Драконов не кормить

Глава 21

Лаборатории Донкернаса, первый день сезона восточного ветра

Несколько месяцев все вокруг уговаривали Балиту не умирать и как могли мешали ей убивать себя, истощая собственную магию. Однако драконица, раздавленная гибелью кладки, разочарованная в себе и в других, смертельно уставшая обо всём тревожиться и всего бояться, не слушала никаких увещеваний. Они просто ничего не стоили по сравнению с той глухой бездной, которой представлялись ей грядущие сотни или тысячи лет.

Балита не хотела прожить вечность, Балита хотела уйти в неё прямо сейчас, прямо сегодня, в первый день сезона восточного ветра.

И только когда она наконец смогла продраться через все препоны, истощить свою магию до капли, утратила вместе с нею драконью ипостась, израсходовала свою жизненную силу, не могла больше говорить и двигаться, когда ничего не осталось, кроме сырой камеры с соломенным тюфяком и сквозь зубы ругающихся эльфов – Балита испугалась.

Испугалась одиночества.

Эфирный дракон не должен умирать один.

Это закон, по-другому не бывает, и даже эльфы Донкернаса не сумели убедить Моран, что эфирный дракон может уйти в вечность без сопровождения своего рода. Это было невозможно, потому что невозможно, и эфирному семейству стало позволено приходить в лаборатории и камеры южного крыла, чтобы проводить своих драконов.

Балите стоило большого труда оставаться в сознании, она плохо слышала звуки, а свет расплывался перед её глазами, драконица совсем не была уверена, что эльфы позвали Моран и других, – случалось так, что эльфы «не успевали» оповестить эфирное семейство, что при смерти оказался один из слишком вредных или буйных драконов, или «не успевали» сделать это, когда в лабораториях проводились масштабные эксперименты, и посторонних драконов нельзя было просто провести по коридору.

Сейчас вроде бы у эльфов не было причин обрекать себя на многомесячные стенания Моран и вредничающих эфирных драконов, к ним должны были послать сподручника, но… Балите казалось, что она уже бесконечно долгое время лежит на соломенном тюфяке, борясь за каждый вдох и заставляя себя держать глаза открытыми.

Странное дело – она так стремилась умереть, а теперь оттягивает этот миг.

Она лежала и смотрела на дверь камеры, дверь расплывалась перед глазами, схлопывалась в щель, через которую не протиснуться дракону, подёргивалась рябью, словно под водой.

Когда в камеру начали заходить драконы, Балита их тоже в первый момент приняла за рябь. Но, проморгавшись, узнала и попыталась улыбнуться: вот Моран, вот Ятуа, Коголь, Эрдан… Они набились в камеру и смотрели на неё, не подходя ближе и не решаясь ничего сказать, а Балита хотела их поторопить, потому что очень трудно было дышать, но не могла ничего сказать и даже пошевелить рукой. Только моргнула несколько раз, чтобы взор прояснился и она смогла чётче увидеть родные лица.

Растолкав всех, к ней двинулся кто-то незнакомый – так Балите показалось сначала. Да, кто-то незнакомый, золотоволосый, очень уверенный и сердитый. Он шикнул на Куа, и тот отпрыгнул, он едва ли не отшвырнул Коголя, который схватил его сзади за плечо, цыкнул на Ятуа, которая принялась что-то вещать тоном Хшссторги, и когда Моран начала говорить насчёт «Балита, ну что за говно из жопы, я же тебя просила» – он обернулся к Моран, просто обернулся, но это движение было похоже на щелчок плети, и старейшая драконица умолкла.

Только когда он сел рядом с ней, когда погладил её по волосам тёплой и надёжной рукой, когда устроился так, чтобы её голова оказалась у него на коленях, Балита узнала Илидора.

Он был совсем не таким, как несколько месяцев назад, в тот день, когда бросился к ней через всю Айялу сверкающей молнией. Но и тогда он был не таким, как прежде. Что-то происходило с золотым драконом.

Балита вспомнила их последнюю встречу, и стыд обжёг ей щёки. Он тогда хотел помочь ей, он хотел спасти её от неё, а она… Она сказала, что ненавидит его, и убежала. Когда зимой он был в лабораториях, она ни разу не посмотрела на него, хотя он много раз проходил мимо её камеры или мимо зала Ораша Орлая, когда Балита была там. Он всё время пытался заговорить с ней, поддержать её и загладить вину, которой не было.

Тогда, в Айяле, он просто пытался спасти её от её же дурости, но Балита не позволила. Если бы она прислушалась к его словам, то, быть может, отделалась бы месяцем в машинной. Или всё равно попала в лаборатории, но вышла из них к весне или через год.

Вместо этого она умирает – какой в этом смысл? Какой смысл умирать в знак протеста, если можно было выжить и сделать нечто большее? Может быть, она смогла бы просто перестать бояться вместо того, чтобы позволить своему страху вырасти до неба и сожрать себя?

Ведь именно от этого пытался уберечь её Илидор.

Она хотела сказать ему что-то, она хотела сказать ему очень много, но он улыбнулся, снова погладил её по волосам, и Балита поняла, что можно ничего не говорить: он всё понимает. Она очень обрадовалась, что Илидор сам всё понимает, потому что она уже несколько дней не могла говорить.

Её силы закончились. Вся Балита закончилась, и взять новую было неоткуда.

Ей было так обидно и горько, и грустно, и досадно – она сглупила и разменяла вечность на протест, который ни к чему не привёл, на страх, который теперь не исчезнет до самого конца, она подвела своих сородичей, она…

Илидор запел. Это была песня на языке, которого Балита не знала, но как-то умудрялась понимать каждое слово, и для этого ей даже не нужно было напрягать своё истерзанное сознание. Ей трудно было держать глаза открытыми, но легко было понять каждое слово, которое вплеталось в пение Илидора, потому что эти слова отзывались у неё внутри, в её крови, в затихающем биении сердца. Его голос, сильный и мягкий, ложился пуховой периной на всё, что болело и горело внутри у Балиты. Его голос обнимал, обволакивал, давал силы – слишком мало, чтобы жить дальше, но достаточно, чтобы суметь ещё раз сделать вдох и дослушать песню.

Илидор пел о покое и умиротворении. О вечности, в которую уходит каждый смертный, а ведь драконы тоже смертны. Его пение поднимало Балиту мягкими ладонями и качало на волнах.

– Твой голос исцеляет, – тихо сказала драконица, хотя уже много дней у неё не было сил на слова.

Она сказала это очень тихо, но знала, что Илидор её услышал.

И знала, что он больше не сердится на неё.

Другие драконы молчали, они не смели издать ни звука, они не смели даже дышать слишком громко, пока голос золотого дракона провожал эфирную драконицу в вечность.

* * *

Дверь камеры Арромееварда глухо бумкнула, крякнула и открылась рывком.

Старейший немало удивился: время ужина уже прошло, а открывающаяся без причины дверь камеры не могла означать ничего хорошего, поэтому Арромеевард пригнул голову к игральной доске и зарычал.

Дверь исторгла золотого дракона.

Патриарх удивился и вместе с тем испытал облегчение пополам с раздражением: золотой дракон не опасен, хотя Арромеевард не любил золотого дракона.

Впрочем, Арромеевард никого не любил.

– Какой кочерги ты тут делаешь? – сварливо спросил он и тут же выставил перед собой переднюю лапу, ладонью к Илидору. – Нет. Не говори. Мне плевать. Убирайся в гномью задницу.

Золотой дракон в несколько размашистых шагов подошёл к нему, обжёг бешено сверкающими глазами.

– Как понять свой долг? – отрывисто спросил он. – Если ты можешь спасти себя и больше никого – что ты должен делать: спасать себя? разделить долю неспасённых? искать третий путь, даже если чего нет? или идти собственной дорогой? Но как понять, которая твоя?

Патриарх от неожиданности клацнул зубами и опустил лапу. Золотой дракон, пылая глазами, смотрел на него, чуть подавшись вперёд, сжимая кулаки. Золотой дракон был идиотом, задавая подобные вопросы при стражих эльфах.

Тут Арромеевард понял, что стражие эльфы не торчат в дверях, а дверь прикрыта.

Как Илидор это сделал? Как он умудрился просто прийти сюда безо всякой причины и убедить стражих не подслушивать под дверью? Они, быть может, и не рвались слушать драконьи разговоры, но есть правила, которые…

Смысл вопроса понемногу доходил до Арромееварда и раскрывал перед ним бездну других возможных смыслов.

Идиотский золотой дракон. Нашёл кому задать свой идиотский вопрос: Арромееварду, который две сотни лет провёл в этой сраной камере, скованный цепями.

– Ты какого ёрпыля ко мне пришёл? – процедил старейший. – У тебя что, нету Моран? Или ты её уже насмерть уморил своей дуростью?

Илидор помолчал.

– У меня столько же права задавать вопросы тебе или другому старейшему.

– Нет у тебя никаких прав, – сердито выплюнул Арромеевард.

Золотой дракон смотрел на него спокойно и серьёзно.

У него в самом деле не было права ожидать ответа от любого из старейших драконов. Он был ничей. И он это понял уж всяко раньше любого из старейших, даже раньше Хшссторги. Чем Арромеевард собирался удивить или уязвить Илидора?

Нет, но чем думает этот тупоголовый драконыш, когда является в эту камеру такой взъерошенный, ничем не связанный, и хочет знать, что Арромеевард думает о…

Побеге.

Какой кочерги. Эта золотистая хреновина в самом деле считает, будто может сбежать дальше ближайшего поселения? И она ещё хочет знать, должна ли прихватить с собой других, лишив их драконьей ипостаси?

Что за поток бредятины! Только очень тупой драконыш может положить подобную чушь в свою голову и ещё допекать ею других.

А бесконечно тупой драконыш мог даже решить, что это очень весело – прийти с подобным вопросом к старейшему, живущему в оковах. Бесконечно тупой драконыш мог решить, что ему ничего за это не будет, потому что большой и страшный дракон, всех ненавидящий и злющий, уже три раза говорил с тупым драконышем, не избивая его.

Арромеевард запыхтел, как паровая машина, в воздухе повис запах кувшинок в нагретой солнцем воде. Очень жаль, что драконыш пришёл в человеческом виде! Это означает, что патриарх не сможет украсить свою камеру золотистой шкурой – хотя бы ненадолго, на несколько мгновений, пока стражие эльфы её не утащили бы, – да и не важно, в бездну эту шкуру, главное – что драконыш сейчас получит такого…

Впрочем – вмешалась в поток злости крошка сомнений – стоит ли эта золотоглазая мелочь той трёпки, которую зададут Арромееварду эльфы, если он эту мелочь прибьёт? Ведь так унизительно получать трёпку от эльфов. Мелкие засранцы.

И если подумать – это подняла голову капелька сентиментальности, дремавшая на самом дне бездонного сердца Арромееварда – если подумать, то это даже немного трогательно, что драконыш пришёл сюда, а не к Моран или другому старейшему. Немного напоминает старые добрые времена в подземье, когда вокруг Арромееварда вилась туча драконьей малышни и внимала ему, разинув рты.

Старейший тряхнул головой. Удивительно, как это он от желания размазать Илидора по стенке пришёл к мысли, что можно ответить на его вопрос, ничего не потеряв?

Арромеевард так не делает.

И тут вдруг подала ледяной голос бесстрастная наблюдательность старейшего, которую обычно заглушали ярость, раздражение и нетерпеливость. Наблюдательность обратила внимание Арромееварда на то, что всё это время рядом с ним стоит золотой дракон и что-то напевает себе под нос.

И что в последние три раза, когда на Арромееварда нападала охота поговорить, золотой дракон что-то напевал.

Не позволяя себе дальше разматывать эту мысль, чтобы не впасть в неконтролируемую ярость, старейший покрепче упёр передние лапы в пол, сквозь зубы сделал быстрый вдох и проговорил:

– Убирайся, пока я не оторвал тебе голову. Считаю до одного.

И без всякого счёта ударил.

* * *

К счастью для Илидора, он был быстрым драконом – быстрее, чем в детстве, когда Арромеевард схватил его за хвост и поднял в воздух. В этот раз золотой дракон сумел уйти из-под удара гигантской лапы и успел выскочить за дверь до того, как по нему хлестнул тяжёлый хвост.

– Ты какого хрена там натворил? – заорал на Илидора стражий эльф, но дракон лишь поморщился, перевёл дух и молча пошёл прочь из южного крыла на подрагивающих ногах.

Всего этого было как-то слишком для одного бестолкового и очень молодого дракона. Он понятия не имел, что с этим делать.

– Где-где-где, кто-кто-кто? – неслось ему вслед из-за дверей камер. – Эльфы уже сдохли, ну скажите, сдохли?

– А-а-а, всё ближе тот день, всё ближе, а-а-а!

Илидор ускорил шаг, втягивая голову в плечи. Истёртые плиты пола ели звук его шагов.

Зря он пошёл к Арромееварду. Да он и понимал, что зря, просто слишком много всего оказалось для одной его головы. Потрясение от смерти Балиты и одновременно удивление тем, насколько он, оказывается, ожидал её смерти и заранее принял её. События, возможности, стремления, планы, которые налетели на эту смерть, как на стену, и заставили Илидора задаться вопросом, не слишком ли много он собрался на себя взять – и не слишком ли мало.

Решения, которые сложно, почти невозможно принять, ведь целые гроздья последствий повиснут на каждом из этих решений, и золотому дракону не вытащить тот огромный воз последствий, которые приволочёт за собой любое решение.

Но последствия обязательно будут.

Они будут не только у действий, но и у бездействий.

Зря он пошёл к Арромееварду в попытке переложить тяжесть выбора на кого-то другого, старого и мудрого.

А может быть, не зря, ведь он так или иначе получил ответ. Просто дело было не в ответах, а в неправильно заданных вопросах.

«Спасать себя? Разделить долю неспасённых? Искать третий путь, даже если его нет? Или идти собственной дорогой?» – спросил глупый золотой дракон.

Глупый золотой дракон не понял, что любой выбор и будет частью его собственной дороги, и что каждый идёт по своему пути сам, тащит воз последствий от действий и бездействий и может только делать вид, будто ответственность за решения удаётся перекладывать на других хотя бы иногда.

Другие идут по своим дорогам и тащат по ним собственный груз.

Вольно или невольно, но Арромеевард дал Илидору ответ.

Снаружи начиналась буря.