Дoрoгoй дaльнeю

8. По заветам Штирлица

А еще в короткий период безделья он ходил на собрание в школу. Вообще-то обычно ходила Галя, но в этот раз она сказала, что какой-то важный вопрос решать будут, а что она решит, коли он в семье решает. Вспомнив про старшую дочь с ее требованием выдать деньги на охрану, Иван подумал: «Неужели и в школе охрану будут нанимать?» Но речь зашла о другом. Директор школы, Стеблов Виталий Леонидович, представил собравшимся чиновника из райцентра, который выступил с докладом. Тот завел речь о новой напасти: наркомании. Молча выслушали, потом вновь поднялся директор:

— Вопросы будут?

— Леонидыч, и у нас уже наркоманы завелись? — спросили из зала.

— Да, уже были случаи употребления у лиц самого юного возраста, — обстоятельно ответил Стеблов. — И что прискорбнее всего в самой деструктивной форме: через уколы в вену. Достоверно вам сообщу: один школьник из пятого «А» выпрашивал у нашего фельдшера шприц. Даже сказал, что использованный сгодится. Я не буду сейчас озвучивать его фамилию, хоть она мне известна. Еще предстоит серьезный разговор с его родителями. Но сам по себе факт очень прискорбный. Он говорит о том, что эта зараза семимильными шагами проникает и к нам. А следом, естественно, шествуют СПИД, деградация, суициды…

Директор на любую тему мог говорить долго и обстоятельно. Слова извлекал неторопливо, точно перед этим тщательно их прожевывал.

Вдруг встал один мужик, пенсионер. Он недавно в деревню переехал, но почти все уже его знали. Пенсии ему не хватало, а сельским трудом заниматься не привык. Жалко, говорит, мне поросят кастрировать. Он ремонтировал телевизоры и цены, не как в городе, не заламывал.

— Озвучьте мою фамилию. Я не против. Это мой внук был. Я посылал за шприцем. Мне, собственно, только игла была нужна. Для выпайки БИМС.

— Чего такое? — не понял директор.

— Большой интегральной микросхемы. В вашем телевизоре сгорела. Который вы на ремонт мне давеча привезли.

Раздался смешок. Стеблов укоризненно посмотрел в зал.

— Ладно, с этим мы еще разберемся. Хотя, в любом случае, вам самим надо было сходить за шприцом. Я вижу, многие легкомысленно отнеслись к лекции и совсем не ошарашены цифрами, которые привел в своем докладе товарищ, извиняюсь, господин Туманов.

Затем Стеблов велел подойти всем к столу и персонально расписаться в журнале, что лекция прослушана и о вреде наркомании каждый осведомлен.

Иван тоже расписался, но подумал: «Ну, это меня не касается. Мой Ванятка-то, точно не наркоман. Почти все лето со мной в поле пробыл». Да и вообще Стеблов загнул, заглядывая вперед. Или уж чересчур в далеко заглянул. Никакого СПИДА у них в деревне нет. Никто еще не жаловался. На радикулит — жаловались, чахоткой один мужик недавно заболел, но СПИДом — нет. Насчет суицида — ну, был случай. Иван уже знает, что такое «суицид». Повесился Миша Косьянов, тоже в прошлом механизатор, а в последнее время — пьяница, бомж. Его с работы выгнали, жена из дома выгнала, дети перестали признавать. В последние три дня перед повешением его сильно трясло. Он обращался к фельдшеру (тому самому, который не дал пацану шприц), а тот сказал: «Иди похмелись». Если копнуть историю, в деревне и раньше изредка случалось, когда люди на себя руки накладывали. Почему же этот последний случай назвали не просто самоубийством, а иностранным словом «суицид»? Наверно, потому, что Миша Косьянов ушел из жизни не просто так, втихаря, совестясь за свой грех, а с вызовом. Он повесился на самой высокой березе (и как только сил хватило туда забраться) и при нем оказалась записка: «В моей смерти прошу винить всех». Подумаешь, напугал. Чихали все на него! Однако неудобство, конечно, доставил. Сутки висел на березе, пока через посредство районной милиции не прислали телескопическую вышку.

Иван подосадовал, что пришел сюда слушать директорскую жвачку. Но раз пришел, то ладно, надо воспользоваться. Стеблова он хорошо знал. Когда-то вместе учились в школе. После лекции все родители разошлись по классам с учителями, а Иван последовал за директором и вломился в его кабинет. «Леонидыч, я к тебе с персональным разговором», — без обиняков объявил и вкратце рассказал, что с ним случилось в городе.

— Леонидыч, ты человек всезнающий, юридически подкованный. Как это классифицировать?

— Ты хотел узнать, как твои действия квалифицировать? — Стеблов в раздумье пожевал губами. — Все, конечно, от тяжести нанесенных увечий зависит. Ну, и какие мотивы при сем присутствовали: смягчающие или, наоборот, отягчающие.

Иван поморщился. Ну и слова директор выискал: «тяжесть увечий».

— Я же тебе говорю: выпивший был. Врезал от души.

— Опьянение раньше являлось отягчающим моментом, сейчас не знаю. Но, по-видимому, не изменилось. Теперь давай разберемся, что значит «от души». Ты почувствовал неприязнь к этому господину?

— Да, честно сказать. Шушера какая-то. С бабьим голосом.

— Понятно, — подумав, сказал директор. — Возможны следующие мотивы, перечислю по пунктам. Первое: национальный. Второе: неприязнь к лицам иной сексуальной ориентации. Третье: социальная неприязнь.

— Ну-ну, давай, разъясняй, — нетерпеливо подогнал Иван.

— Первое относится к расовым предрассудкам. Не тот цвет кожи, не тот язык. В общем, национал-фашизм… Кто был по нации твой оппонент?

— Да я откуда знаю? Я у него не спрашивал, — Иван попытался припомнить. — Я там больше про себя рассказывал.

— А что именно?

— Ну, сказал, что я русский.

— В грудь при этом стучал?

— Не помню. Может, стукнул разик.

— Гм, — опять задумался Стеблов. — Похоже на проявление великодержавного шовинизма.

— Ты скажешь. Я и понятия об этом не имею. Дак я еще говорил, что примеси других кровей имею.

— Незнание закона не освобождает от уголовной ответственности, — напомнил директор. — Впрочем, упоминание о примесях тебя в какой-то степени оправдывает.

— Ладно, просветил, — нетерпеливо буркнул Иван. — Погоняй дальше. Че ты там насчет не той ориентации?

— Ты же упомянул про бабий голос в мужском теле, вот я и подумал. Еще какие особенности приметил? Сережки в ухе или в других частях тела не наблюдал?

— Ну, Леонидыч, ты как в воду глядишь! Была серьга!.. Что, насчет этого тоже статья имеется?

— Есть озабоченность. Причем в мировом масштабе. Проблема дискутируется. Возможны изменения и дополнения к декларации прав человека.

— Ну, прямо задолбали с этими пидорами! — занервничал Иван. — Всюду только и слышишь про «не ту ориентацию». Как будто у нас других проблем не хватает… А по третьему пункту? Насчет чего там? Давай, Леонидыч, не тяни кота за хвост!

— Это — если вы находитесь на разных ступеньках социальной лестницы. Допустим ты ниже, а он выше.

— Почему это я ниже; может, он ниже.

— Ты кто есть?

— Ну… сельский труженик.

— Ниже, по нынешней раскладке, может быть только бомж. Твой оппонент является бомжем?

— Да хрен его знает, кем он является. И что, по этому мотиву, по социальному, тоже статья имеется?

— Пока нет, — ответил Стеблов. — Но я думаю, экстремисты добьются, что ее введут. Я почему-то не сомневаюсь, что ты оскорбил этого человека.

— Ну, уж оскорбил, — нехотя пробормотал Иван. — Я его тоже русским поименовал… с небольшой приставочкой. И если на то пошло, он тоже обзывался. «Хлеборобом» меня назвал.

— Ты полагаешь, это ругательство?

— Он так сказал, что я почувствовал себя и роботом, и рабом одновременно.

— Ага. Значит, социальные мотивы все-таки присутствовали — также мерно, неторопливо разжевывая слова, заключил Стеблов. — Пожалуй, твои деяния вполне подходят к 282-й статье.

— Господи, со всех сторон обложили! — в сердцах воскликнул Ходорков. — И все же Леонидыч, пока суть да дело, ты тово… держи язык за зубами. А то знаешь, я в последнее время че-т не в духе. Не дай бог, со мной в темном переулке состолкнуться!

Иван помнил по детским годам, что Стеблов был осторожным, пугливым мальчиком, ни в каких пацанских забавах не участвовал. Он лет десять смирно учительствовал, а директором школы стал после того, как сместили прежнего директора за симпатию к ГКЧП. Смутное было время, непонятно, кто верх возьмет. Стеблов опять же поостерегся, прямо не высказывался, пока всё окончательно не определилось. Бывший же директор, Генрих Карлович, в дни путча бегал по деревне и во всеуслышание трезвонил: «Ну, сейчас-то порядок наведем».

Самого Ходоркова тогдашние события ничуть не затронули, он обо всем узнал задним числом. Стоял конец августа, во всю шла уборочная, и было не до политики. Так, только один эпизод запомнился. Он перегонял комбайн на другое поле, а навстречу попался Пашка Тютюнник, тогда еще совсем молодой и почему-то наголо обритый. Наверно, ездил в город или в райцентр, и там в очередной раз загремел на пятнадцать суток. Пашка вез на телеге пустые бидоны и, завидев Ивана, поднял кнут, как гаишник жезл, призывая остановиться. Иван притормозил.

«ГКЧП арестовали!» — во всю глотку заорал Пашка.

А Иван чуть ли не выматерился: стоило ли из-за такой ерунды задерживать. «Без нас разберутся!» — крикнул он в ответ и поехал дальше. Разобрались. Путчистов посадили, а Генриха Карловича отправили на пенсию в расцвете умственных сил. Поговаривали, что Стеблов и заложил его вышестоящим органам. Он уже тогда метил на директорское место.

Пригрозив нынешнему директору встречей в темном переулке, Иван запоздало подумал: «А вдруг Стеблов, придя к власти, перестал быть пугливым?»

Испытующе глянул на директора, и тот спрятал глаза, прикрыв их безресничными веками. «Нет, тот же самый… Но все равно, зря ляпнул. Сдаст при первом подходящем случае, как Карлыча сдал, — эта мысль обеспокоила. — Поди, Стеблов сейчас на высших ступеньках лестницы, про которую толковал, а я с ним запанибратски».

«Ну, не идиот ли я», — продолжал соображать. Был или нет социальный мотив при стычке в городе, пока неясно, но угроза директору тоже на какую-нибудь статью да тянула. Уже выходил из кабинета и вдруг притормозил. Семнадцать мгновений весны! Надо действовать, как Штирлиц советовал. До чего же ушлый наш разведчик в таких случаях был. Это его завет: под конец надо о чем-то совсем постороннем заговорить, чтобы отвлечь, чтобы у человека осталось в памяти это последнее.

— Леонидыч, у меня к тебе еще один вопрос есть. Ты ведь до того, как директором стал, историю преподавал?

— Я и сейчас преподаю.

— Ну, тем более. Тогда должен знать. Кто такой Че Гевара?

Стеблов посмотрел на него с оторопью.

— Латиноамериканский революционер с крайне левыми взглядами.

«Тьфу ты, дернул меня черт спросить! — опять выругал себя Иван. — Да он после этого вопроса, наоборот, каждое междометие из нашего разговора запомнит»…