Друзья, любимые и одна большая ужасная вещь. Автобиография Мэттью Перри

2 Еще одно поколение попало в ад

Казалось, этим летом весь мир проходил через зал прилета международного аэропорта Лос-Анджелеса.

Гимнасты-любители мирового класса, спринтеры, метатели диска, прыгуны с шестом, баскетболисты, тяжелоатлеты, участники соревнований по конкуру и их лошади, пловцы, фехтовальщики, футболисты, синхронисты, представители СМИ со всего мира, официальные лица, спонсоры и агенты… Да, и еще один пятнадцатилетний теннисист-любитель из Канады. Все они были выброшены на берег в Лос-Анджелесе летом 1984 года, но только одному из них предстояло сделать великое географическое открытие.

Это был год Олимпийских игр в Лос-Анджелесе, золотое время яркого солнца и мускулистых спортсменов. Сто тысяч человек собрались в Колизее и на стадионе Rose Bowl, где Мэри Лу Реттон ждала свою «десятку» для того, чтобы выиграть гимнастическое многоборье, — и добилась своего, где Карл Льюис выиграл четыре золотые медали, поскольку он очень быстро бегал и очень далеко прыгал…

А еще это был тот год, когда я иммигрировал в Соединенные Штаты. Потерявшийся канадский ребенок с членом, который, казалось, не работал, прибыл в мир звезд Голливуда, чтобы жить там со своим отцом.

Еще в Оттаве, перед моим отъездом, одна девушка пыталась заняться со мной сексом, но я так нервничал, что заранее выпил шесть банок пива — и не смог выступить достойно. К тому времени я пил уже несколько лет — все это началось вскоре после того, как я выдал свою мать за замечательного человека по имени Кит.

Действительно замечательного. Кит в буквальном смысле жил ради моей матери. Единственное, что меня в нем раздражало, — так это то, что он всегда становился на ее сторону. Он ее защищал. Я не могу сказать вам, сколько раз моя мать делала что-то, с чем я не соглашался, но Кит говорил мне, что она никогда этого не делала. Это можно было назвать газлайтингом,[10] психологической манипуляцией, да это и был газлайтинг. Всю мою семью держал в кулаке один человек, и звали его Кит Моррисон.

Но вернемся к моему пенису.

Мне никак не удавалось установить взаимосвязь между выпивкой и моими интимными органами. Об этом никто не должен был знать — никто. Я так и ходил по планете, считая, что секс — это удел для других людей. Для кого-то, но только не меня. Это продолжалось долго, годами. Слово «секс» звучало ужасно забавно, но в моем арсенале его не было. А это означало — по крайней мере, в том, что творилось в моей голове и в штанах, — что я от рождения был импотентом.

«Да даже если я просто доеду в Лос-Анджелес, то уже буду счастлив», — вот что я тогда думал. Серьезно, я думал, что география мне поможет, задолго до того, как понял, что такое география. Я хорошо вписывался в ряды мускулистых гипертренированных спортсменов, которые тоже ждали свой багаж в аэропорту. Разве это не мы принесли в этот сумасшедший город какую-то безумную мечту? Там была сотня спринтеров и только по три медали в каждой дисциплине! И кто после этого мог бы сказать, что они были более разумными, чем я? На самом деле у меня, наверное, было больше шансов добиться успеха в своей профессии, чем у них в своей, — в конце концов, мой папа был актером, а я хотел им стать. Все, что ему нужно было сделать — это помочь мне толкнуть уже приоткрытую дверь, верно? И что с того, если бы я оказался внизу колоды? Я, по крайней мере, уехал из Оттавы и от члена, который, похоже, навсегда отказывается принимать рабочее положение. А еще от проблем в семье, частью которой я на самом деле не был.

Поначалу я хотел пойти в профессиональный спорт. Я продвинулся в теннисе до такой степени, что мы всерьез рассматривали возможность моего поступления в теннисную академию Ника Боллетьери во Флориде. Боллетьери был тренером теннисных чемпионов: он помогал Монике Селеш, Андре Агасси, Марии Шараповой, Винус Уильямс, Серене Уильямс и многим, многим другим. Однако вскоре я понял, что в Лос-Анджелесе я смог бы стать отличным игроком на клубном уровне, но не более того. Я помню, как записался на отборочный турнир, за которым наблюдал мой отец и моя новая семья (в 1980 году он женился во второй раз на Дебби, прекрасной женщине, красотке века, и тогда у них уже была очень маленькая дочь Мария). В первом матче я не взял ни одного очка.

Стандарты мастерства в Южной Калифорнии были зашкаливающими, что немудрено в условиях, когда каждый день на улице +22 градуса Цельсия, теннисные корты, кажется, сооружены у каждого на заднем дворе, если не на каждом углу… И тут появляется какой-то ребенок из ледяных пустошей Канады, где в лучшем случае морозы стоят с декабря по март, а попасть ракеткой по мячу уже считается большим везением. Стать хорошим теннисистом в Канаде — это все равно что стать хорошим хоккеистом в Бёрбанке, штат Калифорния. Так оно и вышло: мои мечты стать следующим Джимми Коннорсом быстро рассеялись, когда я столкнулся с хлесткими подачами мячика со скоростью под 100 миль в час, которыми сыпали «альфачи» — одиннадцатилетние загорелые калифорнийские боги, чьи имена начинались с буквы Д.

Мне пора было искать себе новую профессию.

Несмотря на эту быструю проверку реальностью, я сразу же полюбил Лос-Анджелес. Мне нравились его просторы, его возможности, его шансы все начать заново, не говоря уже о температуре +22, которая обеспечивала приятный контраст с оттавской стужей. Кроме того, когда я понял, что теннисом не смогу заработать себе на жизнь, а кто-то сказал мне, что тут людям на самом деле платят за то, что они играют роли в театре и кино, я быстро изменил цели своей карьеры. Это было не так трудно, как казалось поначалу. Мой папа уже был погружен в шоу-бизнес, и у меня появилось предчувствие, что он сможет зажечь искры моего таланта, как огни на новогодней елке. Дома я неплохо тренировался: всякий раз, когда там возникало внутреннее напряжение или мне требовалось повышенное внимание, я оттачивал свои навыки воздействия на людей убийственными репликами. Если я выступал хорошо, то все и заканчивалось хорошо, и обо мне начинали заботиться. Я оставался «несовершеннолетним без сопровождения взрослых», но когда я хотел посмешить людей, то все зрители независимо от состава аудитории (моя мать, мои братья и сестры, братья Мюррей, одноклассники) аплодировали мне стоя. Не помешало мне и то, что через три недели после начала моего второго года обучения в новой, очень престижной и дорогой школе (спасибо, пап!) меня взяли на главную роль в школьном спектакле. Да, дамы и господа, перед вами — исполнитель роли Джорджа Гиббса в пьесе Торнтона Уайлдера «Наш городок». Актерство пришло ко мне само собой. А почему бы мне не притвориться другим человеком?

Боже мой…

Думаю, мой отец предчувствовал, что это произойдет. После того как мне дали роль в спектакле «Наш городок», я помчался домой, чтобы поделиться важными новостями, и обнаружил на своей кровати книгу под названием «Стиль актерской игры». На книге была дарственная надпись:

Еще одно поколение спускается в ад! С любовью, папа.

Актерство стало еще одним из моих наркотиков. Правда, оно пока не наносило мне того вреда, который уже начал наносить алкоголь. На самом деле просыпаться после каждой ночной пьянки мне становилось все труднее и труднее. В дни занятий такого не было — до такой степени дело еще тогда не дошло. Но в каждый выходной — обязательно!

Для начала мне нужно было получить нормальное образование.

Я был бледным канадским парнем с хорошо подвешенным языком — а в чужом человеке всегда есть что-то такое, что возбуждает любопытство подростков. Мы кажемся экзотическими, особенно если у нас есть канадский акцент и мы можем по памяти назвать полный состав хоккейной команды Toronto Maple Leafs. Ну а кроме того, мой отец был парнем из «той самой» рекламы Old Spice! В течение многих лет мои одноклассники видели по телевизору, как мой папа, одетый как моряк, увольняющийся на берег, — в бушлате и черной фуражке — швыряет культовую белую бутылочку в чисто выбритых актеров, призывая их: «Приведите свою жизнь в порядок с помощью Old Spice!» Не пьеса Шекспира, конечно, но он был достаточно известным, высоким, красивым и очень забавным парнем, и он был моим отцом.

Отец тоже был пьяницей. Каждый вечер, с какой бы съемочной площадки он ни приходил, отец наливал себе огроменный бокал водки с тоником и объявлял: «Это лучшее, что случилось со мной за сегодняшний день».

Да, это он так говорил о выпивке. Сидя рядом с сыном на диване в Лос-Анджелесе. Потом он выпивал еще три-четыре таких бокала, а пятый брал с собой в постель.

Конечно, отец научил меня многим хорошим вещам. Но именно он и научил меня пить. Ведь не случайно же моим любимым напитком остается двойной тоник с водкой, и я за каждым бокалом думаю: «Это лучшее, что случилось со мной за сегодняшний день».

Впрочем, разница между нами была — и большая. На следующее утро отец непременно просыпался в семь утра свежим и чистым как стеклышко, принимал душ, наносил на лицо лосьон после бритья (Old Spice? Никогда!) и отправлялся в банк, к своему агенту или на съемочную площадку — он никогда ничего не пропускал. Папа был воплощением того, что называется функциональный алкоголик. Я же с трудом просыпался, хотя старался изо всех сил, и постоянно вызывал пересуды даже у тех, кто пил вместе со мной.

Я видел, как мой отец выпивал шесть бокалов водки с тоником и жил совершенно нормальной жизнью. Я понимал, что это возможно, и думал, что смогу сделать то же самое. Но что-то такое скрывалось в моей темной натуре и в моих генах, скрывалось, как жуткий зверь в темном месте. Что-то такое, что было у меня, чего не было у отца. Пройдет десяток лет, прежде чем мы узнаем, что это такое. Алкоголизм, зависимость — называйте как хотите, но я решил называть это так: Большая Ужасная Вещь.

Но я еще был и Джорджем Гиббсом!

Я не помню, что мои одноклассники подумали о появлении этого канадского провинциала с бледной кожей, да меня это и не волновало. Однако в рецензии SparkNotes меня назвали типичным «всеамериканским» парнем. «Местная звезда бейсбола и староста класса в школе, он также обладает невинностью и чувствительностью. Он хороший сын, но Джорджу трудно, если не невозможно подавить свои эмоции».

Почти что в точку!

У моего отца бутылки с водкой были расставлены по всему дому. Однажды днем, когда он и Дебби ушли, я решил сделать большой глоток водки. Когда ее теплая пряность прокатилась по моему горлу и внутренностям, я почувствовал благополучие, легкость и что все будет хорошо. Я вспомнил облака над задним двором нашего дома в Оттаве и понял, что я отправился в Лос-Анджелес именно для того, чтобы окунуться в это блаженство, погулять в этом сорокаградусном раю, где звезда школьного спектакля может позволить себе бродить по улицам, заполненным звездами, словно пьяный Одиссей.

Клэнси Сигал, писавший статьи об Олимпийских играх 1984 года в Лос-Анджелесе для журнала London Observe, отмечал, что всякий раз, когда он приезжал в этот город, чувствовал, что «проходит через мягкую мембрану, которая отделяет Лос-Анджелес от реального, болезненного мира». Вот и я, проскользнув через эту мягкую, размягченную водкой мембрану, попал в место, где не было боли, где мир был и реален, и нереален… А еще, когда я повернул за этот угол, мне в голову стали приходить мысли, которые раньше в ней не водились: я стал размышлять о смерти и о страхе смерти, задавать себе вопросы типа «Что мы все здесь делаем?», «Что все это значит?», «В чем смысл всего этого?», «Как мы все к этому пришли?», «Что такое человек?», «Что такое дух?». Все эти вопросы затопили мой мозг, как приливная волна.

А я всего-то свернул за этот гребаный угол!

Выпивка и эта «прогулка» открыли передо мной пропасть, и она все еще существует. Я сходил с ума, я терялся. Вопросы лились рекой, как алкоголь в стакан. Я поступил как Сигал: я прибыл в Лос-Анджелес вместе с гимнастами, спринтерами, лошадьми, писателями, актерами, подражателями, бывшими актерами и людьми, занятыми в рекламе Old Spice… И теперь передо мной открылась огромная пустота. Я стоял на краю огромной огненной ямы, похожей на врата ада в пустыне Каракумы, что в центральном Туркменистане. Выпивка и эта «прогулка» создали во мне мыслителя, искателя, а не какое-то мутное подобие буддиста. Создали того, кто стоял на краю глубокого кратера, в котором пламенел огонь, преследуемый отсутствием ответов, отсутствием сопровождения. Я жаждал любви, но боялся стать отвергнутым, хотел любовного томления, но был не в силах его познать из-за члена, который так и не заработал. Я стоял лицом к лицу с четырьмя вещами, которые будут последними в этом мире: смертью, судом, раем и адом. Я был пятнадцатилетним мальчиком, оказавшимся лицом к лицу с эсхатологией[11] — и она стояла ко мне так близко, что я чувствовал запах водки в ее дыхании.

Много лет спустя мой отец тоже отправился на такую же значимую «прогулку»: он перепил и упал в какие-то кусты — ну, или что-то в этом роде. На следующее утро он рассказал об этом Дебби, и та сказала:

— Так вот как ты хочешь прожить оставшуюся жизнь?

Папа сказал:

— Нет! — и пошел прогуляться, а потом завязал и с тех пор не выпил ни капли алкоголя.

Прошу прощения… Неужели это так просто? Сходил на прогулку, а потом завязал? Я потратил более семи миллионов долларов, пытаясь стать трезвенником! Я был на шести тысячах собраний Общества анонимных алкоголиков. (Это не преувеличение, а, скорее, обоснованное предположение.) Я пятнадцать раз лежал в реабилитационных центрах. Я лежал в психиатрической больнице, два раза в неделю в течение тридцати лет ходил на терапию, был на грани смерти. А ты просто прогулялся — и все?

Я могу подсказать вам, где можно совершить такую прогулку.

Правда, мой отец не может написать пьесу, сняться в сериале «Друзья» или помочь нуждающимся. И у него нет семи миллионов долларов, чтобы потратить их ни на что. Мне кажется, в каждой жизни есть свои компромиссы.

Напрашивается вопрос: поменялся бы я с ним местами?

Давайте вернемся к этому вопросу чуть позже.

Всего за несколько монет, брошенных в музыкальный автомат, я снова и снова прокручивал Don’t Give Up с Питером Гэбриэлом и Кейт Буш. Иногда среди них проскакивали композиции Mainstreet Боба Сигера или Here Comes the Sun группы The Beatles. Одна из причин, по которым мы любили 101 Coffee Shop, заключалась в том, что там постоянно обновляли содержимое музыкального автомата. К тому же в этом заведении сохранялось ощущение старого Голливуда с его кожаными диванами карамельного цвета и ощущением, что в любой момент может войти кто-то суперизвестный — подтвердить, что слава его якобы совершенно не изменила…

К 1986 году я был почти уверен, что слава меняет все, и жаждал ее больше, чем любой другой человек на этой планете. Мне нужна слава. Это единственное, что меня исправит. Я был в этом уверен. Обитая в Лос-Анджелесе, я иногда сталкивался со знаменитостями: видел Билли Кристала в клубе Improv, замечал на соседнем диванчике Николаса Кейджа… Я был просто уверен в том, что у них нет проблем, что все их проблемы были замыты тем обстоятельством, что они стали знаменитыми.

Я постоянно проходил прослушивания и даже получил одну-две реплики — в частности, в первом сезоне сериала «Чарльз в ответе». Я играл Эда, скучного типа в клетчатом свитере и галстуке, и уверенно интонировал свою единственную фразу: «Мой отец из Принстона. Он хирург — и я хотел бы пойти по его стопам!» Негусто, конечно. Но это уже была работа на телевидении, и я скоро обнаружил, что уже пропускаю занятия, чтобы потусоваться в закусочных с девушками, которым нравились мой акцент, мой хорошо подвешенный язык, моя многообещающая карьера на телевидении и моя способность их слушать. Благодаря опыту, полученному еще в Канаде, я знал, что умею выслушивать женщин, оказавшихся в кризисной ситуации, и помогать им. (Если вы — женщина, находящаяся под давлением обстоятельств, которая рассказывает свою историю, то я буду слушать ее снова и снова.) Вскоре я уже постоянно сидел в 101 Coffee Shop, наблюдая за стайками молодых женщин. Я был готов быстро включиться в разговор и их выслушать. Я забросил занятия, оставил сериал «Чарльз в ответе», но выглядел так, как будто только что вышел из студийного комплекса компании Universal в Студио-Сити. Я и одет был как любой крутой подросток середины 1980-х: джинсовая куртка поверх клетчатой рубашки (вариант — футболка с надписью Kinks). А дома я слушал дуэт Air Supply.

Когда тебе скоро шестнадцать, жизнь кажется почти бесконечной, особенно если ты способен очаровать кучу молодых женщин в какой-нибудь голливудской забегаловке… Наверное, я действительно был в тот день в ударе, потому что, пока я шутил, проходивший мимо нашего дивана человек средних лет положил передо мной на стол написанную на салфетке записку и сразу вышел из зала. Все девушки разом перестали болтать; я посмотрел в спину уходившему, а затем исполнил сценку, которая потом стала фирменной фишкой Чендлера, вызвав еще больше смеха.

— Ну, читай же! — сказала одна из девушек.

Я осторожно взял записку, словно она была пропитана ядом, и медленно ее развернул. Тонким паучьим почерком там было написано: «Я хочу, чтобы ты снялся в моем следующем фильме. Пожалуйста, позвони мне по номеру… Уильям Ричерт».

— Что там написано? — сказала другая девушка.

— Там написано: «Ну разве можно быть более красивым и талантливым?» — невозмутимо сказал я.

— Нет, — сказала первая девушка, — это невозможно!

Недоверие, дрожавшее в ее голоске, вызвало еще один взрыв смеха. Потом я сказал: «О, большое спасибо», но только после того, как и этот смех утих, я заметил: «Здесь написано: „Я хочу, чтобы ты снялся в моем следующем фильме. Пожалуйста, позвони мне по номеру… Уильям Ричерт“».

— Ну, это звучит более правдоподобно… — сказала одна из девушек.

— Разве? — заметил я. — А что, если этот фильм будут снимать в каком-нибудь фургончике без окошек и дверей?

Вечером дома я спросил отца, что мне делать. Он уже выпил третий бокал водки с тоником, но в его голосе еще осталось достаточно убедительности для того, чтобы дать мне полезный совет. К этому времени его уже стал немного расстраивать тот факт, что моя карьера начала потихоньку двигаться вперед. Нет, он не ревновал, но понимал, что я моложе его, что дорога идет мне навстречу и что если я правильно разыграю карты, то моя карьера может сложиться лучше, чем у него. Тем не менее он никогда не демонстрировал ничего, кроме поддержки, — здесь не было никакого намека на фильм «Великий Сантини». Отец был моим героем, а он, в свою очередь, гордился мной.

— Ну, Мэтти, — сказал он, — думаю, тут можно было бы и позвонить…

Правда, что бы ни сказал мой отец, я уже знал, что позвоню по этому номеру. Я знал это еще тогда, когда впервые прочитал записку. В конце концов, это ведь Голливуд, здесь так и должно быть, верно?

Оказалось, что Уильям Ричерт совсем не собирался снимать кино в кузове фургона.

На самом деле Ричерт, вволю насмотревшийся в тот день на «Шоу Мэттью Перри», то есть на то, как я выделываюсь перед девушками в «101», решил занять меня в фильме, который он снимал по роману «Одна ночь из жизни Джимми Рирдона». Действие романа и фильма происходит в Чикаго начала 1960-х годов; Рирдон — подросток, которого заставляют учиться в бизнес-школе, хотя все, чего он действительно хочет, — так это заработать достаточно денег, чтобы купить билет на самолет до Гавайев, где живет его девушка. Мне предстояло сыграть Фреда Робертса, лучшего друга Рирдона, который, как и Эд в сериале «Чарльз в ответе», был парнем состоятельным и немного снобом, а также страдал от хронической девственности. (Как я его понимал!) Мне пришлось отказался от образа прилизанного красавчика, поскольку Фред должен был носить плоскую серую фетровую кепку и кожаную куртку поверх классической рубашки с галстуком и (ого!) черные кожаные перчатки. По фильму Рирдон спит с моей девушкой, но это было нормально, потому что роль Рирдона была напрямую связана с привилегией быть обманутым.

Наверное, нет смысла приводить здесь список гениев, опередивших свое время, — он будет слишком длинным. Достаточно сказать, что в начале любого такого списка должен стоять актер Ривер Феникс, мой коллега по фильму «Одна ночь из жизни Джимми Рирдона». Этот фильм был моей первой работой, и я прекрасно понимал, что, наверное, всем бы было хорошо, если бы наша лента оказалась суперхитом. Но для меня самое важное здесь было то, что я понял, как снимать фильмы, и познакомился с Ривером — человеком, который олицетворял красоту во всех ее проявлениях. Вокруг этого парня была особая аура. Он заставлял тебя чувствовать себя слишком комфортно даже для того, чтобы ревновать к нему. Только что вышел на экраны фильм «Останься со мной», в котором он блестяще сыграл одну из главных ролей. В результате его харизма стала такой мощной, что когда ты попадал с ним в одну компанию, то мгновенно становился бессловесной мебелью.

Фильм снимался в Чикаго, и человеку, которому только что исполнилось семнадцать лет, пришлось в одиночку отправиться в Город ветров — без родителей, без вещей, без всего. Я снова превратился в несовершеннолетнего без сопровождения взрослых, но на сей раз такое существование было похоже на свободу, на то, для чего я был рожден. Никогда в жизни я так не волновался. Именно в Чикаго, в этом фильме с Ривером Фениксом я по уши влюбился в актерское мастерство. А вершиной этого по-настоящему волшебного времени стала наша крепкая дружба с Ривером. Мы с ним пили пиво и играли в бильярд на Норт-Раш-стрит (только что вышел фильм «Цвет денег», и играть в бильярд — это было круто). У нас был напряженный ежедневный распорядок дня; мы флиртовали с девушками, хотя для меня… ну, это вы уже знаете.

Ривер был красивым мужчиной и внутри, и снаружи — как оказалось, слишком красивым для этого мира. Всегда кажется, что действительно талантливые парни проигрывают. Почему такие оригинально думающие люди, как Ривер Феникс и Хит Леджер, умерли, а другие все еще бродят среди нас? Ривер играл лучше меня, но я был смешнее. Однако в наших общих сценах я, конечно же, держал себя в руках — и спустя десятилетия это представляется мне немалым подвигом. Но, что более важно, Ривер просто смотрел на мир иначе, чем все мы, и это делало его обаятельным, харизматичным и, да, красивым, но не в духе рекламы компании Gap (хотя и в ней он смотрелся гармонично), а в том смысле, что «никто в мире этому парню и в подметки не годится». Не говоря уже о том, как он стремился к славе — но об этом уже никто не узнает.

И вот среди всей этой магии мне удалось сняться в одном фильме с Ривером Фениксом!

Позже он рассказывал мне, что он остался недоволен своей игрой в фильме «Одна ночь из жизни Джимми Рирдона», и утверждал, что он вообще не подходил для этой роли. Но для меня Ривер был подходящим для любой роли. Он мог сделать что угодно. Помню, как увидел его в фильме «Тихушники» и понял, что он всегда выбирал варианты, которые не выбрал бы никто другой. Не говоря уже о том, как этот парень держался рядом с такими легендами, как Роберт Редфорд или великолепный Сидни Пуатье. (Если вы еще не видели этот фильм, то обязательно посмотрите — это очень интересно.)

Фильм, в котором мы снимались, в конце концов провалился в прокате, но это уже не имело никакого значения. Мы побывали в прекрасном и волшебном месте, даже если это была всего лишь Норт-Раш-стрит в холодном Чикаго. И это был лучший опыт в моей жизни — я это твердо знаю. Я сделал свою работу примерно за три недели, но так им понравился (скорее всего, не «им», а Риверу), что меня оставили в Чикаго до окончания съемок. Лучшего варианта и быть не могло.

Однажды ночью, сидя в одиночестве в своей крохотной комнатке в отеле Tremont, когда съемки уже подходили к концу, я встал на колени и обратился в пространство со словами: «Никогда об этом не забывай!»

Я и не забыл.

Но магия никогда не длится долго; все дыры, которые вы заткнули, открываются снова — в точности так, как это происходит в игре Whac-A-Mole, «Замочи крота». А может быть, все так происходило потому, что я всегда пытался заткнуть духовную дыру чем-то материальным? Не знаю. В любом случае, когда наступил последний день съемок, я сидел на кровати в номере чикагского отеля и плакал. Я рыдал в голос, потому что уже тогда знал, что у меня никогда больше не будет такого опыта: первый фильм, далеко от дома, открыт для флирта, и просто пей и тусуйся с блестящим молодым человеком по имени Ривер Феникс…

Второй раз я рыдал в голос семь лет спустя, на Хэллоуин 1993 года, когда Ривер умер перед дверью клуба Viper Room в Западном Голливуде. (Я слышал какие-то крики из своей квартиры, но забрался обратно в постель и проснулся уже во время программы новостей.) После смерти Ривера его мать написала об употреблении наркотиков: «Души людей его поколения совершенно изношенны…» Я к тому времени пил каждый вечер. Но прошли годы, прежде чем я понял, что именно она имела в виду.

С мыслями о «Джимми Рирдоне» я улетел из Чикаго обратно в Лос-Анджелес и вернулся на планету Земля в обличье обычного старшеклассника. Я по-прежнему постоянно прослушивался, но на меня не обращали особого внимания. Я ориентировался в основном на комедийные проекты, но в итоге играл главные роли в фильмах практически всех жанров. Однако мои школьные оценки по-прежнему оставались отстойными. Я окончил школу со средним баллом ровно 2,0. Все, чего я хотел от выпускного, — чтобы на нем присутствовали мои родители, что они любезно и сделали. Последовавший за этим ужин, прошедший в атмосфере невероятной неловкости, казалось, только подчеркнул тот факт, что их общему ребенку суждено было быть неудобным по умолчанию, хотя при этом он обычно оставался самым забавным человеком в компании. Но в тот вечер за ужином я оказался только третьим по веселости и третьим по красоте. По крайней мере, детская мечта о том, чтобы мы снова были вместе, сбылась, хоть и на один вечер, да и то в обстановке неловких пауз и взаимного обмена колкостями, как во время ссоры в ходе полета космического корабля со смешанным экипажем.

Я благодарен родителям за то, что они пришли на этот ужин, — это было невероятно любезно с их стороны и совершенно им не нужно. Но для меня в ходе этого ужина стало очевидно то, чего я никак не ожидал. Правильно, я понял, что они не были вместе. Им не суждено было быть вместе. И оба они были правы, когда стали жить врозь. Впоследствии они оба нашли людей, с которыми должны были жить. И я невероятно счастлив за них обоих. А Мэтти больше не нужно было загадывать желание, чтобы его родители были вместе.

Пройдут десятилетия, прежде чем они снова окажутся вместе в одном доме, да и то по совсем другому поводу.

Мои роли, моя сообразительность, болтливость, дружба с Ривером, джинсовая куртка поверх клетчатой рубашки — все это, вместе взятое, помогло мне заполучить в подруги прекрасную девушку по имени Тришиа Фишер. Да, это была дочь Эдди Фишера и Конни Стивенс, сводная сестра актрисы Кэрри Фишер. Эта девушка не понаслышке знала, что такое обаяние.

Одна только рифма, скрытая в ее имени, уже должна была сделать ее неотразимой… К тому же мне исполнилось восемнадцать лет, и я был почти уверен, что все в моем организме работает правильно, ну, кроме тех случаев, когда я оставался с кем-то наедине. Я носил с собой импотенцию как великую безобразную тайну, — собственно говоря, как и все остальное в моей жизни. По мере того как углублялись отношения с Тришией Фишер, наши мысли, естественно, все чаще обращались к физическому апофеозу этих отношений. Но тут я по секрету ей сообщил, что как католик хочу подождать. Немногие восемнадцатилетние мужчины произносят такие слова — да, кстати, и не должны этого делать. Конечно, такое заявление не на шутку заинтересовало Тришию. Когда она стала настаивать на том, чтобы объяснить подлинные причины воздержания, я начал что-то нести об «обязательствах», «будущем», «расположении планет», «моей карьере» — в общем, лепетал что угодно, лишь бы не говорить ей, что когда все доходит до дела, то там я становлюсь мягче, чем карамельного цвета диваны в 101 Coffee Shop. И я никак не мог допустить, чтобы все дошло до дела, иначе мой секрет был бы тут же раскрыт.

Моего твердого убеждения в том, что надо подождать, хватило на целых два месяца. Но скоро дамбу прорвало, потому что не имевшие завершения сеансы поцелуев не приводили нас ни к чему, кроме гипервентиляции легких. Решение приняла Тришиа. «Мэтти, — сказала она, — с меня хватит. Пойдем!»

Она взяла меня за руку и потащила к кровати, которая стояла в моей крошечной квартире-студии в Вествуде.

Я был в ужасе — но и в возбуждении. Меня все еще преследовал бессвязный внутренний диалог страхов и опасений:

— А может быть, на этот раз и с тем, кто мне очень дорог, моя прежняя неспособность растворится… Нет, «растворится» — плохое слово…

— А не выпить ли мне перед «этим» чего-нибудь крепкого? Тут, друг, проблема в жесткости…

— А может быть, на этот раз все будет не так сложно, как я опасался? Не так сложно? Мэтти, да перестань ты…

Прежде чем этот краткий диалог успел превратиться в трехгрошовую оперу, Тришиа Фишер сняла все с меня, разделась сама и легла ко мне в постель. Я хорошо помню, что прелюдия к занятиям любовью показалась мне чистым блаженством. Однако, как начинающий альпинист, я очень боялся, что за пределами базового лагеря мне не хватит кислорода для того, чтобы подняться выше. Так и оказалось. Ну что же еще можно сделать, чтобы его поставить? Я просто не мог заставить эту штуку работать правильно. Я думал обо всем таком, прокручивая в своем запутанном сознании самые сложные эротические образы, надеясь зацепиться за что-то одно, что мне поможет… Только одно — вот все, что нужно! Одно, что укрепило бы мое стремление к будущему блаженству. Но ничего не сработало… Ничего. В очередной раз испугавшись, я оставил объятия Тришии Ли Фишер и перенес свое стройное обнаженное тело к креслу, которое тоже имелось в квартирке. Я чувствовал себя так, что при желании меня можно было бы согнуть пополам. Я сидел в кресле, размягченный и грустный, сложив руки на коленях, как монахиня во время вечерни, и изо всех сил пытался скрыть свое смущение и, может быть, слезу или даже две слезы.

Тришии Фишер снова это не понравилось.

— Мэтти! — сказала она. — Что происходит, черт возьми? Я что, тебе не нравлюсь?

— О нет, конечно ты очень красивая! — ответил я.

Проблемы физиологии — это было достаточно серьезно, но что было еще хуже, я обнаружил в себе нарастающее чувство заброшенности, которое как-то просочилось через окно в эту комнату. А что, если Тришиа Фишер меня бросит? Что, если мне и этого окажется мало, как мне всегда всего было мало? Что, если мне снова суждено остаться без сопровождения?

Я был в отчаянии. Она мне очень нравилась. И мне очень хотелось, чтобы моя любовь смогла бы меня спасти.

Оставалось только одно. Я должен был рассказать ей все.

— Тришиа, — сказал я, — когда я был в Оттаве, я так нервничал из-за того, что целовался с девушкой, что выпил шесть бутылок пива…

Я рассказал ей все, ничего не упустив из своей позорной истории и закончив признанием в том, что я импотент и всегда им буду, что это все бесполезно, что ничего не поделаешь, что мое желание обладать ею никогда не будет подкреплено чем-то твердым, чем-то достойным своего имени… И я очень хочу, чтобы она меня не бросала, поэтому, если я могу что-то сделать, чтобы удержать ее, то я сделаю все, что нужно, а все, что ей нужно сделать, — это сказать, что… Я все говорил и говорил, все журчал и журчал, как речка по весне.

Милая Тришиа Фишер! Она позволила мне болтать без умолку, а я изо всех сил старался убедить ее в том, что, какая бы красивая она ни была — а она действительно была очень красивой, — это не имеет никакого значения, что мне суждено снова и снова повторять ту ночь в Оттаве до конца своих дней.

В конце концов я успокоился и глубоко вздохнул. А Тришиа очень тихо и очень просто сказала: «Пойдем. Это никогда больше не повторится».

С этими словами она подошла, взяла меня за руку, отвела обратно в постель, уложила, и, конечно же… Чистое блаженство, двадцать минут! В ту ночь благодаря расположению звезд — и помощи красивой молодой женщины, которая заслуживала лучшей доли, — я наконец расстался с девственностью, а потом и полностью ее потерял. С тех пор слово «импотенция», как и обещала Тришиа, перестало быть частью моего лексикона. Теперь все во мне — по крайней мере, физически — работает просто отлично.

И как же, скажите на милость, мистер Перри, вам удалось вернуть свой колоссальный долг женщине, которая спасла вашу жизнь одним из самых значимых способов, которые только можно себе представить?

Что ж, мой дорогой читатель, я вынужден сказать, что возвратил свой долг Тришие, переспав едва ли не с каждой женщиной в Южной Калифорнии.

Когда-то на одном из свиданий с неким восемнадцатилетним парнем его женщина в какой-то момент прервала ужин и сказала: «Давай поедем к тебе и займемся сексом».

Тогда для меня секс все еще был в новинку, и я сразу же принял это предложение. Мы добрались до моей квартиры, переступили порог, и тут она меня убила: «Стой, стой! Я так не могу. Отвези меня домой».

Что я, конечно, и сделал.

Весь следующий день я пытался понять, что же произошло, и поделился этой историей со своим терапевтом.

— Есть одна примета, — сказал он. — Может быть, это тебе поможет… Когда к тебе домой приходит женщина и снимает на входе туфли, то это значит, что вы будете трахаться. Если не снимает — значит, не будете.

Мне тогда было восемнадцать лет; сейчас мне пятьдесят два, и я рад сообщить вам, что он оказался прав в 100 процентах случаев. Были времена, когда я немного жульничал и оставлял пару туфель у порога в качестве намека на то, что именно сюда надо ставить обувь. Но догадка этого врача каждый раз подтверждалась: если женщина не сняла туфли, то тебя в лучшем случае ждет сеанс поцелуев.

Спустя много лет я снова начал встречаться с Тришией Фишер. Сериал «Друзья» был тогда на пике популярности. Она меня не бросила, но ко мне снова подкрались старые страхи, и я разорвал наши отношения. Как бы я хотел по-настоящему чувствовать, что она не бросила меня, хотел искренне верить в это! Тогда, может быть, мои дела пошли бы лучше и водка с тоником не стала бы моим любимым напитком.

Да, может быть, все пошло бы иначе. А может, и нет.

Но я благодарен Тришие и всем, кто был после нее. Я от всего сердца приношу искренние извинения всем женщинам, которых бросил просто потому, что боялся, что они сами уйдут от меня. Как жаль, что я тогда не знал всего того, что знаю сейчас.