Дoрoгoй дaльнeю

6. Не западло припухать с Ходорковским?

И на другой день молчал. Но припоминал, как смачно тому барбосу вломил. Может, до сих пор тот лежит в беспамятстве. Да, прав капитан: бессмысленно и беспощадно вышло. А с ножом через день проблемы начались. Заглянул сосед и потребовал вернуть. Иван не нашел ничего лучшего, как соврать, что потерял, и утешил Гешу тем, что такой же подыщет и отдаст взамен.

— Не найдешь такого, — сосед остался недоволен. — Самодельный нож. Мне дружок подарил, большой мастер этого дела.

— Какой дружок?

— Тебе-то что? Ты его не знаешь, он не из нашей деревни.

Час от часу не легче. Иван в милиции сказал, что его это нож, про настоящего хозяина не заикнулся. Может, все-таки сообщить Геше, что нож на экспертизу попал? Вроде как своевременно предупредить. А то мало ли чего… Нет, решил повременить.

И позднее молчал. С женой почему не поделился — ясно. Начались бы слезы да причитания, больше ждать нечего. Никому из друзей-трактористов — тоже ни слова. Вообще старался не думать о случившемся. Вроде получалось. Но на третий день вдруг взял да «раскололся» перед человеком новым в деревне, неким Мызиным. Ну, не совсем уж и новым; Мызин здесь родился и вырос, но потом исчез лет на двадцать. Про него говорили, что человек он лихой, в бандформировании состоял и в тюрьме сидел, а сейчас на заслуженный отдых удалился. И, между прочим, один из лучших домов в деревне приобрел, не пожелав вселяться в покосившуюся избушку матери. Иван преждевременно почуял в нем «своего».

Разговаривали на улице, через железную изгородь, которой Мызин огородил дом. Про нож Иван не стал поминать; про депутатов, которых он якобы зачем-то искал, тоже не заикнулся; про мятый червонец и вообще нечего базарить, уехал червонец неизвестно куда. Он сообщил о главном. Мызин выслушал спокойно и равнодушно.

— Чем, говоришь, врезал?

— Кулаком, чем же еще, — Иван сжал пальцы в кулак и, между прутьями изгороди, подсунул бывшему уголовнику под нос.

— Ты это убери, — Мызин отодвинулся. — И так вижу, что твоими рычагами только кирпичи молотить… Значит, ни кастета, ничего такого у тебя с собой не было?

— Какого кастета? Ты че буровишь?

— Ладно, проехали.

— Что они там могут… намотать?

— Ты вот что скажи, я не понял. Кто-нибудь видел, как ты тому фраеру примочил? Свидетели были?

— Шатались там малолетние шалашовки, милиция откуда ни возьмись… Да я и не скрывал ничего!

— Свалял дурочку. Тут всегда надо так: я, мол, не я и хата не моя. В худшем случае на самооборону сваливать.

— Э, да не хотелось мне врать!

— Тогда не знаю. Тогда сухари суши. Загремишь лет на пять, как твой однофамилец.

— Какой однофамилец?

— Ну, Ходорковский, олигарх. Может, на соседних нарах припухать будете. Не западло? — с насмешкой спросил бывший уголовник.

Иван пожалел, что разоткровенничался с ним. И не глядя на него, хмуро предупредил, чтобы тот молчал. Может, все еще обойдется, так незачем, чтобы наперед в деревне болтали. Мызин равнодушно пожал плечами: моё дело — сторона. А что правда, то правда: ни врать, ни лукавить не хотелось. И того барбоса жалко не было. Подвернулся же под горячую руку! Можно бы и в город съездить, узнать, как и что, в больницу зайти с передачкой (если он до сих пор в больнице). Постараться как-нибудь уладить, пусть откупиться, зарезав еще одного кабанчика… Нет, решительно не хотелось! Хотя — как подумаешь, что впереди ждет… Галка рано или поздно узнает. Детишек жалко. Особенно младшего, Ванятку. Загребут — и останутся без отца, без хозяина.