5

Смерть утомляла.

Климов смотрел на лицо бабы Фроси, на воздух, чуть колеблющийся тихоструйным пламенем свечи, и с горьким чувством сопричастности к сгоревшей жизни ловил себя на мысли, что созерцание чужой смерти — это не что иное, как неясное желание убить свои проблемы, уйти от самого себя, от сволочной действительности, изматывающей любого человека. Ведь не зря же у гроба происходит странная метаморфоза: даже красивые лица становятся тусклыми и невыразительными. Как будто бы в них отражается тоска от невозможности заглянуть туда, откуда нет исхода.

Климов почувствовал, как снова заныл зуб. Подперев щеку ладонью, он печально подумал, что еще одну бессонную ночь вряд ли вытерпит, а поэтому надо заранее принять пару таблеток анальгина. Климов встал со стула, и тут услышал хрипловатый бас Петра:

— Ну что, Ириша, не приехал дядя Юра?

— Приехал, там сидит, — услышал Климов голос девочки и вышел в коридор.

— Здорово, брат.

— Здорово.

Последний раз они встречались, если память Климову не изменяла, восемь лет назад — как летит время! — да и то случайно, на вокзале в Сочи. Оказалось, рядом отдыхали семьями, только Петр дикарем, а Климов в санатории. Годы совершенно не сказались ни на внешности Петра, ни на его характере. Все тот же богатырский разворот в плечах, порывистость, открытость. Он был на голову выше Климова, хотя и того Бог ростом не обделил. Темно-серая куртка-«канадка» с капюшоном делала его еще внушительней. Большие залысины зрительно увеличивали лоб, а прямые, с легким разлетом брови как бы подчеркивали выразительность голубых глаз. Мозолистая рука Петра мощно захватила ладонь Климова для рукопожатия.

— С приездом.

— Спасибо.

— Вот видишь, — Петр извиняющимся тоном начал было фразу, но Климов взял его под локоть, подтолкнул к дверям на улицу.

С виноватой напряженностью Климов спросил, когда «это случилось», как произошло? Петр ответил, что, как минимум, два дня назад: соседка принесла кефир, но…

— Бабы Фроси уже не было. Скончалась.

— И ты сразу дал мне телеграмму?

— Как только узнал.

Когда люди чего-нибудь не понимают, у них резко меняется выражение глаз. И вообще лицо становится другим. Одни хмурят брови, другие поджимают губы, третьи начинают улыбаться, словно извиняясь за свою недоуменность и растерянность.

Петр остановился:

— Ты это к чему?

Климову стало неловко. В самом деле, что это он так, словно ведет допрос.

— Прости. Привычка доконала. Я ведь просто так и говорить-то разучился…

— Ладно, понял.

Оправдываясь за свою дотошность, Климов повинился:

— Я профан по части похорон.

— Я тоже, — ответил Петр. — Чиновники меня в упор не видят.

— А что надо?

Петр, хмыкнув, пожал плечами:

— Ерунду. Справку о смерти из загса.

Климов потер лоб ладонью. Голова без шляпы мерзла. Удивился:

— И всего-то?

— Да, — ответил Петр. — Представь себе. Для того чтобы зарегистрировали акт о смерти, нужно принести справку из поликлиники о болезни бабы Фроси и причине смерти, а покойница ни разу в поликлинику не обращалась.

— Никогда?

— По крайней мере, в Ключеводске.

— Тогда, — Климов замялся, — должны дать в милиции…

— По шапке…

— Нет, я точно говорю, как же иначе?

— А вот так, — довольно мрачно сказал Петр. — У нас все через… другие двери.

— Отказали? — не поверил Климов.

— Выставили вон.

Мрачный вид Петра и тон, каким он подчеркнул смысл сказанного, озадачили Климова.

— А в чем загвоздка?

— В этом самом, — Петр постучал себя по голове. — В холопстве нашем и законах наперекосяк.

— Ладно, — видя угнетенное состояние друга, сказал Климов и самоуверенно шагнул вперед. — Пошли.

— Куда?

— В милицию.

— Тогда пойдем. У меня машина.

Перейдя площадь, Климов глянул на группу парней, куривших около кафе, отметил, что швейцара в дверях не было, зато у входа красовался темно-синий «мерседес-600».

«Кто-то со свитой», — уклоняясь от ветра, подумал Климов и, завернув за почту, оказался во дворе, тесно застроенном верандами, мансардами и сараюшками. Давно предназначенные под снос, эти хибарки чудом уцелели в центре города, должно быть, оттого, что каждый год подновлялись, красились во всевозможные цвета, белились густо насиненной известью, кряхтели от дождя и сырости, как и жильцы, но все еще цеплялись крыльцо к крыльцу, верандочка к сараю. Медленно врастая в землю, они тащили за собой прогнившие в подпольях доски, старые фанерные комоды, помятые картонные коробки, сырость, хлам и запах плесневелых огурцов. Во многих окнах стекла были скреплены замазкой. Строения ветшали, подгнивали, осыпались.

Картина была одинакова и на окраине, где доживала свои годы баба Фрося, и здесь, в центре, в непосредственном соседстве с центральной площадью. Климов чувствовал, что Ключеводск серьезно болен. Обречен на вымирание. Болезнь шифровала свои письмена, но ее тайнопись уже читалась во всем. Вон как образно подметил Петр: «Хоть иди и зарывайся в землю». Безработица…


Горотдел милиции располагался в двухэтажном крепеньком особнячке, подъезд к которому был усыпан опавшими листьями. Ветер шевелил их, встряхивал, перебирал и, не найдя красивых, сбрасывал к бордюру, отметая под водосточную трубу.

Зайдя в горотдел, Климов спросил капитана Слакогуза. Паспортистка, выглянувшая из своей каморки, подсказала, что он будет здесь с минуты на минуту.

Зная, что это такое «с минуты на минуту», тем более в заштатном городке, где время забывает про свой бег и переходит на размеренно-неспешный шаг, Климов сел в указанное кресло, тяжело вздохнул, потер щеку: зуб снова начал беспокоить. Надо удалять. Климов полез в карман за анальгином, но таблеток не нашел. Должно быть, потерял, когда переворачивался через спину, спасаясь от «КамАЗа»…

Главное, что паспорт с ним и пистолет на месте.

Чувствуя, что ждать начальника милиции придется слишком долго, Климов дернул на себя дверь каморки паспортистки:

— Долго мне еще? Где капитан?

Та едва не поперхнулась от неожиданности, прихлебывая чай.

— Я же сказала… А вы кто?.. Вы, собственно, чего это орете? — Она, похоже, справилась с испугом и наливалась гневом возмущения. — Закройте дверь! — И двинулась из-за стола.

— Сейчас закрою, — ласково пообещал Климов и действительно закрыл, но не перед собой, а за собой. — Где капитан? Я ваш коллега.

Его стремительность и резкость тона лишили паспортистку дара речи. Она защитно выставила руку.

— Н-не-не под… ходите.

— И не собираюсь.

— Тогда, — она махнула на него, — уйдите! А не то…

— Что то?

— …я позвоню ему! Он вас упрячет…

— Вот и позвоните. Окажите милость.

Не веря в то, что ей позволили осуществить угрозу, паспортистка рывком подняла трубку телефона.

— Простите, Михаил Сергеевич, тут вас, — она замялась, исподлобья зыркнула недобрыми глазами, — требуют… не знаю… я им говорила… угрожают, — она победно вздернула свой подбородок, — да, один… простите, хорошо… — И положила трубку на рычаг. Не опуская подбородка, проговорила: — Сейчас будет.

Климов вышел.

Прошелся по приемной, подошел к окну, оперся пальцами о подоконник.

От нахлынувших размышлений оторвал скрип половиц.

Толстогубый капитан с отвислым брюхом пропихнул в дверной проем свое большое тело и внимательно окинул взглядом нарушителя покоя.

Покачнувшись на складках мешковины, заменявшей половик, он буркнул паспортистке, выскочившей из своей каморки, чтобы она навела порядок, и скрылся в кабинете.

Пистолет в кобуре, а кобура под брюхом. Климов его узнал. Они учились вместе в восьмом классе. Мишка Слакогуз, известный ябеда, подлиза, обжора и лентяй.

Естественно, теперь ходит в начальстве, пусть даже в подчинении у него одна лишь паспортистка.

Интуитивно чувствуя, что Слакогуз не скоро позовет его к себе, Климов решил дать ему возможность выпендриться.

Он вновь оперся пальцами о подоконник.

Мишка Слакогуз. Ну надо же! Какая встреча… Жаль, что нет оркестра и цветов. Да… кстати, нужно бы спросить Петра о музыкантах… Кто-то же играет здесь на случай похорон… еще венки и траурные ленты… но главное, конечно, это справка.

Заслышав за спиной чьи-то шаги, Климов невольно обернулся: в каморку паспортистки заглядывал Сережа-санитар из отделения для буйных.

— Здравствуй, лапонька.

— Сережка!

Целование, объятия и шепот:

— Дверь закрой…

У Климова надсадно-гулко застучало сердце. Все это ему уже не нравилось, хотя… чего только на свете не бывает!

Загрузка...