Думают…

21

Четверг, 27 марта. Только что вернулась с семинара. Сегодня Фрэнни Смит представляла свою работу — главу из романа под рабочим названием «Школьные заметки». Я была знакома с материалом, но она вызвалась почитать вслух, и это было удачным решением, потому что ее ливерпульский акцент заметно оживлял диалоги. Надо бы предложить ей выступить на радио. Сегодня я не пошла в кафе со студентами, как обычно, потому что почти все они уезжают на Пасху домой. Завтра университет закрывается на четыре дня. Сама я собираюсь провести эти выходные с мамулей и папулей. Мы договорились об этом еще на Рождество, и я рада, что у меня есть хорошая отговорка, чтобы не ехать в Подковы. Выходные обещают быть менее интересными, но более спокойными: я окажусь вне досягаемости Ральфа Мессенджера, которому не удастся найти меня даже по электронной почте (я оставляю свой лэптоп здесь).

Но в Саутуолд я поеду только в субботу. Скажу маме и папе, что должна остаться здесь до завтра. Совестно сознаваться, но я не хочу проводить с ними Страстную пятницу. Я даже ребенком не любила ее. В этот день мне всегда как-то неловко. Казалось бы, выходной, все магазины закрыты (хотя сейчас, возможно, и открыты). Но все равно не чувствуешь праздника. Днем мы обычно ходили в церковь, а там все эти статуи, закутанные в фиолетовую ткань, которые на фоне белых стен казались гигантскими чернильными кляксами… Холодная служба с бесконечными молитвами и лобызанием креста (как противно было прикладываться губами к керамическим ногам Иисуса, висевшего на большом деревянном распятии, после того как к ним прикоснулось такое множество чужих губ, «пусть даже алтарный служка и вытирает ноги тряпочкой — какой прок от этого, если он вытирает их в сотый раз?» — брезгливо думала я). Кроме того, это был день поста и воздержания, наверное, один из последних в церковном календаре. Весь день мне хотелось есть, и мама изо всех сил старалась, чтобы наша еда была как можно безвкуснее: мы ели отварную рыбу без специй, вареную картошку и капусту. По телевизору разрешалось смотреть только религиозные передачи или что-нибудь серьезное и поучительное. Я подозреваю, что родители проводят Страстную пятницу точно так же, как раньше, и я их за это уважаю, но идти на Страстную литургию не хочу и обижать их своим отказом — тоже. Пасхальная служба — другое дело, это я могу выдержать. Так что собираюсь выехать пораньше — путь неблизкий, через всю Англию, но надеюсь, что основной поток машин к этому времени уже рассосется.

Сегодня после семинара Сандра Пикеринг протянула мне внушительный конверт формата А4:

— Вот, как вы просили.

— А, спасибо. Просмотрю на выходных, — сказала я. Из аудитории мы вышли последними, и я сказала, что мне понравилось ее сочинение про Мэри.

— Я рада, — сказала она. Потом я поинтересовалась, не собирается ли она куда-нибудь съездить на праздники. Она сказала, что летит в Испанию и, вероятно, пропустит семинар во вторник, если случайно задержат рейс.

— Не беспокойся и отдыхай, — сказала я и дружелюбно улыбнулась. Она поблагодарила, но в ответ улыбаться не стала.

Конверт лежит передо мной, еще не распечатанный. Теперь я, наконец, займусь ее романом. У меня странные сомнения, если не сказать опасения. Что мне делать, если ее герой будет по-прежнему напоминать Себастьяна из «Глаза бури»? Понятия не имею. Отложу до завтра. А сегодня со мной — мой ужин, полбутылки вина и телевизор.

Страстная пятница, 28 марта. Какой кошмарный день! Мне казалось, что я схожу с ума.

Раскрыла конверт Сандры Пикеринг после завтрака и начала читать. Две главы, около пятидесяти страниц, аккуратно напечатанные через два интервала. Сначала — с облегчением. Аластэр по-прежнему напоминал Себастьяна (и косвенно — Мартина), но все черты сходства я обнаружила еще в первый раз, и ничего нового пока не прибавилось. Сюжет разворачивался довольно живо — я почти наслаждалась чтением. Но потом… словно удар молнии! Я даже почувствовала запах гари. Нет, неточная метафора. Озноб во всем теле. Я остолбенела от ужаса. Как раз на сцене, в которой Тина и Аластэр занимаются любовью во второй раз. Только передо мной был не Аластэр. Это был Мартин.

Я прокручивала это в голове весь день, словно в бреду, и только сейчас, под вечер, чувствую, что могу описать четко и ясно, что я пережила, когда читала этот отрывок.

Каждый день миллионы людей трахаются, как заметил Ральф. Но у каждого человека есть своя, неповторимая манера заниматься любовью, столь же индивидуальная, как роспись или отпечаток пальца. Эта манера поведения состоит из множества вещей — например, темпа и последовательности, прелюдии или любимой позы. Когда долго живешь с человеком, узнаешь, на что он острее всего реагирует, что ему нужно. «Потрогай меня здесь, погладь здесь, кончи в меня…» В этом наборе всегда есть необычные, извращенные элементы.

Когда люди завязывают новые отношения, они не склонны расставаться с привычками, обретенными с прошлыми партнерами, но более опытный партнер сначала перетягивает одеяло на себя и создает новый ритуал. Так было у нас с Мартином. Героиня Сандры Пикеринг была намного моложе Аластэра, и ее опыт ограничивался неудачными короткими связями на одну ночь. Их первая попытка оказалась смешным недоразумением и очень меня позабавила. Аластэр провожает Тину домой после вечеринки в офисе, отказывается от ее двусмысленного приглашения «на чашечку кофе», но после жалеет и решает вернуться. Тем временем Тина уже выпила снотворное, однако впускает его, рассчитав, что у нее остается 15 минут на секс, прежде чем она уснет. Поэтому она внезапно превращается в нимфоманку, стремительно расстегивает ему рубашку и молнию на штанах, затаскивает его в постель, требуя от него решительных действий, и засыпает «на полутрахе», как изящно выразилась авторесса. Озадаченный Аластэр остается у нее на ночь, а наутро она во всем ему признается. Он предлагает ей заняться любовью по-своему.

Я пыталась внушить себе, что нижеследующий отрывок ничем не отличается от многих тысяч эротических сцен в других современных романах. Но темп, последовательность, ласковые слова и повышенное внимание Аластэра к эрогенным зонам Тины были точно такими же, как у Мартина. Завершающий элемент головоломки, последний удар молотка по крышке гроба (я почувствовала себя пригвожденной или заживо заколоченной в этот гроб) тоже был заимствован из нашего посткоитального репертуара. У Мартина была странная привычка: перевернувшись на живот, он просил меня лечь сверху, расставив руки и ноги с таким расчетом, чтобы мой лобок оказался в углублении между его ягодицами. Я всем весом наваливалась на его расслабленное тело, как бы сливаясь с ним. Дойдя до этого места в рукописи Сандры Пикеринг, я с криком отчаяния и боли швырнула ее через всю комнату.

Стоит ли напоминать о том, что в «Глазе бури» ничего не говорилось о сексуальных привычках и наклонностях Мартина? В моих романах нет подробных описаний эротических сцен, но даже если бы они были, я никогда не вставила бы их в эту книгу, где и так раскрывалось слишком много секретов, касающихся Мартина, да он и сам бы этого не одобрил. Откуда же Сандра Пикеринг почерпнула эти сведения? Если отбросить сверхъестественные и экстрасенсорные объяснения (я не раз готова была поверить в них тем кошмарным днем — Сандра Пикеринг, словно ведьма или медиум, прочитала мои мысли или завладела моими воспоминаниями), если отбросить все эти иррациональные теории, то единственным источником данной информации мог служить сам Мартин. У Сандры Пикеринг был роман с моим мужем.

Больше всего на свете мне хотелось схватить Сандру за горло, прижать к стенке и заставить сказать всю правду. Но она вообще уехала из Англии на четыре дня. У меня есть ее челтнемский телефон, и я позвонила ей, надеясь, что у нее поменялись планы, но ее соседи по квартире подтвердили, что она улетела в Испанию и не оставила контактного телефона.

Особенно раздражало то, что я так мало знала о Сандре — никаких фактов, которые могли бы подтвердить или опровергнуть мои подозрения. Потом я подумала о ее личном деле, которое должно храниться на факультете английского. Я вышла из дома и побрела по опустевшему кампусу. Он теперь походил на кладбище или город-призрак. Все разъехались, за исключением иностранных студентов, которым уезжать некуда. А может, они просто не готовы к такому внезапному исходу. Они озадаченно озирались по сторонам, не понимая, что особенного в этой пятнице, из-за которой все разлетелись кто куда, будто услышав весть о чуме. Холодный ветер шевелил траву и гнал рябь на поверхности пруда. Ни намека на весну, если не считать случайных нарциссов и крокусов, мелко дрожавших на ветру. Мне повстречалась парочка японцев в застегнутых на все пуговицы пальто: очевидно, соседи вышли на прогулку. Они кивнули и заулыбались. Наверное, им хотелось поговорить, но я не была расположена к общению. Я выдавила из себя улыбку и помахала им, делая вид, что бегу по очень важному делу, а затем повернула к гуманитарному корпусу.

И там столкнулась с препятствием. Двери главного входа были закрыты. Я поспешила к кабинке охранников и спросила, может ли кто-нибудь впустить меня в здание. Вахтеры были вежливы, но непреклонны. Спросили, есть ли у меня пропуск, позволяющий входить в здание в нерабочие дни. Нет, пропуска у меня нет. В таком случае они ничем не могут мне помочь. Я начала с ними спорить, но они становились все несговорчивее. В конце концов, я разозлилась и выскочила из офиса, выкрикивая ругательства и угрожая жалобой. Вернувшись в дом, я на скорую руку приготовила себе ланч, перекипятила суп и сожгла тост, но заставила себя все это проглотить, совершенно не чувствуя вкуса. Пыталась читать, но безуспешно. И тут мне в голову пришла еще одна мысль: у Джаспера Ричмонда, декана английского факультета, должны быть ключи от всех дверей. Я позвонила ему — трубку взяла Марианна. Оказалось, Джаспер пошел погулять с Оливером. Может ли она чем-нибудь мне помочь? Я сказала, что перезвоню позже. «Хорошо, я передам ему, когда придет». Она говорила ледяным тоном, возможно, потому, что уловила истерические нотки в моем голосе.

Джаспер позвонил сам часа в три. За это время я придумала предлог, для чего мне понадобились ключи от гуманитарного корпуса и английского факультета и от ящиков, в которых хранились личные дела студентов. Он предложил проводить меня, но я сказала, что заеду к нему сама, возьму ключи и вечером верну. Через полчаса я подъехала к его дому. По дороге миновала несколько деревень с церквями и часовнями; вокруг множество автомобилей. Церковная служба в самом разгаре, но дороги были пустыми и спокойными. Дверь мне открыл Оливер.

— Здравствуйте, Хелен Рид, — опередил он меня с приветствием. — Вы написали еще какие-нибудь романы?

— Пока нет, — сказала я.

— Эгг тоже. А все потому, что Милли гуляет с О’Доннелом. И Майлз ревнует из-за того, что Анна слишком мила с Джерри.

Он продолжал пересказывать мне последние события из телесериала «Такова жизнь», пока Джаспер не вышел из своего кабинета и не вручил мне ключи. Я отказалась от чашки чая и поехала прямо в университет.

Припарковалась у гуманитарного корпуса и немного посидела в машине, спрятавшись за тонированными стеклами и дожидаясь, пока патруль пройдет мимо. Я опасалась, что охранники не дадут мне открыть дверь, потому что у меня нет пропуска. Потом я, словно воришка, прошмыгнула в здание и поднялась на лифте на десятый этаж. Мне было не по себе в гигантском пустом здании, в котором любой звук усиливался стократно. Шаги по линолеуму, глухой стук двери, захлопнувшейся у меня за спиной, поворот ключа в замке офисной двери и скрежет металлических ящиков. Я сделала глубокий вдох, из всех сил стараясь сохранять спокойствие.

Через несколько минут отыскала папку Сандры Пикеринг. Там было немного документов — заявление, резюме и отчет Рассела Марсдена о ее работе в первом семестре, но этого оказалось достаточно. В резюме сразу отыскалось главное доказательство. С 1993 по 1994 год Сандра Пикеринг работала по контракту в Лондоне, на радиостанции Би-би-си, в должности ассистента по документальным программам.

Понедельник, 31 марта. Только что окончилась моя долгая и утомительная поездка по запруженным послепраздничным дорогам. У меня праздника не было — не то настроение, хотя приятно уехать на несколько дней из Глостерского «шталага», тем более в такой милый городок, как Саутуолд. Для мамы и папы это идеальное место. Они были пенсионерами большую часть моей взрослой жизни и вот теперь действительно состарились.

Я родилась, когда моей матери было уже сорок — полагаю, это была «ошибка», вызванная календарным методом предупреждения беременности. Для меня всегда оставалось загадкой, как им удалось ограничиться только тремя отпрысками — ведь они из тех католиков, которые принимают церковное учение безоговорочно. Я не спрашивала. Мы никогда откровенно не говорили о сексе. Подозреваю, они просто не так уж часто этим занимались, большую часть либидо приберегая для богослужений. Возможно, мое появление на свет было последствием очень редкого события в тот период их совместной жизни. Интересно, что же стало его причиной? Какой-нибудь семейный праздник? Эйфория после какой-нибудь экскурсии? Эротика по телевизору? Нет, только не это: пока я жила дома, мама всегда просила отца «переключить на другой канал», если на экране появлялось что-нибудь непристойное. И это делалось не только ради моей невинности. Мои произведения, по современным меркам, довольно сдержанны, но маму они шокировали, это было заметно по ее скромным комментариям: «…немного… ну, знаешь… слишком откровенно… я, конечно, очень старомодна…» Я не стала уточнять. Я вообще никогда не обсуждаю книги с родителями и предпочитаю, чтобы они их не читали — по той причине, о которой я недавно рассказала Эмили.

В детстве мамуля и папуля всегда казались мне значительно старше родителей моих сверстников — они были больше похожи на их бабушек и дедушек. А сейчас и вовсе не принадлежат современному миру мобильных телефонов, пирсинга, беспорядочных связей и транквилизаторов. Им идеально подходит Саутуолд с его грядками близ опрятных домиков с видом на море, с его старомодными чайными, телегами, запряженными лошадьми, с его судебными делами против собак, радио и вагончиков с мороженым — против всего, что нарушает тишину и покой. По тротуарам бродят старушки в чулках и цветастых платьях и джентльмены с отглаженными носовыми платками в нагрудных карманах. В Саутуолде время остановилось в пятидесятых годах. Там есть даже средневековая церковь, и папа любит повторять, что она лишь временно сдана в аренду протестантам. На пасхальную службу в субботу мы пошли в менее привлекательную католическую церквушку. Людей было много («в пять раз больше, чем в церкви святого Эдмунда», как хвастливо говорил папа), но все равно меньше, чем в прежние времена.

На меня по-прежнему производит глубокое впечатление пасхальный символизм: огонь, разжигаемый на жаровне снаружи и вносимый в святилище на свечах, а также некоторые отрывки, что читают во время службы, особенно из Ветхого Завета. Весь день меня преследовали неотвязные мысли о Мартине и Сандре Пикеринг, но в какой-то момент проникновенное чтение Библии отвлекло меня от собственных проблем. Мне вдруг стало так легко и приятно просто сидеть в этой церкви и слушать Слово Божье. Но затем прозвучало: «Отвергаешь ли ты Сатану? — Да. И все его деяния? — Да. И все его пустые обещания? — Да… Веришь ли ты в Иисуса Христа, единородного сына Божия, который был рожден от Святой Девы Марии, который был распят и умер, а затем был погребен, который воскрес из мертвых и сидит сейчас одесную Отца своего?» Нет, если честно, не верю. Я не могла заставить себя отвечать и чувствовала, что мама с папой это знали. Я даже не сдвинулась с места, когда они пошли причащаться.

Мама заметила мое настроение и решила, что я просто скорблю по Мартину. Мы с ним часто ездили в Саутуолд на Пасху, и она, вероятно, подумала, что этот приезд разбередил во мне воспоминания. Она несколько раз напомнила, что «время лечит», а также советовала не слишком «зацикливаться» на прошлом. «Если бы в тебе была прежняя вера, то тебе было бы легче справиться со скорбью, дорогая. Но я молюсь о тебе и о Мартине каждый вечер». Она считает, что Мартин пребывает сейчас в чистилище и кается в совершенных грехах, перед тем как отправиться в мир вечного блаженства. Как агностик он не может миновать чистилище и попасть прямиком в рай. Ей сложно представить собственного зятя в аду, а современное богословие позволяет попасть в рай даже иноверцам. Таким образом, сейчас он в чистилище, и она полагает, что ее молитвы будут способствовать отпущению его грехов. «Не утруждай себя так, мама, — хотелось мне сказать. — Пусть хорошенько поджарится». Но я не посмела, однако не потому, что не хотела шокировать ее историей Сандры Пикеринг, а потому, что сама не поверю в измену Мартина, пока не услышу подтверждения из уст самой Сандры.

Все выходные я провела в кошмарно-неопределенном состоянии, мечась между праведным гневом и сомнениями. Все разрешится, когда я увижусь с ней завтра один на один. Господи, только бы не задержали ее рейс, я не выдержу еще одни сутки этого ада!

Вторник, 1 апреля. «День дураков» — очень точное название. Я чувствую себя одураченной: меня водили за нос не один день, а много лет.

Сандра Пикеринг как раз успела на семинар — с собой у нее была дорожная сумка. После занятия я попросила ее зайти ко мне в кабинет. Она пыталась перенести встречу на следующий день, ссылаясь на усталость, но я настояла. В тишине коридора я шла за ней, как тюремный надзиратель. Думаю, она сразу обо всем догадалась. Ее не удивили мои вопросы, и она не уклонялась от ответов. Да, она была знакома с Мартином, когда работала на Би-би-си. Она работала с ним вместе над двумя программами в 1993 году. Он брал ее с собой в командировки, во время которых они часто останавливались в отелях. Во время одной из таких поездок они стали любовниками, и их роман продолжался полгода. Они встречались днем, в свободные часы, в ее квартире в Пэддингтоне. По ее словам, он сразу дал ей понять, что не собирается бросать ради нее семью и что об этом не стоило даже думать. Тогда она уже была без ума от него и не посмела оспаривать поставленное условие. Она, «естественно», читала мои романы, но «Глаз бури» вышел уже после того, как они разорвали свои отношения и она ушла из Би-би-си в рекламный бизнес. Тогда она решила не читать его, потому что задумала написать свой и боялась, что попадет под влияние моих книг. «Я всегда вам немного завидовала, — призналась она, — писательница-интеллектуалка, жена и мать, которую он никогда не бросит». Она ходила на курсы по выходным дням и произвела хорошее впечатление на Рассела Марсдена, который был одним из ее учителей. Именно он и посоветовал ей поступить на курс писательского мастерства. Она начала писать «Шлак», даже не подозревая, что когда-нибудь ее преподавателем стану я. Прошла половина семестра, и Рассел Марсден сообщил группе, что во время его отпуска курс будет вести Хелен Рид.

— Я догадывалась, что в Аластэре вы узнаете Мартина, особенно когда прочитала на Рождество «Глаз бури». Но что мне оставалось делать? Не могла же я начать все сначала, придумав совершенно другого героя? — сказала она.

— Но ты могла бы начать писать новый роман.

— Когда, в середине семестра? Да и зачем? Ради этих курсов я бросила хорошую работу и потратила на них все деньги, даже занимать пришлось. Что же мне теперь, отказываться от своей работы, только бы не оскорбить ваши чувства?

Мне было нечего ей возразить. В моем замечании сквозила беспомощность: получалось, что я предпочла бы жить в неведении. Потом я спросила ее, почему их отношения прекратились.

— Мы перестали встречаться, когда у него появилась другая ассистентка.

Сандра так и сказала, подчеркнув слово «другая», и ее полная верхняя губа дрогнула. Я уже не сомневалась, что мне предстоят новые открытия.

— Я не была его ни первой, ни последней любовницей, — просто сказала она.

Значит, у Мартина была репутация человека, спавшего со своими ассистентками. Многие из его близких друзей знали это, включая тех, с кем я виделась на приемах и вечеринках. Все те, кто был на прощальном вечере… Сандра тоже была в тот день в церкви, но предпочла не показываться мне на глаза, так же как и та девушка, которая заняла ее место.

Меня пробила дрожь, я едва могла дышать. Грубые бетонные стены маленького убогого офиса расширялись и сжимались, тучная обнаженная женщина на картине Люциана Фрейда и черная блестящая фигура на фотографии Мапплторпа покрылись рябью и стали совершать непристойные телодвижения. Я переборола себя и усилием воли попробовала вернуться к нормальному состоянию. Потом Сандра сказала:

— Надеюсь, эта новость не повлияет на мою оценку.

Мне захотелось закричать и швырнуть в нее чем-нибудь, но я лишь произнесла ледяным голосом:

— Для этого есть независимые экзаменаторы.

На этом наша беседа закончилась. Около часа я неподвижно просидела за столом, у меня в голове медленно проплывали сцены нашей совместной жизни, я пересматривала их в свете того, что только что узнала. Меня предали. Оказалось, мой супруг жил в другом измерении, о котором я, несмотря на все свое писательское знание жизни, даже не подозревала. Как же случилось, что я ни разу не почувствовала на нем запаха этих шлюшек? Ни разу не обнаружила следы помады на воротнике, компрометирующую записку или парочку надорванных билетов? Должно быть, он вел себя чрезвычайно осторожно. Или я была такой глупой и доверчивой, что ничего не замечала? Теперь, когда не осталось и тени сомнения в том, что он постоянно мне изменял, в памяти стали всплывать различные странности и загадки, которые отлично вписывались в общую картину. Пара куда-то исчезнувших рубашек. Телефонные звонки и молчание в трубку, когда я ее поднимала. Сообщения о том, что он задерживается на работе допоздна. Как легко меня обвели вокруг пальца!

Интересно, когда же начались его похождения? Ответ пришел моментально: во время моей затяжной депрессии семь или восемь лет назад. Полгода я просидела в глубокой сырой яме или, точнее, на дне пересохшего колодца, а добрые люди, включая Мартина, заглядывали в этот колодец, пытаясь подбодрить меня и спуская в корзиночке пилюли и полезные советы. Тогда я не могла писать и даже читать художественную литературу. Мои собственные произведения казались незначительными, банальными и фальшивыми. Я читала письма читателей, которые время от времени получала, с таким чувством, будто обманывала их, и дивилась, с какой легкостью они поддавались обману. Я читала много документальной и исторической прозы, биографий и писем, но не получала от этого удовольствия — просто нужно было как-то убивать время. Ничто не доставляло мне радости, даже секс. Особенно секс. Мы изредка занимались любовью, всегда по инициативе Мартина, но у меня не было сил скрывать свое безразличие. Я извинялась перед ним, убеждая его, что он тут ни при чем, и он понимал меня и был терпелив. По крайней мере, так мне казалось. Да, он все прекрасно понимал, но на самом деле терпения ему не хватило.

И вот через полгода, по непонятной причине (скорее всего мне просто надоело страдать — страдать, но не умирать), моя депрессия начала постепенно отступать. Моему выздоровлению способствовал целый ряд счастливых обстоятельств: французский перевод «Смешанных чувств» был награжден премией, и Мартин ездил со мной в Париж на вручение. Мы провели восхитительные выходные в шикарном отеле (за счет устроителей), а Люси тем временем с блеском сдала вступительный экзамен в университет. Моя голова снова прояснилась. Я начала писать новый роман и вернулась к нормальной семейной жизни. Мы стали реже заниматься любовью, но я объясняла это естественным возрастным снижением полового влечения, и только теперь мне стало ясно, чем это было вызвано. Либидо у Мартина было хоть отбавляй, но на меня это не распространялось. Когда я потеряла интерес к сексу, он воспылал страстью к юной плоти.

Могу ли я его упрекать? Да, могу. Не только потому, что он осквернял наш брак, когда спал с другими женщинами, но и потому, что он предал меня, обманул, превратил в посмешище. Если бы он был жив, я развелась бы с ним. Но нас уже развела его смерть. Что мне теперь сделать со своей злостью и обидой? Разве что излить их на бумагу.

Вечером позвонила Кэрри. Спросила, как дела, и я сказала, что хорошо.

— Судя по твоему голосу, не очень, — сказала она, и я призналась, что она права, но причины не назвала. — Я знаю, что тебе нужно. Провести денек на соляных источниках Дройтуича. Ты об этом не пожалеешь, — уверила меня она. Мы договорились, что она заедет за мной завтра. Ральф уехал в Прагу на несколько дней.

Не знаю, как бы я повела себя в ту памятную пятницу, если бы знала о Мартине и Сандре Пикеринг.

Среда, 2 апреля. Кэрри заехала за мной в полвторого. К этому времени я уже собралась и высматривала ее из окна. Как только подъехала машина, я тотчас выбежала из дома: не хотелось приглашать ее внутрь и повторять экскурсию, которую я провела для Ральфа. Я не знала, нужно ли рассказывать ей о его визите. Если он сам обо всем сказал, то мое молчание покажется ей странным. С другой стороны, если он ей не говорил, а я, наоборот, скажу, то ей покажется странным его молчание. Меня тяготили все эти предположения и раздумья, ведь между нами все равно ничего не было. Кэрри сама разрешила мою дилемму.

— Ральф сказал мне, что у тебя очень опрятная и уютная норка.

— Да, он заходил недавно, помог мне установить электронную почту, — сказала я, решив не упоминать об обеде. Кэрри тоже ни словом об этом не обмолвилась: возможно, она была не в курсе.

В спортивной «японке» Кэрри мы мгновенно домчались до Дройтуича. Городок расположен у самого крупного и глубокого в Европе месторождения соли, из которого бьют горячие источники. В их целебных водах люди купаются уже много столетий, а современные ванны оборудованы по последнему слову техники. Они оказались вовсе не похожими (как я опасалась) на общественные бани со скользкими полами и трещинами в стенах, а больше напоминали частный фитнес-клуб. Переодеваешься в купальник, накидываешь белый банный халат и принимаешь душ в общей душевой — очень просторной и с длинными окнами вдоль одной стены. Тебе советуют смазать вазелином все царапины и ссадины на теле, чтобы избежать раздражения от соли, и ни в коем случае не прыгать и не плескаться, чтобы брызги не попали в глаза.

Сами ванны похожи на среднего размера бассейны. Спускаешься по лестнице с аккуратными каменными ступеньками прямо в воду, довольно прозрачную и почти горячую. Такое ощущение, словно утопаешь в водяной подушке. Насыщенная солью вода поддерживает тебя на поверхности, и ты висишь поплавком. Самое приятное — лежать на спине. В твоем распоряжении — удобные подушки из полистирола, которые можно положить под голову и лежать на воде, полностью расслабившись.

Обычные бассейны — невероятно шумные места, наполненные гулким эхом от криков и плеска ныряльщиков, но здесь самый громкий звук — отголоски разговоров в баре, где после ванны предлагают бесплатный чай с печеньем. Плавающие в бассейне разговаривают мало. Они лежат неподвижно, слегка покачиваясь на воде, некоторые цепляются ногами за поручень на краю бассейна, чтобы не отплывать далеко. Если бы не безмятежные лица, их можно было бы принять за трупы, всплывшие после кораблекрушения.

Я закрыла глаза и долго плавала, пока не уперлась головой в бортик. Легонько оттолкнувшись, я снова очутилась на середине. Ради эксперимента я лизнула палец, и он оказался страшно соленым. Я вспомнила Алису в Стране Чудес, которая плавала в луже собственных слез вместе с Мышью, Уткой и Дронтом, и решила, что они не утонули только потому, что лужа была соленой. Бассейн тоже показался мне резервуаром, наполненным свежими теплыми слезами… Вдруг я подумала, что больше никогда не буду оплакивать Мартина.

Ванны рекомендуется принимать не более сорока минут. Я потеряла чувство времени, но, увидев, как Кэрри, подобно прекрасной бегемотихе, величественно выходит из воды в своем блестящем лайкровом купальнике, обтягивающем пышную грудь и полные бедра, и в резиновой шапочке, скрывающей волосы, я медленно последовала за ней. Мы приняли душ, вытерлись, надели халаты и повалялись в шезлонгах. Потом пошли пить чай с печеньем. Я поблагодарила ее, сказав, что в этом замечательном месте мне действительно стало лучше. Она спросила, в чем причина моей депрессии, и, к собственному удивлению, я рассказала ей обо всем, связав ее клятвой молчания и не раскрывая источника информации.