Думают…

24

Воскресенье, 6 апреля. Только что вернулась из Подков, по дороге отвезла детей Мессенджеров домой в Питтсвилл-Лаун. За обедом позвонил Ральф из амстердамского аэропорта и сказал, что опоздал на рейс в Бристоль и теперь летит в Бирмингем, так что Кэрри пришлось за ним ехать. Я предложила забрать детей с прогулки, чтобы она могла сэкономить хоть немного времени, и она с радостью согласилась. Наконец мне предоставилась возможность хоть чем-то ей помочь.

Такой поворот событий сократил наш отдых в Подковах — а жаль, погода стояла чудесная, было довольно тепло, и мы сидели на веранде. Сейчас шесть вечера, и все еще светло. В прошлые выходные перевели часы, но я была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить внимание на то, что день стал длиннее. Насчет Мартина я немножко успокоилась. Полезно было выговориться, к тому же Кэрри так хорошо умеет слушать. Ее совет найти другого мужчину кажется невероятным и смешным, ведь единственный мужчина, который проявляет сейчас ко мне интерес, — ее муж.

Одно из последствий этой новости о Мартине: теперь он, наконец, полностью оставил меня. Больше не бродит невидимкой на задворках моего сознания. У меня нет желания вызывать его дух, упрекать или обвинять его. Тем более не хочется, чтобы он мучился в чистилище или горел в аду. Не могу представить, что он продолжает существовать, поскольку он превратился в обманщика, ловко прятавшего от меня свое истинное лицо. Хорошо, что я узнала правду здесь, а не дома, где живут мои дети и друзья. К тому времени, когда я вернусь в Лондон, мое спокойствие и равнодушие к Мартину будут казаться всем естественными. Можно будет даже не упоминать его имени.

Понедельник, 7 апреля. Наступила настоящая весна. Солнце сегодня нагрело мне спину, пока я шла по кампусу. Всюду пробивалась зеленая травка, а вокруг библиотеки цвели вишневые деревья. Студенты толпились на ступеньках, сняв рубашки и греясь на солнышке. Они бесстыдно флиртовали, целовались и держались за руки, с радостью участвуя в весенней мистерии.

Какая загадка таится в сексуальном влечении, какой широкий спектр эмоций оно вызывает! С одной стороны, наслаждение, а с другой… кошмар. Сегодня за кофе прочитала в газете жуткую статью о групповом изнасиловании. Случилось это еще в сентябре, но только сейчас дело передали в суд. Австрийка, приехавшая в Лондон по туристической путевке, обратилась к группе подростков от четырнадцати (четырнадцати!) до семнадцати лет. Они показались ей очень дружелюбно настроенными и предложили пройтись по городу. Это было наивно с ее стороны, но ведь все случилось средь бела дня, и, возможно, они показались ей совсем еще детьми (ей самой тридцать два, по ее словам). К тому же иностранка могла не понять их слэнга и не обратила внимания на их тон, жесты, выражения лиц. Наверняка они подмигивали друг другу, переглядывались, обменивались двусмысленными фразами… Потом завели ее в безлюдное место, где пустили «по кругу», и, раздетую, бросили в канал, несмотря на ее мольбы этого не делать — она кричала, что не умеет плавать. Видимо, это и спасло ей жизнь, потому что на самом деле плавать она умела и кое-как доплыла до другого берега. Я живо представила себе эту картину — рыдающая, исцарапанная, испачканная в грязи женщина бредет по набережной, пока не находит того, кто может ей помочь. Во всей этой истории меня особенно поразила одна деталь: по ее словам, она «пережила это страшное испытание только потому, что попыталась отстраниться от собственного тела». Что бы на это сказал Ральф Мессенджер? По-моему, хороший аргумент в пользу дуализма.

Джаспер Ричмонд зашел в кафе, как раз когда я там сидела. Он толкал перед собой большую тележку, доверху наполненную ящиками с вином и бокалами для завтрашнего приема. Из Уолсоллского университета приезжает профессор Робин Пенроуз, которая должна прочесть лекцию памяти Х. Х. Кросби. Это ежегодное событие, которое организует вдова одного из бывших сотрудников нашего университета. Я приглашена на лекцию и последующие прием и ужин. Лекция называется «Изучение субъекта».

— Боюсь, будет нелегко высидеть, слишком много профессионального жаргона. Ведь она теоретик, — сказал Джаспер.

— Зачем же ее тогда пригласили? — поинтересовалась я.

— Это была не моя идея. Один из моих молодых коллег мечтал с ней познакомиться. — Он с хитрецой осклабился. — Как с лектором, разумеется. Впрочем, она недурна собой…

Все сейчас только и говорят о выборах. По результатам опросов, лейбористы по-прежнему лидируют, но к первому мая ожидается резкое изменение в распределении голосов. Я не успела зарегистрироваться как «голосующий по почте», а выборы назначены на четверг, когда у меня занятия. Боюсь, что не смогу проголосовать. Теоретически, можно съездить в Лондон с утра, но мне лень.

Еще с университета я голосовала за лейбористов, когда все мои знакомые симпатизировали левым, но со временем мой пыл стал постепенно угасать. Если бы Мартин не повлиял на меня, я бы уже давно переключилась на социал-демократов, которых он иронически называл «партией для людей, не любящих политику». Новые лейбористы почти ничем не отличаются от СД, и меня это устраивает, но я все равно буду голосовать за первых, тем более что они и так победят на выборах. Даже отец, который всю жизнь (за исключением 1945 года) голосовал за тори, на этот раз хочет отдать свой голос либеральным демократам или, в крайнем случае, воздержаться. Его ужасно раздражает некомпетентность и аморальность нынешнего правительства. Да уж, если Саутуолд проголосует за лейбористов, мир перевернется вверх тормашками.

Вторник, 8 апреля. Робин Пенроуз использовала слово «субъект» в самых разных значениях. Субъект как индивид, субъект изучения (например, университетский предмет «английская литература») или субъект государственной политики. Насколько я смогла понять из лекции, во всех перечисленных значениях «субъект» — штука очень нехорошая. Существует нечто общее между эгоцентризмом в классическом психоанализе, слепым преклонением перед «формальной правильностью» в традиционной грамматике, эксплуатацией покоренных народов при колониализме и даже идеей литературного канона: все эти явления репрессивны, тираничны, фаллоцентричны, их непременно нужно деконструировать… Это была в своем роде блестящая речь — высокая моложавая женщина в эффектном черном брючном костюме жонглировала такими отвлеченными понятиями… Ее ярко-рыжие волосы были подобраны серебряной заколкой, а длинные серебряные серьги блестели и позвякивали, когда она обводила аудиторию самоуверенным взглядом. Мне было неприятно, что благодарным слушателям предложили такую сухую и пустую лекцию. Где же радость чтения? Где личные открытия и самосовершенствование? Слово «личность», или «самость», по ее мнению, обычно неверно истолковывается… Индивидуальность формируется, перестраивается и разрушается при овладении языком, под влиянием потока понятий, в который она погружается. (Надеюсь, я правильно ее поняла, я вела краткий конспект.) Сравнение с «потоком» напомнило мне бедную австрийку, сброшенную в канал придурками-насильниками. Не думаю, что женщине станет легче, когда ей скажут, что одной из косвенных причин происшедшего явилось обязательное изучение Шекспира в школьной программе…. В конце лекции профессор Пенроуз провела параллели с компьютером. Операционная система Windows с ее возможностью работать сразу в нескольких программах сравнивалась с сознанием, центр которого смещен. Мне показалось, что в этом есть что-то общее со словами Ральфа. Оба ученых отрицали, что наше «я» имеет какой-либо постоянный стержень, или «центр». Ральф говорит, что это — фикция, которую мы сами для себя выдумываем, а Пенроуз утверждала, что наше «я» обусловлено нашей культурой. Очень тревожно осознавать, что многие ведущие ученые и гуманитарии думают подобным образом.

За ужином я сидела рядом с профессором Пенроуз (плохая еда в частной столовой учительского корпуса), и она показалась мне намного симпатичнее, чем вначале. И не только потому, что прочла большинство моих романов и говорила о них со знанием дела. У нее есть четырехлетняя дочь, которая, по-моему, осталась без отца. Пенроуз самостоятельно воспитывает дочь и возглавляет Факультет культурологии и коммуникаций в Уолсолле. Это один из новых университетов, созданный из бывшего техникума (как странно, Глостер тоже когда-то имел статус нового университета, но сейчас его корпуса обветшали как снаружи, так и внутри). Робин направили туда всего два года назад, «с целью повысить уровень образования и исследовательских работ», как она сказала. Она употребляла в речи научные термины с самоуверенной легкостью, словно продолжая излагать свои книжные теории. Я вдруг представила себе, как она, будто фабрикант в старину, ударами хлыста подстегивает нерадивых и, как правило, пожилых мужчин, заставляя их достигать все более высокой производительности труда. Но оказалось, что ей гораздо интереснее обсуждать детские болезни и внедрение гендерных стереотипов поведения в детских садах. Она увлеченно говорила об этом с сидевшей напротив Аннабель Ривердейл. Ее теории в корне противоречат ее профессиональной практике, а личная жизнь, в свою очередь, сильно противоречит и тому и другому. Но я уверена, что цельность характера не является для нее важной составляющей человеческой личности.

После лекции ко мне пристала Марианна Ричмонд и попросила купить пятифунтовый билет на утиные гонки, которые она организует в следующее воскресенье в Буртон-он-зе-Уотер с целью собрать деньги на какое-то благотворительное мероприятие, связанное с болезнью Оливера. Идея была заимствована из «Винни-Пуха». В реку с моста бросают пронумерованных пластиковых уточек и смотрят, какая первой приплывет по течению к финишу. Владелец билета, номер которого совпадет с номером утки-победительницы, получает приз. Это показалось мне намного веселее простой лотереи, и я сразу же согласилась. Мы обменялись впечатлениями от лекции, и я пожалела, что на ней не было Ральфа Мессенджера, мне хотелось бы услышать его точку зрения. Она посмотрела на меня с таким видом, словно я знакома с ним ближе, чем позволяют правила приличия. Уверена, она даже не подозревает, что я знаю об их «игре», и надеюсь, что она не догадывается о его повышенном внимании ко мне. Гловеры тоже были на приеме и говорили исключительно о выборах. Теперь, когда Блэр стал основным претендентом, Летиция с большим одобрением говорит о новых лейбористах, с радостью предвкушая их победу. Они собираются устроить вечеринку в честь выборов и обещали прислать мне приглашение.

Среда, 9 апреля. Сегодня утром, когда я работала дома, позвонил Ральф Мессенджер.

— Ты когда-нибудь проверяешь электронную почту? — спросил он.

— Через день, — ответила я, и он рассмеялся:

— Мои коллеги проверяют почту каждые двадцать минут. Вчера утром я послал тебе сообщение.

— Извини, сейчас посмотрю.

— Не стоит, там только приглашение на сегодняшний обед. Мне нужна твоя помощь.

— Какая помощь? — осторожно спросила я.

— Ничего предосудительного.

Немного поразмыслив, я согласилась. Если бы я отказала, то перегнула бы палку, ведь я и так достаточно ясно дала ему понять, как отношусь к его предложениям, особенно в нашей электронной переписке. Теперь, когда расставлены все точки над «i», можно возобновить нашу дружбу.

— В учительской столовой или в пабе? — спросил он, и я благоразумно выбрала первое.

Позже. И зачем только я выбрала учительскую столовую! Все было замечательно и интересно, кроме самой еды. Ральф увлекательно рассказывал о крайне жирной пражской кухне. Обед получился невкусный, но занятный. Помощь, о которой он говорил, заключалась в том, что я должна участвовать в конференции, которая в конце семестра будет проходить в его Центре. Называется она Международной конференцией по вопросам исследования сознания, или «Консоз», как прозвали ее постоянные участники. Ральф кличет ее «бродячим цирком», который каждый раз разворачивает шатры на новом месте, и на сей раз пришла очередь Глостера.

— Это не собрание академиков, пережевывающих одну и ту же жвачку, а, скорее, междисциплинарная конференция, на которой «монстры» когнитивной науки выступают наряду с провинциалами, психами и эксцентриками. Думаю, тебе это будет интересно. Кроме того, у нас есть обычай приглашать кого-нибудь для «заключительного слова». Он должен поделиться своими впечатлениями и подвести итоги.

Ральф хочет, чтобы в этой роли выступила я. Мне это польстило, но я сказала, что мне не хватает знаний и я вряд ли пойму хоть половину из того, о чем будет идти речь.

— Не важно. Смысл «заключительного слова» в том и состоит, чтобы получить свежий взгляд на событие. В прошлый раз, например, его произносил буддийский монах. Еще раньше — зоолог. Но у нас еще ни разу не было литератора, — сказал Ральф.

— Да, это серьезное упущение для конференции, посвященной сознанию. Но почему же вы не воспользуетесь услугами маститого академика, например, Робин Пенроуз?

И я рассказала ему о лекции.

— Терпеть не могу этих людей, — скривился Ральф, — постмодернистов, постструктуралистов или как там они себя называют. Как-то раз они уже просочились на «Консоз» и доставили нам массу хлопот. — Меня удивила такая реакция, и я спросила о ее причине. Ральф ответил: — Они враждебно относятся к науке вообще. Нахватались новейших научных понятий, даже не вникнув в их суть, и носятся с ними, как с писаной торбой. Они полагают, что принцип неопределенности Гейзенберга, кошка Шрёдингера и теорема Годеля дают им право говорить о том, что в мире не существует никаких научных доказательств, а наука служит лишь одной из многочисленных и равноценных интерпретаций мира.

— А разве не так? — поддразнила его я.

— Разумеется, нет! — живо откликнулся он. — Научные объяснения принципиально отличаются от анимизма, зороастризма или астрологии.

— Согласна, но ты говоришь о самых крайних формах, — сказала я.

— Тогда сама выбери любой пример. — И он заносчиво задрал подбородок. В этот момент я не смогла подобрать ничего подходящего. — Начиная с эпохи Просвещения, — он перешел на лекторский тон, — наука служила единственно верной формой знания. Ее противники встали перед выбором: принять ее и попытаться объяснить свои идеи с научной точки зрения и тем самым подвергнуть их серьезной опасности, поскольку они могли оказаться необоснованными, как это случилось с теологией. Или же можно было спрятать голову в песок, делая вид, что науки вовсе не существует, как поступают, к примеру, фундаменталисты. А эти постмодернисты посадили всех в одну лодку, заявив, что нет ни волков, ни овец. Но это далеко не так. Наука реальна. Она изменила условия человеческой жизни намного глубже, чем вся предшествующая тысячелетняя история. Одна медицина чего стоит! Еще двести лет назад доктора пускали больным кровь, считая это лекарством от всех возможных недугов. Если у тебя рак, то ты же не пойдешь к онкологу-постмодернисту, считающему, что рефлексология и ароматерапия ничем не отличаются от хирургии и химиотерапии?

— Конечно, нет, если ставить вопрос подобным образом. Но ведь существуют области человеческой жизни, в которых наука бессильна, — вставила я.

— Ты имеешь в виду qualia? — спросил он.

— Именно. Счастье — несчастье, чувство прекрасного, любовь…

— Да, это большая нерешенная проблема…. Как найти связь между состояниями мозга, за которыми уже можно наблюдать, и сознанием, о котором можно только говорить? Но если ты ученый, ты должен верить в то, что ответ будет найден. Для этого и создаются центры, подобные нашему.

Потом я спросила его, верит ли он в то, что в один прекрасный день какой-нибудь новый Эйнштейн вдруг проснется с готовой теорией сознания, и Ральф ответил:

— Если честно, нет. Эту проблему разрешит скорее всего компьютер, а не человек. Но вопрос в том, поймем ли мы, что это и есть разгадка.

Четверг, 10 апреля. Хороший практический семинар был сегодня. Сол Голдман читал главу, в которой главный герой впервые приглашает своего отца в гей-клуб. Получилось очень смешно. Но самое главное — Сара Пикеринг тоже присутствовала на занятии. Она не приходила уже два раза после нашего с ней разговора, и я начала опасаться, как бы она не впала в депрессию или, не дай бог, не решила уйти с курсов, что могло повлечь за собой неприятные последствия. Сегодня же она явилась в класс и даже произнесла несколько толковых замечаний. У нее во рту поблескивал штифт пирсинга. Мне подумалось, что он нужен ей для секса, но эта мысль не вызвала ревности, а скорее развеселила меня. Мне уже не хочется выцарапать ей глаза.

Жизнь потихоньку налаживается. В среду Ральф вел себя безупречно, и у меня нет причин, чтобы не поехать в воскресенье в Подковы. После обеда мы собираемся вместе отправиться в Буртон-он-зе-Уотер на утиные гонки Марианны Ричмонд. А завтра я устрою себе небольшую экскурсию. Погода установилась теплая, и я решила почаще выходить из кампуса, чтобы изучать окрестности. Сейчас читаю новое собрание писем Генри Джеймса; меня особенно заинтриговало одно письмо к Чарльзу Элиоту Нортону, отправленное весной 1870 года из Малверна, который находится недалеко отсюда. Джеймс приехал туда поправить здоровье после Флоренции (в тот год он совершил «большое путешествие» по Европе, оплаченное его отцом). Меня особенно поразил следующий отрывок:

«Вчера утром если я и думал о Флоренции, то со снисхождением. Я побывал в старинном Ледбери, около часа карабкался по общипанным оленями склонам и бродил по живописным аллеям Истнор-парка (обширное владение графа Сомерса) — удивительно пустынного и очаровательного, но в то же время неухоженного, как в Италии. В Ледбери я обнаружил одну очень старую и величественную церковь с отстоящей колокольней и церковным погостом, насквозь пропитанным стариной. Это столь удачная, характерная и неожиданная находка, что кажется мне сейчас (подобно множеству других мест) одним из наиболее памятных видов Европы».

Церковь с отстоящей колокольней — нечто необычное и совершенно неанглийское, очень хочется посмотреть самой, собираюсь съездить туда завтра. Пальцы крестиком за то, чтобы она не изменилась с тех пор, как ее впервые увидел Джеймс.

Пятница, 11 апреля. Сегодня произошло нечто из ряда вон выходящее. Не успела я подумать о том, что моя жизнь входит в привычное размеренное русло, как случилось событие, которое поставило все под сомнение и заставило задуматься, возможна ли хоть какая-то честность в человеческих отношениях. Странно, что все началось с путешествия по стопам Генри Джеймса и, в конце концов, стало напоминать сцену из его романа. Нужно обстоятельно все описать, чтобы меня мог бы одобрить сам Мастер.

До Ледбери легко добраться на машине. Нужно ехать по шоссе А-438 от девятого выезда до М-5. Проезжая через Тьюксбери, я увидела великолепное норманнское аббатство и решила осмотреть его поближе на обратном пути. Открытая и ровная дорога, пролегающая вдоль опрятной и милой деревушки (впрочем, не такой ухоженной, как Котсуолд), постепенно пошла в гору и поднялась прямо к центру Ледбери. Там есть несколько примечательных зданий на Хай-стрит, особенно Торговый дом — пропорциональное здание эпохи Тюдоров, построенное на деревянных сваях. Еще понравилась таверна «Перья» (того же периода, с восхитительным асимметричным фасадом). Нужно там как-нибудь пообедать. В маленькой туристической конторе я взяла небольшой буклет. Оказалось, что это место имеет более глубокие литературные корни, чем короткая путевая заметка Джеймса (о нем, кстати, в брошюре ничего не сказано). В Ледбери предположительно родился Джон Лэнгланд. И точно установлено, что здесь родился и жил Джон Мэйсфилд — вплоть до того, как отправился в плавание. Неподалеку, в очень необычном здании с турецким минаретом, воспитывалась Элизабет Баррет. К несчастью, оно сохранилось только на фотографии. Напротив Торгового дома расположен неказистый викторианский корпус какого-то института из дерева и красного кирпича и с часовой башней, который носит имя писательницы. На здании висит мемориальная доска сэра Райдера Хаггарда, основавшего институт в 1898 году.

Все это мне очень понравилось. Я мысленно поздравляла себя с удачным днем. Люблю чувствовать связь с великими и не очень великими писателями, бродить там, где бродили они, и видеть то же, что и они. Многие мои друзья в Лондоне любят подшучивать над мелочной индустрией сохранения национального достояния, но я невероятно рада тому, что столько усилий и денег уходит на сохранение этих памятников. Приходская церковь Ледбери предстала передо мной в таком же виде, как и перед Генри Джеймсом, правда, в его времена она еще не была так хорошо отреставрирована. К счастью, ее не осовременили. Взбираясь между низкими черно-белыми домиками по каменистой и извилистой тропинке от Хай-стрит, сначала замечаешь шпиль колокольни святого архангела Михаила со всем ангельским воинством и «флюгер золотой, что видит половину графства», как писал Мэйсфилд (это из брошюры, я не знаю Мэйсфилда наизусть). Слово «отстоящая» немного сбило меня с толку, и я надеялась увидеть башню в стиле итальянского Возрождения наподобие уменьшенной сиенской; на самом же деле, это норманнская колокольня со шпилем, который сменили в восемнадцатом столетии. Она действительно стоит в стороне от церкви в окружении зелени и истертых надгробий. Такого сооружения больше нигде в Англии не встретишь. Церковь очень интересна как исторический и архитектурный памятник. На больших деревянных дверях — следы от пуль, оставшиеся после битвы при Ледбери (в ее детали авторы моего буклета не вдавались), а над большим восточным окном пробито маленькое красное окошко, которое, по слухам, появилось только в XVI веке, заменив лампу святилища, которую запретили протестантские реформаторы. (Об этом надо рассказать папе, он любит такие вещи.)

Внимательно осмотрев церковь и побродив среди могильных плит, я пошла обратно, очень довольная прогулкой. У меня разыгрался волчий аппетит. Таверна «Перья» оказалась как нельзя более подходящим местом для обеда. Когда одинокой женщине приходится обедать в пабе, она обычно чувствует себя неловко, но это место было больше похоже на неформальный ресторан. На первом этаже — открытое пространство, вместо стен — вертикальные брусья, множество уединенных уголков и затемненных ниш. В большом камине потрескивали дрова, а на грубо сколоченных столах стояли живые полевые цветы. Виндзорские кресла оказались очень удобными. Над баром висела доска — меню с соблазнительным набором блюд. Я заказала пюре с чесноком и травами и острые креветки с вялеными помидорами, чтобы оставить место для десерта — апельсинового пудинга с трюфелями и соусом «гран-марнье». Улыбчивая официантка, похожая на заботливую мамашу, приняла заказ, к которому я еще добавила бокал их фирменного шардоннэ. Первое блюдо оправдало мои надежды — еда просто таяла во рту. С трудом верилось в такой удачный день.

И тут-то приключился этот казус. Я только расправилась с пюре и креветками. Официантка забрала тарелки и ушла за десертом. Я допила вино и откинулась на спинку стула, лениво разглядывая ресторан. В другом конце комнаты, в одном из уютных уголков, за столиком, на котором, когда я вошла, стояла табличка «заказан», сейчас сидели Кэрри Мессенджер и Николас Бек.

Моей первой реакцией была радость: какой приятный сюрприз и какое счастливое совпадение — встретиться с друзьями в таком восхитительном месте! Объяснение их присутствию пришло мгновенно (просто невероятно, как быстро работает мозг в таких ситуациях). Я сразу же вспомнила, что Кэрри в мой первый приезд в Питтсвилл рассказывала, как Николас Бек помогал ей приобретать антикварную мебель и они вместе ходили по аукционам и распродажам. «Наверное, опять приехали что-нибудь прикупить», — подумала я.

Следующей мыслью было подойти к ним и поделиться впечатлениями от Ледбери. Наверняка они знают эту церковь, но вряд ли читали, что писал о ней Генри Джеймс. Мне захотелось произвести на них впечатление — желание, всегда возникающее в компании культурных людей. Но в следующую секунду Николас привстал, перегнулся над столом, взял Кэрри за руку и поцеловал ее в полные губы.

Вне всякого сомнения, то был поцелуй любовника. Мой мозг снова стал лихорадочно подбирать возможные варианты объяснений, предположений и догадок (после разговоров с Ральфом у меня вошло в привычку сканировать собственный мыслительный процесс). Напрашивался неизбежный вывод: Николас Бек — никакой не гомосексуалист, как сообщил мне Джаспер Ричмонд, а Кэрри так же верна Ральфу, как и он — ей.

Что же теперь делать?

Первым делом мне захотелось сбежать, пока они меня не заметили. Отменить пудинг и попросить счет, стараясь не привлекать к себе внимания. Пока я колебалась, Кэрри осторожно отстранила от себя Николаса Бека и откинулась в кресле, осматривая ресторан с довольной улыбкой на губах. Улыбка мгновенно сошла с лица Кэрри, когда она увидела меня, пристально смотревшую на нее с другого конца комнаты.

Как это было похоже на сцену из «Послов», где Ламберт Стрезер, сидя в маленькой гостинице на берегу реки в пригороде Парижа, замечает молодых влюбленных в лодке и узнает в них Чада Ньюсома и госпожу де Вьонне, чьи отношения он считал платоническими, между тем как они состояли в незаконной сексуальной связи. То же мгновенное смущение с обеих сторон, быстро замаскированное ловкой импровизацией. Кэрри вновь улыбнулась, но на сей раз — немного натянуто и неестественно, изобразив на лице удивление и радость, и помахала мне, приглашая присоединиться к ним. Я улыбнулась в ответ так же неестественно, как Стрезер, который стоял на берегу реки, «махая шляпой и тростью». Николас встревоженно поглядел в мою сторону, и Кэрри что-то ему шепнула. Чтобы переждать его и мое смущение, я сначала нырнула под стол, отыскивая сумку, и пошла к их столу, словно модель на подиуме.

Тем временем Николас успел взять себя в руки. Он встал, любезно поздоровался со мной и предложил сесть. Мы с Кэрри поцеловались в обе щеки, хотя раньше никогда этого не делали, — некий инстинктивный жест взаимного доверия. Анализируя его впоследствии, я решила, что он был призван нейтрализовать подсмотренный мной поцелуй. Мы как бы приравнивали его к обычному дружескому знаку внимания и были похожи на актеров, которые непрестанно целуются и обнимаются.

Нам удалось мастерски разыграть сцену радостного удивления от неожиданной встречи в таком милом маленьком городишке. Я предположила, что они ездили по антикварным магазинам, и Кэрри мгновенно ухватилась за эту идею и принялась расхваливать старинный комод, который мечтала купить. Я же, в свою очередь, пустилась в восторженные описания церкви, цитируя Генри Джеймса. Слава богу, наша вежливая беседа не имела такого же продолжения, как в «Послах», где героям пришлось вместе обедать и в одном поезде возвращаться в Париж, дабы никто не подумал, что друзья Стрезера собирались провести в гостинице ночь любви. Я не знала, да и не пыталась узнать, забронировали ли Кэрри и Николас номер в «Перьях». Как только официантка принесла им первое блюдо, я попыталась вернуться к своему столику, но Кэрри настояла на том, чтобы я съела свой пудинг вместе с ними. Кофе я пить не стала и ретировалась как можно скорее. Запрыгнула в машину и мигом помчалась из Ледбери, забыв даже про аббатство, которое хотела посетить на обратном пути. В голове снова и снова прокручивалась эта сцена в ресторане, и я то и дело истерически хихикала.

В этом нечаянном открытии было что-то комичное. В литературе измена может быть как комедией, так и трагедией — в диапазоне от фарса Фейдо до «Анны Карениной». То же самое случается и в жизни — в зависимости от ситуации и точки зрения. В измене Мартина с Сандрой Пикеринг я не видела ничего смешного, но Ральф Мессенджер… именно ему так ловко наставили рога, и сделал это не кто иной, как Николас Бек! Интересно, Бек намеренно не опровергал слухов о том, что он убежденный холостяк и гомосексуалист? Хорошее прикрытие — наподобие мнимой импотенции Хорнера в «Жене-селянке». А вдруг он таким способом обхаживает всех женщин на кампусе? Ко мне постепенно вернулся здравый смысл, и я припомнила несколько эпизодов, доказывавших, что у них роман. Машина Кэрри, припаркованная у дома Николаса Бека, когда я столкнулась с ней в пятницу в Челтнеме. Самодовольный смешок Николаса, когда он шел вслед за Кэрри с огромной тарелкой на дне рождения Ральфа. И привычное упоминание его имени в разговоре, когда она называла его «знатоком». Возможно, они сошлись во время одной из этих антикварных экскурсий, и их совместные поездки стали отличным прикрытием для длительных свиданий. Вот это ход! Так я размышляла, нажимая на газ и качая головой.

«В каком ужасном мире мы живем!» — говорю я самой себе, перечитывая написанное. В мире тайных измен. Мартина с Сандрой Пикеринг, Кэрри с Николасом, Ральфа с Марианной (и со мной, если бы я позволила). Даже маленькая Аннабель Ривердейл обманывает своего мужа с таблетками (и я ее вовсе не осуждаю). Интересно, стану ли я свидетелем еще каких-нибудь интриг? Чья теперь очередь? Может, я одна такая принципиальная? Я похожа на старомодный и неудобный викторианский кринолин. Может, я что-то упускаю? Нет, этот эпизод никогда не заставит меня чувствовать вину и дискомфорт. Вначале мне хотелось выдумать очередную простуду, только бы не ехать в Подковы, но раз уж мы договорились, то придется съездить.