Дойти до ада

22

…Подлости он людям не прощал. Никогда не мог понять, что заставляет многих подличать всю свою жизнь?

Тренер ему сразу намекнул: придется уступить. Еще в гостинице, когда приехали на первенство. Мол, так и так, что нам с тобою, дескать, «Юг России»? В этом году мы первенство не завоюем, знаешь сам. Попрыгаешь, покажешь технику, продержишься три раунда, коронный свой прибережешь, высовываться сразу с ним не надо. Пусть тебя заметят, пусть откроют. Судьи любят «открывать». Готового никто не жалует. Вроде ты пришел и требуешь свое. А людям хочется, чтобы у них попросили, а они одаривали и благодетельствовали…

«Они тебя потом в такие жернова запустят, через такую жеребьевку проведут, ни на один чемпионат не попадешь. — Тренер наклонился к самому уху Климова: — Вечный бой со своей тенью. Из тебя на ринге отбивную сделают, пока залезешь на еще одну ступень. А твой соперник — хлопец именитый: мастер спорта. Ему и прочат первенство России. Сто четырнадцать боев — сто восемь выиграл. Не то что у тебя. Из сорока восьми боев — чуть больше половины. Даже если ты его побьешь, — Иван Антонович поскреб себе кадык, — ты в лучшем случае получишь кандидата, ну, может быть, еще наметят в сборную, а у Плахотина все это уже есть. Его на другой уровень выводят».

У тренера был перебит нос и шрамы по всему лицу.

— Парень ты с чутьем, настырный, у тебя все еще впереди… а бокс… не век же лазить под канаты.

Климов резко втянул воздух сквозь зубы. В раздевалке пахло йодом, новой обувью и духом фаворитства.

Как Иван Антонович и предсказал, ему «подсеяли» Плахотина. Ветер дует в одну сторону, а айсберги движутся в другую. Подводные течения сильнее ветра.

Федерация бокса несла в себе признаки океанического происхождения. За Плахотина кому-то могли дать заслуженного, а за Климова?.. Он был слишком «темной лошадкой», чтобы на него поставили.

Пришлось настраивать себя на поражение.

Что ни говори, он волновался. Все казалось, что «боксерки» расшнурованы: нет-нет да и поглядывал на них.

Ему достался красный угол.

— Не дай насесть. Все время уходи, — втолковывал Иван Антонович. — Танцуй, танцуй, и на прямых. Кружи.

Климов только головой кивал да подпихивал перчаткой шлем к затылку.

«В синем углу ринга, — голос комментатора был насморочным и протяжным, — мастер спорта Зиновий Плахотин».

В темноте трибун замелькали, как ночные бабочки, летящие на свет, хлопки, ладони, лица.

Климов старался не смотреть в тот угол, где раскланивался фаворит спортивного Ростова.

«…серебряный призер чемпионата, — гундосил комментатор. — Тренирует его двукратный… обладатель кубка…»

Заревели, заревели! Титул — полпобеды. А вся Европа меньше России.

«В красном углу… — Климов напрягся. — Перворазрядник…»

Все же прозвучало с издевкой. Засвистели. Ждут избиения младенца.

Климов надеялся, что комментатор скажет: «В четырнадцати боях одержал победу нокаутом», но ничего подобного не услышал.

Судья на ринге развел руки. Приглашал к началу боя.

Климов бросил взгляд на тренера, но Иван Антонович повернулся к боковому судье, что-то показывая тому на пальцах. Ткнулись перчатками.

Оп! Климов чуть не принял правостороннюю стойку. Интересно, заметил Плахотин? Вряд ли. Счел за обман или крайнюю степень волнения. У соперника из-под шлема выглядывала челочка патриция, глаза серо-стальные. Он сразу попытался достать Климова коротким ударом в челюсть. Промахнулся.

«Заморишься, — отпрянул Климов. — Костолом».

На ринге было жарко от навязанного темпа и софитов.

Плахотин был «рубака». Бей меня, а я тебя. Климов уходил, подныривал, кружил. Держал противника на расстоянии.

«Что он так спешит? — думал Климов. — Поспорил, что уложит в первом раунде? Решил большие деньги загрести? Не терпится никак?»

— Ты кто? — Плахотин приблизился настолько вплотную, что изо рта его пахнуло.

Рефери раскинул руки:

— Брэк!

Плахотин отвалил.

Климов про себя отметил, что ноги у любимчика тяжеловаты, отстают, а вот руками работает отменно.

Послышалась скороговорка тренера:

— Щелчок, укол и уходи.

Климов кивнул. Дескать, услышал. И еле уклонился от удара в лоб.

— Ты, сука, кто?

Климов сделал вид самый невинный.

— Что, зубы жмут? — наседал Плахотин.

Рефери опять прикрикнул:

— Брэк!

Любимчик бросил корпус влево, вправо, влево, — на какое-то мгновение закрыл собою Климова от надоевшего судьи на ринге.

— Ци-к!

В глазах у Климова слюна. Едучая, слепящая, паскудная. Черно и жутко. Неужели плюнул?

— Хэк!

«Да у него удар — полтонны! — засквозило в голове у Климова. Ему стало душно, липко, тесно. Как будто на голову с размаху насадили глухой мотоциклетный шлем. — Пропустил».

Рефери смотрел Климову в глаза, а он не мог их разлепить.

«Четыре, пять… Руки у пояса… на уровне груди…»

Потускневший на время свет софитов становился ярче, но в голове все еще плыл медный звон.

«Пропустил. Ну, сволочь! — Климов широко раскрыл глаза. — Только бы не прекратили бой».

Пол еще дрожал, но рефери скрестил перед собою руки:

— Бокс!

Удар слева, справа. Климов увернулся, но глаза предательски слезились.

— Бе-е-ей!

— Клади в середку!

— По моргалам!

Казалось, что от криков рухнет потолок.

— Зю-ня-ааа!

Рев отламывался от трибун, как скальный монолит от взорванной горы, но Климов все-таки успел под конец раунда красиво замочить в челюсть любимчику.

Когда расходились, он краем глаза уловил, как у того ослабленно-безвольно чиркнула перчатка по бедру. Еще в свой угол не дошел, а уже размяк.

Полотенце в руке тренера вертелось, как пропеллер. Иван Антонович оттягивал резинку климовских трусов, и воздух холодил горячий пах.

— Умыться! Дайте мне умыться!

Плеснули на лицо.

— Еще! Еще! Плевок горел в глазах.

— Во рту пополощи. Противник серьезный.

Гонг.

— Плахотя-а, бей!

— Круши!

Климов с ожесточенной веселостью парировал свистящую перчатку и, не переставая следить за ногами соперника, делал все, чтобы Плахотин не подошел вплотную.

— Бе-е-ей!

Любимчика спортивного Ростова просто раздирала собственная кровожадность.

Климов прыгнул, ушел от «клинча» и увидел фингал под левым глазом Зюни. Сам не заметил, когда приварил.

«Понюхай, гад, свою губу, — злился Климов, доставая еще раз по корпусу и целя в подбородок. — Сейчас ты мне откроешь диафрагму. Ха! Вот так. Сейчас мы перестроимся и…»

— В угол!

«…по печени и в челюсть».

— В угол!

О том, что удалось заехать любимчику слева, Климов догадался лишь тогда, когда услышал: «Три… четыре…»

Элегантный рефери выщелкивал перед собой наглядно растопыренные пальцы.

— Восемь… девять… Аут!

Плахотин помотал головой и повалился навзничь.

Судья на ринге вскинул руку Климова и объявил победу.

…А били его в душевой. Их было пятеро, а он один. Как раз намылил голову, лицо… Ударили чем-то тяжелым. Вода была напористая, мелкая, и он довольно скоро сломался. Ханыг и след простыл. Сбежали. Бой Климова был заключительный, и в душевую больше так никто и не зашел…

Климов открыл глаза, потрогал голову рукой. Нет, не болела, но свет был таким убийственно-слепящим, что Климов, на мгновение разлепивший веки, вновь закрыл глаза. «Светобоязнь какая-то», — сказал он сам себе, но так, как будто говорил о ком-то постороннем. Отвращение к той реальности, которая вторглась в его сознание и враждебно требовала усомниться в праведном устройстве мира, в непогрешимо-добром восприятии людей, подкатило под сердце такой дурнотой, что Климова стало знобить.

— Я жду, — процедил чей-то голос, и Климов краем сознания уловил, что фраза обращена к нему. Сказана она была таким тоном, что нетрудно было представить себе злой, упрямо очерченный рот палача. Палача, который глумливо-медленно освобождает шею осужденного от спутанных волос или случайно завернувшегося ворота.

Климов даже обернулся, словно ожидал увидеть того, чьи пальцы он почувствовал на своей шее, но увидел лишь угол стены да мутное, истекающее каплями дождя оконное стекло… И Юлю. Она ворожила над стерилизатором, шприцем и ампулой с лекарством.

— Изупрел, полкубика!

Голос принадлежал Медику.

Юля испуганно покосилась на него и сказала, что изупрела нет.

— Тогда кубик эфедрина.

У Климова тоскливо заныло под ложечкой, и туман начал застилать его глаза. Почувствовал, что умирает.

Прерываемый ослабшим, изнуренным сердцем ток недужной крови еще гнал по жилам сокровенное тепло и чудо жизни, но Климов уже почувствовал свою смерть. Беспощадную, жестокую, цинично-подлую в своих помыслах, но очень откровенную вот в эти считанные, как удары его сердца, краткие секунды.

— Атропин.

Кто-то умножал пятнадцать на четыре и никак не мог умножить.

Постепенно пустота под сердцем стала заполняться жаром. Климов выплыл из небытия, открыл глаза.

Юля как раз отшибла пинцетом головку ампулы, и хрустнувший стеклянный звук придавал уверенности в том, что все еще не так плохо.

— Молодечек, Юля, — неосознанно пробормотал Климов и не услышал собственного голоса. Горло словно залито смолой. Да и нельзя узнавать Юлю…

— Что у него? — раздался голос Чистого, и санитар Сережа с подлой ласковостью произнес:

— Сердечко выдохлось… зажмурило глазенки…

Юля сделала еще два укола, потерла Климову виски, дала понюхать нашатырь.

Глаза их встретились.

Летучая тень, скользнувшая по ее лицу, дала почувствовать, что Климова она узнала, но не может это показать, и он ее ответно не узнал. По крайней мере, не заподозрят в сотрудничестве.

«Раскаяние не по греху», — подумал Климов и услышал голос Чистого:

— Очухался, паяльник. Оклемался.

Юля отошла, и дюжие телохранители подволокли Климова к креслу, рывком подняли с пола и усадили, сдавив плечи.

— Как огурчик.

— Вот и хорошо, — скрестил руки на груди Медик и стал напротив Климова. — Продолжим разговор?!

«Значит, меня уже пытали, — промелькнуло в мозгу Климова, — а я совсем не помню. Дело дрянь. Надо базарить, что-то говорить, иначе замордуют».

Подумал, хотел что-нибудь произнести небрежно-легкое, веселое, нисколько не обидное для всех присутствующих в кабинете, но жалкий стыд истерзанного человека, чувство пережитой смерти и обида за свою беспомощность оглушили его немотой, сдавили горло. Климова стало тошнить. Чтобы не вырвало на ковер, решил подняться, но, судорожно глотая воздух, точно астматик, еще глубже осел в кресле. Ничто сейчас не было так отвратительно, как собственная беспомощность.

В ушах послышался садистский хохот Чистого.

— Не любишь быть в замазке, мусорило.

— Не люблю, — внезапно для себя ответил Климов. — Ненавижу.

— Вот и чудненько. Заговорил. Уважил дядю.

Рука у Чистого была на перевязи. Одет он был во все цивильное, изъятое из гардероба какого-то местного босса. А в глазах — лютая ненависть. Желание разорвать на кусочки.

Словно подтверждая ощущение Климова, он повернулся к Медику и с нарочитой вежливостью попросил:

— Отдай ты его мне, а сам возьми девчонку. Вставишь клизму.

Бивший Климова озноб уже прошел, тошнота отпустила, но теперь в ушах стоял смех озлобленного Чистого.

— О'кей?

Медик подумал, посмотрел на замершую в страхе Юлю, перевел глаза на Климова, оценивающе прищурил взгляд, полез за сигаретой.

— Не спеши.

Чистый взревел:

— Да я его, ментяру, на куски… очко распорю!

— Не базлань, — спокойно чиркнув спичкой, сказал Медик. — Он мне нужен.

Чистый врезал Климову ногой по колену, ухмыльнулся. Посмотрел на Юлю, плюнул Климову в лицо, захохотал:

— Ну, я сейчас шахту ей раскурочу… Дойки оборву и жрать заставлю.

Такого бешенства в глазах Климов не видел. Дернулся и получил по скуле.

— Не взыщи.

Не глядя на Медика, Чистый сгреб Юлю за шиворот и выпихнул из кабинета.

— Пошла, курва!

«Медик обменял меня на Юлю. Почему? Что ему надо? Что задумал?» — Климов прикрыл веки.

Жуткий женский крик прервал его мысли. Климов посмотрел на Медика. Тот — на него.

— Все ясно?

В голосе слышалась уверенность в себе и в своих действиях. Медик разогнал рукой слоистый дым и сел напротив Климова. Говорил он сейчас больше для себя, чем для него:

— Теперь ты мой. Не говорю, что наш. Спешить не буду. Но своей жизнью ты обязан мне. Уже в психушке я тебя лелеял. Учил разуму. Оберегал от Шевкопляс. Иначе она, ведьма, выцедила бы всю твою кровь… по капле…

Климов понимающе кивнул:

— Редкая стерва.

— Исключительная, — согласился Медик. — Серости нам не нужны, сам понимаешь. — Он затянулся сигаретой, помял мочку уха пальцем, выдохнул вверх табачный дым. Показывал, что настроение у него отличное. Все движется по плану, приближается к цели.

— Мы с тобой одни, — сказал он дружелюбно Климову, — поэтому я откровенен.

— В чем?

Климов язвительно скривился, склонил голову.

— Во всем, — ответил Медик. — Я тебя давно и хорошо знаю. Научился понимать тебя, и ты мне нравишься. Как личность редкая, неординарная. Беда твоя в том, что ты умный. А умные других считают дураками. Поэтому не я в твоих руках, а ты в моих. И так будет всегда.

— Посмотрим, — сказал Климов.

— Разумеется, — не стал с ним спорить Медик. — Поживем — увидим. По крайней мере, у своих, — он ткнул пальцем наверх, — ты числишься как наш. Я тебя сдал. Спалил. Называй, как хочешь. В общем, действуешь ты согласно нашим планам. — Он впервые улыбнулся. — Заминировал въезд в город, взорвал скалы, начисто отрезал городок от мира. В лоб теперь нас не возьмешь. Мы в кольце гор. А сбрасывать на нас десант — пустое дело.

— Почему? — обескураженно пожал плечами Климов. — Вполне возможно. — Он уже злился на себя за «маленькое шоу».

— Потому, — ответил Медик. — Думай сам. Если они, — он снова показал наверх, — пойдут на это…

— Запросто.

— …мы взорвем штольню.

— Аммонал?

— Зачем? Взрывчаткой ты уже распорядился. Взорвем газ.

Глаза у Медика стали пустыми.

— Какой газ? — не понял Климов.

— Самый настоящий. Боевой. Почти такой, каким ты накачал пакет и отравил парня. — Взгляд Медика стал жестким, беспощадным. — Удушающий газ. «Си-би-зет». Знаком с таким?

Климов пытался понять, каким образом в бомбоубежище или в восьмую штольню попали цистерны с мгновенно действующим смертельным газом. Он потер ушибленное колено, тяжело вздохнул. Десантный «камуфляж» с него сняли, он сидел в своем костюме, без ботинок, босиком. Галстука не было. Брючного пояса — тоже. Нащупав в кармане платок, вытер лицо. Все это он проделал вяло, равнодушно, безвольно.

Сигарета в пальцах Медика дотлела, и он прикурил новую.

— Хороший газ. Двадцать секунд агонии, и все. Спасибо партии.

— На понт берешь, — вяло ответил Климов. — Лапшу вешаешь. Каждый газгольдер «Си-би-зет» на спецучете. Даже если вывезли его из Польши или из Германии ребята ГРУ, охранять боевой газ будут их люди, а не местная вохра или вояки.

— Верно, — протянул Медик. — В идеале так. Но где он, идеал? Союз распался…

— Развалили.

— Это сути не меняет. Главное, что его нет. И все, что было раньше, более не существует, не работает, не действует. Законы, порядки, инструкции… Россия с голой задницей, а ты мне про какую-то секретность, подчиненность, согласованность… херня на постном масле! — Медик стряхнул пепел и швырнул пустую пачку в угол. — А вывезли эти газгольдеры сюда пять лет назад…

— И запрятали в рудник?

— Да, в восьмой штольне.

— И никто не охранял?

— Нет, почему же, — снова затянулся сигаретой Медик, — охраняли. Но уже не так, как было раньше. Всего один пост.

— Дублированный или ординарный? — потирая сердце, глухо спросил Климов и почувствовал, что в нагрудном кармане пиджака что-то есть, кроме бумажника.

— Конечно, дубль. Но подчинен уже не ГРУ, а эмвэдэ; сплошная лажа. Так что никаких проблем. Взяли жену с ребенком одного из постовых, он и увял. Тревогу поднимать не стал. Сказал, где код замка.

— И где он? — спросил Климов. Он припомнил, что лежит в его кармане.

— Постовой?

— Нет, код.

Такого хохота Климову давно не приходилось слышать. Медик всхрапывал, постанывал, сгибался пополам и грохотал голосовыми связками.

— Ох ты, злыдень! Уморил до колик. Ха-ха-ха! Пошел по следу.

Климов сидел молча.

Отхохотавшись, Медик встал, неспешно подошел к большому сейфу, вставил ключ и открыл дверцу.

— Вот он, код. Иди, взгляни.

— Т-ты что, с-серь-езно?

Климов внутренне оторопел. Даже почувствовал симптомы заикания. Так дети, внутренне робея перед школой, начинают вдруг сюсюкать и неправильно произносить слова. Прощание с беспомощностью тела и косноязычием души, чтоб легче было в будущем не чувствовать себя большим, разумным, сильным. Чтоб у черты небытия, у края смерти предстать ребенком, который проживает в памяти прошедшую жизнь, нисколько не испытывая страха перед смертью: человек защищается от нее памятью.

Приглашение взглянуть на код значило многое, и, прежде всего, жест Медика таил в себе смерть. Если тайну знают двое, это уже не тайна.

— Ну, чего же ты? Иди… — Медик приглашающе повел рукой. — Смотри. Запоминай. Я разрешаю.

Нотки садизма прозвучали в его тоне. Любил санитар Сережа держать головы больных, когда на них накладывали электроды. Обожал видеть страдания, мучения, маску смерти.

«Если встану, он меня убьет, — вжался в кресло Климов. — Или отдаст Чистому на растерзание».

— Я пас, — развел руками Климов. — Мне это до лампочки.

— Увял?

— Хочу пожить.

— Похвально, — сказал Медик, но в его горячем одобрении сквозило больше сожаления, чем похвалы. — Не хочешь много знать?

— Считаю лишним.

— Будешь работать на меня?

Медик закрыл сейф, убрал в карман ключи.

— Мотор не тянет, — глухо сказал Климов, — не сейчас.

Запищавший на столе японский радиотелефон заставил Медика прервать разговор.

— Да, Зиновий. Хорошо. Сидит напротив. Что ты… парни Чистого собьют рога любому… Да… И Слакогуз вернулся… пятерых… работают на нас, играют на руку… Да… А как там контрразведка… Дают «Боинг»?.. Только вертолеты?.. Ну, ослы…

Дверь в кабинет открылась, и на пороге вырос Слакогуз.

— Я нужен?

— Заходи. — Медик повел рукой в сторону Климова: — Знакомься. — И снова начал говорить по телефону: — У меня.

Теперь на Слакогузе был такой же «камуфляж», как и на Медике, только промокший, грязный, порванный на локте и бедре.

«Значит, Петр пятерых в горах оставил, — разгадывая смысл отрывистого разговора Медика с Зиновием, решил про себя Климов. — Обошел группу, разоружил крайнего, а там уже убирал по одному. Слакогуз, конечно, не сглупил: тихонько слинял. Брюхо подвело. Вон, как присел на стульчик смирно, глаз не поднимает». Медик глянул на часы, сказал, что «время терпит», пожевал губами, неожиданно повысил голос:

— Решили штурмовать? Включают «Альфу»? Лично преданные президенту спецподразделения? А как же быдло в штольне? Баксов жалко? Ах, не желают выпускать «козырных»? Семьдесят авторитетов для них много? Чеченам больше платят, откупаясь… Вшивота… Ты передай им, передай по-свойски… Если они пожертвуют… ага… теми, кто их любит и им верит, я сам взорву… ты слушай… нет, Зиновий… доберусь… код у меня есть… взорву гранатой… Передай… Да, я спокоен. До эфира.

Медик бросил телефонную трубку на аппарат, взбешенно посмотрел на Слакогуза и припечатал кулаком столешницу:

— Падлы! Им людей не жалко… Было видно, что Медика корежит злоба, он никак не мог прийти в себя. В чем-то он жестоко просчитался, обманулся.

Выходит, руководство эмвэдэ и контрразведка пожертвовали Ключеводском? Всеми его жителями? Решили провести захват всей банды? Провокация чистой воды. Хотя и требования террористов провокационны, практически невыполнимы. Бред какой-то! А он, Климов, тут в одиночку партизанит, всякий миг рискуя жизнью. Ищет ходы-выходы, подходы к штольне… Мечтает спасти заложников, когда они обречены, списаны со счета.

— Кровососы! — снова стукнул Медик по столу и посмотрел на Климова: — Все понял?

— Нет.

— А что тебе не ясно? — взорвался Медик. — Что-о? Кранты вам всем, ты понял, всем кранты! Тебе и этим, — он показал пальцем вниз, — червям подземным, совкам вонючим… Ненавижу!.. — Воротник его душил, и он рванул его что было силы. Пуговица отлетела. — Да только я устрою фейерверк! Взорву газгольдеры без всякого… Один! Верно, Мишаня? — Он посмотрел на ошарашенного Слакогуза, подмигнул ему и утопил в карманах куртки кулаки. — Поставим на уши Зиновия, ага?

Слакогуз пробормотал что-то невнятное, испуганно примолк. Похоже, на такой исход он не рассчитывал.

Климов пошевелил плечом, зажатым пальцами телохранителя, скривился от жестокого удара в челюсть, застонал. Спросил с хрипом в голосе:

— И сколько нам до смертушки осталось?

Медик помрачнел еще больше:

— Время терпит.

Климов взглянул на часы. Они были разбиты.

— До восьми утра?

— А ты откуда знаешь? — Медик даже склонил голову, слегка откинулся назад. — Засек по сбору?

— Чистый надоумил.

— А… — протянул Медик и чему-то ухмыльнулся. — Пустил слюни.

Судя по внешней скованности, по тому, как он нервно вдавливает кулаки в карманы куртки, можно было предположить, что санитар Сережа, вор в законе, относится к тому типу людей, которые, обладая холодным рассудком, способны принимать мгновенные решения, безотчетно повинуясь интуиции и капризу. Зная за собой зависимость от настроения, они изо всех сил цепляются за логику суждений, боясь проявить в своих действиях слабость характера. Климов напряженно слушал Медика, понимая, что открывшийся ему сейчас человек чем-то очень похож на него самого. А когда знаешь себя, легче понять другого. Понять и повлиять на его действия.

— Значит, подождем, — с надеждой в голосе негромко сказал Климов. — Поживем-подышим.

Складывалось такое впечатление, что он, Климов, спешил преодолеть враждебность и отчужденность Медика.

— Шило взяли?

Слакогуза словно по лицу ударили, так нервно встрепенулся он на стуле.

— Доберемся.

Климов посмотрел на Медика, тот — на него. Возникла пауза.

— Ушел на перевал, — подсказал Климов. — Дохлый номер.

— Верно, дохлый, — согласился Слакогуз. — Но только не для нас, а для него. Там везде мины.

Яд ухмылки обескровил его губы.

— Так что, Климов, — неожиданно и непривычно обратился к нему санитар Сережа, — ты теперь один. Свидетелей, как говорится, нет. Мы все повязаны смертью. Тем более что там, — он показал глазами на потолок, — тебя не ждут. Зиновий сообщил, что двенадцать человек заложников расстрелял ты. Палач и правая рука Зиновия. А он известная фигура. Мафиози. Ему верят. Поэтому и акцию проводит он. Руководит. Ведет переговоры.

— В бункере сидит?

— Да, в изоляции. Не любит дневной свет. Привык к ночному.

Климов сокрушенно застонал, зажал виски руками:

— Что же делать?

Медик усмехнулся:

— Сейчас тебя Мишаня спрячет под замок от Чистого, а то он тебе брюхо вспорет и кишкой удавит, шибко лютый, просто нехороший… А то, что ты босой, — он уловил взгляд Климова, досадно брошенный на ноги, — это даже лучше, босиком до рая, как до бани. Кстати — он достал коробку спичек, сигарету, — можешь помолиться. Свечки я тебе оставил. Там, в кармане.

«Догадливая сволочь!» — стал подниматься Климов и, не распрямляясь, сгорбленно-сутуло, двинулся к двери. На полпути что-то припомнил и обернулся:

— Спички, если можно. Зажечь свечку.

— Это сколько хочешь.

Медик бросил ему в руки коробок и подмигнул:

— А ты мне свечечку взамен, одну хотя бы.

Отказать было нельзя.

— Зачем она тебе? — с укором спросил Климов. — Мне помолиться, поминать покойницу, а ты…

— А я, — ответил Медик, — зажгу ее тогда, когда ты принесешь мне «Магию и медицину».

Климов сник. Позволил себя подхватить под мышки и поволочь к двери.