Думают…

5

Четверг, 27 февраля. Вчера в обеденный перерыв столкнулась с Ральфом. Если уж быть до конца честной (а почему бы и нет, ведь я пишу для себя), я увидела его через стекло входной двери, когда выходила из дамской комнаты, и решила задержаться у этих жутких картин, выставленных в фойе, надеясь, что он меня заметит. Он заметил, и мы вместе пообедали. Он сказал, что видел в воскресенье из окна своего кабинета: я гуляла по кампусу под дождем. Это немного сбило меня с толку: интересно, какой я ему показалась? Замурзанной? Грустной? Безумной?

После ланча он провел меня по своему Центру. Я не ожидала, что это окажется настолько интересно, особенно «панорама Каринти» на втором этаже — серия картин, размещенных по кругу и иллюстрирующих различные теории и «эксперименты над мышлением» и сознанием. Сознание — один из объектов изучения когнитологов и многих других ученых. Они считают сознание «проблемой», которую нужно «решать».

Это ново и не совсем мне по вкусу. Я всегда считала, что сознание — область искусства, в частности литературы, и прежде всего романа. Сознание — тема большинства романов, по крайней мере моих. Сознание — мой хлеб. Возможно, поэтому я не видела ничего проблематичного в этом явлении. Просто среда, в которой мы живем, — наша индивидуальная среда обитания. Проблема в том, как ее описать, особенно, если это сознание другого человека. В этом отношении романы можно назвать «экспериментами над мышлением». Придумываешь людей, создаешь для них жизненные ситуации и решаешь, как предположительно они будут действовать в этих ситуациях. Эксперимент проходит успешно, если поведение героев кажется интересным и правдоподобным и раскрывает дополнительные черты человеческой натуры. Кажется кому? Не господину критику Мудратти, или госпоже обозревательнице Лизоблю, или завистливому конкуренту, или любящей мамочке, а идеальному «читателю» — умному, проницательному, требовательному, но справедливому, которого пытаешься представить себе, когда перечитываешь собственную незаконченную вещь. Не нравится мне склонность ученых совать свой нос в чужие дела — в мои дела. Не слишком ли много реальности они уже себе присвоили? А теперь покушаются на наше нематериальное, невидимое и неотъемлемое «я».

Я самоучка, печатаю двумя пальцами и нередко ошибаюсь (благодарю бога и науку за создание текстового редактора). Но есть слова, которые я всегда набираю неправильно. Одно из них — «научный». На экране моего компьютера неизменно появляется слово «нучный» с этой укоризненной красной волнистой линией проверки орфографии. Но когда я исправляю его, сразу теряется его звучание: такое холодное и безжалостное, «нучное» изучение мира. Я чувствую эту холодную и почти беспощадную черту в характере Ральфа Мессенджера. Когда зашла речь о смерти Мартина, у меня было такое чувство, словно на меня вылили ушат ледяной воды. Это взбесило меня и даже шокировало, я чуть было не ушла. Хорошо, что сдержалась. Иначе бы не увидела панораму Каринти. У меня в голове родилась масса идей.

В конце сегодняшнего семинара я раздала студентам копии статьи из «Британики» о летучих мышах и попросила написать к следующему четвергу сочинение на тему «Что значит быть летучей мышью?» в стиле одного из известных современных романистов.

Перечитав все написанное, я подумала, что Ральфу могла бы понравиться только такая литература, в которой не говорится ни слова о внутреннем мире и сознании человека. Одно поверхностное повествование, диалоги, простое описание поведения и внешности. Не должно быть внутренних монологов или свободного непрямого стиля, позволяющего подслушать тайные мысли героев. Что-то вроде Айви Комптона-Бёрнетт, покойного Генри Грина или «новых романистов»… Но такая литература не может целиком удовлетворить читателя — ее можно воспринимать только как отклонение от нормы. Если автор совсем перестанет описывать внутреннее состояние героев, у читателей возникнет абстинентный синдром.

Кажется, я произвела сильное впечатление на Ральфа, слово в слово процитировав «Крылья голубки». Я не сказала ему, что совсем недавно использовала эту цитату на семинаре, и она была еще свежа в памяти.

Пятница, 28 февраля. Сегодня по внутренней почте получила от Ральфа Мессенджера распечатку статьи из журнала «Когнитивное обозрение» с наилучшими пожеланиями и подписью: «Это может быть Вам интересно. РМ».

Статья называется «Когнитивная структура эмоциональных состояний, включающая подробное описание состояния скорби», написанная (скорее не написанная, а «состряпанная») тремя академиками из Саффолкского университета. Начинается с определения скорби, вызванной утратой любимого человека: «Длительный процесс когнитивной перестройки с характерным появлением негативно-валентного состояния возмущения, вызванного привязанностью к ушедшему из жизни объекту». Теперь-то мне все ясно. Вот что происходило со мной все время после смерти Мартина — всего-навсего «когнитивная перестройка». Безысходное одиночество, слезы бессилия, бесконечные воспоминания, преследовавшие меня на каждом шагу (мы вместе смотрели эту передачу, покупали этот ночник, мы — о господи — ели это куриное карри из «Сэйнзбери» всего за несколько часов до его удара). Даже газета, выпадавшая из почтового ящика по утрам, напоминала о том, как мы делили ее листы между собой и читали за завтраком, поэтому мне пришлось выписывать другую (которая мне нравится намного меньше).

В середине статьи приведена диаграмма, на которой изображено состояние мозга: какие-то квадратики, кружки и эллипсы, осуществляющие бешеную деятельность (клубок стрелочек и пунктирных линий) — это и есть реакция мозга на сообщение о смерти «объекта привязанности». «Объект привязанности» — это, очевидно, когнитивный термин, обозначающий любимого человека.

Суббота, 1 марта. Съездила сегодня в Челтнем за покупками — в терапевтических целях, впрочем, сам по себе выезд из кампуса — уже терапия.

В Челтнеме я была всего лишь раз, пару лет назад, на чтениях Литературного фестиваля, и так и не успела составить какого-то мнения об этом городе. Сегодня утром бродила как неприкаянная по улицам, пока не дошла до неоклассической громады муниципалитета, в котором обычно проводятся фестивали (тусклый кирпич и огромная помпезная галерея, которая кажется такой нелепой посреди белых отштукатуренных террас). Сообразив, где нахожусь, я оставила машину на стоянке и направилась в центр города.

День был холодный, но сухой и солнечный, так что я очень приятно провела время: погуляла по пешеходной улице, перекусила в «Уотерстоне» и купила блузку в «Лоре Эшли» и брюки в «Кантри-Кэжуалс». Потом пообедала в кафе, где меня обслужили официантки в старомодных белых фартучках. Бегло осмотрела длинный двухъярусный торговый ряд, разместившийся на параллельной улочке, но вскоре убежала от его духоты и надоедливых мелодий. Потом заметила указатель картинной галереи с музеем прикладного искусства и дизайна. В Челтнеме повсюду снаружи и внутри реставрируют старые здания и террасы. Как бы такой коллективный культ Прекрасного Дома. В музее я встретила довольно интересные экспонаты, посвященные Уильяму Моррису и движению прикладного искусства и ремесел, и купила несколько репродукций, которыми можно украсить гостиную.

Потом пошла обратно мимо фасада муниципалитета, выполненного в стиле эпохи регентства, мимо сверкавшего на солнце фонтана с итальянизированным Нептуном, Имперских садов и Королевского отеля — безмятежного, белого и величественного, словно пришвартованный довоенный лайнер компании «Кунард». Потом, по совету Кэролайн Мессенджер, вышла на Монпелье-стрит, которая оказалась и вправду прелестной: модные бутики, специализированные магазины и галереи, уютно расположившиеся на старинной улице эпохи королей Георгов. Наверху — замечательная ротонда, стилизованная под римский Пантеон и превращенная в банк «Ллойдс».

Я думала о том, как приятно вот так бродить, — не хватало только близкого человека, с которым можно поделиться впечатлениями. И пока я стояла, неподвижно уставившись в витрину магазина здоровой пищи и чувствуя холодный приступ вновь зарождающейся депрессии, словно ответ на мою мольбу, из двери, под звон античного колокольчика, вышла Кэрри. Она была в ярко-красном полупальто и вязаной мохеровой шапочке, ее длинные светлые волосы распущены, щеки розовели, а серповидные губы растянулись в прелестной открытой улыбке, как только она меня узнала. Она пригласила меня к себе на чашку чая, и я почти тотчас же согласилась, немного помедлив для приличия.

Машина Кэрри стояла на широкой Лэнсдаункрезнт, состоящей из террасных особняков.

— Один из этих домов купил Николас Бек, — сказала Кэрри. — И сам его переоборудовал. Получилось изящно, но не слишком современно. Чересчур много лестниц и гаражей, и ни одного садика.

Я сказала, что таких домов много в курортных городах, где их обычно сдают жильцам.

— Совершенно верно, — сказала она. — Наш сад небольшой, но нам нравится. К тому же у нас коттедж за городом, примерно в получасе езды, около Стоу, мы часто ездим туда по выходным. Вам обязательно нужно там побывать.

Мессенджеры живут в Питтсвилле — районе, названном в честь Джозефа Питта, который основал его в 1820-х годах.

— Для американского уха это все равно, что «Питтсвилл»[2], — сказала Кэрри. — Представьте себе, как смеются мои американские друзья, когда узнают, где я живу.

Когда они приезжают к ней в гости, то, наверное, перестают смеяться. Питтсвилл — прекрасный зеленый городок с милыми домиками и элегантными террасами, в лесопарке, где устроен огромный неклассический курорт. Здесь, вероятно, до сих пор можно брать воду в павильоне для питья минеральных вод (в отличие от того места, где сейчас находится банк «Ллойдс»). Дом Мессенджеров — шикарная вилла с двумя фронтонами и парой массивных коринфских колонн в стиле греческого возрождения. Своим отштукатуренным, ослепительно белым фасадом напоминает старомодный свадебный торт, но в нем нет ничего вульгарного или неприятного — пропорции великолепны. В гостиной Кэрри налила в китайские чашечки «Эрл Грей» из чайника времен королевы Анны и предложила мне печенье и домашнее клубничное варенье. Она принадлежит к числу тех американок, которые лучше, чем мы, знают, как должна протекать жизнь англичан. К тому же у нее есть финансовая возможность реализовать свой идеал. Дом прекрасно оформлен и обставлен в соответствующем стиле, вплоть до латунных крючков в гардеробе на первом этаже и викторианской лошадки-качалки в большой комнате. Кэрри сказала, что всю эту редкую мебель ей помог приобрести Николас Бек. Он обожает пригородные аукционы и антикварные магазины. Многочисленные картины на стенах, в основном американские примитивисты и французские импрессионисты второго ряда, без сомнения, собраны самой Кэрри. Она написала выпускную работу по истории изобразительного искусства, а ее диссертация была посвящена Берт Морисо, по ее словам, «еще до того, как ее открыли заново». Небольшая работа Морисо — читающая девочка — самая ценная картина в ее коллекции и «наверняка стоит теперь уйму денег».

Когда мы вошли в большую комнату, там сидела младшая дочка Мессенджеров Хоуп и смотрела диснеевские мультфильмы по телевизору: симпатичная, веснушчатая девчонка лет восьми в ярких гетрах. Когда нас познакомили, она сказала «Привет» и улыбнулась, обнажив скобку для выпрямления зубов. Старшая дочь, семнадцатилетняя Эмили, похожа на мать — высокая, красивая блондинка калифорнийского типа. Она пришла домой, когда мы пили чай, и показала нам только что купленные туфли. Мне показалось, что такие высокие каблуки и платформа совсем не подходят для ее роста, но вслух, конечно, ничего не сказала. Кэрри никак не прореагировала, когда узнала, что туфли стоили 89 фунтов. Мать и дочь уже успели обратить внимание на мои сумки и попросили меня развернуть свои скромные свертки. Потом мы банально, но мило поболтали о тряпках и моде. Таких разговоров у меня не было с тех пор, как уехала Люси. Эмили вышла из комнаты, и Кэрри сообщила, что она — дочь от ее первого мужа, с которым она развелась. У Эмили заметный американский акцент, но остальные дети говорят на чистом английском.

Когда стемнело, Кэрри задернула тяжелые велюровые шторы и нажала на кнопку электрического камина — уступка прогрессу. Как бы извиняясь, Кэрри сообщила, что в Подковах у них есть «настоящий огонь». Насколько я понимаю, «Подковами» они называют свой загородный дом. Потом вошел Ральф с двумя сыновьями — Марком (пятнадцать лет) и Саймоном (двенадцать), которых он называл Поло и Соком. Поло — сокращение от Марко Поло, а Сок — от Сократ. Саймона называют Сократом из-за его привычки постоянно задавать вопросы. Хоуп зовут «Киской» за ее гибкую фигурку, а Эмили до сих пор называют «Флиппером» за любовь к дельфинам в детстве. Все эти прозвища (равно как и клички компьютеров), конечно же, выдумал Ральф. Так он заявляет свои права на собственность… Время от времени он называет Кэрри «Блонди». Может быть, она и дети зовут его Мессенджером в отместку за эти клички.

Саймон и Марк сразу побежали на кухню искать еду, на ходу разматывая длинные полосатые шарфы. Они втроем ездили в Бат смотреть матч по регби.

— Мужское единение, — сказал Ральф с ухмылкой. — Кэрри считает, что это очень важно.

Ральф был в хорошем настроении и, казалось, обрадовался, увидев меня в своем доме.

— Да тебе же самому нравится туда ходить. — И Кэрри похлопала его по плечу.

— Ну да, я играл в молодости, — признался он, и я тотчас представила его на поле, с его бычьей головой и широкими плечами — валяется в грязи в самой гуще потасовки. Очень телесный человек: не успев войти, поцеловал Кэрри, обнял Эмили и посадил Хоуп к себе на колени — и все они воспринимали его прикосновения с какой-то неосознанной радостью. Не смогла удержаться от того, чтобы не сравнить скрытый язык жестов моей и его семьи. Когда наши дети выросли, мы с Мартином редко их обнимали: то ли они смущались, то ли мы стали сдержаннее. Мы с мужем и сами не так уж часто обнимались, лишь когда занимались любовью. Почему-то вдруг подумала об этом. Пожалела обо всех этих неоказанных знаках внимания, утраченных навсегда. Я позавидовала семье Мессенджеров — этому легкому физическому контакту, тому, как они трутся друг о друга. Потом вдруг вспомнила, как Ральф Мессенджер вел себя с Марианной Ричмонд… за все нужно платить. По крайней мере, мне никогда не приходилось сомневаться в верности Мартина.

Ральф предложил выпить, и я попросила немного ликера, сказав, что мне скоро идти. Я никуда не спешила — просто не хотелось их стеснять. Словно прочитав мои мысли, Кэрри сказала:

— Мы сегодня ужинаем в гостях, а не то я бы предложила вам остаться.

— Разве сегодня, Блонди? — нахмурился Ральф.

— Ну, конечно, у ВК.

— Ах да, я и забыл, — пробурчал он.

— Приезжайте завтра в Подковы на ланч, — продолжала Кэрри, — или в следующее воскресенье.

Мне очень хотелось принять предложение на завтра, но какие-то дурацкие, непонятные принципы заставили перенести это удовольствие на следующую неделю. Все-таки они очень милые и гостеприимные. Может, если ты такой богатый и все у тебя складывается удачно, легко быть доброжелательным? А может (более циничная мысль), это просто один из способов обратить зависть других людей в благодарность?

Когда я собралась уходить, Ральф спросил, где я оставила машину, и вызвался отвезти меня к стоянке. Кэрри поддержала его, и я вежливо согласилась. В машине (большом «мерседесе») я поблагодарила его за присланную статью. Он спросил, что я думаю, и я ответила, что статья слишком далека от реальности. Все эти диаграммы и научный жаргон не имеют ничего общего с истинным ощущением скорби.

— Это всего лишь схема, — сказал он.

— Но если вы хотите сделать робота, которому действительно доступно чувство скорби…

— Это спорный вопрос…

— Вы хотите сказать, что это невозможно?

— Возможно, но потребует много времени и больших материальных затрат, а каким будет результат? Робот, чьи когнитивные функции, как у и обычного человека, могут быть радикально изменены каким-нибудь случайным событием.

Я поинтересовалась, в чем же тогда смысл статьи.

— Наш мозг — виртуальная машина. Иногда можно узнать немало интересного, изучая ситуации, когда она не срабатывает, даже теоретически.

— Так, значит, скорбь — просто неисправность? — На самом деле, я не собиралась спорить после такого теплого приема в их доме, но все же не смогла сдержать иронии. Он мельком оценивающе глянул на меня и сказал:

— Трудно понять, для чего это нужно с точки зрения эволюции. Можно сравнить скорбь, например, с ревностью, которая тоже болезненна и неприятна, но имеет очевидную цель: убедиться в том, что ни один мужчина не претендует на твою подружку.

— А женская ревность?

— Очень похожая функция. Касается воспитания и кормления потомства. Вы можете сказать, — продолжал он, размышляя вслух, — что желание избежать боли от потери — тот же инстинкт защиты своих родных. Но для этого есть немало других мотивов. К тому же знание мотивов не облегчает скорби, когда несчастье все же случается.

— И порой ничего невозможно сделать, чтобы избежать этого, — сказала я с чувством, но он, кажется, не обратил внимания на мой намек на Мартина.

— Совершенно справедливо, вспомнить хотя бы все эти телетрансляции о похоронах после терактов, землетрясений и так далее. Люди не находят себе места от горя. Слезы, крики, метания. Все это чересчур и противоречит эволюционной теории. Как сказал Дарвин: «Плач — головоломка».

Меня поразила эта фраза. Ральф сказал, что нашел ее в записных книжках Дарвина. Обещал отыскать точное место.

Когда мы приехали на стоянку, он вежливо предложил проводить меня до машины, но я отказалась и на этот раз настояла. Мы пожали друг другу руки, и в эту минуту мне показалось, что он хотел поцеловать меня в щеку, но не поцеловал.