех, кто уже и так мёртв?

Чувствуя, как бешено колотится сердце, я шагнул в сад.

Меня сразу же охватили сырость и дым. После ночного моросящего дождя пелена тяжёлой, холодной сырости опустилась на Рим; она словно придавливала дым от очагов и жаровен, заставляя его стлаться по земле. Я вдохнул и закашлялся от удушливого дыма; на глазах выступили слёзы.

Из дому, пошатываясь, выбежал солдат. Споткнулся, упал, подполз ко мне на коленях и обхватил руками.

— Они здесь! Они пришли за мной! Тот парень без головы, солдат со вспоротым животом и остальные! Боги, сжальтесь!

Я вгляделся в темноту, но не увидел ничего, кроме клубов дыма. Внезапно подступило головокружение. Это потому, что ты с утра ничего не ел, сказал я себе. Нечего было быть таким щепетильным и отказываться, когда Корнелия предложила перекусить у них дома. Из темноты выплыл клуб дыма; он разрастался и приобретал форму — и вот передо мной уже юное лицо, искажённое болью.

— Смотри! — вскричал солдат. — Видишь, бедный парень держит в руке свою голову, как Персей — голову Горгоны? И она смотрит — смотрит прямо на меня!

И я увидел. В темноту и дыму я увидел юношу, почти мальчика. Точно таким, каким его описывал ветеран Суллы: в доспехах, держащего собственную голову в высоко поднятой руке. А за его спиной появились и другие, один, двое — и вот их уже целое полчище, изрубленных, окровавленных, извивающихся. Я хотел кинуться прочь, но ужас приковал меня к месту.

Солдат всё цеплялся за мои колени. Старый раб бормотал что-то и беспрестанно всхлипывал. Из дома доносились плач и стоны.

— Ты слышишь их? Слышишь, они вопят, как гарпии?

Я слышал. Сад наполнился стонами и завываниями; их наверняка было слышно по всему Риму…

Утопающий хватается за соломину; разум, чувствуя, как волны безумия захлёстывают его, хватается за что угодно. Соломинка держится на поверхности, но не спасёт идущего ко дну; доска или бревно могут дать ему передышку, но лучше всего — скальный выступ над поверхностью воды, утёс, твердь. Мой разум лихорадочно искал опоры, которая стала бы спасением от этого всеобъемлющего, необъяснимого ужаса. Время замерло, как и говорил старый раб; и в за это нескончаемое, невыносимое мгновение в голове у меня пронёсся вихрь образов, отрывочных мыслей, воспоминаний. Я пытался удержаться за них, а безумие, точно чёрный стремительный поток, увлекало меня вниз, в бездну; и я погружался и погружался, пока, хватаясь за соломинки, вдруг не ощутил твердь.

— Куст! — прошептал я. — Горящий куст! Это он говорит!

Солдат, решив, что я заметил что-то среди извивающихся лемуров, вцепился в меня, что было сил.

— Где? А вот, вижу…

— Нет, куст! Вот, в углу! — Низкорослое дерево среди стройных кипарисов и тисов, с тонким, искривленным стволом, земля вокруг усыпана жёлтыми листьями… Только никаких листьев больше не было. Старый раб сгрёб все листья в саду, а солдат сжёг их в жаровне, вот откуда дым…

Я поволок солдата прочь из сада, через дверь в стене на улицу. Затем вернулся за старым рабом, а потом и за остальными, выволакивая их по одному. Они столпились у стены, глядя вокруг широко раскрытыми, налитыми кровью глазами.

— Лемуры вам чудятся! На самом деле их нет! — прошептал я, чувствуя, как от дыма дерёт горло, и ясно видя, как они исчезают и появляются снова — сидя на гребне стены, с гоготом подбрасывая в воздух свои внутренности…

Рабы кричали и всхлипывали, цепляясь друг за друга. Солдат стоял молча, убрав руки за спину.

Когда они немного пришли в себя на свежем воздухе, я по одному, по двое отвёл их к себе домой. Там они сгрудились — всё ещё перепуганные насмерть, но целые и невредимые. Бетесде пришлось не по вкусу ночное вторжение толпы полубезумных соседей; зато проснувшийся Эко был в восторге оттого, что никто не гонит его спать. Казалось, конца не будет этой холодной сырой ночи. То и дело кто-то один начинал вскрикивать, и остальные успокаивали его, как могли.

Первые проблески дня и выпавшая роса стали лучшим лекарством для больного воображения. Мне почему-то было очень больно смотреть на свет, голова болела сильнее, чем с похмелья; но по крайней мере, я перестал видеть лемуров и слышать их завывания.

Солнце уже стояло высоко, когда солдат, ещё более измученный, чем я, собрался с силами, чтобы спросить у меня.

— Так что же это было?

— Листья, — сказал я. — Ты говорил, что лемуры всегда появляются осенью. Каждую осень ты принимался сжигать опавшие листья. Каждую осень тебе являлись лемуры. Я понял, что тут должна быть какая-то связь. Осень; сожжение листьев в твоём саду; дым от них; лемуры. Потом я понял. То корявое деревце, что растёт у тебя в самом углу. Такие в Риме не растут; и по всей Италии тоже. Думаю, его семена попали сюда с Востока; там-то растения, способные вызывать видения, не в диковинку. К примеру, в Эфиопии есть растение, настой из листьев которого вызывает видения такие ужасные, что под влиянием их человек совершает самоубийство: этот настой заставляют выпить тех, кого уличают в святотатстве. На берегах Инда, я слышал, встречается трава — если её жечь, дым вызывает помрачение рассудка и безумные видения. Но думаю, деревце в твоём саду сродни тому кусту, что произрастает на востоке Египта; это о нём говорится в легенде, которую я узнал от Бетесды.

— Какой ещё легенде? — спросила Бетесда.

— Ну, той, что ты слышала от своего отца — про его предка по имени Моисей, который однажды в пустыне повстречал горящий куст, и тот заговорил с ним. А листья твоего дерева, сосед, когда их жгут, не только говорят, но и заставляют видеть то, чего нет.

— Но почему тогда лемуры?

— Ты видел тех, кого боялся больше всего на свете — духи убитых тобою на войне, жаждущие мести.

— Но как же тогда мои рабы их тоже видели?

— Они видели то, что ты им говорил — под влиянием дыма. Ты же сам увидел горящий куст, как только я сказал про него, помнишь?

— Но этой ночью всё было как наяву. И в доме тоже. Раньше было только в саду…

— Может, потому, что раньше ты сжигал только по нескольку листьев с этого дерева за раз, и дым быстро уносило ветром; оттого и видения были слабее и являлись лишь тем, кто находился в саду. А вчера я заметил, что вокруг дерева совсем не осталось листьев. Должно быть, ты бросил в жаровню всё сразу; ночь выдалась безветренная, и дым наполнил сад и дом. У всех, кто надышался им, помрачился рассудок и начались видения. А когда мы выбрались на воздух и достаточно отдышались, всё прошло — как проходит бред, когда спадает жар.

— Значит, на самом деле никаких лемуров не было?

— Думаю, нет.

— И если я выкорчую это проклятущее дерево и выброшу в Тибр, лемуры больше не появятся?

— Ты перестанешь видеть их наяву, — сказал я и мысленно прибавил: «Хотя в кошмарах они наверняка будут являться тебе до конца дней твоих».

Позднее в тот день, когда сосед со своими рабами вернулся в свой дом, Бетесда сказала, прикладывая мокрое полотенце к моему пылающему лбу.

— Вот видишь, я была права.

— Как же права? — пробормотал я. Головная боль всё ещё накатывала по временам, и стоило закрыть глаза, как начинали мерещиться жуткие картины. — Ты же говорила, что Тита столкнули с балкона, и что сделала это его жена.

— Ну и что? Его заставили броситься балкона; а это всё равно, что столкнули. И заставила обыкновенная женщина, выдававшая себя за лемура. Так что я права.

— И ты сказала тогда, что раб нашего соседа лжёт, утверждая, будто видел лемуров вместе со своим господином. А ведь он говорил правду.

— Я говорила только, что мёртвые не могут ходить по земле, если только из их тел не сделали мумию по всем старинным правилам — и это так и есть. А про куст, говорящий из пламени, кто тебе рассказала? Как бы ты без меня догадался, в чём тут дело?

— Что верно, то верно, — согласился я, зная по опыту, что Бетесду не переспоришь.

— И вообще, какая глупость — верить, будто призраки мёртвых ходят среди живых.

— Не уверен, — пробормотал я.

— Но ты же сам убедился, что нет никаких лемуров! Оба раза! Титу и Корнелии под видом лемура являлась женщина, желавшая отомстить им за своего брата. А соседу лемуры тех, кого он убил на войне, просто чудились, потому что он надышался дурмана. А главное — и Тит с Корнелией, и сосед страшились возмездия за погубленных ими людей. Страх и нечистая совесть — вот и все лемуры.

— Если бы.

— А что же ещё?

— Я думаю, лемуры всё-таки существуют, хоть и не как призраки, являющиеся живым. Мёртвые способны сеять несчастье среди живых. И случается, что человек уже давно в могиле, а его дух продолжает ломать и губить чужие судьбы; и чем могущественнее человек был при жизни, тем более страшные разрушения он чинит после смерти. — Я невольно вздрогнул, и виной тому была не память о призраках в соседском саду, а правда — ещё более страшная, чем кошмарные видения, вызванные дымом от листьев заморского растения. — В Риме обитает злобный лемур. Сулла мёртв, но дух его никуда не делся. Он всё ещё среди нас и продолжает сеять смерть и страдания; и среди друзей, и среди врагов без разбора

Бетесда ничего не ответила. Я закрыл глаза и незаметно для себя уснул.

Спал я до следующего утра — крепко и без сновидений.