Драконий бог Нары

Глава 3: Бодхисаттва Лунного света

— У вас 507-ой номер, а вот и ключ. Устраивайтесь поудобнее.

— Спасибо.

Он подхватил со стойки белую карточку и поинтересовался:

— Я знаю, что некто Чиаки Сюхэй тоже остановился здесь… не могли бы вы подсказать в каком номере?

— Чиаки-сама? Пожалуйста, подождите секундочку.

Женщина в светло-бежевой форме быстро просмотрела список постояльцев и с улыбкой сообщила:

— Чиаки Сюхэй-сама из Нагано? Он пока не вернулся, но вообще снял номер 611.

— Ясно. Дадите мне знать, когда он придет?

— Конечно. Мы вам позвоним.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил Наоэ и направился к лифту.

«Ну и что теперь?»

Он закруглился с делами и приехал в Нару раньше, чем ожидал. Чиаки и Такая уже, вероятно, начали расследование. Отправить их вместе, это было… нет, с точки зрения силы беспокоиться не о чем… но смесь, мягко говоря, взрывоопасная. И Наоэ приехал так быстро, как только смог. Скорый поезд — вещь хорошая, но проблема состояла в том, что он прибыл в середине дня. С тех пор как любимый Сефиро взорвался в Ямагате, у Наоэ не оказалось ничего, на чем можно было бы ездить во время расследования.

«Придется сегодня возиться с прокатом», — решил Наоэ, открывая свою комнату.

Номер на одного, очень просторный и аккуратно прибранный. Наоэ снял пиджак, бросил его на диван и подошел к окну. Здания около станции Кинтецу-Нара[20] скрывали из виду пики северных гор. Отель располагался в городе, однако прямо перед ним стоял храм, а внизу расстилалось кладбище.

«Значит, Кагетора-сама и Нагахидэ еще не вернулись?..»

Глазея на пейзаж за окном, Наоэ зажег сигарету. За городом плавилась в жаркой дымке горная цепь Вакакуса.

«И когда я в последний раз был здесь…»

Лет десять назад. Наоэ всегда был так занят, что даже не вспоминал ни о чем, но сейчас ностальгия захлестнула его.

«Точно…» — он вдруг вспомнил и ослабил галстук.

В последний раз он был здесь…

«Еще до того, как я нашел его».

Десять лет назад, когда Ями Сэнгоку еще не вышла из-под контроля, когда бесплодные поиски Кагеторы увлекали Наоэ все глубже и глубже в бездну отчаяния. Наверное, тогда ему было так больно, как никогда ни до, ни после. И когда нетерпение и волнение почти сводили его с ума, Наоэ снова и снова приезжал в Нару. Будто в мольбе.

«И почему мне было так?»

Наоэ взглянул на часы на прикроватном столике — чуть за половину пятого, слишком поздно для расследования. Да и они сами вернутся часа через два-три.

«Не могу просто сидеть в номере».

Наоэ решил сходить туда, где не был столько лет. Он затушил сигарету, которую буквально только что зажег, и взял со столика ключ.

Солнце, палившее над Нарой целый день, шло к закату и лило лучи сквозь кроны деревьев с запада. Наоэ поднимался по ступеням к Большим Южным Воротам храмового комплекса Тодай[21] и разглядывал недавно отреставрированные статуи Нио. В городском парке[22] в этот сравнительно поздний час осталось немного туристов, и палатки с сувенирами вдоль дорожки к храму начали закрываться. Даже оленей, которые днем ходили стадами, не было видно: вероятно, они уже ушли на ночь в лес. Наоэ шел в храм Тодай. Обычно храм просто кишел туристами, но сейчас там было тихо и почти пусто. Люди еще вытекали из Залы Великого Будды, но внутрь никто не входил. В хор вступили вечерние цикады. Он пересек пологие ступени рядом с каменной колонной, украшенной надписью «Зала Тропы Святыни Второго Месяца».

«И не изменился…»

Пускай город Нара стал совсем другим, но неповторимое изящество его вечернего парка осталось таким же, как десять лет назад. Храм Тодай был всегда набит людьми, и, хотя это непринужденное оживление было приятно, Наоэ, сколько себя помнил, всегда приходил к закату, чтобы избежать толпы. Оглядываясь, он видел, как под рассеянным листьями светом золотится черепица на крыше Залы великого Будды. Наоэ медленно шагал по ступеням. Обязанности в Призрачной армии Уэсуги обычно не оставляли ему много времени для дома, но сейчас ему, напротив, стало легче и физически, и душой. Еще бы, теперь, когда есть Кагетора и Ясуда Нагахидэ, можно было снять с плеч часть груза.

«Не то что тогда…»

Наоэ запнулся, осознав вдруг, что не в том дело. Нет, вся разница в том, что тогда кое-кого не было.

А ларчик просто открывался.

Когда солнце погрузится в сон и город засверкает собственными огнями, Наоэ увидит его. Когда он вернется в отель, Кагетора, скорее всего, уже будет там. И можно будет снова смотреть на него.

«Он здесь».

Единственная и такая простая причина. Одной этой мысли хватило, чтобы в груди угнездилось тихое спокойствие: у него был дом, куда можно вернуться; неважно, насколько далеко уйти, но единственное место, которому Наоэ принадлежал, это… с ним рядом.

Тридцать лет назад, во время последнего сражения с Одой, хаконха Нобунаги поглотила Кагетору, но и сам Ода получил удар тебуку. Так все и закончилось — в ужасном взрыве, вызванном прямым столкновением их силы. Но изгнать Нобунагу все же не вышло. Иробэ Кацунага, единственный выживший после той битвы, выяснил, что Нобунага по-прежнему здесь. Но вот о Кагеторе они не знали ничего: совершил ли он каншо, продолжает ли его душа пребывать в этом мире. Говорили, что ужасная мощь хаконхи способна даже разрушить саму душу… вырвать ее из колеса реинкарнаций.

Ушел ли Кагетора насовсем?

Чтобы восстановиться после той схватки, ему потребовалось еще семь лет после вселения в тело Татибаны Есиаки. Приблизительно тогда он встретил Кацунагу, и тот подтвердил возрождение других — Ясуды Нагахидэ и Какизаки Харуиэ. Единственный вопрос, оставшийся без ответа, жив ли Кагетора или нет.

Он пытался примириться.

В пустоте разума горела единственная мысль: все кончено. Собственное существование потеряло всякий смысл в тот момент, когда перестал существовать Кагетора. Это стало концом дороги жизни, которая и так непозволительно затянулась. Но он бы никогда не смог подвергнуться реинкарнации, даже если бы прекратил переселяться. Нет, он не сомневался, что смог бы… если бы хотел… очистить душу, запачканную четырьмя веками пути, стереть четыреста лет памяти, и греха, и… а потом начать жизнь с чистого листа. А еще он не мог. Не мог жить сам в мире, лишенном Кагеторы. Не мог позволить себе быть там, где не было его.

Если не получалось вернуться в небытие, то не оставалось ничего кроме безумия.

Родители Татибаны сутки напролет беспокоились за ребенка, который у них на глазах превращался в живую куклу. О школе не могло быть и речи, так они и не пытались — устроили его учиться на священника, чтобы потом стал монахом при храме. И он с головой бросился в аскетизм служителя. Несколько раз он судорожно пытался убить себя, но строгие наставления отца сдерживали его.

Видишь ли, должно быть какое-то объяснение тому, что ты здесь, — снова и снова твердил отец.

«Ложь», — думал он. Все неправда. Он жил для Кагеторы. Кагетора — вот единственная причина его существования. Но Кагеторы больше нет. А если его нет больше, так! Пускай и есть такая вещь, как воля небес, но жизнь-то все равно лишена смысла.

«Должно быть какое-то объяснение».

Наоэ посмотрел на верхушки деревьев в вечернем небе.

«Наверное, эти слова не были ложью».

Кагетора жив. Пусть и без памяти, но он жив…

Ями Сэнгоку снова разгорелась лет семь назад, когда онре военачальников той эпохи начали быстро пробуждаться. Должность солдата Призрачной армии Уэсуги заставила его остаться в живых, ведь Кэнсин приказал изгнать врагов. Кагеторы не было, но миссия не исчезла.

Нет… Право, какое дело ему было до миссии. Он просто хотел, чтобы что-нибудь заморозило эти чувства. Он никогда не верил словам отца. Но все же крупица надежды боролась с отчаянием, разъедавшим его сердце и душу, и он не мог оставить эту крупицу.

Наоэ пересек площадку с сувенирными ларьками и, пройдя еще немного, вышел к Зале Третьего Месяца. Вечернее солнце продолжало клониться к горизонту, а он в одиночестве шагал к храму. На входе он столкнулся с одной семьей, но приближалось время закрытия, и других посетителей не было. Наоэ заплатил в кассу и шагнул внутрь — пахнуло прохладой. В храме не горели огни. Обычно там включали лампы, но из-за отсутствия людей их не зажигали. Сквозь решетчатые окна лились алые солнечные лучи. Наоэ остановился в пятне света: дюжина Будд эры Тэмпе взирали на него из полутьмы. Наоэ замер прямо перед Фукукендзяку Каннон[23], главным буддой Залы Третьего Месяца, сомкнул ладони и прикрыл глаза. В тишине стрекотали цикады.

Опустив руки, Наоэ еще раз осмотрелся. Страшно вот так быть одному в пустом храме против огромных будд. Он слышал, что Залу Третьего Месяца в насмешку зовут «музеем чучел будд», но не соглашался с этим. Напротив, присутствие этих высочайших созданий всколыхнуло в нем суеверный ужас. Он замер на месте, с душой распахнутой и обнаженной, будто на допросе.

Зачем ты пришел сюда?

Что ты тут делаешь?

Все разом требовали ответов. Он едва смог побороть желание сбежать отсюда. Одновременно ему хотелось упасть перед ними ниц и покаяться во всем, о чем молчало сердце. Но сделать это — не значит спастись.

Спасение…

«Глупое заблуждение, рожденное из пустоты…»

Наоэ опустил взгляд. Спасение… На самом деле, это…

Далекое желание, которое вечно ускользает из-под руки.

Он ощущал, будто здесь его всегда кто-то ждет. А Бодхисаттвы по обе стороны Фукукендзяку Каннон — увидеть их он возвращался раз за разом. Слева смотрела Бодхисаттва Лунного света[24], а справа — Бодхисаттва Солнечного света[25]. Их очертания были величественны и тоже вызывали непонятную ностальгию. Исполненный достоинства взгляд Каннон падал на него, взгляд, который прогонял ужас всех дрожащих живых существ. В этих глазах горело белое пламя — два светлых языка пламени тянулись к небу. Каждый раз, когда он видел этого Бодхисаттву, в его воображении неизменно появлялось одно и то же лицо. И чего тут неясного: он приехал, чтобы снова увидеть ее.

В бодхисаттве он видел лицо женщины, которая однажды спасла его.

«Минако…»

И только ее.

В первый раз он повстречал ее в аду той резни, что разгорелась тридцать лет назад. Все началось с того, что они спасли Минако и ее семью, когда их, как и многих других, затянули замыслы Оды. Кагетора много сражался, чтобы защитить их… и совсем скоро, совершенно неожиданно он и Минако полюбили друг друга. Она была женщиной с нежными глазами и неиссякаемым запасом прочности в сердце. А еще у нее была необыкновенно широкая душа, и быть с ней значило чувствовать себя легко. В мучительные дни бесконечных боев именно Кагетора, сам о том не задумываясь, страдал больше всех: его семью убили, и война пожрала даже тех, кто вообще был здесь не при чем. У него не было убежища, и он мог только отдаваться битве. Он не мог ничего, не мог найти исцеления для израненного сердца. Перед ним лежала единственная дорога: продолжать бесконечную борьбу, баюкая собственную изорванную и усталую душу. Как много для него тогда значила Минако? Маленький мирок в океане напряжения и нетерпимости, жажды крови и ужаса — как, должно быть, он лелеял спокойствие, которое она дарила ему. Скудная доброта, крохотная любовь, которые так легко теряются в вихре сражений тех жестоких дней — насколько незаменима была для него Минако? Он нашел своему сердцу исцеление…

Да как же он любил ее?

Наоэ следовало знать больше о подобных вещах: он-то знал боль Кагеторы лучше прочих. И не смог спасти его. Более того, он загнал Кагетору на край. Как защитник Кагеторы, как солдат Призрачной армии Уэсуги, он видел своей обязанностью уничтожить Оду, иначе его существование не имело смысла. Он не мог отвести взгляд, не мог отвернуться… Не мог позволить господину сбежать. Такова обязанность вассала.

Он должен был беречь Кагетору… так почему получилось только загнать его в угол? Он больше всех жаждал спасти Кагетору… но почему получилось лишь причинить ему боль? Он не понимал этого. И не понимая, сражался вслепую. Он не мог позволить Кагеторе бросить их миссию! Вот и приходилось ранить его все глубже и глубже. Когда Кагетора начал ненавидеть его? Его, который был рядом четыре сотни лет, верного и преданного вассала… и Кагетора стал ненавидеть его яростнее, чем кого бы ни было. Под маской спокойствия Наоэ сражался сам с собой: пускай Кагетора возненавидит его, но это ведь для его собственного блага. Вполне естественная мысль для любого вассала. И он притворялся, что не замечает мучений Кагеторы, и тихонько наблюдал за ним и Минако…

Теперь-то Наоэ понял, что только того и ждал, когда все перехлестнется через край и выльется наружу. Он вздохнул и отвел взгляд от Бодхисаттвы Лунного света.

Кагетора предвидел, что сражение перейдет в войну без правил, и знал, что больше не сможет защищать Минако. Той ночью Кагетора подозвал Наоэ и велел:

— Бери Минако — и уходите.

Разница сил, вызванная уходом Наоэ, стала очевидной, но Кагетора, для которого безопасность Минако была превыше всего, решился на этот шаг. Или на самом деле он уже нацелился на то, чтобы нанести Нобунаге последний удар.

А если подумать теперь…

Кагетора пытался приостановить перемены, происходящие в Наоэ, приказав: «Защити Минако». Наверное, он хотел показать Наоэ свое доверие… Эх, как же он просчитался!

Ведь Минако была возлюбленной Кагеторы.

Если бы Кагетора знал о том, что грызет Наоэ, он бы тогда понял, КАК Наоэ ее ненавидит. Кагетора должен был это понять просто из обрывков его жестоких фраз, по поведению… Износилось и изжило себя что-то, что прочно держало Наоэ в узде: он больше не мог прятать чувства, кипевшие внутри.

Он ненавидел Минако. Ненавидел больше всего на свете.

«Если бы только этой женщины не было», — думалось ему. Он хотел разорвать ее на части — эту женщину, которую любил Кагетора. Ревность душила его… А внешность Минако только подливала масла в костер эмоций.

Его обуревали разные чувства: он мог потерять человека, который был рядом сквозь века. Но ведь не важно, кого любит Кагетора — в конце концов ему придется вернуться. Не важно насколько любит Кагетора — рано или поздно женщина умрет, придет время, когда они с ней разлучатся. И останется только Наоэ. Не важно, вколачивал он сам себе. Пускай он пока не получил того, что истинно желал, но придет день, когда он снова станет самым важным человеком в жизни Кагеторы. Просто надо немного потерпеть, потому что в конце они с Кагеторой все равно останутся вдвоем.

Просто потерпеть… а он уже терпел так долго. Нет, он сможет… почему бы и нет. Но…

И почему он хочет этого человека так сильно, прямо сейчас?!

Глупая самоуверенность: недостаток, который возрождается вместе с ним. Наоэ видел себя со стороны, человека, который способен возбудить в Кагеторе лишь ненависть.

Минако не пришлось пробиваться через преграды, чтобы привязать к себе Кагетору. А он-то мог… только завидовать ее мягкости и сопереживанию.

«Надо было осознать опасность…»

А Кагетора осмелился доверить возлюбленную Наоэ.

«Потому что после всего этого, в конце всего… он все еще доверял мне…»

И даже этого Наоэ не оценил, предал последнюю кроху веры. И насилуя Минако, в самых потаенных глубинах души он выкрикивал имя Кагеторы.

Ненависть к Минако? Нет, глубже… гораздо глубже. Сошло бы все. Любое, связанное с ним, что можно было бы сжать в руках, любое. Не обязательно Минако… Потому что она была его любимой Минако… потому-то он ее и хотел. Пусть на момент. Пусть то, чего уже нет. Пусть то, что Кагетора отдал другому человеку. Даже осколки. То, чего нет у Наоэ, до чего не дотянуться… Его любовь… его сердце — Наоэ хотел выкрасть их из чужой души.

Он предупреждал себя сотни раз: что это ошибка, что это безумие и эта ревность, которые изглодали его до костей — лишь заблуждение. Что эти чувства ненастоящие и их вообще быть не должно.

Но…

Нельзя обманывать себя вечно. Он пытался избавиться от этих чувств, но не мог заставить их просто исчезнуть! Его руки искали Кагетору… искали в безумном желании. Для него, живущего в долг, Кагетора и был жизнью.

— Люблю тебя!.. — кричал Наоэ, и в его воображении на месте Минако был Кагетора.

Наоэ уже потерял всякое подобие рассудка. Он хотел, чтобы кто-то сказал, объяснил ему это уродство, эти эмоции, это безумие. Он хотел, чтобы кто-то поведал ему об истинной природе этого глубокого помешательства, которое разрушало и тело, и разум. Он молил о луче света, который бы мог показать дорогу в бесконечной грозовой ночи. И только.

А спустя несколько месяцев после атаки Оды его и Минако сделали приманкой для Кагеторы, а тот, великолепно зная о ловушке, пришел спасти их… и погиб, пожертвовав собой ради них. Другого выхода не было. Душа, отделенная от тела, уязвима, как безоружный воин. Без поддержки тела она не могла использовать силы. Хаконха Нобунаги наверняка уничтожила бы душу Кагеторы. Наоэ использовал свое отвратительное умение прежде, чем успел засомневаться. Властью Кэнсина ему одному была дарована сила совершать каншо над другими. Нобунага убьет душу Кагеторы… такого Наоэ не мог допустить, но в этот отчаянный момент только одно тело подходило для вместилища. А иного пути не было: Кагетора был единственным, кого Наоэ не мог потерять. Просто не мог. Не хотел — не сейчас, не впредь, никогда…

Не мог потерять!

Никакого способа, никакого выбора. Только так: вселить Кагетору в тело Минако.

«Тебя одного я не прощу до конца вечности!»

Зала Третьего Месяца закрылась. Наоэ вышел из храма и, перед тем, как подняться по каменным ступеням Залы Второго Месяца, немного побродил по парку. Он пришел к храму спереди, теперь же решил полюбоваться видом с другой стороны. С платформы, выходящей на запад, открывался великолепный вид на Нару. И здесь было тихо. Никто из посетителей храма не разговаривал; собрались тут и влюбленные, и семейные пары, и просто друзья, но все они молчали, погрузившись, наверное, в собственные мысли. Они просто смотрели на заходящее солнце, уплывающее за горизонт. Наоэ тоже посмотрел в небо. Внезапно он услышал, словно шепот в сердце, слова, которые Минако сказала ему той ночью. Минако, которая должна была люто ненавидеть его — она стала единственной, кто все понял. Только она поняла эти безнадежные чувства. Раздумывая над этим теперь, он точно осознал… это потому, что ее обуревали те же глубокие чувства. К тому же человеку.

По мере того, как солнце скрывалось за горизонтом, небо менялось. Алые полосы горели в облаках над горными пиками, а сами облака сначала залились оранжевым, а потом темно-розовым. В конце концов яркий багрянец хлынул в небо — невыразимо прекрасное зрелище. Красные облака плыли на запад, несколько птиц пересекли безграничный простор. На момент Наоэ потерял дар речи: ему хотелось только соединить ладони в молитве, растворяясь в величественном свечении. Древние строители храма очевидно хорошо знали Чистые Земли, этот рай будд, который люди, измученные отмаливанием своих грехов, могут увидеть лишь мельком, в особые моменты. В один из таких моментов и попал Наоэ.

Безумие, подавленное виной и сожалением, постепенно возвращалось к жизни. Со дня их воссоединения он уже знал, что эти неприкрытые страсти, которые — он убеждал себя, повторял себе — были иллюзией, однажды выплеснутся из сердца и хлынут ярким неудержимым потоком. Даже если он больше никогда не увидит такое небо… Завораживающая красота этой минуты ворвалась ему в душу.

Вот здесь. Я хочу быть с тобой… здесь.

Ему хотелось молиться угасающему свету, просто молиться, забыв, что можно еще и плакать.

Это небо… совсем как моя любовь к тебе.

Небо потемнело, и в Наре вспыхнули неоновые огни. Зажглись фонари Залы Второго Месяца, и Наоэ, оставив толпу наслаждаться ночным пейзажем, отправился по крытому переходу к дорожке вдоль правой стены. Он еще обернулся, чтобы бросить взгляд на мягкий свет храмовых фонариков, а потом ступил на темную тропинку. Миновав залитый сиянием Зал Великого Будды, он прошел сквозь Большие Южные Ворота, очутился на оживленной улице и отправился к гостинице. Возможность связи между странными молниями и Ями Сэнгоку казалась не такой уж маленькой.

«Можно ли положиться на силу Кагеторы-сама?»

Вот это беспокоило Наоэ в первую очередь. Да, Кагетора безупречно выполнил тебуку в случае Асина Мориудзи, и потом, в Токио, и не было причины полагать, что это умение исчезло. Его силы, вроде, более или менее стабилизировались после Сэндая. Но в то же время…

«Пройдет время — и Кагетора вспомнит».

Слова Косаки лежали на душе тяжелым грузом. Если этой дороги не избежать никакими силами, то остается только двигаться вперед. Назад пути нет. Наоэ уже решил за те несколько дней, которые они с Кагеторой провели в Сэндае и Токио. Второй раз он от Кагеторы не убежит. С такой нерешительностью Кагетору не защитишь, а он был единственным, кто может… и он это сделает. Такое вот тщеславие: каким бы ужасным он не был, а эти слова мог с гордостью сказать хоть перед всеми богами разом.

В отеле Наоэ направился к стойке регистрации. Там стоял хорошо сложенный юноша, который, видно, тоже только что вернулся. А рядом с ним — другой. Он заметил Наоэ, и на лице его промелькнуло узнавание. Удивленный, он тем не менее слабо и неловко улыбнулся Наоэ:

— Слушай, а ты шустро обернулся.

Наоэ с готовностью умиротворенно улыбнулся в ответ:

— С возвращением, Такая-сан.

Защитить тебя…