Дон-Аминадо

Сижу за решеткой, в темнице сырой.

Вскормленный на воле орел молодой…

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Над седой равниной моря…

Гордо реет буревестник.

Черной молнии подобный…

Им, гагарам, недоступно

Наслажденье битвой жизни…

Гром ударов их пугает…

Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.

Над озером бедная чайка летит…

Был мужик, а мы — о грации.

Был навоз, а мы — в тимпан!

Так от мелодекламации

Погибают даже нации.

Как бурьян.

Мне говорили: все промчится.

И все течет. И все вода.

Но город — сон, который снится.

Приснился миру навсегда.

Лаванда, амбра, запах пудры.

Чадра, и феска, и чалма.

Страна, где подданные мудры.

Где сводят женщины с ума.

Где от зари и до полночи

Перед душистым наргиле,

На ткань ковра уставя очи.

Сидят народы на земле

И славят мудрого Аллаха,

Иль, совершив святой намаз,

О бранной славе падишаха

Ведут медлительный рассказ.

Где любят нежно и жестоко

И непременно в нишах бань.

Пока не будет глас Пророка:

Селим, довольно. Перестань.

О, бред проезжих беллетристов.

Которым сам Токатлиан,

Хозяин баров, друг артистов.

Носил и кофий и кальян!

Он фимиам курил Фареру,

Сулил бессмертие Лоти,

И Клод Фарер, теряя меру,

Сбивал читателей с пути.

А было просто… Что окурок,

Под сточной брошенный трубой.

Едва дымился бедный турок.

Уже раздавленный судьбой.

И турка бедного призвали,

И он пред судьями предстал

И золотым пером в Версале

Взмахнул и что-то подписал.

Покончив с расой беспокойной

И заглушив гортанный гул,

Толпою жадной и нестройной

Европа ринулась в Стамбул.

Менялы, гиды, шарлатаны.

Парижских улиц мать и дочь,

Французской службы капитаны.

Британцы, мрачные, как ночь.

Кроаты в лентах, сербы в бантах.

Какой-то сир, какой-то сэр.

Поляки в адских аксельбантах

И итальянский берсальер.

Малайцы, негры и ацтеки.

Ковбой, идущий напролом.

Темно-оливковые греки.

Армяне с собственным послом!

И кучка русских с бывшим флагом

И незатейливым Освагом…

Таков был пестрый караван,

Пришедший в лоно мусульман.

В земле ворочалися предки,

А над землей был стон и звон.

И сорок две контрразведки

Венчали новый Вавилон.

Консервы, горы шоколада,

Монбланы безопасных бритв,

И крик ослов… — и вот награда

За годы сумасшедших битв!

А ночь придет, — поют девицы,

Гудит тимпан, дымит кальян.

И в километре от столицы

Хозары режут христиан.

Дрожит в воде, в воде Босфора

Резной и четкий минарет.

И муэдзин поет, что скоро

Придет, вернется Магомет.

Но, сын растерзанной России,

Не верю я, Аллах, прости.

Ни Магомету, ни Мессии,

Ни Клод Фареру, ни Лоти…

Расточали каждый час.

Жили скверно и убого.

И никто, никто из нас

Никогда не верил в Бога.

Ах, как было все равно

Сердцу — в царствии потемок!

Пили красное вино

И искали Незнакомок.

Возносились в облака.

Пережевывали стили.

Да про душу мужика

Столько слов наворотили,

Что теперь еще саднит

При одном воспоминанье.

О, Россия! О, гранит,

Распылившийся в изгнанье!

Ты была и будешь вновь.

Только мы уже не будем.

Про свою к тебе любовь

Мы чужим расскажем людям.

И, прияв пожатье плеч,

Как ответ и как расплату.

При неверном блеске свеч

Отойдем к Иосафату.

И потомкам в глубь веков

Предадим свой жребий русский:

Прах ненужных дневников

И Гарнье — словарь французский.

Россию завоюет генерал.

Стремительный, отчаянный и строгий.

Воскреснет золотой империал.

Начнут чинить железные дороги.

На площади воздвигнут эшафот.

Чтоб мстить за многолетие позора.

Потом произойдет переворот

По поводу какого-нибудь вздора.

Потом… придет конногвардейский полк:

Чтоб окончательно Россию успокоить.

И станет население, как шелк.

Начнет пахать, ходить во храм и строить.

Набросятся на хлеб и на букварь.

Озолотят грядущее сияньем.

Какая-нибудь новая бездарь

Займется всенародным покаяньем.

Эстетов расплодится, как собак.

Все станут жаждать наслаждений жизни.

В газетах будет полный кавардак

И ежедневная похлебка об отчизне.

Ну, хорошо. Пройдут десятки лет.

И Смерть придет и тихо скажет: баста.

Но те, кого еще на свете нет,

Кто будет жить — так, лет через полтораста,

Проснутся ли в пленительном саду

Среди святых и нестерпимых светов.

Чтоб дни и ночи в сладостном бреду.

Твердить чеканные гекзаметры поэтов

И чувствовать биения сердец.

Которые не ведают печали.

И повторять: «О, брат мой. Наконец!

Недаром наши предки пострадали!»

Н-да-с. Как сказать… Я напрягаю слух.

Но этих слов в веках не различаю.

А вот что из меня начнет расти лопух:

Я — знаю.

И кто порукою, что верен идеал?

Что станет человечеству привольно?!

Где мера сущего?! — Грядите, генерал!..

На десять лет! И мне, и вам — довольно!

Мы будем каяться пятнадцать лет подряд.

С остервенением. С упорным сладострастьем.

Мы разведем такой чернильный яд

И будем льстить с таким подобострастьем

Державному Хозяину Земли,

Как говорит крылатое реченье.

Что нас самих, распластанных в пыли.

Стошнит и даже вырвет в заключенье.

Мы станем чистить, строить и тесать.

И сыпать рожь в прохладный зев амбаров.

Славянской вязью вывески писать

И вожделеть кипящих самоваров.

Мы будем ненавидеть Кременчуг

За то, что в нем не собиралось вече.

Нам станет чужд и неприятен юг

За южные неправильности речи.

Зато какой-нибудь Валдай или Торжок

Внушат немалые восторги драматургам.

И умилит нас каждый пирожок

В Клину, между Москвой и Петербургом.

Так протекут и так пройдут года:

Корявый зуб поддерживает пломба.

Наступит мир. И только иногда

Взорвется освежающая бомба.

Потом опять увязнет ноготок.

И станет скучен самовар московский.

И лихача, ватрушку и Восток

Нежданно выбранит Димитрий Мережковский.

Потом… О, Господи, Ты только вездесущ

И волен надо всем преображеньем!

Но, чую, вновь от беловежских пущ

Пойдет начало с прежним продолженьем.

И вкруг оси опишет новый круг

История, бездарная, как бублик.

И вновь на линии Вапнярка — Кременчуг

Возникнет до семнадцати республик.

И чье-то право обрести в борьбе

Конгресс Труда попробует в Одессе.

Тогда, о, Господи, возьми меня к Себе,

Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!

Ввозвращается ветер на круги своя.

Не шумят возмущенные воды.

Повторяется все, дорогая моя.

Повинуясь законам природы.

Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.

Гибнет плод, красотой отягченный.

И любимой поэт посвящает сонет,

Уже трижды другим посвященный.

Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук.

И, внимая речам якобинца,

Я предчувствую, как его собственный внук

Возжелает наследного принца.

Ибо все на земле, дорогая моя.

Происходит, как сказано в песне:

Возвращается ветер на круги своя.

Возвращается, дьявол! хоть тресни.

Трижды прав Гераклит древнегреческий:

Все течет. Даже вздор человеческий.

Даже золото скипетров царственных.

Даже мудрость мужей государственных.

Даже желчь, что толкает повеситься —

При сиянии бледного месяца…

Спи, Данилка. Спи, мой чиж.

Вот и мы с тобой в Париж,

Чтоб не думали о нас.

Прикатили в добрый час.

Тут мы можем жить и ждать,

Не бояться, не дрожать.

Здесь — и добрая Salnte Vierge,

И консьержка и консьерж,

И жандарм с большим хвостом,

И республика притом.

Это, братец, не Москва,

Где на улицах трава.

Здесь асфальт, а в нем газон,

И на все есть свой резон.

Вишь, как в самое нутро

Ловко всажено метро.

Мчится, лязгает, грызет,

И бастует — и везет.

Значит, нечего тужить.

Будем ждать и будем жить.

Только чем?! Ну что ж, мой чиж.

Ведь на то он и Париж,

Город-светоч, город-свет.

Есть тут русский комитет.

А при нем бюро труда.

Мы пойдем с тобой туда

И заявим: «Я и чиж

Переехали в Париж.

Он и я желаем есть.

Что у вас в Париже есть?!»

Ну, запишут, как и что.

Я продам свое пальто

И куплю тебе банан.

Саблю, хлыст и барабан.

День пройдет. И два. И пять.

Будем жить и будем ждать.

Будем жаловаться вслух.

Что сильнее плоть, чем дух,

Что до Бога высоко.

Что Россия далеко,

Что Данилка и что я —

Две песчинки бытия

И что скоро где-нибудь

Нас положат отдохнуть

Не на час, а навсегда,

И за счет бюро труда.

«Здесь лежат отец и чиж»,

И напишут: «Знай, Париж!

Неразлучные друзья.

Две песчинки бытия,

Две пылинки, две слезы.

Две дождинки злой грозы.

Прошумевшей над землей.

Тоже бедной, тоже злой».

Живем. Скрипим. И медленно седеем.

Плетемся переулками Passy.

И скоро совершенно обалдеем

От способов спасения Руси.

Вокруг шумит Париж неугомонный.

Творящий, созидающий, живой.

И с башни, кружевной и вознесенной.

Следит за умирающей Москвой.

Он вспоминает молодость шальную.

Веселую работу гильотин

И жизнь свою, не эту, а иную.

Которую прославил Ламартин.

О, зрелость достигается веками!

История есть мельница богов.

Они неторопливыми руками

Берут из драгоценных закромов.

Покорствуя величественной воле,

Раскиданные зернышки Руси,

Мы очередь получим в перемоле,

Дотоле обретался в Passy.

И некто не родившийся родится.

Серебряными шпорами звеня.

Он сядет на коня и насладится —

Покорностью народа и коня.

Проскачут адъютанты и курьеры.

И лихо заиграют трубачи.

Румяные такие кавалеры.

Веселые такие усачи.

Досадно будет сложенным в могиле,

Ах. скучно будет зернышкам Руси…

Зачем же мы на диспуты ходили

И чахли в переулочках Passy.

«Здесь погребен monselur Израильсон.

Он покупал по случаю брильянты

И твердо веровал, что президент Вильсон

Окажется решительней Антанты.

Но падал франк. Летела марка вниз.

Вода Виши не помогла желудку.

И умер он. умученный от виз.

Любя Россию вопреки рассудку.

Молодой человек. Из хорошей семьи.

Основатель Бюро переводов.

Умер честно. Один. Без хорошей семьи.

На глазах европейских народов.

Вся жизнь его прошла в мечтах.

Он шибко жил и умер быстро.

Покойся мирно, бедный прах

Дальневосточного министра!..

Здесь погребен веселый щелкопер.

Почти поэт, но не поэт, конечно.

Среди планет беспечный метеор.

Чей легкий свет проходит быстротечно.

Он роз и слез почти не рифмовал.

Но, со слезой вздыхая о России,

Стихию он всегда предпочитал

Соблазну полнозвучия Мессии.

Он мог бы и бессмертие стяжать.

Но на ходу напишешь разве книжку?!

А он бежал. И он устал бежать.

И добежал до кладбища вприпрыжку.

Не упорствуй, мой маленький друг

И не гневайся гневом султанши.

Мы с тобой не поедем на юг.

Мы не будем купаться в Ла-Манше.

Я тебя так же нежно люблю.

Все капризы готов исполнять я.

Но, увы, я тебе не куплю

Кружевного брюссельского платья.

Потому что… — богата ли мышь,

Убежавшая чудом с пожара?!

Что же ты, моя мышка, молчишь?

Или, бедный, тебе я не пара?

Не грусти. Это только — пока.

Перешей свое платье с каймою,

То, в котором, светла и легка.

По Тверской ты гуляла весною.

Заскучаешь, возьму автобус

И до самой Мадлэн прокатаю!

Я ведь твой избалованный вкус.

Слава Богу, немножечко знаю…

Разве кончена жизнь уже?

Разве наша надежда напрасна?!

Почитай господина Мюрже,

Ты увидишь, что жизнь прекрасна.

А сознанье, что в нашей судьбе

Есть какая-то мудрость страданья?!

Разве это не лестно тебе?

Разве мало такого сознанья?..

Жить, постигнув, что все — Ничего!

Видеть мир. превращенный в обломки!.

Понимаешь ли ты, до чего

Нам завидовать будут потомки?!

Не сердись же, мой маленький друг.

Не казни меня гневом султанши.

Мы с тобой не поедем на юг.

Мы не будем купаться в Ла-Манше.

Хорошо бы в море бросить

Всех, кто что-то проповедует

Зачесать умело проседь.

Зачесать ее как следует.

Предоставить спор невежде.

Не вступая с ним в дискуссию.

И ухаживать, как прежде.

За какой-нибудь Марусею.

Не ходить встречать Мессию

И его не рекламировать.

Со слезою про Россию

Ничего не декламировать.

Не скулить о власти твердой

С жалким видом меланхолика.

Вообще, не шляться с мордой

Освежеванного кролика.

Но, избрав потверже сушу.

Все суметь, что юность ведает.

И взбодрить и плоть, и душу,

И взбодрить их так, как следует.

Предоставить спор невежде.

Не вести ни с кем дискуссию.

И… ухаживать, как прежде.

За какой-нибудь Марусею!

Я в мире все, покорствуя, приемлю.

Чтоб самый мир осмыслить и постичь.

Иван Ильич желает сесть на землю.

Я говорю: садись, Иван Ильич!

По всем его движениям и позам

Я понимаю, это — крик души.

Он говорит: хочу дышать навозом!

Я говорю: действительно, дыши!

Он говорит: я заведу корову.

Я говорю: конечно, заводи!

И, веря ободряющему слову.

Он чувствует стеснение в груди.

Так высказаться мученику надо.

Так нужен этот дружеский жилет.

Он говорит: представь себе! Канада!

Мохнатый плащ! Ботфорты! Пистолет!

Я жизнь дам иному поколенью.

Я населю величественный край!..

С участием к сердечному волненью

Я говорю: конечно, населяй!

А через час, беспомощней сардинки.

Которая не может ничего.

Он вновь стучит на пишущей машинке

И курит так, что страшно за него!

«Уж небо осенью дышало»,

Уже украли покрывало

С террасы казино.

И ветер, в злости беспечальной.

На крыше флаг национальный

Уже сорвал давно.

Тромбон, артист с душой и вкусом.

Бродил с большим и страшным флюсом

На правой стороне.

Уже не ждали ветра с юга

И ненавидели друг друга,

И жили в полусне.

Рыжеволосая актриса

Избила туфлею Париса,

И он ходил, как тень.

Вино, что день, то было жиже.

И все мечтали о Париже,

Когда кончался день.

Но общей связаны порукой,

Все говорили с тайной скукой.

Участвуя в игре:

Ах, все зависит от циклона.

Пройдет циклон, разгар сезона

Наступит в сентябре.

А море бешено кидалось.

Лизало берег, возвращалось.

Чтоб закипеть опять,

Купальню смыть назло французу,

И на песок швырнуть медузу

И на песке распять.

И ночью снилась небылица.

Далекий вальс и чьи-то лица,

И нежность чьих-то глаз,

И ненаписанные стансы,

И трижды взятые авансы

Под стансы и рассказ.

И море снилось, но другое.

Далекое и голубое.

И милый Коктебель.

Курьерский поезд петербургский.

Горячий борщ, конечно, в Курске,

И северная ель.

Скорей, скорей! Уж Тула — справа.

Вот старый Серпухов. Застава.

Мгновенье… и — Москва.

— Пожа-пожалте, прокатаю! —

И вдруг я смутно различаю

Не русские слова.

И, слышу, снова бьет Париса

Рыжеволосая актриса.

Должно быть, за циклон.

Который в море хороводит.

Madame! Не бейте! Все проходит,

И все пройдет. Как сон.

Правда, странно? Что за дата?

Что случилось там когда-то.

Далеко от здешних мест?

Каратыгина рожденье?

В Борках поезда крушенье?

Или просто манифест?!.

Нет, не то и не другое,

И не третье, а — иное.

Ну же! Вспомните скорей!

Неужели вы забыли?

Неужели не любили

Вы на родине своей?!

Неужели в ваших венах

Песню песней сокровенных

Никогда не пела кровь?

Неужели даже прежде

И ни к Вере, ни к Надежде

Не швырнула вас Любовь?!

Но уж к Софье?! К вашей тетке,

Чьи смешные папильотки

На чело роняли тень, —

В старый домик на Плющихе,

Где и сны, и вздохи тихи,

Вы явились в этот день?!

О, конечно, вы любили.

Вы любили, но забыли

Сочетания имен.

Запах роз, и рук, и платья.

Ибо все, и без изъятья.

Исчезает в тьме времен.

Пел рояль. Играли в фанты.

В зеркалах мелькали банты.

И цвела весна в глазах.

Но с пустыни ветер грянул.

Вешний цвет в полях увяну л,

Обратился в бедный прах.

Не бросайте ж в ночь изгнанья

Добрых дней воспоминанья.

Ибо все, что мы храним.

Только тени восхождений,

Только отблеск сновидений,

Смутный дым и легкий дым.

Старый Лондон пахнет ромом.

Жестью, дымом и туманом.

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

Ослепительный Неаполь,

Весь пронизанный закатом.

Пахнет мулями и слизью.

Тухлой рыбой и канатом.

Город Гамбург пахнет снедью.

Лесом, бочками и жиром.

И гнетущим, вездесущим.

Знаменитым добрым сыром.

А Севилья пахнет кожей.

Кипарисом и вербеной,

И прекрасной чайной розой,

Несравнимой, несравненной.

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер.

Когда мало жить осталось.

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень.

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

Если б вдруг назад отбросить

Этих лет смятенный ряд,

Зачесать умело проседь.

Оживить унылый взгляд.

Горе — горечь, горечь — бремя.

Все — веревочкой завить.

Если б можно было время

На скаку остановить,

Чтоб до боли закусило

Злое время удила.

Чтоб воскликнуть с прежней силой —

Эх была, да не была!

Да раскрыть поутру ставни,

Да увидеть под окном

То, что стало стародавней

Былью, сказочкою, сном…

Этот снег, что так синеет.

Как нигде и никогда.

От которого пьянеет

Сердце раз и навсегда.

Синий снег, который режет,

Колет, жжет и холодит.

Этот снег, который нежит,

Нежит, душу молодит.

Эту легкость, эту тонкость,

Несказанность этих нег.

Хрупкость эту, эту звонкость.

Эту ломкость, этот снег!

Если б нам, да в переулки.

В переулки, в тупички.

Где когда-то жили-были.

Жили-были дурачки,

Только жили, только были,

Что хотели, не смогли.

Говорили, что любили,

А сберечь, не сберегли…

Ты помнишь снег, и запах снежный,

И блеск, и отблеск снеговой,

И стон, и крик, и скок мятежный

Над безмятежною Москвой,

И неба синие шинели,

И звезды пуговиц на них,

И как пленительно звенели

Разливы песен молодых,

И ночью тихой, ночью сонной

То смех, то шепот заглушенный,

И снег, о! снег на Малой Бронной,

На перекрестке двух Козих?!.

В кругу содвинутых бутылок

Наш глупый спор, российский спор.

Его поток и милый вздор.

Фуражки, сбитой на затылок.

Академический задор,

И тостов грозные раскаты,

И клятвы мщенья за грехи,

И все латинские цитаты.

И сумасшедшие стихи!

Потом приказ — будите спящих!

Зажечь костры!.. И, меж костров.

Ты помнишь старых, настоящих.

Твоих седых профессоров.

Которых слушали вначале.

Ты помнишь, как мы их качали.

Как ватный вырвали рукав

Из шубы доктора всех прав!..

Как хохотал старик Ключевский.

Как влез на конный монумент

Максим Максимыч Ковалевский,

Уже толстяк, еще доцент…

Потом, ты помнишь, кони-птицы

Летят в Ходынские поля.

Танцуют небо и земля,

И чьи-то длинные ресницы.

Моей касался щеки.

Дрожат, воздушны и легки.

Снежинки тают, мчатся, вьются.

Снежинок много, ты одна,

А песни плачут и смеются,

А песни льются, льются, льются,

И с неба, кажется, сорвутся

Сейчас и звезды, и луна!..

…Промчалось все. А парк Петровский

Сегодня тот же, что вчера.

Хрустит, как прежде, снег московский

У Патриаршего пруда.

И только старость из тумана

За нами крадется, как тать.

Ну, ничего, моя Татьяна… —

Коли не жить, так вспоминать.

На минувшее взираю

Я почти с благоговеньем.

Я завидую невольно

Предыдущим поколеньям.

Было все когда-то легче.

Было все когда-то проще.

Три кита на свете были:

Русь, исправники и тещи.

У купца, у Пастухова,

Что у Каменного моста.

Все, что в мире совершалось.

Объяснялось очень просто.

Шею шарфом обмотавши.

Алкоголик и безбожник,

В наводивших страх галошах

Приходил к нему художник,

И за три рубля в неделю,

С возмущеньем непритворным.

Всю уездную управу

Пригвождал к столбам позорным.

«О, доколе, Каталина…» —

Восклицал он без варьяций,

Осуждая непорядки

Городских ассенизаций.

А потом, надев намордник.

Тещу, женщину сырую.

Рисовал в ужасном виде.

Вообще, как таковую.

Ах, я знаю, все проходит.

Все есть тлен и быстротечность.

Отошла и наша теща

В пожирающую Вечность.

Но когда я меж консьержек

Заблудившись безнадежно.

Вспоминаю то, что было

И что стало невозможно,

У меня вот к этой теще.

К сатирическому устью.

Прямо, знаете ли, нежность,

Перемешанная с грустью!..

Человек, не вешай нос

Ни на квинту, ни иначе.

Не склоняй ни роз, ни слез,

А уж грез и наипаче.

В плащ не кутайся, зловещ:

И прохладно, и не модно,

Только бодрость — это вещь.

Все другое производно.

И не так уж тесен мир,

Чтобы в нем не поместиться.

А затем… ведь ты ж не сыр.

Чтоб слезой своей гордиться.

Сколько тягостных колец

Вкруг затягивалось уже.

Так уж худо, что конец!

А глядишь назавтра… хуже.

Это значит, что вчера

За сугроб ты принял кочки.

Это значит, что игра

Не дошла еще до точки.

Если ж так, то выше нос.

«Еще Польска не сгинела».

Жил да был такой Панглосс,

Понимавший это дело.

И когда его Вольтер

Посадил однажды на кол,

Он. классический пример.

Сел и даже не заплакал.

И подействовала так

Эта твердость на Вольтера,

Что сказал он: «Слезь, дурак.

Ты не годен для примера!..»

Помнишь ты или не помнишь

Этот день и этот час,

Как сиял нам луч заката,

Как он медлил и погас?

Ничего не предвещало,

Что готовится гроза.

Я подсчитывал расходы,

Ты же — красила глаза.

А потом ты говорила.

Милым голосом звеня,

Что напрасно нету дяди

У тебя иль у меня.

Если б дядя этот самый

Жил в Америке, то он

Уж давно бы там скончался

И оставил миллион…

Я не стал с тобою спорить

И доказывать опять.

Что могла бы быть и тетя,

Тысяч так на двадцать пять.

Я ведь знаю, ты сказала б.

Что, когда живешь в мечтах.

То бессмысленно, конечно.

Говорить о мелочах.

Нет даже слова такого

В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье.

Милый, единственный прах.

Русское лето в России.

Запахи пыльной травы.

Небо какой-то старинной.

Темной, густой синевы.

Утро. Пастушья жалейка.

Поздний и горький волчец.

Эх, если б узкоколейка

Шла из Парижа в Елец…

Одного Нового года нам мало.

Эх, где наша не пропадала,

Один раз вплавь, другой раз вброд.

Встретим еще один Новый год.

Пей, как говорится,

Мелкая земская единица.

Сивка и Россинант,

Рядовой эмигрант!

Пей за мировую бесконечность,

За мгновение, и за Вечность,

За красоту, и за момент,

И за третий элемент.

Пей за свободу слова,

За народ, давший Толстого,

За чувство мировой тоски

И за эти самые огоньки.

Пей за нашу профессуру,

За приват и за доцентуру,

Пей за адвокатуру.

Пей за литературу.

Даже за температуру.

Но, главное ж, пей…

Пей за все яркое, за все огневое.

За искусство как таковое.

За выси гор и за ширь долин.

За Мечникова лактобациллин.

Пей за друга читателя.

Пей за друга издателя,

Пей за друга писателя,

И даже за переписателя.

Но, главное, пей…

Пей за нашу альма-матер.

За вулкан и за кратер.

За подробность, за суть,

За исторический путь,

За луч света в царстве мрака.

За излечение рака.

За молнию и грозу,

За Сидора и за козу,

За творчество и за муки,

И за мучеников науки,

За исстрадавшиеся низы,

И за Сидора без козы,

И за прекрасную Францию,

Последнюю нашу станцию,

Где по два раза в год

Встречаем мы Новый год.

Но твердо и неуклонно.

На Онуфрия и на Антона,

С танцами до утра.

Пока придет пора,

А не придет, так приснится.

Пей, мелкая единица,

Ура!

Городскому человеку

Страстно хочется на волю.

У него тоска по небу.

Колосящемуся полю.

По похожим на барашков

Облакам и легким тучкам

И еще по всяким разным

В книжках вычитанным штучкам.

Городскому человеку,

Даже очень пожилому,

Страшно хочется зарыться

Прямо в сено иль в солому

И вдыхать сосновый запах.

От соломы, но сосновый!!!

И глядеть, как в час вечерний

Возвращаются коровы…

Городскому человеку

Так и кажется, что вымя

Сразу вздуто простоквашей

И продуктами другими,

И что надо только слиться

С лоном матери-природы.

Чтобы выровнять мгновенно

Все — и душу, и расходы.

Городскому человеку,

Утомленному столицей.

Снится домик очень белый

С очень красной черепицей.

В этом домике счастливом

На окне цветут герани,

А живут там полной жизнью

Краснощекие пейзане.

Городские ощущенья

Одинаковы и стерты…

Вот и тянет человека

На натюры да на морты.

И мечтает он однажды

Убежать от шума света

И купить клочок землицы,

Где, неведомо… Но где-то!

Развести цыплят, коровок.

Жить легко и без печали,

Получая ежегодно

Три серебряных медали:

За цыплят и за коровок,

И за то, что образцово

Деревенское хозяйство

Человека городского.

Но пока о куроводстве,

Улыбаясь, он мечтает,

Грузовик его бездушный

Пополам переезжает.

Потому что не цыплята

По навозной бродят жиже.

Не цыплята, и не бродят,

И не в жиже, а в Париже!.

И теперь на Пер-Лашезе

Он лежит, дитя столицы.

Городскому человеку

Много надо ли землицы?!

Оттепель. Дымка. Такси вздорожали.

Нежность какая-то. Грусть.

Двух радикалов куда-то избрали.

Поезд ограбили. Пусть.

Ноет шарманка. Рапсодия Листа.

Серб. Обезьянка в пальто.

Я вспоминаю Оливера Твиста,

Диккенса, мало ли что…

Все-таки лучшее время природы —

Это весна, господа!

Все сочиняют поэмы и оды.

Даже извозчики. Да.

Что-то весеннее грезится миру.

Бог его ведает, что.

Ах, если б мне итальянскую лиру…

Даже не лиру, а сто!

Каждый день уходит к морю

Голубой курьерский поезд.

Зябко кутаются в соболь

Благороднейшие леди.

Пахнет кожей несессеров,

И сигарой, и духами,

И еще щемящим чем-то,

Что не выразить стихами…

Если вы не лорд английский.

Не посол Венесуэлы,

Не владелец медных копей

В юго-западном Техасе,

Если герцогов Бульонских

Вы не косвенный потомок.

Не глава свиного треста.

Не плантатор из Таити,

Если вы не задушили

Тетку, Пиковую даму.

То чего же вы стоите

И куда же вы суетесь?!

Ах, шестое это чувство.

Чувство рельс, колес, пространства.

То, что принято у русских

Называть манящей далью…

Замирающее чувство.

Словно вы на полустанке.

Вот придет швейцар огромный —

Страшный бас и густ, и внятен:

— Пер-рвый… Поезд… на четвертом.

Фастов… Знаменка… Казатин…

Вянет лист. Проходит лето.

Солнце светит скупо.

Так как нету пистолета,

То стреляться глупо.

И к чему былого века

Пошлые замашки.

Когда есть у человека

Честные подтяжки!

Мы не узкие педанты,

Нам и сосны в пору…

Вот и будут эмигранты —

С сосенки, да с бору!

Честь имею доложить.

Что ужасно трудно жить,

Прямо, искренне сознаться,

Невозможно заниматься!..

В гневе мрачный небосвод

Разверзается библейском,

И потоки многих вод

Мчатся в страхе иудейском.

Человеки и стада

Мокнут купно и отменно.

Вот уж именно когда

Всем им море по колено.

Это значит, что опять

Ной в порядке диктатуры

Станет тварей отбирать

Для грядущей авантюры.

…Этак мыслью воспаришь —

И еще противней станет.

Над тобой по скатам крыш

Дождь немолчно барабанит.

Куришь. Киснешь. Морщишь лоб.

Невозможно заниматься.

Эх, мамаша! Хорошо б

Чистым спиртом нализаться,

Наложиться, словно зверь,

И мурлыкать откровенно:

Вот уж именно теперь

Мне и море по колено!..

Топали. Шарили. Рылись. Хватали.

Ставили к стенке. Водили. Пытали.

Словом, английским сказать языком:

Дом моя крепость, и… крепость мой дом.

Площадь очистили. Цоколь. Ступеньки.

Памятник общий Емельке и Стеньке.

Именно в память того, что ко дну

Стенька персидскую сплавил княжну.

Осень проходит. Одна. И другая.

Третья… Шестая… Седьмая… Восьмая…

Вот и десятая глазом видна!

«Грустную думу наводит она».

Песня ль доносится… Жалоба ль, вздох ли.

Лес обнажился… Грачи передохли…

Ветер гуляет в просторах полей…

В общем, приятная вещь юбилей.

«Зацветают весенние грядки.

Воробей от безумья охрип.

Я люблю вас в ударном порядке.

Потому что вы девушка-тип!

Ах, в душе моей целая смута,

И восторг, и угар, и тоска.

Приходите, товарищ Анюта,

Будем вместе читать Пильняка.

Набухают весенние почки.

С точки зрения смычки простой,

Я дошел, извиняюсь, до точки!

Ибо я индивид холостой.

Прекратите ж сердечную муку.

Укротите сердечную боль.

Предлагаю вам сердце и руку

И крестьянского типа мозоль.

Я чувствую невольное волненье.

Которое не выразишь пером.

Прошли года. Сменилось поколенье.

Все тот же он, московский ипподром.

Исчезли старые и милые названья.

Но по весне, когда цветет земля.

Легки и дымны дней благоуханья

И зелены Ходынские поля.

Иные краски созданы для взора.

Иной игрой взволнована душа, —

Не голубою кровью Галтимора

И не дворянской спесью Крепыша.

Из бедности, из гибели, из мрака,

Для счастья возродяся наконец,

Лети, скачи, крестьянская коняка,

В советских яблоках советский жеребец!

Ты перенес жестокие мученья

И за чужие отвечал грехи.

Но ты есть конь иного назначенья.

Ты, скажем прямо, лошадь от сохи.

Пусть ноги не арабские, не тонки,

И задняя с передней не в ладу.

Есть классовое что-то в селезенке.

Когда она играет на ходу.

Прислушиваясь к собственным синкопам

И не страшась, что вознесется бич.

Ты мчишься этим бешеным галопом.

Который завещал тебе Ильич.

И, к милому прошедшему ревнуя.

Я думаю над пушкинским стихом:

Вот именно, крестьянин, торжествуя,

Играет в ординаре и двойном.

Точка. Станция. Шлагбаум.

Треплет ветер на ходу

Три романа Викки-Баум,

Позабытые в саду.

Круг замкнулся. Сократился.

Ни концов и ни начал.

Доктор Шмелькин возвратился.

Дождь в окошко застучал…

Из разверзнутого лона

Целый хлынул водоем.

Кто-то ищет компаньона

В одиночестве своем.

Кто-то громко объявляет

В напряженной тишине.

Что паркеты натирает

По неслыханной цене.

А другой, в какой-то злобе

Сообщая адрес свой.

Ищет фюрера к особе.

Очевидно, пожилой.

Капли падают все чаще.

Тяжелее бабьих слез.

Кто-то голосом дрожащим

Предлагает пылесос.

И опять кончиной света

Угрожает неба высь.

И опять мечта поэта

Пишет Бобику: вернись!

Доклад: «Любовь и веронал».

Билеты — франк, у входа в зал.

Вышли в свет воспоминанья:

«Четверть века прозябанья».

Нужен смокинг или фрак

Для вступающего в брак.

Там же ищут для венца

Посаженого отца.

Ищут вежливых старушек

Для различных побегушек.

Отдается домик с садом,

С крематориумом рядом.

Ищут крепкую эстонку

К годовалому ребенку.

Диспут в клубе на Клиши

О бессмертии души.

Там же прения сторон.

Русский чай и граммофон.

Ищут скромную персону

Средних лет —

Отвечать по телефону:

Дома нет.

Срочно нужен на Европу

Представитель по укропу.

Имею восемь паспортов.

На все готов.

Скромный русский инвалид

Ищет поручений

По устройству панихид

Или развлечений.

Отдается дом с гаражем,

С правом пользования пляжем.

Непосредственно из спальни

Вид на женские купальни.

Ищут тихого злодея.

Есть старушка. Есть идея.

Сохранившийся мужик.

Бывший крымский проводник,

Сокращает скуку дней

На отрогах Пиреней.

Ищу мансарду для прислуги.

Чтоб проводить свои досуги.

Комната с диваном

За урок с болваном.

Холостяк былой закваски

Жаждет ласки…

«Вырыта заступом яма глубокая»…

Адрес для писем: Алжир. Одинокая.

«Жорж, прощай. Ушла к Володе!..

Ключ и паспорт на комоде».

Пришли. Ушли. Похоронили.

«Среди присутствующих были…»

Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли.

Мысль витает в пространствах, но не может осесть.

Ананасы в шампанском окончательно скисли.

А в таком состоянии их немыслимо есть.

Надо взять и откинуть, и отбросить желанья.

И понять неизбежность и событий, и лет,

Ибо именно горьки ананасы изгнанья.

Когда есть ананасы, а шампанского нет.

Что ж из этой поэзы, господа, вытекает?

Ананас уже выжат, а идея проста:

Из шампанского в лужу — это в жизни бывает,

А из лужи обратно — парадокс и мечта!..

Все было русское… И «Бедность не порок»

И драматург по имени Островский.

И русская игра, и русский говорок,

И режиссер, хоть пражский, но московский.

Все было русское. И песня, и трепак,

И гиканье, и посвист молодецкий.

И пленный русский князь, и даже хан Кончак.

Хоть был он хан, и даже половецкий.

Все было русское… Блистательный балет,

И добрые волшебники, и феи.

И грёза-девочка четырнадцати лет

В божественном неведенье Психеи.

Все было русское… И русские лубки,

И пляски баб, и поле, и ракита,

И лад, и строй гитар, исполненный тоски,

И человек по имени Никита.

Все было русское… И клюква, и укроп,

И русский квас, изюминой обильный.

И даже было так. что даже Мисс Europe

Звалась Татьяной и была из Вильны.

Все было русское… И дни, и вечера,

И диспут со скандалом неизбежным.

И столь классическое слово — Opera,

И то оно казалось зарубежным.

Все было русское… От шахмат и до Муз,

От лирики до водки и закуски.

И только huissier, который был француз.

Всегда писал и думал по-французски…

Начинается веселая пора…

Обнаглела, повзрослела детвора.

Что ни девочка, то целый бакалавр.

Что ни мальчик, то не мальчик, а кентавр.

Не успели даже дух перевести.

Даже сделать остановку на пути,

Разобраться в этом космосе самом,

А тебя уже на свалку да на слом.

Вы, папаша, не читали Мериме,

Вы, мамаша, прозябали в Чухломе,

Вы, мол, молодость ухлопали на ять,

Вам Расина да Корнеля не понять.

И пошли, залопотали, ну! да ну!

Как сороки-белобоки на тыну.

Так Бальзаком, Мориаком и костят,

Про Лажечникова слышать не хотят…

И плывет уже вечерняя заря,

А в траве уже от блеска фонаря

Умирают, угасают светлячки…

И выходит, что папаши дурачки,

И что все есть только пепел и зола.

И что молодость действительно прошла.

Под Парижем, на даче, под грушами,

Вызывая в родителях дрожь.

На траве откровенными тушами

Разлеглась и лежит молодежь.

И хотя молодежь эта женская

И еще не свершила свое.

Но какая-то скука вселенская

Придавила и давит ее.

И лежит она теле, босоногая,

Напевая унылый фокстрот

И слегка карандашиком трогая

Свой давно нарисованный рот.

Засмеется — и тоже невесело,

Превращая контральто в басы.

И глядишь, и сейчас же повесила

На обратную квинту носы.

А потом задымит папиросками

Из предлинных своих мундштуков.

Только вьется дымок над прическами.

Над капризной волной завитков.

И гляжу на нее я, и думаю:

Много есть достижений вокруг.

Не исчислишь их общею суммою.

Не расскажешь их сразу и вдруг.

Много темного есть в эмиграции,

Много темного есть и грехов.

Одного только нет в эмиграции…

В эмиграции нет женихов.

И был Октябрь. Звонили телефоны.

Имел хожденье русский пневматик.

И был билет. И ставка на мильоны.

И жизнь была. И рюмка. И шашлык.

И, несмотря на массу осложнений.

На полный мрак, на кризис мировой.

Какое-то беспутство или гений

Спасали нас от бездны роковой.

А между тем под сланцами, под мглистым

Покровом глыб, безумьем обуян.

Уже дышал дыханием нечистым.

Уже пылал и пенился вулкан.

И желт был дым в фарватерах,

в воронках…

И, помолясь безжалостным богам.

Вставал монгол и шел на плоскодонках

От устьев рек к безвестным берегам.

Из тундр пешком спешили алеуты,

И пел шаман в убийственной тоске.

И вел киргиз худой и необутый.

Киргизский вождь в коровьем башлыке.

И шум стоял во всем Авиахиме,

И горизонт был сумрачен и хмур,

И говорил словами, и плохими.

Какой-то тип, оратор и манчжур.

События шли стремительно и быстро.

Гремела сталь, и цокал пулемет.

Во всей Европе не было министра.

Который спал бы ночи напролет…

А мы, глупцы, переводили стрелку.

Платили тэрм, писали пневматик

И покупали кошку или белку, —

Для жен. Для шуб. На женский воротник…

Артистка читала отрывок из Блока

И левою грудью дышала уныло.

В глазах у артистки была поволока,

И платье на ней прошлогоднее было.

Потом выступал балалаечник Костя

В роскошных штанинах из черного плиса

И адски разделал «Индийского гостя»,

А «Вниз да по речке» исполнил для биса.

Потом появились бояре в кафтанах,

И хор их про Стеньку пропел и утешил,

И это звучало тем более странно.

Что именно Стенька бояр-то и вешал.

Затем были танцы с холодным буфетом.

И вальс в облаках голубого батиста.

И женщина-бас перед самым рассветом

Рыдала в жилет исполнителя Листа.

И что-то в тумане дрожало, рябило,

И хором бояре гудели на сцене…

И было приятно, что все это было

Не где-то в Торжке, а в Париже, на Сене.

Солнце всходит и заходит.

Пробивается трава.

Все упорно происходит

По законам естества.

Отчего ж у юмористов

На лице такая грусть?

Почему судебный пристав

Знает все и наизусть?

Отчего на белом свете

Семь считается чудес?

Отчего в любой газете

Только сорок поэтесс?

Отчего краснеет густо

Только вываренный рак?

Отчего писать под Пруста

Каждый силится дурак?

Отчего так жизнь угрюма,

И с душой не ладит ум?

И зачем Леона Блюма

Родила мамаша Блюм?

Темные горы сосисок.

Страшные горы капуст.

Звуки военного марша.

Медленный челюсти хруст

Ярко палящее солнце.

Бой нюренбергских часов.

Ромбы немецких затылков.

Циркуль немецких усов.

Роты. Полки. Батальоны.

Ружья. Лопаты. Кресты.

Шаг, сотрясающий недра.

Рвущий земные пласты.

Ярмарка. Бред Каллигари.

Старый, готический сон.

Запахи крови и гари.

Золото черных знамен.

Рвет и безумствует ветер.

С Фаустом Геббельс идет.

В бархатном, черном берете

Вагнер им знак подает.

Грянули бешеным хором

Многих наук доктора.

Немки с невидящим взором

Падали с криком «ура!».

…Кукла из желтого воска,

С крепом на верхней губе.

Шла и вела их навстречу

Страшной и странной судьбе.

Скажи мне, каменный обломок

Неолитических эпох!

Какие тьмы каких потемок

Хранят твой след, таят твой вздох?

О чем ты выл в безмолвье ночи

В небытие и в пустоту?

В какой простор вперяя очи.

Ты слез изведал теплоту?

Каких ты дядей ел на тризне

И сколько тетей свежевал?

И вообще, какой был в жизни

Твой настоящий идеал?

Когда от грустной обезьяны

Ты, так сказать, произошел. —

Куда, зачем, в какие страны

Ты дальше дерзостно пошел?!

В кого, вступая в перебранку,

Вонзал ты вилку или нож?

И почему свою стоянку

Расположил на речке Сож?

И почему стоял при этом?

И на глазах торчал бельмом?

И как стоял? Анахоретом?

Один стоял? Или вдвоем?

И вообще, куда ты скрылся?

Пропал без вести? Был в бегах?

И как ты снова появился,

И вновь на тех же берегах?

…И вот звено все той же цепи.

Неодолимое звено.

Молчит земля. Безмолвны степи,

И в мире страшно и темно.

И от порогов Приднепровья

И до Поволжья, в тьме ночной.

Все тот же глаз, налитый кровью,

И вопль глухой и вековой.

В советской кухне примусы.

Вот именно, горят.

Что видели, что слышали,

О том не говорят.

…В углу профессор учится,

В другой сапожник влез.

А в третьем гордость нации,

Матрос-головорез.

В четвертом старушенция

Нашла себе приют.

А жить, конечно, хочется.

Вот люди и живут.

С утра, как эти самые.

Как примусы коптят.

Зато в советском подданстве

И крепко состоят.

А примус вещь известная.

Горит себе огнем,

А кухня коллективная

И вечером и днем.

Хозяек клокотание.

Кипение горшков,

И все на расстоянии

Вот именно вершков.

Как схватятся соседушки.

Как вцепятся в упор!

А в воздухе, вот именно.

Хоть вешайте топор.

Четвертая, гражданская.

Сапожника жена

Заехала профессорше

Бутылкой от вина.

Бутылка, значит, в целости,

Профессорша — навряд.

А примусы упорствуют,

А примусы горят.

Вся жизнь моя была победой света

Над тьмою тем.

Я был рожден по воле комитета.

Не знаю кем.

Но понял я, что был не самостийным

Мой первый час.

А отвечал желаниям партийным

Вождей и масс.

И мне сказал неведомый родитель:

Смотри, подлец!

Уже стяжал покойный наш учитель

Себе венец…

Его пример, средь прочих наипаче,

В душе храни,

И не зевай, и в случае удачи

И сам стяни.

И я пришел в рабочие артели.

Как некий бард.

И песнь моя не жаворонков трели,

А взрыв петард!

И каждый звук, и мысль моя, и слово,

И крик души,

Как погреба пожар порохового

В ночной тиши.

Я не ищу в поэзии разгадку

Тайн бытия.

Мне все равно, что сапогами всмятку

Торгую я.

Я свой огонь кузнечными мехами

Раздул, и вот

Я как вулкан, который вдруг стихами

Сейчас прорвет.

И хлынет вниз из горла, из воронки.

Сорвав затор.

Мой молодой, мой бешеный, мой звонкий

Мой адский вздор,

И озарит пылающим поленом

Грядущий век!..

И скажет мне вся партия, весь пленум:

— Се, человек.

Однажды Сидоров, известный неврастеник.

С самим собой сидел наедине.

Рассматривал обои на стене,

И табаком, напоминавшим веник.

Прокуривал свой тощий организм

И все искал то мысль, то афоризм.

Чтоб оправдать, как некую стихию.

Свою тоску, свою неврастению,

И жизнь свою, и лень, и эгоизм.

Но мысли были нищи, как заплаты,

И в голову, как дерзкие враги,

Не афоризмы лезли, не цитаты,

А лишь долги.

Когда ж ему невыносимо стало

Курить и мыслить, нервы теребя.

Он вспомнил вдруг Сократово начало:

Познай себя!

И подскочил, как будто в нем прорвались

Плотины, шлюзы, рухнувшие вниз.

И он в такой вошел самоанализ,

В такой невероятный самогрыз,

В такой азарт и раж самопознанья,

В такое постижение нутра.

Что в половине пятого утра.

На потолок взглянув без содроганья.

Измерил взглядом крюк на потолке,

А ровно в пять висел уж на крюке.

Сей басни смысл огромен по значенью:

Самопознание приводит к отвращенью.

Мы были молоды. И жадны. И в гордыне

Нам тесен был и мир, и тротуар.

Мы шли по улице, по самой середине,

Испытывая радость и угар —

От звуков музыки, от солнца, от сиянья.

От жаворонков, певших в облаках,

От пьяной нежности, от сладкого сознанья.

Что нам дано бессмертие в веках…

Мы были молоды. Мы пели. Мы орали.

И в некий миг, в блаженном забытьи,

В беднягу пристава то ландыши швыряли.

То синие околыши свои.

Звенела музыка, дрожала мостовая…

Пылал закат. Изнемогавший день

Склонялся к западу, со страстию вдыхая

Прохладную лиловую сирень.

Мы были смелыми. Решительными были.

На приступ шли и брали города.

Мы были молоды. И девушек любили.

И девушки нам верили тогда…

Клубились сумерки над черною рекою.

Захлопывалось темное окно.

А мы все гладили прилежною рукою

Заветное родимое пятно.

Мы поздно поняли, пропевши от усердья

Все множество всех песен боевых,

Что нет ни пристава, ни счастья,

ни бессмертья…

Лишь ландыши, и то уж для других.

Напои меня малиной.

Крепким ромом, цветом липы.

И пускай в трубе каминной

Раздаются вопли, всхлипы…

Пусть скрипят и гнутся сосны,

Вязы, тополи иль буки.

И пускай из клавикордов

Чьи-то медленные руки

Извлекают старых вальсов

Мелодические вздохи.

Обреченные забвенью,

Несозвучные эпохе.

Напои меня кипучей

Лавой пунша или грога

И достань, откуда хочешь.

Поразительного дога.

Да чтоб он сверкал глазами.

Точно парой аметистов,

И чтоб он сопел, мерзавец.

Как у лучших беллетристов.

А сама, в старинной шали

С бахромою и с кистями.

Перелистывая книгу

С пожелтевшими листами.

Выбирай мне из «Айвенго»

Только лучшие страницы

И читай их очень тихо.

Опустивши вниз ресницы.

Потому что человеку

Надо в сущности ведь мало…

Чтоб у ног его собака

Выразительно дремала.

Чтоб его поили грогом

До семнадцатого пота.

И играли на роялях,

И читали Вальтер Скотта,

И под шум ночного ливня

Чтоб ему приснилось снова

Из какой-то прежней жизни

Хоть одно живое слово!

Как рассказать им чувство это.

Как объяснить в простых словах

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах.

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру,

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру,

И пахнет влагой, хвоей, зверем.

И за верстой верста бежит.

А мы, глупцы, орем и верим.

Что мир лишь нам принадлежит

— Долой Пушкина и Белинского,

Читайте Стеггняка-Кравчинского!

Прочитали, марш вперед.

Девятьсот пятый год.

От нигилизма — ножки да рожки.

Альманахи в зеленой обложке.

Андреев басит в Куоккале,

Горький поет о соколе.

Буревестник взмывает вдаль.

Читает актер под рояль.

— Эх, грусть — тоска…

Дайте нам босяка!

Идет тип в фуражке.

Грудь. На груди подтяжки.

Расчищает путь боксом.

Говорит парадоксом.

Я это «Я», не трожь!

Молодежь в дрожь…

Дрожит, но ходит попарно.

Читает стихи Верхарна.

Плюет плевком в пространство,

Говорит, что все мещанство…

А ей навстречу Санин.

Мне, говорит, странен

Такой взгляд на вещи!

А сам глядит зловеще,

И сразу — на жен и дев.

От Ницше осатанев.

А рояль уже сам играет.

А актер на измор читает.

Начинается ловля моментов.

Приезд, гастроль декадентов.

Стенька Разин в опале.

Босяки совсем пропали.

Полная перемена вкусов.

На эстраде Валерий Брюсов.

Цевницы. Блудницы. Царицы.

Альбатросы из-за границы.

Любовь должна быть жестокой.

У девушек глаза с поволокой.

Машу зовут Марго.

А в оркестре уже — танго…

Бьют отбой символисты.

Идут толпой футуристы.

Паника. Давка. Страх.

Облако, все в штанах!

Война. Гимны. Пушки.

Полный апофеоз теплушки.

Глыба ползет, сползает.

А Ходотов все читает.

На балкон выходит Ленин.

Под балконом стоит Есенин,

Плачет слезою жалкой.

Бьет Айседору палкой.

А актер, на контракт без срока.

Читает «Двенадцать» Блока.

Эстрада затянута плюшем и золотом.

Красуется серп с историческим молотом.

Тем самым, которым, согласно теории.

Весьма колотили по русской истории.

Сидят академики с тухлой наружностью.

Ядреные бабы с немалой окружностью.

Курносые маршалы, чуть черноземные.

Степные узбеки, коричнево-темные.

Фомы и Еремы, тверские и псковские.

Столичные лодыри, явно московские,

Продольные пильщики, крепкие, брынские.

Льняные мазурики, пинские, минские.

Хохлы Николая Васильича Гоголя,

И два Кагановича, брата и щеголя…

Был ход вещей уже разгадан.

Народ молчал и предвкушал.

Великий вождь дышал на ладан.

Хотя и медленно дышал.

Но власть идей была упряма,

И понимал уже народ.

Что ладан вместо фимиама

Есть несомненно шаг вперед.

Какая-то личность в простом пиджаке

Взошла на трибуну с тетрадкой в руке,

Воды из графина в стакан налила

И сразу высокую ноту взяла.

И так и поставила тему ребром:

— Куда мы идем? И зачем мы идем?

И сорок минут говорила подряд.

Что все мы идем, очевидно, назад.

Но всем было лестно, что всем по пути,

И было приятно, что если идти.

То можно идти, не снимая пальто.

Которые снять и не думал никто.

И вышли, вдыхая осеннюю слизь.

И долго прощались, пока разошлись.

И, в сердце святую лелея мечту.

Шагали и мокли на славном посту.

Я раскладывал пасьянсы.

Ты пила вприкуску чай.

Дядя Петя пел романсы —

«Приходи и попеняй»…

Тетя Зина Жюль Ромэна

Догрызала пятый том.

Старый кот храпел блаженно

И во сне вилял хвостом.

Колька перышком царапал,

Крестословицы решал.

А над крышей дождик капал,

А в углу сверчок трещал.

И хотя порой сжималось

Где-то сердце много крат,

В общем, жизнь утрамбовалась.

Утряслась, как говорят.

Что там дальше, неизвестно…

Вероятнее всего,

Мы пасьянс закончим честно.

Неизвестно для чего.

И порой, и то с конфузом.

Вспомнив дедов и папаш.

Средним вырастет французом

Этот самый Колька наш.

Читатель желает — ни много ни мало

Такого призыва в манящую ширь.

Чтоб все веселило и все утешало

И мысли, и сердце, и желчный пузырь.

Допустим, какой-нибудь деятель умер.

Ну, просто, ну взял и скончался, подлец.

Ему, разумеется, что ему юмор.

Когда он покойник, когда он мертвец?

А другу-читателю хочется жизни

И веры в бодрящий, в живой идеал.

И ты в него так это юмором брызни.

Чтоб он хоронил, но чтоб он хохотал.

Жили. Были. Ели. Пили.

Воду в ступе толокли.

Вкруг да около ходили.

Мимо главного прошли.

Декабрьский воздух окна затуманил.

Камин горел.

А ты в стекло то пальцем барабанил.

То вдаль смотрел.

Потом ты стал, как маятник, болтаться.

Шагать. Ходить.

Потом ты просто начал придираться.

Чтоб желчь излить.

Ты говорил, что пропасть между нами —

Вина моя.

Ты говорил роскошными словами,

Как все мужья.

Ты вспоминал какие-то ошибки

Прошедших дней.

Ты говорил, что требуешь улыбки,

Не знаю, чьей.

Ты восклицал, куда-то напряженный Вперяя взгляд:

— Как хороши, как свежи были жены…

Лет сто назад!

Пришла зима. Ударили морозы.

И ты сказал:

«Как хороши, как свежи были розы»…

И замолчал.

Но я тебе ни слова не сказала.

Лишь, вопреки

Самой себе, молчала… и вязала

Тебе носки.

Воскресают слова.

Точно отзвук былого.

Зеленеет трава,

Как в романе Толстого.

Раздвигается круг,

Где была безнадежность.

Появляется вдруг

Сумасшедшая нежность.

Этак взять и нажать

На педаль или клавиш.

И кого-то прижать.

Если даже раздавишь!

Что с того, что стрелой

Краткий век наш промчался…

Даже Фет пожилой.

Как мальчишка, влюблялся.

Даже Виктор Гюго,

С сединами рапсода.

Не щадил никого,

В смысле женского рода.

Этак вспомнишь и зря.

Повздыхаешь, понятно.

Вообще ж говоря.

Просто вспомнить приятно.

Жил такой, никому не известный

И ничем не прославивший век.

Но убийственно-скромный и честный

И милейшей души человек.

Веря в разум и смысл мирозданья,

Он сиял этой верой с утра

И кормился от древа познанья

Лишь одними плодами добра.

Состязаясь с змеей сладострастной.

Он, конечно, немало страдал,

Но зато, просветленный и ясный.

Все во сне херувимов видал.

Ограничив единой любовью

Неизбежные сумерки дней.

Он боролся с проклятою кровью,

С человеческой плотью своей.

И напрасно в бреду неотвязном,

В красоте естества своего.

Соблазняли великим соблазном

Многогрешные жены его.

Он устоев своих не нарушил,

Он запретных плодов не вкушал.

Все домашнее радио слушал.

Простоквашею дух оглушал.

И, когда задыхаясь от жажды

И вздохнувши испуганно вслух.

Испустил он, бедняга, однажды

Этот самый замотанный дух,

И, взбежав по надзвездным откосам,

Очутился в лазоревой мгле

И пристал к херувимам с вопросом —

Как он прожил свой век на земле?..

В небесах фимиамы и дымы

В благовонный сгустилися мрак,

И запели в ответ херувимы:

— Как дурак! Как дурак!

Как дурак!

Носовым покрою платом

Темно-русую косу.

Пойло ласковым телятам

Самолично отнесу.

Золотую вылью юшку

В заржавелое ведро.

Встречу милого Ванюшку,

Дам ногою под бедро.

Разлюбезный обернется

И почешет, где болит;

Улыбнется, изогнется.

На солому повалит.

И, расцветшая Раиня,

Я услышу над собой:

— Не зевай, моя разиня,

В этот вечер голубой!..

Ах! Я знаю любви настоящей разгадку;

Знаю силу тоски.

«Я на правую руку надела перчатку

С левой руки!..»

Я пленилась вчера королем сероглазым

И вошла в кабинет.

Мне казалось, по острым, изысканным фразам,

Что любимый — эстет.

Но теперь, уступивши мужскому насилью,

Я скорблю глубоко!..

…Я на бедные ножки надела мантилью,

А на плечи — трико…

Объята сном Нахичевань.

На небе звезды, как фисташки.

В древесных листьев прячась ткань.

Заснули маленькие пташки.

Приди продлить любви обман

Лобзаньем долгим на ресницах.

Католикосы всех армян

Недвижно спят в своих гробницах.

Никто не сможет услыхать

До всхода солнца на Востоке,

Когда ты будешь целовать

Мои пылающие щеки!..

Пером боролся ты недаром:

За гонорар метал ты гром.

Но пал, сраженный гонораром. —

Да будет прах тебе пером!..

У одной знакомой беженки,

У жеманницы, у неженки.

Растерявшей женихов.

Отыскал я томик свеженький

Иго-Игоря стихов.

Знай свисти себе, насвистывай

И странички перелистывай.

Упивайся и читай

Про веселый, про батистовый.

Гладко выглаженный рай.

В душу глянешь — вся изранена.

Вся печалью затуманена,

А уста должны молчать.

Вот тогда-то Северянина

И приятно почитать.

Слаще сладостной магнезии

Откровения поэзии.

Повествующей о том.

Как в далекой Полинезии

Под маисовым кустом

Не клянутся и не божатся,

Горьким горем не тревожатся.

Фиги-финики едят

И лежат себе, и множатся,

И на звездочки глядят.

Все мужчины — королевичи.

Или принцы, иль царевичи,

В крайнем случае князья.

А про женский род, про девичий

Лучше выдумать нельзя.

Очи синие, наивные.

Плечи белые, узывные.

Поглядишь — царица Маб.

И красоты эти дивные

Охраняет черный раб.

Ну не персик, ну не груша ли

Петербургский этот плод?!

Как мы жили! Как мы кушали!

Что читали, что мы слушали

У гранитов невских вод?!

Забирались в норки, в домики.

Перелистывали томики.

Золотой ценя обрез.

А какие были комики

И любители поэз!..

И порой я с грустью думаю.

За судьбой следя угрюмою.

Что она — итог грехов,

И что все явилось суммою.

Главным образом, стихов!

Тут — мужик, а мы — о грации.

Тут — навоз, а мы — в тимпан!..

Так от мелодекламации

Погибают даже нации.

Как лопух и как бурьян.

Хорошо, что весна

Не бывает бедняцкой.

Хорошо, что весна

Не бывает батрацкой.

Хорошо, что весна

Никакой не бывает.

Но зато хорошо.

Что весна наступает.

Прилетают грачи —

И дуреют поэты.

Золотятся лучи

И другие предметы.

Вот, на ваших глазах

Все становятся пьяны!

В Елисейских полях

Зашумели фонтаны.

Истомились зимой,

Навсегда отошедшей,

Бьют веселой струей.

Бьют струей сумасшедшей

Прямо в солнечный диск.

Несравненный в Париже!

Ну, а если не в диск.

То немножечко ниже…

Опьянев, я иду,

Неприкаянный бражник,

Убежден, что найду

Знаменитый бумажник,

Что окажется в нем

Миллион или вроде…

Сосчитаю потом,

Не спеша, на свободе!

И танцует земля

У меня под ногами,

Елисей и поля

Перепутались сами,

Заблудился я в них

И, вниманье рассеяв.

Не найду никаких

Я таких Елисеев…

Эй, шоферы, такси.

Все на свете моторы!..

Отвезите в Пасси

Человека, который…

Почерпал от земли

Мощь старинной былины!

И шоферы везли.

Так, что лопались шины.

Привезли. Выхожу.

Так и тянет к природе.

Но на счетчик гляжу:

Миллион или вроде…

Ах, зачем так остро

Я мечте предавался.

Ах, зачем не в метро

Я домой возвращался,

И себя опьянял

Идеалом плебейским,

И зачем я гулял

По полям Елисейским?!

Какое падение нравов.

Какое зияние дна!..

Он был из породы удавов,

И той же породы — она.

Случалось, что женского жала

Она не умела сдержать.

Но в общем его обожала.

Как может змея обожать.

На них с любопытством глазели

Прохожие толпы людей,

Они только тихо шипели,

Свернувшися в клетке своей.

Быть может, они вспоминали

Преданья седой старины.

Какие-то райские дали

Среди неземной тишины,

И день, когда голая Ева

К прабабушке их подошла,

И та — заповедного древа

Ей плод запрещенный дала.

И Ева, вкушая отраву,

Постигла и мелочь и суть… —

Кому уж кому, а удаву

Есть молодость чем помянуть!

Вдали от политики пошлой.

Вдали от мирской суеты.

Жива только памятью прошлой

Устало дрязнящей мечты,

Они проводили досуги.

Во сне и в еде и питье.

Как многие в жизни супруги.

Как многие в жизни рантье.

Тем боле загадочен случай,

Трагический этот конец.

Который тревогою жгучей

Наполнит немало сердец.

Затем ли, что очень любила.

Иль кто ее знает, зачем, —

Супруга-удав проглотила

Супруга-удава совсем!..

И жертва боролась устало,

Потом перестала, увы.

Она же супруга глотала.

Как спаржу глотаете вы.

Потом от еды осовела

И думала что-то свое.

— Мне кажется, я овдовела, —

Глаза говорили ее.

…Семейные драмы не редки,

В Париже их даже не счесть.

Но просто пойти на объедки

И дать себя заживо съесть,

Погибнуть без всякой причины.

Исчезнуть в какой-нибудь час, —

Меня беззащитность мужчины

Приводит в уныние, да-с!!!

Начальник пробирной палатки

Недаром советовал: бди!..

Разгадка сей краткой загадки:

Не грейте змею на груди!..

Об истине сей забывают.

Хотя это грех забывать.

Уж если удавы страдают.

То что ж неудавам сказать?!

Яша спрашивал поэта:

Где вы думаете это

Наступающее лето

В смысле лета провести?

Яша, Яша! В ваши лета

Меж пятью частями света

Можно часть себе найти!

Что вам нужно, мой мечтатель?

Пару брюк, брюкодержатель

И плохие папиросы.

Папиросы «Марилан».

Вот ответы на вопросы.

Даже повесть и роман!

Рано утром вы встаете,

И идете… И идете

Три-четыре километра

В направлении на юг.

Там есть лес, и есть опушка.

За опушкой деревушка.

Шум травы и шумы ветра.

И большой, зеленый луг.

На лугу коровки ходят.

Среди них телята бродят.

Это, Яша, есть натура.

Это, Яша, есть пейзаж.

Это то, что человека

С незапамятного века.

Будь он даже злой и хмурый,

Все равно приводит в раж.

Этой жизнью первобытной

Взор насытив ненасытный,

Лягте прямо на лужайку

И засните! Добрых снов!

Если только Бог захочет.

Летний дождик вас намочит,

А разбудит вас хозяйка

Вышесказанных коров.

Не ищите больших лавров.

Чтут крестьянки бакалавров,

А особенно бездомных

И мечтателей, как вы.

Значит, вам уже удача:

Есть и дачница, и дача.

Без свидетелей нескромных.

Без любителей молвы.

Все зависит от безделиц.

Глядь, и стал землевладелец.

И не Яков, и не Яша,

А скажите, просто Жак.

Если б Яша был поэтом,

Если б ездил к морю летом,

Он, конечно, воля ваша,

Не устроился бы так.

Саши, Яши, Коли, Пети,

Одним словом, наши дети!

Не мечтайте о Трувиле,

Не витайте в царстве грез.

Но ищите жизни новой

И не брезгайте коровой,

Ибо что б ни говорили,

А корова — кельке шоз.

Я спросил у любимца Фортуны,

Как подняться в такую же высь?

Ничего не ответил любимец.

Но душа услыхала: «Нагнись!»

Я спросил одного рецензента.

Как прославиться в тусклые дни?

Ничего рецензент не ответил.

Но душа услыхала: «Брани!»

Я политика спрашивал робко.

Как минуют в политике грязь?

Ничего не ответил политик.

Но душа услыхала: «Не лазь!»

Я спросил у профессора Зэта,

Как вернуть нам потерянный рай?

Ничего не ответил профессор.

Но душа услыхала: «Вещай!»

Я издателя спрашивал тихо.

Что приводит издателя в раж?

Ничего не ответил издатель.

Но душа услыхала: «Тираж!»

Я философа спрашивал скромно:

Как от пошлости скрыться и где?

Ничего не ответил философ.

Но душа услыхала: «Нигде!»

И спросил я великого снова:

А спасет нас от глупости кто?

Ничего не ответил великий,

Но душа услыхала: «Никто!»

Я спросил одного дипломата,

Что являет спасения ось?

Ничего дипломат не ответил.

Но душа услыхала: «Авось!»

Я спросил зарубежного дядю,

Чем он действовать будет потом?

Ничего не ответил мне дядя.

Но душа услыхала: «Кнутом!»

И тогда я спросил патриота.

Что есть истинной власти залог?

Патриот ничего не ответил.

Но душа услыхала: «Сапог!»

И спросил я их, каждого снова.

Научились чему-нибудь вы?

И опять ни один не ответил.

Но душа услыхала: «Увы!»

И спросил я простого детину,

Как он смотрит на всех забияк?

Мне, признаться, и он не ответил.

Но душа услыхала: «Никак!»

Никого я не спрашивал больше.

Любопытство насытить спеша.

Ибо если ее переполнить.

Не удержится в теле душа…

Нет! Восемь лет, по-видимому, мало.

Ничто не изменилось под Луной.

Все та же челюсть злобного оскала,

Обрызганного бешеной слюной.

Напрасно прикрываете плащами

Косую сажень будущих Малют!

Все теми же прокиснувшими щами

Прокатные доспехи отдают.

И видно по движениям бесстыжим:

Ничто не изменилось и никак.

Шатались по Европам. по Парижам,

А все-таки сморкаетесь в кулак.

Должно быть, это древнее начало!..

Как бармы, соболя и епанча.

Нет! Восемь лет. по-видимому, мало.

Рычит нутро, как искони рычало.

От дней Батыевых до полдня Ильича.

Чтецы и декламаторы под водку.

Отечественных дел секретари,

Ужели, отпустив себе бородку,

Вы верите, что вы богатыри?..

Ах если б вместо пошлых декламаций

Учились вы по здешним городам

Системе городских канализаций.

Которая потребуется там?!

Какую драгоценную услугу

Могли бы вы России оказать!..

Но тянет вас на шлем да на кольчугу.

Чтоб витязей собой изображать…

Нет! Восемь лет, по-видимому, мало.

Все те же песни, те же тенора.

Старается охрипший запевала.

Которому на пенсию пора.

Какая потрясающая скука

Наступит в заключение всего!

На сцене будет прежняя Вампука,

В отчаявшемся сердце — ничего!

Толпились по далеким заграницам.

Перевидали сказочную тьму,

Шагали по блистательным столицам

И все не научились ничему.

Какие-то уездные кликуши

Стараются, кричат до хрипоты.

И мертвые ответствуют им души.

Дошедшие до сказанной черты.

Нет! Восемь лет, по-видимому, мало.

Расшиблен лоб. Но с шишкою на лбу

Не повторить ли с самого начала

Всех этих лет веселую судьбу?!

И как же с меланхолией во взоре

Хотя бы факт известный не проклясть.

Что Волга все впадает в то же море,

А море в Волгу не желает впасть!

Спи, мой отпрыск! Спи, урод!

Скоро будет Новый год.

Он кончается на семь.

Значит, счастье будет всем.

Почему да почему?

Так уж велено ему!

А чрез двести-триста лет.

Как сказал один поэт,

Еще легче будет жить.

Значит, нечего тужить!

Если ж клоп не будет спать.

Если будет приставать.

Почему да отчего.

Так не будет ничего.

Спи покуда — подрастешь.

Все решительно поймешь.

А не то придет ажан:

«Где шоферский мальчик Жан.

А подать его сюда!»

Что поделаешь тогда?!

А потом придет отец.

Скажет: «Где мой молодец?

Почему пуста кровать?»

Что я стану отвечать?!

…Ваня слушал и сопел,

А потом не утерпел,

Стал во весь свой Ванин рост

И бесхитростен, и прост.

Вкусен, сдобен, как бриош.

Отчеканил маме: врешь!..

«У ажанов есть семья.

Для чего ж ажану я.

Разве он такой злодей.

Чтоб хватать чужих детей?..

Если ж он кладет их спать.

Как он может охранять

Все квартиры и дома,

Как учила ты сама?

Если ж ты такая мать,

Чтоб ребенков отдавать.

Так зачем же их родить.

Огород лишь городить?!»

И, сказав свой первый спич.

Вкусный, сдобный, как кулич.

На подушки соскользнул.

Повертелся и уснул…

Что испытывала мать.

Сами можете понять.

А не можете, увы!

Холостые, значит, вы…

«Духовной жаждою томим».

Пошел я в гости. Анна Львовна

Не то, что полный серафим.

Но тихий ангел, безусловно!

Законный Анны Львовны муж

Иван Андреевич Федотов,

Широкоплеч, осанист, дюж.

Притом любитель анекдотов.

Живут, как все. Шоффаж сентраль

Буфет, как водится, в рассрочку.

И напрокат берут рояль.

Чтоб приобщить к искусству дочку.

А дочке ровно десять лет.

Коленки голы. Плечи узки.

По-русски знает — да и нет,

А остальное — по-французски.

Вошел. Обрадовались. — Ах!

Сплошное — ах, и скалят зубы.

А Анна Львовна впопыхах

Сейчас же стала красить губы.

Вопрос — ответ. Ответ — вопрос.

И те, и эти сплошь избиты.

Но вот, уже напудрен нос,

И на столе лежат бисквиты.

Она вздымает бывший бюст, —

И он мгновенно исчезает.

Из кухни слышен дальний хруст.

Хозяин ужин доедает.

Доел и вышел. Полон взор

Воспоминанья о котлетке.

И вот, поплелся разговор.

Как иерей на бисиклетке.

— Петров с Петровой разошлись,

А Пупсик с Тупсиком сошлись.

Но разойдутся скоро снова…

— Не может быть? — Даю вам слово,

Мой муж видал ее вчера

С каким-то бритым и брюнетом!..

— Но ведь она уже стара…

— Стара, но опытна при этом.

И, словно в сладком забытьи.

Хозяйка пальцем погрозила

«И жало мудрыя змеи»

В подругу лучшую вонзила.

Затем меня в работу взял

Иван Андреич, не жалея,

И анекдоты рассказал

Про армянина и еврея.

«И горних ангелов полет»

Я ощутил душой и телом..

Но вот уже и полночь бьет.

Как быстро время пролетело!..

— Куда вы? Что вы?.. Раньше трех

Мы не ложимся… до свиданья!..

… За дверью слышен сложный вздох.

Вздох облегченья и зеванья.

И вышел с чувством я двойным.

Живот подтягивая туже.

«Духовной жаждою томим»

И мучим голодом к тому же…

Пароход плывет по Сене,

Хлещет пена за кормой.

…Нас миленки в воскресенье

Угощали синемой.

Сини в поле василечки,

Прямо жаль по им ходить.

…Кабы не было б рассрочки.

Так не стоило бы жить!

Я с рождения румяна.

Ни к чему мне ихний руж.

…У консьержки два ажана,

У меня же один муж.

Мы живем, не жнем — не сеем.

Песней душу веселя.

…Только ходим к Елисеям,

В Елисейские поля.

Мой миленок ездит ночью,

Говорит — шофер ночной.

…Это грустно, между прочим.

Быть шоферскою женой!..

Если барин при цепочке,

Значит, барин етот — франт.

Если ж барин без цепочки.

Значит, барин — емигрант.

Завела в метре я шашни,

С Лувра едучи сюда,

…А у Ейфелевой башни

Разошлась с ним навсегда.

Вся природа замерзает.

Только мне ее не жаль.

… Ваня-сокол согревает

За шоффаж, и за сентраль.

Хорошо небесным птицам

На воздусях, в вышине.

…Я ж по этим заграницам

Нагулялася вполне.

Этот факт, когда напьется

Наш французик из Бордо,

Так сейчас обратно льется

Из французика бордо.

Через блюдце слезы льются

Не могу я чаю пить.

…Нынче барыни стригутся,

А потом их будут брить.

На горе стоит аптека,

И пускай себе стоит.

…Ах, зачем у человека

Ежедневный аппетит?..

Ветер. Слякоть. Норд и Ост.

Барабанит дождь в окошко.

Лижет собственный свой хвост

Несознательная кошка.

Облизала и глядит

На работу с умиленьем.

Хорошо ей жить в кредит

Под центральным отопленьем.

Без убийственных забот.

Живы ль резвые котята.

Жив ли тот сибирский кот.

Что прельстил ее когда-то.

Вероятно, вся семья

Обрела свою обитель.

Не единственный же я

На земле благотворитель…

— Правда, кошка, если б ты

Даром речи обладала.

То наверное вот так,

Так бы точно рассуждала?..

Впрочем, кошке… все равно.

Пребывай в покое праздном.

Ведь недаром нам дано

Думать разно и о разном.

Я, к примеру говоря,

Склонен думать о высоком.

Вот на лист календаря

Я гляжу печальным оком…

А печалюсь я не зря.

В половине января.

Словно послан тайным роком.

Кто-то дернет за звонок

И войдет чрез все преграды.

А входящий — это Рок,

Рок, не знающий пощады.

Рок войдет и заберет…

За три месяца вперед,

Потому что он есть тот.

Кто не ведает пощады.

Дуй же, Норд! Свирепствуй, Ост!

Угрожай земному миру!..

— Ты вот только лижешь хвост

И не платишь за квартиру,

И, как некий троглодит.

Чуждый всяким треволненьям.

Ты живешь себе в кредит

Под центральным отопленьем?!

…И от тягостных проблем

Раздражаясь понемножку.

Я пустил не помню чем.

Но тяжелым чем-то в кошку…

Взгляд, желтее янтаря.

Был исполненным упрека:

— Ну, чего дерешься зря,

А, потом, еще до срока?!.

Заказали Коле в школе

Сочиненье. О весне.

Трудно в школе. Трудно Коле.

А еще труднее мне.

Коля что!.. Возьмет тетрадку

И, пока его бранят.

Нарисует по порядку

Двадцать, восемь чертенят,

Самых гнусных и хвостатых.

Отвратительных, рогатых,

С выражением таким.

Что посмотришь — станет больно,

И вздохнешь непроизвольно

Не над ними, а над ним.

Нет у мальчика святыни.

Туг весна, а он — чертей!..

Вот извольте на чужбине

Образовывать детей!

Ах ты, Коля, погубитель.

Нигилист своей души.

Да простит мне твой учитель.

Слушай, Коля, и пиши:

«Проблеск неба голубого.

Сердце верит. Сердце ждет.

Дымка. Оттепель. Корова

Через улицу бредет.

У забора зеленеет

Бледной зеленью трава.

Где-то тлеет, где-то преет

Прошлогодняя листва.

Запах дегтя, свежих булок…

Среди площади навоз.

С полной бочкой переулок

Проезжает водовоз.

Над землею дух угарный.

Вьются весело грачи.

Ослепительный пожарный

Гордо смотрит с каланчи.

Тучный доктор едет в бричке

И мотает головой.

Козыряет по привычке

На углу городовой.

Сердцем ветрены, но чисты.

Дух законности поправ.

На бульваре гимназисты

Курят в собственный рукав.

На столбе висит афиша.

Что проездом через Н.

Даст концерт какой-то Миша.

Малолетний, но Шопен.

А из неба так и льется

Золотой весенний свет.

Грач вокруг грачихи вьется.

Дымно. Нежность. Сердце бьется,

Придержи, а то порвется…

Понял, Коля, или нет?»

Если вам семнадцать лет.

Если вас зовут Наташа,

То сомнений больше нет, —

Каждый бал стихия ваша!

Легкий, бальный туалет

Освежит портниха Маша,

Ослепительный букет

Вам предложит ваш предмет.

Задыхающийся Яша,

Или, если Яши нет.

То Володя или Саша…

Пенье скрипок! Розы! Свет!

Первый бал в семнадцать лет —

Это лучший бал, Наташа!

Если вам до тридцати

Не хватает только года.

Вы обязаны пойти!

В тридцать лет сама природа

Говорит душе: цвети!..

Тридцать лет есть пол пути,

Силы требуют исхода.

Сердцу хочется цвести.

Сердцу меньше тридцати —

И ему нужна свобода.

Призрак осени у входа.

Все пойми — и все прости!

Крылья выросли — лети!

…Вы должны, должны пойти.

Если вам до тридцати

Не хватает только года!..

Если ж вам до сорока

Только месяц остается.

Все равно!.. Бурлит, несется

Многоводная река.

Дымны, странны облака.

Горе тем, кто обернется!

Надо жить и плыть, пока…

Надо жить, пока живется.

Сердцу мало остается.

В сердце — нежность и тоска.

Но оно сильнее бьется.

Юность смотрит свысока,

Зрелость — взглядом игрока:

Проиграешь, не вернется!

Значит, что же остается

У преддверья сорока?

Жить и жить. Пока живется…

Если ж вам за пятьдесят.

Знайте, жизни добрый Гений

Может долго длить закат.

Бодрых духом поколений!

Тяжек, сочен плод осенний.

Вечер есть пора свершений.

В седине есть аромат

Поздних, сладостных цветений.

В наслоении декад —

Простота проникновений.

Пусть горит, горит закат

Все безумней, все блаженней…

Всех, кому за пятьдесят,

Я зову на Бал Весенний!..

Милый Коля Сыроежкин,

Эмигрантское дитя!

Я гляжу на мир серьезно,

Ты глядишь на мир шутя.

Что же должен я такое

Написать тебе в альбом.

Чтобы ты, приятель милый.

Не бранил меня потом?

Было б самым честным делом,

И совсем тебе под стать.

На листе блестяще белом

Двух чертей нарисовать…

Закрутить им хвост покруче —

Если бес, мол, так уж бес!

А внизу простую надпись:

«Дорогому Коле С.».

Но тогда бы все сказали —

Это ужас и позор

Тешить мистикой подобной

Любопытный Колин взор!..

И поэтому, оставив

Соблазнительных чертей.

Мы займемся тем, что может

Быть полезным для детей.

Смысл моих нравоучений

Поразителен и прост:

1 Если ты увидишь кошку,

Не хватай ее за хвост

2. Если пишешь, то старайся

Весь в чернильницу не лезть.

3. Не грызи зубами ручку.

Если даже хочешь есть.

4. Если ты уроки учишь,

То учи их, а не спи.

5. Не разглядывай обои.

6. Не пыхти. И не сопи.

7. Не болтай ногою правой.

8. Левой тоже не болтай.

9. Не пиши на каждой стенке —

Сыроежкин Николай.

10. Не клади резинки, перья

И веревочки в карман.

11. Под грамматику тихонько

Не подкладывай роман.

12. Не играй с чужой собакой.

13. Не срывай куски афиш.

14. Не тверди на каждом слове.

То и дело, же-ман-фиш![36]

15. Не просись в синематограф

Непременно каждый день.

16. Не носи свою фуражку

Непременно набекрень.

17. А уж паче, наипаче.

Вняв совету моему.

Не допытывайся. Коля. —

Отчего да почему!..

А теперь скажу я честно

И скажу тебе я так:

Если Коля Сыроежкин

Не лягушка, не слизняк.

Если в Коле сердце Коли

Сыроежкина живет.

То на все семнадцать правил

Он возьмет — и наплюет!..

«В каком-то дамском упоенье»

Гляжу на щечки эти две,

И — словно солнца ударенье

В моей несчастной голове.

Кругом одесская натура

Лежит бесчувственным пластом,

А вы, как чудная гравюра,

Смеетесь дивным вашим ртом.

И это тем понятно боле.

Что вы смеетесь, хохоча,

А ваши зубки, как фасоли

На фоне знойного луча.

Когда же. чувствуя симпатью,

Я в глазки ваши заглянул,

Я закричал благою матью:

Тону! Спасите! Караул!

В них глубина была такая

И выходил оттуда свет,

Что я сказал вам: Рая, Рая!

Вы камень. Рая, или нет?

Когда вы камень, так скажите,

И разойдемся навсегда.

Но только шутки не шутите —

И нет так нет, а да так да!..

Но вы, как будто статуэтка.

Один лишь хохот и обман.

Зачем же, дивная кокетка.

Крутить наш бешеный роман?!

Конечно, риск святое дело,

Но я ж не должен рисковать.

Когда душа моя и тело

Не могут вам принадлежать,

Имея звание партийца,

И если вдруг такой уклон.

Мне скажут: вы — самоубийца,

И убирайтесь вовсе вон…

Но, несмотря на эти мысли.

Вы идеал такой большой.

Что я люблю вас в полном смысле

И организмом, и душой!

И я в припадке благородства —

Не только серп и молоток.

Но все орудья производства

Отдам за чувство, за намек.

Но если ж суд меня осудит,

А ваша ручка оттолкнет.

Так что же будет?! Ясно будет,

Что я последний идиот…

Этот Коля Сыроежкин,

Это дьявол, а не мальчик!

Все, что видит, все, что слышит.

Он на ус себе мотает.

А потом начнет однажды

Все разматывать обратно.

Да расспрашивать, да мучить

Многословно, многократно.

Вот, пристал намедни к маме, —

Так что маме стало жарко:

Объясни ему, хоть тресни.

Чем прославился Петрарка?!

— Ах ты, Господи помилуй! —

Умилясь, вздохнула мама.

Оторвалась от кастрюли

И сказала Коле прямо:

«Да!.. Петрарка!.. Это, Коля,

Был такой мужчина в мире.

Он был ласков, он был нежен

И всегда играл на лире.

А любил он так, как любят

Только редкие натуры.

И писал стихи при этом

В честь возлюбленной Лауры».

Коля хмыкнул. И промолвил

Так, что маме стало жарко:

«Если это только правда.

Значит, папа не Петрарка!..»

А когда пришел с работы

Сам папаша Сыроежкин,

Коля взял его на мушку

Без антрактов, без задержки:

— Папа, кто была такая

Эта самая Лаура?!

…Папа выдержал атаку

И сказал довольно хмуро:

«Да!.. Лаура… это, Коля,

Нечто вроде херувима.

Это то, что только снится,

А потом проходит мимо…

Ясность духа. Тихость взора.

Легкость медленной походки.

А в руках благоуханных —

Кипарисовые четки…»

И заметил Коля тоном

Настоящего авгура:

«Если только это правда,

Значит, мама не Лаура!..»

Посмотрел на маму папа.

Мама папу осмотрела.

А потом, конечно, Коле

От обоих нагорело.

Пусть!.. Зато по крайней мере

Будут красочны и ярки

Впечатленья в сердце Коли

О Лауре и Петрарке.

Герой должен быть блондин.

И гусар смерти.

Сидит он как-то, один,

В концерте,

А рядом, изображая судьбу.

Сидит дама.

Гусар хлопает себя по лбу,

И начинается драма.

Дама вертит хвостом

И ведет себя тонко.

Но дело-то все в том.

Что она шпионка.

И вот блондина гнетет

Всякая чертовщина.

С одной стороны, он патриот,

А с другой стороны, — мужчина.

Конец адски зловещ:

Стрельба. Конвульсии. Хрипы.

А называется эта вещь —

«Когда цветут липы»…

Герой должен быть брюнет

И одет по моде.

Героине семнадцать лет

Или в этом роде.

Он несомненный маркиз,

Она вполне белошвейка.

Обстоятельств этих из —

Ясно, что жизнь… злодейка!

Отец хмурит нависшую бровь

И пробует крайнее средство:

— Либо ликвидируйте любовь.

Либо лишу наследства…

— Нет! — говорит благородный Жюль, —

Никаких ятей!

И откидывает белый тюль

Над колыбелью с дитятей.

— Ах! — говорит счастливый дед. —

Благославляю без оговорок!

И дает званый обед

На человек сорок…

Герой ни блондин, ни брюнет,

И не о нем речь-то.

Героя вообще нет,

А есть нечто.

Нечто — это борьба миров

Высшего порядка.

Настоящая песня без слов,

И вообще загадка.

Начинается же все с того

Вечно-рокового,

Что она любит одного

И в то же время другого.

А этот самый один

Изводится от сомнений.

Брюнет он или блондин,

Беспутство или гений?

Затем рушатся все миры

Под рев стихий и ветров.

…А в картине-то полторы

Тысячи метров!

Была весна. Эпоха браков.

Пел соловей. И цвел жасмин.

Письмо любви, без твердых знаков,

Писал советский гражданин.

Следя событий непреложность.

Он даже в страсти соблюдал

И выражений осторожность,

И свой партийный идеал.

Отравлен гибельной отравой.

Программных слов изведав власть.

Он заключил в их круг лукавый

Свою безвыходную страсть.

Он говорил: «Товарищ Нелли,

Моя желанная, когда ж.

Объединившись к общей цели,

Вы прекратите саботаж?!

Задев неслыханные струны.

Что пели в тайной глубине,

Не вы ль, по ордеру Фортуны,

Всю душу вывернули мне?!

Я был свободным элементом,

Но вы пришли. Свобода — дым!..

Я стал гнилым интеллигентом.

Который просится в Нарым.

Как соблазнительная сказка

Мелькнули!.. Ну? И я влюблен.

И получилась неувязка

И нежелательный уклон.

Я честь, характер, волю разом

В могиле братской схоронил,

Эвакуировал свой разум

И душу вами уплотнил.

Ужель любовных резолюций

Я добиваюся вотще?!

О, нет! Я жажду контрибуций

И всех аннексий вообще…

Я не боюсь огласки страстной,

Столь презираемой людьми.

Долой рассудок буржуазный.

Вся власть инстинктам, черт возьми!

Когда душа в такой истоме.

Так разве мыслимо сейчас.

Чтоб я режимом экономий

Стеснял себя и даже вас?!

Но если вы не хотите очень

Иметь законный силуэт,

Так я согласен, между прочим.

Пойти в домовый комитет.

И пусть товарищ председатель

Возьмет обоих на учет.

И это будет даже, кстати.

Для вашей маменьки почет.

А я исполню с благородством

Мне предуказанную роль.

И пусть над нашим производством

Осуществляется контроль!..»

Домик. Садик. По карнизу

Золотой струился свет.

Я спросил свою Луизу:

— Да, Луиза? Или нет?

И бледнея от сюрприза,

И краснея от стыда.

Тихим голосом Луиза

Мне ответствовала: да!..

«— Дзынь!.. — Алло! — У телефона

Фирма Джемса Честертона.

Кто со мною говорит?

— Дочь владельца фирмы Смит.

— Вы согласны? — Я согласна.

— Фирма тоже? — Да. — Прекрасно.

— Значит, рок? — Должно быть, рок.

— Час венчанья? — Файф-о-клок.

— Кто свидетели венчанья?

— Блек и Вилькинс. — До свиданья».

И кивнули в телефон

Оба, Смит и Честертон.

Сладок дух магнолий томных.

Тонет в звездах небосклон,

Я найму убийц наемных,

Потому что… я влюблен!

И когда на циферблате

Полночь медленно пробьет,

Я вонжу до рукояти

Свой кинжал ему в живот.

И, по воле Провиденья

Быстро сделавшись вдовой.

Ты услышишь звуки пенья.

Звон гитар во тьме ночной.

Это будет знак условный.

Ты придешь на рокот струн.

И заржет мой чистокровный.

Мой породистый скакун.

И под звуки серенады.

При таинственной луне,

Мы умчимся из Гренады

На арабском скакуне!..

Но чтоб все проделать это.

Не хватает пустяка…

— Выйди замуж, о, Нинета,

Поскорей за старика!..

Позвольте мне погладить вашу руку.

Я испытываю. Маша, муку.

Удивительная все-таки жизнь наша.

Какие у вас теплые руки. Маша.

Вот надвигается, кажется, тучка.

Замечательная у вас. Маша, ручка.

А у меня, знаете, не рука, а ручище.

Через двести лет жизнь будет чище.

Интересно, как тогда будет житься.

Вы хотели бы. Маша, не родиться?

Не могу больше. Маша, страдать я.

Дайте мне вашу руку для рукопожатья.

Хорошо бы жить лет через двести.

Давайте, Маша, утопимся вместе!..

«О, ты, что в горести напрасно».

Меняя жалоб вариант.

Ежеминутно, ежечасно,

На Бога ропщешь, эмигрант!

Заткни роскошные фонтаны. —

Не натирай души мозоль.

Не сыпь на собственные раны

Свою же собственную соль.

Не пялься в прошлое уныло.

Воспоминанья — это дым.

Не вспоминай о том, что было.

И не рассказывай другим.

Не мни прикидываться жертвой.

Судьбы приемлющей удар.

И не клянись, что фокстерьер твой

Был в оно время сенбернар.

Себя на все печали в мире

Монополистом не считай

И нервным шагом по квартире

В минуты гнева не шагай.

О жизни мелкобуржуазной

Слезы насильственной не лей.

И десять раз в году не празднуй

Один и тот же юбилей.

Не доверяй словам красивым

И не предсказывай конец.

Не пей рябиновку с надрывом,

А просто пей под огурец.

И ты не думай, что настанет —

И грянет гром, и вспыхнет свет…

Весьма возможно, что и грянет.

Но ведь возможно, что и нет.

А посему не злобствуй страстно

И не упорствуй, как педант,

«О ты, что в горести напрасно»

На Бога рошцешь, эмигрант!

Но возноси благодаренья

И не жалей хороших слов

За то, что в час столпотворенья,

Кровосмешенья языков

Ты сам во столп не обратился,

Не изничтожился в тоске,

Но вдруг от страха объяснился

На столь французском языке.

Что все французы испытали

Внезапный приступ тошноты,

И сразу в обморок упали —

И им воспользовался ты!..

Свет с Востока, занимайся.

Разгорайся много крат,

«Гром победы, раздавайся»,

Раздавайся, русский мат!..

В самом лучшем смысле слова,

В смысле шахматной игры…

От конца и до другого

Опрокидывай миры!

По беспроволочной сети

Всяких кабелей морских

Поздравленья шлите, дети,

В выражениях простых!..

Рвите кабель, рвите даму,

Телеграфную мамзель.

Сердце, душу, телеграмму,

Не задумываясь, прямо —

Шлите прямо в Грандотель.

Буэнос. Отель. Алеше.

Очень срочно. Восемь слов.

«Бьем от радости в ладоши.

Без различия полов».

А потом вторую шлите

За себя и за семью:

«Ах, Алеша, берегите

И здоровье, и ладью!»

Третью, пятую, шестую

Жарьте прямо напролет:

«Обнимаю и целую

Шах и мат, и патриот».

Главным образом вносите

В текст побольше простоты,

Вообще переходите

Все с Алехиным на «ты»!

«Гой еси ты, русский сокол,

В Буэносе и в Айре!

Вот спасибо, что нацокал

Капабланке по туре!..

Десять лет судьба стояла

К нам обратной стороной.

Той, что, мягко выражаясь,

Называется спиной».

И во тьму десятилетья

Ты пришел и стал блистать!

Так возможно ль междометья.

Восклицанья удержать?!

Стань, чтоб мог к груди прижаться

Замечательный твой миф.

Заключить тебя в объятья.

Невзирая на тариф!..

Все мы пешки, пешеходы,

Ты ж орел — ив облаках!

Как же нам чрез многи воды.

Несмотря на все расходы.

Не воскликнуть наше — ах!..

Опуститься на скамью

И в аллее, где фиалки,

На песке писать — люблю —

Наконечником от палки.

Слушать пенье соловья.

Замирать от муки сладкой

И, дыханье затая,

Поиграть ее перчаткой.

А когда начнут вокруг

Все сильней сгущаться тени.

Со скамьи сорваться вдруг.

Опуститься на колени,

Мелкой дрожью задрожать.

Так, чтоб зубы застучали,

И к губам своим прижать…

Кончик шарфа или шали.

Прийти в гости. Сесть на диван.

Покурить. А после куренья

Встать и сказать: «Жизнь — это обман…

С моей точки зренья!»

Потом, постояв, опять сесть.

Грузно, чтоб пружина заныла.

И вдруг взять и наизусть прочесть

«Я не помню, когда это было…».

Потом со вздохом сказать: «Н-да…»,

Схватить пальто, стать одеваться

И на глупый женский вопрос: «Куда?»

Грубо ответить: «Домой!.. Стреляться!..»

Никаких фиалок. Никакой скамьи.

Ни пасторали, ни драмы.

Отрицание любви. Отрицание семьи.

Отрицание папы и мамы.

Она безвольно шепчет: «Твоя».

А он отвечает зловеще:

«Я утверждаю свое — я!..»

И тому подобные вещи.

Утвердив, он зевает. Пьет чай.

И молча глядит в пространство.

Потом он говорит: «Катя, прощай…

Потому что любовь — мещанство».

Наша жизнь подобна буре.

Все смешалось в вихре адском.

Мы сошлися при Петлюре.

Разошлись при Скоропадском.

Но, ревниво помня даты

Роковой любовной страсти.

Мы ли, друг мой, виноваты

В этих быстрых сменах власти?..

Чужое небо. Изгнание.

Борьба за существование.

Гнешь спину, хмуришь бровь.

Какая тут, к черту, любовь?!.

Черт толкает человека

Испытать свою удачу

И отправиться к знакомым!..

В воскресенье!., И на дачу!!

Мылит щеки он с какой-то

Дрожью, прямо сладострастной.

Ибо черт его толкает

Бриться бритвой безопасной.

Окровавленный, как туша,

Скажем вежливо, баранья.

Он завязывает галстук.

Тоже морщась от страданья.

Ибо где же вы видали.

Чтоб охваченный экстазом

Человек спешил на поезд

И возился с самовязом?

Наконец, напудрив личность

Желтой жениною пудрой.

Все, что следует, приемлет

Он с покорностию мудрой:

Час езды по подземелью.

Пять законных пересадок.

Словом, весь не нами в мире

Установленный порядок.

Чуден путь от Сен-Лазара

По зигзагам рельс гудящих,

В допотопном третьем классе,

В отделенье для курящих…

Чуден плебс, когда он дышит

Перегаром литров многих

И подруг своих щекочет.

Некрасивых, но нестрогих.

А в окно мелькают трубы.

Уголь, фабрики, заводы —

Вообще, сплошное лоно

Изумительной природы!..

После долгой, жуткой тряски

И размяв насилу кости.

Человек с крахмальной грудью

Наконец приехал в гости.

Сорок тысяч восклицаний.

Восхищенье… панорамой,

Чай, холодный, как покойник,

И салфетки с монограммой.

Кто-то старым анекдотом

Угостил и был доволен,

А потом и солнце село

За верхушки колоколен.

Долго шли гуськом по парку.

Воздух в легкие вдыхали.

А когда качнулся поезд.

Все платочками махали.

— До свиданья… — До свиданья!.

Паровоз нахально свистнул.

Человек невольно вздрогнул,

И задумался, и скиснул.

«Дождик, дождик, перестань!..»

Мы отправимся в Бретань

Всем составом всех частей

С целым выводком детей,

С граммофоном впереди,

С фокстерьером позади,

С утопающим в кульках

Папой с зонтиком в руках,

С мамой, виснущей на нем,

В шляпе с розовым пером,

С нянькой старой и рябой,

С оттопыренной губой.

Цугом, скопом, словом, все

На траво и на форез.

На форез и на траво!

Неизвестно для чего…

Папа будет тосковать.

Мама будет загорать.

Нянька будет говорить.

Что в России лучше жить.

Дети будут рвать трико.

Пить парное молоко.

Удобрять чужой пейзаж.

Бегать голыми на пляж,

И, с детей беря пример.

Угорелый фокстерьер.

Мир и Космос возлюбя.

Будет прямо вне себя!..

А потом придет наш срок —

Узелок на узелок.

Чемодан на чемодан,

И унылый караван

После каторжных работ

В путь обратный потечет…

С утопающим в кульках

Папой с зонтиком в руках,

С мамой, виснущей на нем,

В шляпе с розовым пером.

С недовольною судьбой

Нянькой старой и рябой.

С целой тучею детей

Всех фасонов и мастей.

С граммофоном впереди

И с собакой позади…

Не в Ла-Манш, не в Пиренеи.

Не на разные Монбланы.

Не под пальмовые рощи,

Не в диковинные страны…

Я уехал бы на Клязьму,

Где стоял наш дом с терраской,

С деревянным мезонином,

С облупившеюся краской,

С занавесками на окнах,

С фотографиями в рамах.

Со скамейкой перед домом

В почерневших монограммах,

С этой гревшейся на солнце.

Сладко щурившейся кошкой.

Со спускавшеюся к речке

Лентой вившейся дорожкой.

Где росли кусты рябины.

Волчья ягода чернела,

Где блистательная юность

Отцвела и отшумела!..

Как летела наша лодка

Вниз по быстрому теченью.

Как душа внимала жадно

Смеху, музыке и пенью.

Плеску рыбы, взлету птицы.

Небесам, и душным травам.

И очам твоим правдивым,

И словам твоим лукавым…

А когда садилось солнце

За купальнями Грачевых,

И молодки, все вразвалку,

В сарафанах кумачовых

Выходили на дорогу

С шуткой, с песней хоровою,

А с реки тянуло тиной.

Сладкой сыростью речною,

А в саду дышали липы,

А из дома с мезонином

Этот вальс звучал столетний

На столетнем пианино.

Помнишь, как в минуты эти

В этом мире неизвестном

Нам казалось все прекрасным.

Нам казалось все чудесным!

Богом созданным для счастья,

Не могущим быть иначе,

Словно Счастье поселилось

Рядом, тут, на этой даче,

В этом домике с терраской,

С фотографиями в рамах,

И сидит, и встать не хочет

Со скамейки в монограммах…

Сначала надо говорить о Толстом,

О живописи, об искусстве,

О чувстве, как таковом,

И о таковом, как чувстве.

Потом надо слегка вздохнуть

И, не говоря ни слова.

Только пальцем в небо ткнуть

И… вздохнуть снова.

Потом надо долго мять в руках

Не повинную ни в чем шляпу.

Пока Она, по-женски, не скажет: Ах!

И, по-мужски, пожмет вам лапу.

Немку надо глазами есть.

Круглыми и большими.

Ни с каким Толстым никуда не лезть,

А танцевать шимми.

Танцевать час. Полтора. Два.

Мучиться, но крепиться.

Пока немецкая ее голова

Не начнет кружиться.

И глядь, — веревка ль, нитка ль, нить, —

Незаметно сердца свяжет.

И не надо ей ничего говорить…

Она сама все скажет.

Для англичанки все нипочем,

И один есть путь к победе:

Все время кидать в нее мячом

И все время орать: ради!

Потом, непосредственно от мяча,

С неслыханной простотою,

Так прямо и рубить сплеча.

Будьте моей женою!

И если она за это не даст

Ракеткой по голове вам.

Значит, она либо любит вас.

Либо… остолбенела.

Французский женский нрав таков.

Что, отбросив в сторону шутки,

С дамой надо без дураков

Говорить об ее желудке.

Они не любят этих ши-ши,

И хотя души в них немало.

Но если прямо начать с души.

Тогда просто пиши — пропало!..

Все хорошо на далекой отчизне.

Мирно проходит строительство жизни.

«Только не сжата полоска одна.

Грустную думу наводит она».

Партия, молвил Бухарин сердито.

Это скала, и скала из гранита!

Это, сказал он, и грозен, и вещ.

Первая в мире подобная вещь!

Только… Раковскому шею свернули.

Только… Сосновский сидит в Барнауле,

Только… Сапронова выслали с ним.

Только… Смилга изучает Нарым,

Только… Как мокрые веники в бане,

Троцкий и Радек гниют в Туркестане,

Словом: гранит, монолит, целина!

«Только не сжата полоска одна».

Школы — источники знанья и света.

Что ни зародыш — то два факультета.

Верх достижения! Стены дрожат!

В яслях доценты в пеленках лежат!

Только в лохмотьях, в отребиях черных

Шляется жуткая тьма беспризорных,

Только по улицам бродит шпана,

«Только не сжата полоска одна».

Землю крестьянскую трактором взроем!

Площадь посева удвоим! Утроим!

Все разверстаем! Запишем! Учтем!

Хлебом завалим! Задавим! Зажмем!

Только опять не везет Микояну,

Только опять по разверстке, по плану,

В очередь, в хвост растянулась страна…

«Только не сжата полоска одна».

В области высшей политики то же:

Кто в чистоте своих принципов строже.

Кто, как одна лишь советская власть.

Душу за принцип готов прозакласть?!

— Нам ли читать договоры Европы?

Мы ли за нею пойдем, как холопы.

Мы ли, носители новых идей,

Будем еще разговаривать с ней?! —

Трррр!.. и, грустное перышко вынув,

Так из Москвы расписался Литвинов,

Так!! что в Америке подпись видна…

«Грустную думу наводит она».

Я гляжу на вашу шубку,

Я расстроиться готов:

Сколько было перебито

Милых дымчатых кротов.

Сколько твари этой серой

Уничтожено в полях.

Лишь бы вам блистать Венерой,

Утопающей в мехах!..

А когда еще и мрамор

Вашей шейки неземной

Оттеняете вы пышной

Черно-бурою лисой,

Мне, кому бы только славить

Вашу смутную красу.

Мне становится обидно…

Не за вас, а за лису!

Я гляжу на ваши руки,

И считаю, мизантроп,

Сколько надо было горных,

Темноглазых антилоп.

Грациознейших животных

Меткой пулей пронизать.

Чтоб могли вы и перчатки,

Как поклонников, менять!..

Я гляжу на сумку вашу,

На серебряный затвор.

А на сумке чья-то кожа

Очаровывает взор.

И встает передо мною

Голубой, далекий Нил…

И шепчу я с тихой грустью:

— Бедный, бедный крокодил!

Наконец, на ваши ножки

Я взволнованно гляжу,

И дрожу, и холодею.

Холодею и дрожу…

Ради пары ваших туфель.

Ради моды, для забав…

Черным негром был отравлен

Ядом собственным удав!!

И когда в звериных шкурах,

В перьях птиц и в коже змей,

Вы являетесь Дианой,

Укрощающей зверей,

Я хочу спросить невинно.

Тихо, чинно, не дыша:

— Где у вас, под всей пушниной,

Помещается душа?

Птички прыгают на ветке.

Распускается жасмин.

Честь имею вас поздравить

С юбилеем, гражданин!

Двадцать лет писать поэмки,

Гнать стишки на километр…

Это даже и ребенку

Очевидно, что вы мэтр!

От сохи ль вы, я не знаю…

Но, по слогу, по стиху,

Вы, как я предполагаю.

Прямо вделаны в соху!

Говорят, что местный рынок

Тверд в решении своем:

Что ни слово, то суглинок.

Что ни строчка, чернозем.

И, уверясь в идеале

Окружающей мордвы,

Вы действительно пахали.

Прямо землю рыли вы!..

Но у вас характер пылкий,

В поле тесно было вам…

Вас влекло на лесопилки,

К доскам, к бревнам, к топорам!

Стон стоял на всю окрестность,

Закачалися леса.

— Пропадай, моя словесность.

Все четыре колеса!

Честный пот с лица катился,

И, упарясь и вспотев.

Вы имели трижды право

Изливать гражданский гнев!

— Я не скучный слов точильщик. —

Вы сказали, — я другой…

Я простой продольный пильщик,

Я работаю пилой!

И, рубанок взяв упрямый.

Страшный выпятив кадык.

Вы стругали этот самый.

Сплошь тургеневский язык…

И за это вас прославить

Должен хилый будет век.

Честь имею вас поздравить.

Гражданин и дровосек!..

Стоять на черных площадях.

Чеканить медленную прозу

И принимать, внушая страх.

Наполеоновскую позу…

Сжимать во гневе кулаки,

Готовив адские реторты.

«И слабым манием руки»

Передвигать свои когорты…

Хрипеть, командовать, грозить

И так вздымать и нос и профиль.

Чтоб каждый мог сообразить.

Что это явный Мефистофель…

Швырять в провал грядущих лет

Казну награбленных наследий..

— Какой заманчивый сюжет…

Для исторических трагедий!

«Во глубине сибирских руд»

Страдать за твердость убеждений

И все рассчитывать на суд

Каких-то новых поколений…

Во мраке северных снегов.

Точь-в-точь как Меншиков опальный,

Сносить обиды от врагов

И проклинать свой рок печальный…

Являть собою тип борца,

Который полон чувств высоких,

И ждать коварного свинца

От соглядатаев жестоких…

Глядеть на собственный скелет,

Считать былые килограммы…

— Какой заманчивый сюжет

Для многоактной мелодрамы!

Но, за порог успев шагнуть,

Начать сейчас же, и не кстати,

В двояко-вогнутую грудь

Себя публично колошматить.

Но пококетничать не прочь.

Не соблюдя достоинств чина.

Взорваться бешено, точь-в-точь

Как пневматическая шина…

Но, хмуря бледное чело.

Плечами двигая худыми.

Замучить сорок дактило

Воспоминаньями своими.

И завалить столбцы газет

Изыском слова, слога, стиля…

— Какой заманчивый сюжет.

Какой сюжет для водевиля!

Был месяц май, и птицы пели.

И за ночь выпала роса…

И так пронзительно синели.

Сияли счастьем небеса.

И столько нежности нездешней

Тогда на землю пролилось.

Наполнив соком, влагой вешней,

И пропитав ее насквозь.

Что от избытка, от цветенья.

От изобилья, от щедрот.

Казалось, мир в изнеможенье

С ума от счастия сойдет!..

Был месяц май, и блеск, и в блеске

Зеленый сад и белый дом,

И взлет кисейной занавески

Над русским створчатым окном.

А перед домом, на площадке.

Веселый смех, качелей скрип.

И одуряющий и сладкий.

Неповторимый запах лип.

Летит в траву твой бант пунцовый,

А под ногой скользит доска.

Ах, как легко, скажи лишь слово,

Взмахнуть и взвиться в облака!..

И там, где медленно и пышно

Закатный день расплавил медь.

Поцеловать тебя неслышно,

И если надо, умереть…

Был месяц май, и небо в звездах,

И мгла, и свет, и явь, и сон.

И голубой, прозрачный воздух

Был тоже счастьем напоен.

Молчанье. Шорох. Гладь речная.

И след тянулся от весла.

И жизнь была, как вечер мая,

И жизнь и молодость была…

И все прошло, и мы у цели.

И снова солнце в синеве,

И вновь весна, скрипят качели,

И чей-то бант лежит в траве.

«Дождались мы светлого мая»

И радостных, майских гонцов!..

И вот уж вода ключевая.

Стекая от верхних жильцов.

Бежит по упрямым карнизам

И льется в наш тихий уют,

И так эти струйки капризно

На головы наши текут.

Как будто мы вслух умоляли.

Чтоб утром, в назначенный час,

Соседи цветы поливали

И хлюпали прямо на нас.

— Дождались! Дождались! Дождались…

Кипение! Пена! Угар!

Какие-то шлюзы прорвались.

Слетели со всех Ниагар,

И всхлипами всех клокотаний,

И накипью желчи и слез,

И грозною бурей в стакане

Семейный бурлит купорос!..

— У Петьки экзамен французский,

А он и не думает, хлыщ.

Катюша вздыхает о блузке.

У Оленьки выскочил прыщ.

Из платьица выросла Тася.

И нужен жене туалет,

И требует каторжник Вася

Свободы, штанов и штиблет!

А папа, пронзив зубочисткой

Единственной мудрости зуб.

Мечтает от истины низкой.

Уйти в возвышающий клуб.

Отдаться слепому азарту

И в счастья вступить полосу,

Вот так и поставить на карту

И жизнь, и дырявое су!..

А в окнах хрипят граммофоны.

Посудой кухарки стучат.

Трещат и звенят телефоны.

Какие-то дети кричат,

И тонут в их хоре жестоком

Счастливые вздохи отцов…

А вешние воды потоком

Стекают от верхних жильцов.

Люди каменного века

Жили медленно и вяло…

Назначенье человека

Только в том и состояло.

Чтоб чесать себя под мышкой,

Состязаться в диком вое

И с убийственной отрыжкой

Жрать сырье как таковое.

И хотя они не лезли

Никогда в аристократы.

Но зато ж у них и нервы

Были вроде как канаты!

Дети Греции и Рима

Жили более развратно.

Жили тоже без комфорта,

Но красиво и приятно.

То упорно предавались

Жесточайшей в мире брани.

То мастикой натирались

В знаменитой римской бане,

То дымящеюся кровью

Заливали прах арены.

То себе ж, во вред здоровью.

Перерезывали вены.

Но и римляне и греки.

Уверяют Геродоты,

Не имели огорчений

И не ведали заботы.

Смутный мир Средневековья,

Католический и хмурый.

Баритоном и любовью

Освежали трубадуры.

Надевали полумаски

И часа четыре кряду

Про одни и те же глазки

Голосили серенаду.

Пели страстно, пели жарко,

Все забыв на этом свете!

А потом пришел Петрарка,

А потом пошли и дети…

Мир как солнечная призма.

Небосвод блаженно тих.

Для тоски, для пессимизма —

Оснований никаких.

Начиная с Гераклита,

Все струится, все течет.

И менять свое корыто

Не резон и не расчет.

Прав философ, что, не споря.

Не борясь за идеал.

Сел на корточки у моря

И погоды ожидал.

— Будет, будет вам погодка! —

Говорил он сам себе.

Научившись очень кротко

Подчинению судьбе.

И когда его приливом

Прямо в море унесло.

Было так же горделиво

Философское чело.

И да будет нам уроком

Этот самый Гераклит,

Что внизу, на дне глубоком.

Столько времени лежит.

Ибо мы не сознаемся.

Восставая на судьбу,

Что и мы течем и льемся

В водосточную трубу.

Кто потоком, кто каскадом,

И сверкая, и змеясь.

Кто широким водопадом.

Кто по капельке струясь…

Но, когда земных страданий

Весь наполнив водоем,

В этом жидком состоянье

Мы предстанем пред Творцом.

Мутны, скользки, безобразны,

Отвратительны на вид.

Он нас всех в газообразный

В пар и в воздух обратит!..

И, сгустившись в небе синем

В сумрак, в тучу и в грозу.

Мы таким потоком хлынем

На оставшихся внизу,

Так намочим их сердито.

Что они, под треск и звон.

Вспомнят, черти, Гераклита

Древнегреческих времен!

Как поступить с последнею свиньей?

Считать ее наследницею барства.

Которая подтачивает строй

Единственного в мире государства?

С презрением хавронью заколов.

Предать ее копчению, а копоть.

Без пафоса, без пошлости, без слов.

Вот именно, не рассуждая, слопать?

А гиблый дух шекспировских цитат?..

— Пожрать — уснуть… Уснуть, быть может,

грезить…

«А если сон виденья посетят?»

Особенно когда свинью зарезать?!

Иль, подавив естественный порыв

И низменное чувство аппетита.

Отдать свинью в ближайший коллектив.

Как некий взнос для общего корыта?

И чувствовать, что ты освобожден! —

Исполнен долг борца и гражданина,

И поколеньям будущих времен

Уже приуготовлена свинина…

Хотя с другой, с обратной стороны,

С обратной, но, конечно, не свинячей,

Кем могут быть гарантии даны.

Что поступить не мог бы ты иначе?!

Республика… Отечество… Алтарь…

Ударный жест… решительная схватка…

Но требовать ударного порядка

Легко в теории. А в практике — ударь,

Так эта бессознательная тварь

Берет и подыхает без остатка!..

А ты хоть извивайся как змея. —

С советской властью шуточки плохие:

Доказывай, что это не свинья,

А мелкобуржуазная стихия!.

Но власть не верит, грозно, впопыхах.

Она орет: «Уловка да лазейка!..»

Берет за чуб, трясет, вгоняет в страх.

Недаром выражался Мономах:

— Да, тяжела ты, шапка и ячейка!..

Сколь приятно из далека

Созерцать зарю Востока,

Искушенный теша взор —

Этим пламенным сияньем.

Этим розовым пыланьем

Этих собственных Аврор!.

Что ни день, то достиженье,

Что ни час — преображенье.

Претворение мечты.

Тайнам новое причастье.

На земле земное счастье

И победа красоты!

Не могу застыть в покое…

Дайте что-нибудь такое.

Чтобы мог я колотить,

И чтоб мог я барабанить,

Дробью душу затуманить.

Радость бурную излить!

Так и хочется галопом

Проскакать по всем Европам,

Учинить у них Содом —

И воскликнуть: «Посмотрите.

И немедленно умрите.

Пожираемы стыдом!»

Разве снилось вам, гниющим.

Вам, во прахе трижды сущим.

Нечто равное тому.

Что теперь, даю вам слово.

Блеском солнца мирового

Всю прорезывает тьму?!

Мы с душою семиструнной.

Мы, кого сонатой лунной

Угощал еще Мамай,

Мы, над кем от колыбели

Без конца звенели трели.

Открывающие рот, —

И конечно, мы мечтали

О последнем идеале.

Знаменующем рекорд —

В день, когда над всей вселенной

Грянет мощью вожделенной

Заключительный аккорд!

Пусть еще у музыкантов

Нет достаточных талантов,

А в руках одни смычки…

Нам не надо инструментов!

Мы и так интеллигентов

Обыграем в дурачки!..

Потому что в мире пресном,

В уравненье с неизвестным,

Мы, вот именно, есть икс!

Будет день — и грянет опус,

И не только на Европу-с,

А на весь на материк-с!

Ничего не пожалеем,

Так ударим, так огреем,

Что воскликнет мир, зловещ:

— А, действительно, какая

Эта музыка Мамая

Симфоническая вещь!..

Возможно, что это —

Разлитие желчи.

Больная печенка. А главное, годы.

А может быть, это —

Влияние солнца.

Истомное лето. Законы природы.

Возможно. Не знаю.

Но в стужу и в слякоть.

Порой негодуя, порой умиляясь,

А чаще смеяся,

Чтоб только не плакать,

Я чтеньем советских газет занимаюсь…

Как жемчуг нижу я

Жемчужины слога,

Платформы, и формы погуще и резче,

Поход пионеров

На Господа Бога,

И всякие измы, и прочие вещи…

Зимой это просто:

«Кулацкая тема»,

«На базисе тезисов срыва колхоза».

Сие означает.

Что жизнь не поэма,

Менжинский не ландыш, и Сталин не роза.

Но летом!.. Но летом.

Когда этот Цельсий

Буквально безумствует в трубке стеклянной,

Когда под окошком

Мостят мостовую

И край перепонки моей барабанной.

Когда это скопом,

И сразу, и вместе —

Влечет вас под пальмы, в пустыню, в оазис.

Скажите открыто.

Признайтесь по чести —

Волнует вас тезис? Тревожит вас базис?!

Я думаю с грустью

О тех обреченных,

В которых, как яблоки в бедного гуся.

Пихают начинку

Толченых, моченых

Листовок, брошюрок, агиток, дискуссий…

На каждую душу —

Пайковая жвачка.

На каждую жвачку — оброчные души!

Нет, лучше пускай уж

Мостят мостовую

И грохотом камня терзают мне уши…

В исканиях земного идеала.

Познания, истоков и основ

Великий смысл кошачьего начала

Открылся мне на выставке котов.

Все гибкое, все хрупкое, все злое,

Мятущееся в гибельной тоске,

Таящееся в видимом покое.

Сокрытое в хрустящем позвонке.

Блеснуло мне и вырвалось оттуда.

Из глубины сощурившихся глаз.

Из зелени, из тайны изумруда.

Из желтизны, впадающей в топаз,

Из тусклой тьмы смарагда и агата.

Из косных недр и облачных химер.

Которые описывал когда-то

Замученный любовницей Бодлер.

Но, равнодушна к памяти Бодлера,

Водила ты по выставке меня.

В твоих глазах, зеленовато-серых,

Был тот же блеск заемного огня,

Пронзительный, загадочный, лучистый,

Не ласковый, не женский и не твой,

А этой кошки, рыжей и пушистой.

Персидской кошки с шерстью золотой.

Но ты, увы! Бодлера не читала,

И от стихов ты приходила в грусть…

Зато ты просто кошек обожала

И все породы знала наизусть!

— Персидский кот с жестокими усами,

Священный кот, подведомственный Браме,

Шотландский кот, одетый в коверкот,

И белый кот, воспитанный в Сиаме,

И голубой, индокитайский кот,

И черный кот для Брокена, для оргий,

И серый кот для щедрых производств.

И ты была в безумии, в восторге

От этих рас, пород и благородств!

Когда ж домой с тобой я возвращался

И нам котенок маленький попался,

Измученный, несчастный и худой,

Мяукавший, намокший под дождями,

Родившийся, конечно, не в Сиаме,

А, вероятно, в яме выгребной.

Ты так его ногою оттолкнула,

А на меня так ласково взглянула.

Что понял я, что очередь за мной!

Дождь был. Слякоть. Гололедица.

Чувство грусти было. Сирости.

Даже Малая Медведица

В небе ежилась от сырости.

На углу ажаны кутались

В ихний плащ непромокаемый.

Под ногами дети путались

Вереницей нескончаемой.

А за ними, все ценители.

Все любители словесности.

Шли их взрослые родители.

Затоплявшие окрестности.

И от площади Согласия

До предместия парижского

Шла такая катавасия,

Песни, пляски Даргомыжского,

Вихрь стихов, дыханье мистики,

Трель сопрано соловьиного.

Речи русской беллетристики,

Пафос «Славы» Гречанинова,

Да концерты, все с квартетами,

С звуком говора московского,

С декламацией, с балетами,

С полной музыкой Чайковского,

Что ажаны с пелеринками.

Впав в великую прострацию.

Позабыли вдруг дубинками

И махать на эмиграцию.

А кругом, с зонтами черными,

В переулки хлынув узкие.

Густо шли путями торными,

Все валом валили русские.

И чужая, одинокая,

И ища противоядия.

Башня Эйфеля высокая

Рассылала всюду радио.

Все будила в мире станции

Звуком четким, как жемчужинка.

Что Париж — столица Франции,

А сама она француженка!..