Друзья, любимые и одна большая ужасная вещь. Автобиография Мэттью Перри

10 Одна Большая и Ужасная Вещь

Представьте себе: вам нужно вернуться на съемочную площадку, где вы несколько недель назад едва ли не в буквальном смысле нагадили в кровать. При этом некоторое время вы находились вне реальности, произнося невнятные речи и принимая неверные решения. А теперь вы находитесь в Нью-Йорке, и хотя у вас не один, а целых два трезвых компаньона, вы сами звоните в отель и голосом, который дрожит от токсинов, говорите: «Пожалуйста, поставьте в ванную комнату моего номера бутылку водки… Да, в ванную комнату. Спрячьте ее там где-нибудь».

А потом, когда этот день подходит к концу, вы возвращаетесь в этот чертов гостиничный номер, выпиваете бутылку водки и наконец снова чувствуете себя хорошо — часа три. А на следующий день приходится все это проворачивать заново. Когда вы с кем-нибудь разговариваете, то дрожите, но делаете вид, что у вас нет серьезных проблем. А потом все тем же дрожащим голосом вы звоните в отель и говорите, чтобы они снова провернули эту схему… Ну да, с бутылкой водки в ванной.

Наверное, это всегда будет трудно понять «нормальному человеку» — так мы, зависимые, называем всех вас, везучих неалкоголиков. Попробую объяснить. Если ты выпьешь целую бутылку водки, то на следующий день тебе будет очень плохо. Несколько рюмок с утра, конечно, помогают, но я в то время играл главную роль в большом художественном фильме, который снимали в студийных павильонах, поэтому по утрам пить не мог. Тебя тошнит, ты дрожишь, тебе кажется, что все твои внутренности пытаются поодиночке вырваться из твоего тела. И так весь день — весь 14-часовой рабочий день.

Единственный способ исправить твое болезненное состояние — это выпить столько же или немного больше на следующий вечер. «Не легче ли просто не пить?» — говорят трезвенники. Но мы, алкоголики, чувствуем, что если не выпьем, то в буквальном смысле сойдем с ума, не говоря уже о том, что алкоголику будет становиться все хуже и хуже, да и выглядеть он будет хуже, если не опустошит бутылку.

— А как же фильм?

Это неважно — я должен выпить.

— А как насчет того, чтобы сделать перерыв на одну ночь?

Это невозможно.

Еще вопросы есть?

Итак, я находился в Далласе и сидел на метадоне, литре водки в день, кокаине и ксанаксе… Каждый день я приходил на съемочную площадку, терял там сознание, сидя в кресле, приходил в себя, чтобы отыграть сцену, спотыкался, пытаясь встать, а затем в течение двух минут просто орал что-то в камеру и возвращался к своему креслу для дальнейшего сна.

В этот период своей жизни я был одним из самых известных людей в мире — фактически, меня сжигало раскаленное добела пламя славы. Поэтому никто не осмеливался мне сказать ни слова о моем ужасающем поведении. Киношники хотели, чтобы фильм был снят, чтобы мое имя напечатали на афише и чтобы они заработали свои 60 миллионов долларов. А «Друзья»? Да с «Друзьями» было еще хуже. Никто не хотел связываться с этой машиной для производства денег.

В какой-то момент во время съемок фильма «Мошенники» мне стало казаться, что мне может как-то помочь валиум. Для того чтобы лично проследить за приемом валиума, в мой двухэтажный гостиничный номер прибыл доктор. Накануне его приезда я выпил большую бутыль водки — ну, ту, что с ручкой. Осматривая номер, доктор заметил бутылку и нервно спросил:

— Вы что, все это выпили?

— Да, — сказал я. — А можно мне принимать валиум не каждые шесть часов, а каждые четыре часа?

При этих словах он развернулся и побежал на максимальной скорости вниз по винтовой лестнице к двери — видимо, для того, чтобы его точно не было в номере, если Мэттью Перри вдруг умрет.

Но после того как Джэми Тарсес сказала мне, что я исчезаю, я не исчез, а ушел в рехаб и в конце концов вернулся, чтобы закончить фильм.

Вот так я выглядел во время съемок «Мошенников». Я был в ужасном состоянии. Я чувствовал себя во всем виноватым, извинился перед всеми и, как мне хотелось бы думать, на отлично отработал последние тринадцать съемочных дней. Все изо всех сил старались быть ко мне добрыми, но постоянно злились; режиссер злился, потому что я испортил ему фильм; моя партнерша Элизабет Херли была в ярости, потому что из-за меня она не снялась в другом фильме, и т. п.

Мне нужно было реально загладить свою вину — между прочим, это часть того, чему нас учит Общество анонимных алкоголиков. Итак, я перезаписал свои невнятно произнесенные реплики во всем фильме — а это означало, что я еще раз прошел весь этот фильм, проводя дни и ночи в звуковой студии. Три звонка — и я произношу свою реплику в соответствии с тем, как движутся мои губы на экране.

У меня это получалось достаточно хорошо — по крайней мере, мы убрали из фильма всю нечленораздельную речь. Затем я взял на себя обязательство поднять в прессе самую высокую волну в ее истории. Я вылез на обложки всего, что только издавалось, я участвовал в каждом ток-шоу, какое только можно себе представить. В общем, я из кожи вон лез, чтобы все исправить.

Конечно, фильм все равно провалился. Мне заплатили за него 3,5 миллиона долларов, после чего на меня подали в суд за сокрытие того факта, что у меня были проблемы со здоровьем. Однажды за столом переговоров команда страховщиков столкнулась со мной лицом к лицу, и дело закончилось тем, что я просто выписал им чек на $ 650 000.

Помню, я тогда подумал: «Чел, вот что значит не выучить правила жизни». Я был человеком беспорядочным, эгоистичным и самовлюбленным. Все вокруг должно было быть связано со мной — и при этом я сочетал это требование с очень удобным комплексом неполноценности. Это была почти фатальная комбинация. Я был весь в себе с тех пор, как мне исполнилось десять лет, с того момента, когда я огляделся и сказал: «Э, да здесь каждый сам за себя». Я был постоянно сосредоточен на себе, чтобы держать себя в руках.

Но Общество анонимных алкоголиков учит нас, что так жить нельзя.

Одна из вещей, которую вы должны сделать по программе Общества анонимных алкоголиков «12 шагов к исцелению», — это лично провести инвентаризацию моральных ценностей (четвертый шаг). На этом шаге вы должны составить список всех людей, на которых вы злитесь, и объяснить почему. (У меня в этом списке было 68 (шестьдесят восемь!) имен.) Затем вы записываете, как это повлияло на вас, и все это кому-то зачитываете (это шаг пятый).

В ходе реализации этого процесса — а также благодаря заботе и любви моего великого куратора, которому я прочитал весь свой список, — я понял, что я не являюсь центром Вселенной. Узнав об этом, я испытал своего рода облегчение. Оказывается, кроме меня в мире существуют и другие люди, у которых тоже есть свои нужды и заботы, и эти люди столь же важны, как и я.

(Если вы сейчас качаете головой, то что ж… Давайте, дерзайте. Пусть тот, кто без греха, первым бросит в меня камень.)

Трезвость стала теперь самым важным в моей жизни. Потому что я узнал, что если что-то поставить впереди трезвости, то вы все равно потеряете это «что-то», если будете пить.

Я прочитал свой список моему куратору в один прекрасный весенний день в великолепном месте — это центр в Лос-Анджелесе, который называется «Озерное святилище братства самореализации» (Self-Realization Fellowship Lake Shrine). Расположенное на холме с видом на Тихий океан святилище — это поистине умиротворяющее место; здесь есть озеро, сады, храмы и даже урна с частицей праха Махатмы Ганди — это единственная подобная святыня за пределами Индии.

Когда я закончил читать свой список, мы вдруг поняли, что в саду начинается свадебная церемония. Я смотрел, как пара улыбалась друг другу, как выступали семьи в своих лучших нарядах, как улыбался священник, ожидая момента, когда можно будет произнести слова «в горе и в радости» и «пока смерть не разлучит вас». Я очень долго никому не принадлежал, наркозависимость была и моим добрым другом, и моим злым другом, и моим палачом, и моим любовником — все в одном. Это было Одна Большая и Ужасная Вещь. Но в тот день там, наверху, в доме с видом на океан (конечно, в таком месте всегда должен быть прекрасный вид), рядом с молодоженами, рядом с Ганди, который был где-то тут, я почувствовал пробуждение. Я понял, что нахожусь здесь не только ради «Огромной и Ужасной Вещи». Я понял, что могу помогать людям, любить их, потому что из-за того, что я опустился далеко вниз, у меня есть история, которую я могу рассказать, история, которая действительно может помочь людям. Помогать другим — вот что стало для меня ответом.

19 июля 2019 года на первой полосе The New York Times были опубликованы истории о Дональде Трампе и Сторми Дэниелс, о пожаре с человеческими жертвами в аниме-студии в Киото и о пуэрториканцах, с которых, согласно заголовку, было «уже достаточно».

Я ничего об этом не знал. В ближайшие две недели я ничего не узнаю ни о том, что наркобарон Эль Чапо, Коротышка, получил пожизненный срок плюс еще 30 лет; ни о том, что какой-то девятнадцатилетний парень застрелил трех человек (а потом себя) на празднике чеснока в Гилрое, Калифорния; ни о том, что Борис Джонсон стал премьер-министром Великобритании.

Когда я очнулся от комы, я закричал. Рядом была моя мать. Я спросил ее, что случилось. Она сказала, что у меня лопнула толстая кишка.

— Удивительно, что ты жив, — сказала она. — Твоя стойкость невероятна. В твоей жизни кое-что изменится, но ты будешь в порядке. Калоприемник смогут удалить примерно через 9 месяцев.

Тут я подумал: «Значит, у меня есть калоприемник? Замечательно. Девушек это определенно будет заводить».

А еще я сказал: «Большое спасибо», после чего перевернулся на другой бок и действительно не разговаривал и не двигался две недели. Из-за того, что я сделал, я оказался в нескольких дюймах от смерти. Я был подсоединен к пятидесяти аппаратам, и мне нужно было заново учиться ходить.

Я возненавидел себя. Я чуть не убил себя. Стыд, одиночество, сожаление были слишком велики для того, чтобы с ними справляться. Я просто лежал, пытаясь разобраться со всем этим, но у меня ничего не получалось. Все уже было сделано. Я боялся умереть, но мои мысли прямо противоречили моим действиям.

Теперь все было кончено. «Шоу Мэттью Перри» окончательно отменили из-за опиатов.

Конечно, иногда я мог обращать внимание на то, что происходит в комнате, но не более того. И уж точно ни в чем происходящем я не участвовал. Ко мне приходили мои лучшие друзья, Крис и Брайан Мюррей. Недели через три ко мне приехала Мария, сестра по отцу.

— Ты готов узнать, что случилось? — сказала она.

Я кивнул (едва заметно).

— После того как у тебя лопнула толстая кишка, тебя подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Тут тебя вырвало. Все эти массы, все это дерьмо попало тебе в легкие. Тебя подключили к аппарату ЭКМО — и ты как-то выжил. Ты 14 дней был в коме.

Думаю, после этого разговора я молчал еще неделю, потому что понял, что сбылись мои самые большие страхи, а именно — что я это с собой сделал. Однако был в этом деле и один плюс. Четырнадцатидневная кома — это очень простой способ бросить курить.

Я принимал опиаты, отказывался от опиатов и возвращался к разным опиатам так долго, что в результате пострадал от ситуации, в которой оказывается только очень маленькая часть населения. Опиаты вызывают запоры. Это даже как-то поэтично: я оказался настолько переполнен дерьмом, что оно своим взрывом чуть меня не убило.

И теперь у меня возникла сложная ситуация с кишечником.

Когда я крутился на земле от Боли, последние слова, которые я сказал Эрин перед тем, как потерять сознание и впасть в кому, были такими: «Не бросай меня». Наверное, я имел в виду «Не бросай меня здесь и сейчас», но она, как и все другие друзья и члены семьи, восприняла эти слова буквально. Эрин пять месяцев дежурила по ночам в этой больнице.

Я часто вспоминаю то время и всякий раз благодарю Бога за то, что это случилось до эпидемии ковида. Если бы это произошло позже, то я бы тогда провел эти пять месяцев в палате в полном одиночестве. Как бы то ни было, я ни разу не оставался в палате один. Это было свидетельством любви Божией, воплотившейся в человеческой форме.

К этому времени мы с мамой стали экспертами по кризисным ситуациям. Я всегда хотел ей рассказать о том, что это маленькое шоу под названием «Друзья», как и все другие шоу и фильмы, я, по сути, делал ради нее. Вместе с тем мама оставалась единственным человеком в мире, который не особо обращал внимание на «Друзей». Конечно, при случае она иногда упоминала об этом сериале, но никогда не кипела от гордости за то, чего добился ее сын.

Вместе с тем я не думаю, что мне тогда сильно была нужна ее гордость. И если вы собираетесь обвинять своих родителей в чем-то плохом, то тогда вы должны воздать им должное и за все хорошее. Если бы моя мама не была моей мамой, я бы никогда не смог сыграть роль Чендлера. Если бы моя мама не была моей мамой, я бы никогда не заработал 80 миллионов долларов. Потому что мой Чендлер просто прятал настоящую боль. Можно ли представить себе лучшего персонажа для ситкома! Человек, который шутил обо всем, чтобы не пришлось говорить о чем-то реальном, — так начинал Чендлер. В первоначальном варианте шоу Чендлер вообще должен был «наблюдать за жизнями других людей». Это должен был быть парень, который в конце сцены пошутит и прокомментирует то, что только что произошло. Шут в «Короле Лире», говорящий правду там, где ее не было. Но в конце концов Чендлер так всем понравился, что превратился в отдельного главного персонажа. Он заменил то, что я на самом деле должен был сделать в реальной жизни, — жениться, завести детей… и в конце концов совершать некоторые поступки, о которых я не могу здесь говорить в подробностях.

Дело в том, что в свои пятнадцать лет я бросил мать — точно так же, как раньше ее бросил мой отец. Да, со мной было нелегко ужиться, а она сама оставалась ребенком. И при этом она всегда старалась делать все возможное и после комы провела со мной пять месяцев в больничной палате.

Если ваша толстая кишка разрывается из-за злоупотребления опиатами, то благоразумнее всего будет больше не просить ни у кого опиатов для того, чтобы разрулить эту ситуацию… Но я, конечно же, их попросил.

И мне их дали.

Почему? Я был невероятно подавлен и, как всегда, хотел почувствовать себя лучше. Кроме того, в моем животе имелась дыра, в которую можно было засунуть шар для боулинга. Это ли не достаточный предлог для того, чтобы принимать обезболивающие? Еще раз, просто для того, чтобы вы поняли: из-за опиатов я оказался на грани смерти и потому попросил врачей решить эту проблему… с помощью опиатов! Так что нет, даже после этого катастрофического события я не завязал. Я ничему не научился. Я все еще хотел их принимать.

Когда после лечения я вышел из больницы, то действительно выглядел очень хорошо. Я сильно похудел, но был настолько травмирован, что мне нельзя было делать операцию по замене «мешочка» еще как минимум девять месяцев. Итак, я вернулся домой, в свою квартиру, и начал врать всем о сильнейших болях, которые я испытываю, — просто для того, чтобы получить обезболивающее. На самом деле мне не было больно; это было скорее раздражение, чем боль. Но врачи верили моей лжи и давали мне тонны опиатов. Кроме того, я снова начал курить.

Вот такая была у меня жизнь.

Да, и давайте не будем забывать о том, что этот хренов калоприемник постоянно рвался, регулярно — не менее пятидесяти раз — оставляя меня в полном дерьме.

Дорогие мои люди, ответственные за изготовление калоприемников! Ну вы, придурки, сделайте же наконец так, чтобы эти мешки больше не рвались! Не я ли смешил вас в «Друзьях»? Если так, то не надо размазывать мне дерьмо по лицу!

Когда наркоман принимает таблетку, он испытывает эйфорию. Но через некоторое время таблетки перестают действовать, потому что к ним возникает привыкание. Но наркоман по-прежнему очень, очень хочет снова испытать эйфорию, поэтому он принимает две таблетки вместо одной для того, чтобы получить то ощущение, которое раньше возникало после приема одной таблетки.

Потом уже ему не хватает и двух таблеток, и в ход идут три.

В прошлом я много играл в эту маленькую игру и доходил до пятидесяти пяти таблеток в день. (Посмотрите вторую половину третьего сезона сериала «Друзья». Там я совсем хилый, худой и больной. Это определенно было заметно, но мне никто об этом ничего не сказал.)

В больнице Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе мне давали опиаты от фиктивной боли в желудке, но мне их было нужно все больше и больше, поэтому я позвонил торговцу наркотиками. Тогда я жил на сороковом этаже высотного здания в Сенчури-Сити, а это означало, что мне нужно было придумать, как спуститься на сорок этажей вниз, отдать дилеру деньги в пустой сигаретной пачке и получить свои таблетки. Потом мне предстояло незаметно вернуться на сороковой этаж, принять таблетки и на какое-то время почувствовать себя хорошо.

Теперь мне это приходилось проделывать в условиях, когда вместе со мной в квартире находились мой компаньон по обществу трезвости, медсестра и Эрин. Надо ли говорить, что я в этом деле не преуспел — пытался четыре раза провернуть это дело, и ровно четыре раза меня ловили. Врачи университетской больницы были недовольны моим поведением и сказали, что мне нужно перебраться в центр реабилитации.

У меня не было выбора — я был зависим от всего, что мне давали. Если бы я просто сказал им: «Идите на…», то это, возможно, был бы славный момент в моей биографии, но без наркотиков мне все равно было бы безумно плохо. Я был поставлен в довольно странное положение: мне пришлось выбирать, где я буду несколько месяцев сидеть взаперти — в Нью-Йорке или в Хьюстоне. Неужели не нашлось кого-то более одаренного, чем я, для того, чтобы принять это решение? Я, будучи наименее квалифицированным человеком для принятия каких-либо решений, выбрал Нью-Йорк.

Когда мы прибыли в реабилитационный центр в Нью-Йорке, я уже был в улете, хотя притворно хватался за живот. Больше всего это место напоминало тюрьму, но все там улыбались.

— Ребята, чему вы так радуетесь, вашу мать? — спросил я. (Похоже, у меня появилась склонность к ворчливости.) Я принимал 14 миллиграммов ативана и 60 миллиграммов оксиконтина. У меня стоял калоприемник. Я спросил, где тут можно курить, и мне сказали, что здесь курить нельзя.

— Ноги моей здесь не будет, если я не смогу тут курить, — сказал я.

— Нет, здесь нельзя курить.

— Да это я уже слышал. Но как, мать вашу, я вдобавок ко всему смогу бросить курить?

— Мы дадим вам пластырь.

— Но тогда не вините меня в том, что я скурил ваш гребаный пластырь, — сказал я.

Сошлись на том, что меня будут держать на ативане и посадят на субоксон, а курить я смогу во время детокса, но не в основном блоке. Это означало, что я мог курить еще четыре дня. Когда я хотел покурить, сотрудница выводила меня на улицу и стояла рядом со мной, пока я не закончу.

Это действовало на меня успокаивающе.

Так прошло три ночи, и тут мне попалась на глаза очень красивая и чрезвычайно сметливая медсестра. Она очень хорошо за мной ухаживала, а я с ней напропалую заигрывал — заигрывал настолько, насколько можно заигрывать с той, кто постоянно меняет тебе калоприемник. Приближался тот страшный день, когда мне придется бросить курить, поэтому мне разрешили выйти с этой замечательной медсестрой на чашечку кофе. Соответственно мое настроение слегка улучшилось. Я флиртовал и сыпал шутками в духе «мы все тут в реабилитационном центре, так что с нами по определению ничего не может случиться».

Когда мы вернулись в центр, медсестра мне сказала:

— Могу я попросить вас об одном одолжении?

— Для вас — все что угодно, — сказал я.

— Пожалуйста, прекратите свои попытки трахнуть эту знойную медсестру.

Она имела в виду себя. Господи боже мой!

— А я думал, что мы оба флиртуем самым безопасным способом: это когда ты знаешь, что ничего такого не будет, — промямлил я.

Я пробыл там еще четыре месяца и больше никогда с ней не флиртовал. Она также не флиртовала в ответ на отсутствие моего флирта — возможно, потому что много раз видела меня в собственном дерьме.

Я перебрался в свой блок, познакомился с терапевтами — Брюсом, Венди, кем-то еще, — но не хотел иметь с ними никаких дел. Все, что я хотел сделать, — это закурить. Или поговорить о курении. Или курить, говоря о курении.

Все люди для меня слились в одну огромную сигарету.

Я редко покидал свой блок. Калоприемник постоянно рвался. Я позвонил маме и попросил ее приехать и спасти меня. Она сказала, что если я отсюда уеду, то начну курить, а это будет ужасно, потому что мне предстоит операция. Я позвонил своему терапевту, умолял ее вытащить меня отсюда. Она ответила мне теми же словами, что и мама.

Я впал в ступор.

У меня началась паника. Калоприемник полон. Наркоты нет. Ничто не отделяло меня от меня. Я чувствовал себя маленьким ребенком, который в темноте боится монстров. Но, может, я сам стал монстром?

Я нашел эту лестницу. Медсестра? Ее нигде не было. Терапия? На хрен терапию. Я бился головой об эти стены с той же силой, с какой Джимми Коннорс бил справа от линии. Много топ-спинов.[21] Прямо с этой чертовой линии.

Лестничные проемы.

Вот так каждый день я все ближе и ближе подходил к смерти.

Запас трезвости во мне кончился. Если я уйду, то никогда не смогу вернуться. И если бы я ушел, то ушел бы жестко. Мне пришлось бы очень сильно попотеть, потому что у меня очень высокая живучесть.

Моя история не похожа на историю Эми Уайнхаус, которая какое-то время держалась трезвой, а потом первая же выпивка ее убила. Но в том документальном фильме[22] она говорит фразу, которая верна и для меня. Когда она выиграла «Грэмми», то сказала другу: «Я не могу этим наслаждаться, если я не пьяна».

Идея быть знаменитым, идея быть богатым, идея быть самим собой — я не могу наслаждаться ни одной из этих идей, если я не буду под кайфом. И я не могу думать о любви в отрыве от желания кайфануть. У меня нет духовной связи, которая защищает меня от этих чувств. Вот почему я все время нахожусь в поиске.

В первый раз, когда я достиг дозы в 55 таблеток в день, как персонаж Бетси Маллум в мини-сериале «Ломка», я не понимал, что со мной происходит. Я не знал, что я зависим. Я стал одним из первых среди селебрити, кто публично отправился в рехаб. Да, в 1997 году я участвовал в телешоу номер один в Америке и в это же время отправился в реабилитационный центр, и эта новость попала на обложки всех журналов. Но я понятия не имел, что со мной происходит. Бетси Маллум в сериале «Ломка» переходит на героин, а это полная сайонара — вы видите, как она кивает, улыбается и умирает. Но эта улыбка, это чувство… я все время хочу его испытать. Должно быть, она почувствовала себя как никогда хорошо, но это ее и убило. Я все еще ищу этот блаженный момент, но только без смерти. Я хочу найти такую связь. Я хочу найти связь с чем-то большим, чем я, потому что я убежден: это единственное, что на самом деле спасет мою жизнь.

Я не хочу умирать. Я боюсь умереть.

Я даже не научился находить безопасные пути для получения наркотиков. Однажды один из моих соратников по работе познакомил меня с нечестным доктором. Я сказал ему, что у меня мигренозные головные боли — на самом деле у меня было, наверное, восемь врачей, которые лечили мою выдуманную мигрень, но я все равно сделал 45-минутную МРТ, чтобы получить у него «лекарства». Иногда, когда дела шли совсем плохо, я даже заходил к наркоторговцам домой. Когда мой наркодоктор умер, ему на смену пришла медсестра. У нее были все таблетки, но она жила в Долине, и всякий раз, когда я хотел получить таблетки, мне приходилось ехать к ней. Результат: я все время был в ужасе.

Она говорила:

— Войдите!

— Нет! — кричал я. — Нас арестуют! Просто возьми деньги, а я сваливаю!

Позже она стала просить, чтобы я сидел с ней и принимал кокаин. Я брал таблетки, дрожа от страха, немедленно заглатывал три штуки, мчался домой и уже там ловил полный кайф, стремясь окончательно избавиться от страха. А это означало, что у меня было еще больше шансов попасть под арест…

Гораздо позже, когда я жил в Сенчури-Сити, я несколько раз пытался найти предлог для того, чтобы спуститься со своего сорокового этажа и оплатить заказанный наркотик. В то время я был очень болен и слаб, мой желудок еще не оправился от операции, я жил один, потому что в это время свирепствовал ковид. В то время одна медсестра продавала мне наркотики, но они на меня уже не действовали. Я позвонил торговцу наркотиками и сказал, что купил бы у него еще и оксиконтин. Таким образом у меня бы появились дополнительные наркотики к тем, которые были мне официально прописаны, так что я смог бы кайфануть по-настоящему. На улице таблетки стоили около $ 75 за штуку, так что я давал парню по $ 3000 за раз — и так несколько раз в неделю.

Правда, ловили меня чаще, чем я проворачивал эти операции. Врач из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, который занимался моим лечением, устал от меня и сказал, что больше не будет мне помогать. Я не мог его винить — все были в ужасе оттого, что я принимаю таблетки фентанила и от них умираю. (Конечно, когда я попал в лечебный центр, то мой тест на фентанил сразу же дал положительный результат.)

Моя болезнь — это большая и ужасная вещь. Вам смешно? Но в мою жизнь наркозависимость принесла так много разрушений, что мне уже не до смеха. Зависимость — это испорченные отношения. Зависимость разрушает даже повседневную жизнь, процесс бытия самим собой. У меня есть друг, у которого нет денег, и он живет в квартире, которую ему оплачивают. Актером он так и не стал, у него диабет, он постоянно в долгах и при этом не работает. Так вот, я готов в любую секунду поменяться с ним местами. В самом деле, я готов отказаться от всех денег, всей славы, всего этого дерьма, чтобы жить в квартире с регулярной арендной платой. Я бы променял постоянное беспокойство о деньгах на то, чтобы избавиться от этой болезни, от наркозависимости.

Я не только болею этой болезнью, у меня она и протекает тяжело. На самом деле у меня все обстоит настолько плохо, что вы даже не сможете представить. Зависеть — значит все время стоять спиной к стене, ожидая нападения. Рано или поздно наркозависимость меня убьет. Роберт Дауни-младший, говоря о собственной наркозависимости, однажды сказал: «Я чувствую себя так, как как будто у меня во рту пистолет, мой палец лежит на спусковом крючке — и при этом мне нравится вкус металла». Как я его понимаю. Даже в хорошие дни, когда я трезв и смотрю вперед, это чувство всегда со мной. Пистолет по-прежнему там.

Думаю, что в мире осталось уже не так много опиатов, способных вызвать у меня кайф. Да, я нахожусь на дне, очень глубоко на дне. Мои дела должны будут пойти совсем скверно. «Эта Вещь» должна на самом деле стать большой и ужасной, прежде чем я сумею от нее избавиться. Когда я работал над сериалом «Мистер Саншайн» — а я не только снимался в нем, но и писал для сериала, а также работал дома над заметками, адресованными автору сценария, — я ставил рядом с собой бутылку водки и подготавливал себе 13-14 рюмок, но не обычных, а «домашних», которые втрое больше обычных. После четырнадцатой рюмки на меня уже ничего не действовало, и я прекращал пить.

Думаю, что сейчас я нахожусь в схожей ситуации с опиатами. Их мне всегда было мало. В Швейцарии я принимал по 1800 миллиграммов опиатов в день — и не ловил кайф. Так что же прикажете мне делать? Позвонить наркоторговцу и попросить все наркотики сразу? Теперь, когда я думаю об оксиконтине, в моей голове сразу же всплывает мысль о перспективах носить калоприемник всю оставшуюся жизнь. Но это то, с чем я не могу справиться. Вот почему я думаю, что мне будет довольно легко продолжать отказываться от опиатов — они больше не действуют. Главное, чтобы я после очередной операции (а их у меня было уже 14) не очнулся с намертво пришитым калоприемником.

Пришло время придумать что-нибудь еще. (Говорят, что следующий уровень — это героин, но я в ту сторону не пойду.) Между прочим, мой отказ от алкоголя и опиатов не имеет ничего общего с принуждением. Просто они больше не работают. Если бы кто-нибудь прямо сейчас вошел в мой дом и сказал: «Вот тебе 100 миллиграммов окси», я бы сказал: «Мне этого мало!»

Однако проблема сохраняется: я остаюсь собой, куда бы ни пошел. Я приношу с собой свои проблемы, тьму и всякое дерьмо, поэтому каждый раз, покидая реабилитационный центр, я изучаю географическую карту и покупаю себе новый дом. И потом в нем живу.

И первое, что я делал, когда приходил осматривать эти дома (хобби у меня такое), — я рылся в аптечках домовладельцев, чтобы посмотреть, нет ли у них каких-нибудь таблеток, которые я мог бы «позаимствовать». Не надо быть полным мудаком — вы должны взять правильное количество таблеток. Нельзя брать слишком много, иначе они точно узнают, кто это сделал. Важно проверить дату, которая стоит на банке с таблетками — зачем вам препараты с истекшим сроком годности? Правда, если срок годности давно истек, то можно взять их целую кучу. Но если таблетки совершенно новые, то лучше взять их пару, не больше. В воскресенье я обычно обходил пять открытых для осмотра домов — это занимало весь день.

Были времена, когда я принимал по 55 таблеток в день. Когда я просыпался, то должен был каким-то образом обеспечить себя этими таблетками. Все это было похоже на полноценную работу с полной занятостью. Вся моя жизнь превратилась в арифметику. Итак, мне нужно 8 штук, чтобы вернуться домой. Я буду там часа 3. Значит, мне нужны еще 4 таблетки. А потом я должен прийти на званый обед. Еще 7… И все это для того, чтобы просто поддерживать себя в нормальном состоянии, чтобы не болеть, чтобы избежать неизбежного, то есть детоксикации.

Я представлял себе, как эти домовладельцы возвращаются после дня открытых (для меня) дверей и в конце концов в какой-то момент заглядывают в свои аптечки.

«А может, это Чендлер… Да нет, такого не может быть! Это уж точно не Чендлер Бинг!»

Теперь вместо всех открытых домов я построил свой. Я начал этот процесс, потому что около восемнадцати месяцев назад увидел, что не могу закончить предложение. Мой мир стал плоским и ужасным. Ко мне приходили врачи, приходила моя мама, все приходили и жалели меня, потому что я не мог говорить. Вот до чего я дошел. Нужно было что-то делать.

В это время я владел пентхаусом за 20 миллионов долларов в Сенчури-Сити. Здесь я несколько месяцев кряду принимал наркотики, смотрел телевизор и занимался сексом с девушкой.

Однажды ночью я отключился, и она тоже отключилась. Когда мы очнулись, я увидел, что у моей кровати стоят моя мать и Кит Моррисон. «Значит, — подумал я, — мы вместе с Китом снимаемся в очередном эпизоде сериала „NBC: Дата“. Но что здесь делает моя мать?»

Мама посмотрела на мою девушку и сказала: «Я думаю, тебе пора идти».

Эти слова спасли мне жизнь.

Отец тоже несколько раз спасал мне жизнь.

В первый раз — когда он помог мне добраться до Марины-дель-Рей. Было это после того, как Джэми Тарсес сказала мне, что я исчезаю. Я смертельно боялся, того, что всю оставшуюся жизнь проведу без радостей. Примерно через три недели я позвонил Марте Кауффман и Дэвиду Крэйну и сказал, что я «завязал» и могу вернуться к «Друзьям».

— Когда ты вернешься? — сказали они. — Нам очень нужно, чтобы ты вернулся. Предстоит очень напряженная работа. Мы должны начать ее через две недели, иначе все пойдет прахом.

Но я все еще был очень слаб. Когда мой отец услышал тон нашего разговора, он перезвонил Марте и Дэвиду.

— Если вы будете и дальше так вести себя с ним, — сказал папа, — то я заберу его из вашего телешоу.

Я был так благодарен ему за то, что он снова стал моим отцом и занялся отцовскими делами, но я также не хотел никому создавать проблемы. Они просто делали свою работу; снимали самое популярное телешоу, в котором двое главных героев собирались пожениться. Я не мог просто так исчезнуть. И я просто хотел, чтобы все было хорошо. Потом меня перевели из Марина-дель-Рей в Малибу, в центр Promises. Здесь мне сказали, что для того, чтобы поправиться, мне понадобится больше, чем 28 дней, — мне потребуются месяцы.

Через две недели технический работник центра в Малибу отвез меня на съемочную площадку «Друзей». Когда я приехал, Дженнифер Энистон сказала мне:

— Я на тебя зла.

— Милая моя, — ответил я, — если бы ты знала, через что мне пришлось пройти, ты бы никогда не стала на меня злиться.

Мы обнялись, и я сделал всю свою работу. После того как мы с Моникой «поженились», меня отвезли обратно в лечебницу. Таким образом, в зените моей карьеры в «Друзьях», в зените моей карьеры в целом, в знаковый момент культового сериала я ехал в пикапе, которым управлял технический работник отрезвиловки.

Позвольте мне сообщить вам, что в тот вечер далеко не все огни светофоров на закате сияли зеленым.

Я не могу быть полезным в отношениях, потому что одновременно и пытаюсь удержать женщину, и очень боюсь, что она меня бросит. Наверное, это ненастоящий страх, потому что за пятьдесят три года своей жизни у меня было множество замечательных подруг, и только одна из них сама меня бросила. Было это много лет назад. Вы, наверное, подумаете, что все остальные, которых бросил я, перевешивают эту единственную. Но она была для меня всем. И умный человек, который живет внутри меня, ясно видит, почему это произошло: ей было всего двадцать пять, она просто пыталась хорошо провести время; мы встречались несколько месяцев, я разрушил все свои стены и решил раз и навсегда просто стать самим собой…

И тут она меня бросила.

Она никогда мне ничего не обещала. После этого я запил, как маньяк. Но я ее не виню.

Пару лет назад мы встретились на читке одной пьесы. Она должна была играть жену моего героя.

— Как ты? — сказала она перед читкой, и я, конечно, притворился, что со мной все в порядке. Но я был в аду.

«Убирайся отсюда, не вмешивайся, — думал я, — Просто сделай вид, что у тебя все в порядке».

— У меня двое детей от моего партнера, — сказала она, — и жизнь прекрасна. А у тебя есть кто-нибудь?

— Нет, — сказал я. — Я все еще в поиске.

Наверное, не надо было так говорить, потому что прозвучало это так, как будто я все еще в поиске — с тех пор, как она меня бросила. Но это правда. Я все еще в поиске.

Потом читка пьесы закончилась, она перестала быть моей женой, и я рванул оттуда как можно быстрее, а она осталась и все так же прекрасно выглядела.

В эти дни у меня была вера в Бога, но мне слишком часто кажется, что эту веру кто-то заблокировал. Наверное, все блокируют лекарства, которые я принимаю.

В эти дни я тоже задаюсь этим вопросом: блокирую ли я свои отношения с высшей силой, принимая субоксон?

Одна из моих больших проблем и причина, по которой у меня было так много проблем с трезвостью на протяжении многих лет, заключается в том, что я никогда не позволял себе чувствовать себя некомфортно достаточно долго для того, чтобы восстановить свою духовную связь с высшим. Проще говоря, я исправляю создавшееся положение таблетками и алкоголем, прежде чем Бог успевает вмешаться и меня исправить.

Недавно я был на уроке по работе с дыханием. В течение получаса вы очень интенсивно дышите — а это очень неудобно. Вы плачете, вы видите образы, которые являлись вам под кайфом. Для меня это большой кайф, кайф в лучшем виде. Но субоксон блокирует даже это чувство… Половина врачей, с которыми я общаюсь, говорят, что я должен принимать субоксон по крайней мере год, но, возможно, и всю оставшуюся жизнь. Другие врачи говорят мне, что технически я не смогу быть трезвым, если буду продолжать на нем сидеть. (В любом случае мне очень трудно от него полностью отказаться. Ирония судьбы состоит в том, что это наркотик, используемый для того, чтобы избавиться от других наркотиков. Но когда недавно мне поставили капельницу и снизили его дозу вдвое, то меня жутко тошнило, меня преследовали такие страхи, что врачам пришлось снова ее увеличить. В общем, когда вы перестаете его принимать, то чувствуете себя ужасно.)

Когда вы принимаете героин, то наркотик воздействует на ваши опиатные рецепторы, а затем вы испытываете кайф. Потом он исчезает, но если вы больше не воздействуете на опиатные рецепторы, то некоторое время вы будете трезвы, а затем, возможно на следующий день, вы снова нанесете удар по опиатным рецепторам, снова испытаете кайф и т. п. Но субоксон действует по-другому: он обволакивает рецепторы и не уходит, а это значит, что он повреждает ваши рецепторы 24 часа в сутки, 7 дней в неделю.

Итак, одна из моих теорий о моей борьбе со счастьем заключается в том, что я повредил эти рецепторы. Мой дофамин заменяется субоксоном. Всплеск дофамина — это то, что вы получаете, когда вам что-то нравится, например когда вы смотрите на закат, или играете в теннис, или делаете хороший удар, или слушаете любимую песню. Но я почти уверен, что мои опиатные рецепторы очень серьезно повреждены, возможно, до точки невозврата. Вот почему я всегда немного расстроен.

А может быть, дело обстоит как при панкреатите: если я оставлю свои опиатные рецепторы в покое на длительный период, то они исправятся сами и я снова буду счастлив?

Я видел Бога на своей кухне и в других местах, поэтому я знаю, что есть нечто большее, чем я. (Для начала, я знаю, что не могу вырастить растение.) Я знаю, что вездесущая любовь и принятие означают, что все будет хорошо. Я знаю, что что-то происходит, когда ты умираешь. Я знаю, ты движешься к чему-то прекрасному.

Алкоголики и наркоманы вроде меня хотят пить с единственной целью — почувствовать себя лучше. По крайней мере, это верно для меня: все, чего я когда-либо хотел, — это чувствовать себя лучше. Когда мне было нехорошо — я выпивал пару рюмок, и мне становилось лучше. Но по мере того как болезнь прогрессирует, для того чтобы чувствовать себя лучше, требуется пить все больше и больше, и больше, и больше, и больше, и больше, и больше. Когда вы протыкаете мембрану трезвости, то тут же появляется алкоголизм и говорит: «Алё, друг, помнишь меня? Рад видеть тебя снова. А теперь дай мне столько же, сколько в прошлый раз, а иначе я тебя убью или сведу с ума». И наносит удар одержимость, которая поселилась в моей голове, и я не могу не думать ни о чем другом, кроме как о том, что я должен почувствовать себя лучше. В сочетании с жаждой это приводит только к тому, что тебя начинает плющить. А это путь в один конец: тебе больше никогда не станет лучше. Не бывает так, чтобы у кого-то были проблемы с алкоголем, а потом он бросил пить, а потом решил выпить за компанию, и все у него было в порядке. Эта болезнь никогда не останавливается, она только набирает обороты.

В «Большой книге Анонимных алкоголиков» говорится, что алкоголь хитер, что он сбивает с толку, что он могущественен… Но я бы еще к этому добавил вот что: он упорен. Как только вы поднимаете руку и говорите: «У меня есть проблема», то алкозависимость сразу на это отвечает: «Ну, если ты оказался настолько глуп, что кому-то об этом рассказал, то мне придется ненадолго тебя покинуть…»

Если я нахожусь в рехабе три месяца и думаю: «Выйду отсюда — непременно употреблю, осталось всего каких-то девять дней», то что в это время делает болезнь? Она просто барабанит пальцами и ждет тебя. В Обществе анонимных алкоголиков часто говорят, что когда вы находитесь на деловой встрече или на собрании, то ваша зависимость в это время на улице отжимается на одной руке. Она просто ждет, когда вы выйдете.

Я несколько раз находился на грани жизни и смерти и знаю, что чем ниже вы падаете, тем большему числу людей вы можете помочь (к вашему сведению, смерть находится настолько низко, насколько это возможно). Когда моя жизнь раскручена на полную катушку, вокруг меня всегда есть люди, которых я курирую, люди, которые звонят мне, чтобы я помог им наладить их жизни. Два года, с 2001-го по 2003-й, были одними из самых счастливых в моей жизни именно потому, что я тогда был трезвым, сильным и помогал людям.

Были у трезвости и другие хорошие побочные эффекты. Некоторые я знаю только по своему опыту. Было такое время, когда со мной случилось чудо: я ходил по клубам, но пить не хотел. И позвольте мне сказать вам, что в любом клубе в два часа ночи нет никого популярнее, чем трезвый парень, который подходит к незнакомой женщине и говорит ей: «Привет, как дела?» Не думаю, что я когда-нибудь занимался сексом чаще, чем в эти два года.

Но болезнь терпелива. Постепенно вы расслабляетесь и перестаете ходить на встречи, на которые вы должны были ходить. «А зачем мне тащиться туда в пятницу вечером?» И когда вы глубоко погрузитесь в такой образ мысли, за вами придет алкоголизм — сбивающий с толку, терпеливый и сильный. Внезапно вы вообще перестанете ходить на какие-либо встречи, убедив себя, что вы и так все понимаете. «Зачем мне что-то делать? Я и так все понимаю!»

Зависимые — это не плохие люди. Мы просто люди, которые пытаются чувствовать себя лучше, но у нас есть эта болезнь. Когда мне плохо, я думаю: «Дайте мне что-нибудь, от чего мне станет лучше». Это же так просто. Я бы по-прежнему продолжил пить и принимать наркотики, но из-за последствий применения я этого не делаю, потому что у меня настолько поздняя стадия, что это меня убьет.

Недавно мама сказала, что она гордится мной. Я написал сценарий для фильма, и она его прочитала. Мне хочется, чтобы она сказала это и про всю мою жизнь.

Когда сказал ей об этом, она заметила: «А как насчет небольшого прощения?»

— Я прощаю тебя, — сказал я. — В самом деле.

Интересно, сможет ли она простить меня за все то, через что я заставил ее пройти…

Если такой эгоистичный ленивый ублюдок, как я, может измениться, то может измениться любой. Ни один секрет не становится хуже только потому, что он был рассказан. В этот момент моей жизни из меня потоком льются слова благодарности, потому что я должен был умереть, но этого почему-то не произошло. Должна же быть какая-то причина? Если ее нет, то для меня этот мир слишком сложен.

Я больше не верю в полумеры. Путь наименьшего сопротивления скучен, а шрамы интересны — они рассказывают честную историю и являются доказательством того, что битва состоялась, и в моем случае она завершилась трудной победой.

У меня теперь много шрамов.

Когда я впервые снял рубашку в ванной комнате по возвращении из больницы после первой операции, я расплакался — так меня это впечатлило. Я думал, что моя жизнь закончилась. Примерно через полчаса после этого я набрался сил для того, чтобы позвонить знакомому наркоторговцу. К моему удивлению, он начал расспрашивать меня, что случилось, — как будто был не наркоторговцем, а социальным работником или священником.

Три дня назад мне сделали четырнадцатую операцию — это четыре года спустя после первой. И я снова заплакал. Между тем мне пора к этому привыкнуть, потому что операции будут всегда — для меня эта история никогда не закончится. У меня всегда будет кишечник девяностолетнего человека. На самом деле я плакал после каждой операции. После каждой.

Но! Я перестал звонить наркоторговцам.

На моем животе так много шрамов… Чтобы понять, что я прошел через войну, войну, которую я устроил сам себе, мне достаточно просто посмотреть вниз. Однажды на каком-то голливудском мероприятии (слава богу, дресс-код не запрещал появление в рубашках, а напротив, на этом настаивал) Мартин Шин повернулся ко мне и сказал: «Знаешь, что святой Петр говорит каждому, кто пытается попасть в рай?» И когда я непонимающе на него посмотрел, то человек, сыгравший президента в сериале «Западное крыло», сказал: «Петр говорит: “А почему у тебя нет шрамов? Неужели тебе не за что было бороться?”».

Мартин Шин, Аль Пачино, Шон Пенн, Эллен ДеДженерес, Кевин Бейкон, Чеви Чейз, Роберт Де Ниро — это все члены неформального Клуба знаменитостей, к которому вы автоматически присоединяетесь, когда в аэропорту или на светском мероприятии к вам тоже подходит кто-то известный и говорит: «Привет!» — как будто мы давно знакомы.

Но шрамы, шрамы… Мой живот стал похож на рельефную карту Китая. Шрамы дико болят. К сожалению, сейчас мой организм просто смеется над тридцатью миллиграммами оксиконтина. Заглатывать таблетки просто бесполезно; единственное, что немного помогает, так это лекарства, вводимые внутривенно. Я, понятное дело, не могу принимать их дома и потому возвращаюсь в больницу.

В январе 2022 года мне сделали пятнадцатисантиметровый разрез с помощью металлических скоб. Вот такая жизнь у человека, которого благословило Что-то Большое и Ужасное. А еще мне не дают курить. Хорошо, если я переживу этот день без курева и никаких безумств не произойдет. Впрочем, когда я не курю, то быстро набираю вес. На самом деле в последнее время я набрал его столько, что, когда смотрю в зеркало, мне кажется, что за мной еще кто-то стоит.

Когда вы отказываетесь от алкоголя, то набираете вес. Когда вы бросаете курить, то тоже набираете вес. Таковы законы природы…

Что касается меня, то я бы поменялся местами с каждым из моих друзей — Прессманом, Бирко, да с кем угодно. Почему? Да потому что никто из них не имел дела с Большой Ужасной Вещью. Никто из них за всю свою жизнь не боролся с мозгом, созданным для того, чтобы их убивать. Я бы все отдал, лишь бы этого со мной не случилось. Никто не верит, но это правда.

Но моя жизнь больше не горит. Осмелюсь сказать это, несмотря на всю продолжающуюся суматоху. Я повзрослел. Я стал более настоящим, более искренним. Теперь мне не нужно выходить из комнаты, оставляя там людей, которые корчатся от смеха. Мне просто нужно встать и выйти из комнаты.

И желательно не бежать прямиком в туалет.

Теперь я стал более спокойным. Более искренним. Более способным. Конечно, есть шанс, что если я захочу сыграть хорошую роль в кино, то сейчас мне придется писать ее самому. Но я могу и это. Мне всего достаточно. Более чем достаточно. И мне больше не нужно устраивать шоу. Я оставил свой след. Теперь пришло время сидеть сложа руки и всем этим наслаждаться. И найти настоящую любовь. И настоящую жизнь, а не ту, которой управляет страх.

Я — это я. И этого должно быть достаточно, этого всегда было достаточно, но я этого не понимал. А теперь понимаю. Я — актер, я — писатель. Я — человек. И при этом хороший человек. Я хочу добра для себя и для других и могу продолжать работать ради этого. Видимо, есть причина, по которой я все еще нахожусь здесь. Хотелось бы выяснить, в чем состоит та задача, которая была передо мной поставлена.

И это выяснится. Без спешки, без отчаяния. Самый простой ответ на мои вопросы состоит в том, что я здесь и я забочусь о людях. Теперь я просыпаюсь с любопытством и спрашиваю, что мир приготовил для меня, а я для него. И этого достаточно, чтобы продолжать жить.

Я хочу продолжать учиться. Я хочу продолжать преподавать. В этом состоят большие надежды, которые я возлагаю на себя. А пока я хочу смеяться и хорошо проводить время с друзьями. Я хочу заниматься любовью с женщиной, которую безумно люблю. Я хочу стать отцом и сделать так, чтобы мои родители гордились мной.

Теперь я полюбил искусство и начал его коллекционировать. Я купил картину Бэнкси на аукционе в Нью-Йорке. Купил по телефону. Я никогда не встречался с этим художником, но хочу, чтобы он знал, что если когда-нибудь в моем доме случится пожар, то я буду спасать моего Бэнкси. Интересно, будет ли ему все равно или нет? (На самом деле он, скорее всего, скажет, что именно он и устроил этот пожар.)

Я многого добился в жизни, но мне еще много предстоит сделать. И это меня волнует, каждый день. Я — мальчик из Канады, у которого сбылись все его мечты. Просто это были неправильные мечты. И вместо того чтобы сложить руки, я изменился и нашел себе новые мечты.

Я постоянно их нахожу. Они тут как тут, в поле зрения, в Долине, на бордюрах и во вспышках, которые отскакивают от океанской глади, когда по ней бьет солнце… Вот как-то так.

Когда кто-то делает что-то хорошее для кого-то другого, я вижу Бога. Но нельзя отдать то, чего у тебя нет. Поэтому я стараюсь улучшать себя каждый день. Когда наступают такие моменты, что я нужен, то я понимаю, что переработал свое дерьмо и теперь делаю то, ради чего мы все здесь находимся, то есть просто помогаю другим.