Дурной расклад

Перекресток

Девочка стояла на противоположной стороне улицы. Одна. Маленькая, дрожащая от холода фигурка.

Муравьев ожидал зеленого света на светофоре с другой стороны улицы. Красное табло лениво отсчитывало цифры: 30, 29, 28… Муравьев осмотрелся по сторонам. Улица была пуста, ни души.

26, 25, 24…

Витрины и рекламные вывески поливали асфальт холодным светом желтого, синего и зеленого оттенков, которые перемешивались в подмерзающих лужах как компоненты экзотического коктейля в бокале.

Табло на светофоре неумолимо вело отсчет: 22, 21, 20.

Девочка стояла на самом краю бордюра — крошечная клякса, состоявшая из одного крупного пятна-тела и потеков-ножек.

Муравьев переложил чемодан из одной руки в другую: вспотела ладонь. Перчатки он презирал и упрямо не носил до самого декабря. Улица была пуста в этот поздний час, и с обеих сторон по тротуарам никто не ходил. Не было видно ни одного пешехода, и не проезжала ни одна машина. Муравьев мог бы спокойно перейти пустую улицу, но не стал. Нужно придерживаться правил.

15, 14, 13…

Хлестнул ледяной ветер. Девочку чуть не унесло. Отступив на пару шагов, она вернулась на свой пост, словно солдат.

10, 9, 8…

Может, ну их, эти правила? Муравьев вдруг ощутил знакомое чувство — чувство, что надо спешить, заставляющее тебя смотреть на светофор как спринтера на флажок судьи. Но цифры размерено отсчитывали последние секунды: 5, 4, 3…

Внезапно по проезжей части на дикой скорости пролетел легковой автомобиль. Мелькнули нарисованные на борту языки пламени, сверкнули диски, заревел двигатель. Муравьева обдало ветерком и вонью из выхлопной трубы. Когда отсчет закончился, светофор сделал паузу в одну секунду, и загорелось зеленое табло. Муравьев сорвался с места и пошел по зебре. Сегодня он итак задержался на работе. Надо спешить.

Очень быстро он пересек зебру и готов был привычно свернуть направо, когда кто-то жалобно воскликнул:

— Мама?

Муравьев удивленно оглянулся. Девочка! Ребенок в бесформенной, потертой парке стоял на бордюре и тянул к нему руки. В мокрых голубых глазках застыло отчаяние.

— Мама!

Муравьева заклинило, словно старый ржавый механизм.

— Дядя?

С большим усилием он повернулся и приблизился к малышке. Нижняя часть ее лица была замотана шарфом, из-под капюшона выбивались белокурые космы. Тоненькие ножки в колготках дрожали. На коленке зияла дыра. Одежда была грязной и сильно потертой.

— Где твоя мама? — спросил Муравьев.

Девочка зарыдала:

— Не зна-а-аю!

Муравьев снова оглянулся. Улица была пуста.

— Есть у тебя телефон?

— Не-е-ет! — ревела она.

Надо позвонить в полицию и дело с концом, подумалось ему. Приедут парни из наряда, заберут бедолагу и отдадут в распределитель. Или как там это называется.

Девочка размазала по лицу слезы и сопли, а потом снова посмотрела на Муравьева взглядом, исполненным страха и невыразимого страдания. Что-то екнуло у него в груди. Вскинув руку, он увидел, что на часах уже половина двенадцатого.

— Ты давно здесь стоишь?

— Да, — выдавила девочка.

— Откуда ты пришла?

Девочка ткнула рукавом парки назад, в глубину улицы. Муравьев проследил направление. Оно было противоположно дороге к его дому. Снова он посмотрел на ребенка. Девочка была красивой. Если накормить и отмыть ее… Тут у него в груди сладко заложило, ладони вспотели, и одеревеневшими губами он проговорил:

— Пойдем, отогреешься!

Он сделал попытку взять ее за рукав, но пальцы скользнули по одежке. Девочка отступила на шаг.

— Я хочу домой! — захныкала она. — К маме!

Муравьев соображал.

— Пойдем домой. Там твоя мама? — он кивнул туда, куда она указывала.

— Да!

— Помнишь, где твой дом?

— Д-да, — на этот раз не сразу.

— Тогда пойдем.

Девочка судорожно выдохнула. Страх в глазах притух, сменился любопытством и надеждой. Так они и пошли — мужчина в сером пальто с чемоданом и маленькая, брошенная, замерзшая девочка.

— Как тебя зовут? — спрашивал Муравьев. — Как зовут маму? Где папа? Почему ушла мама? Ты потерялась?

Ни на один из этих вопросов он не получил ответа: девочка упрямо молчала и шла вперед. Муравьев разглядывал ее, пытаясь понять, как ребенок оказался здесь поздним вечером один. Из капюшона вырывались облачка пара, тонкие ножки проворно семенили по щербатому асфальту. Они прошли до следующего перекрестка, который тоже пустовал. Машин видно не было, если не считать пары припаркованных авто. Светофоры подмигивали пустоте.

Девочка без колебаний пошла на красный свет. Муравьев — следом.

— Подожди! На красном надо стоять, на зеленом идти.

Ноль реакции. Он хотел было схватить ее за плечо, подумал и решил этого не делать. На противоположном углу он заметил сгорбленного, грязного человека, который сидел на ступенях магазина, положив голову на сложенные руки.

— Где твой дом?

— Там! — снова она указала вперед, звонким, уверенным голосом, лишенным последних ноток страха.

Они пошли дальше. Ветер стих, но воздух становился холоднее. Город сжимали в клещи ночные заморозки. Лужи подернулись плёнками льда, которые девочка с хрустом разбивала.

— Далеко до дома? — спросил Муравьев, когда они дошли до следующего перекрестка, где на углу сидела замотанная в шаль старуха и подсчитывала собранную милостыню, вытряхивая ее из тарелки.

— Нет! Там мама.

— Мама точно там?

Уверенный кивок. Девочка зашмыгала носом, и снова они пошли на красный свет, две фигуры, поливаемые светом уличных фонарей и огнями рекламных плакатов. Когда они проходили мимо нищей, из недр шали раздалось приглушенное клокотание. Пальцы замелькали над тарелкой быстрее, и слишком часто, словно… Муравьев выкинул эту странную мысль из головы.

Они шли. Муравьев пытался завести разговор, просил девочку рассказать о маме, о папе, об их доме и занятиях, о том, что нравится малышке, которой можно было дать лет пять, но так толком ничего от нее и не добился. Они прошли мимо торговых кварталов, мимо зданий муниципалитета, офисов и жилых домов. Они пару раз свернули. Муравьев плохо знал эту часть города, но, сколько ни искал таблички с названиями улиц на домах, видел только номера или старые, истертые прямоугольники, с которых время слизнуло последнюю краску. Прохожих навстречу не попадалось, но почти на каждом углу кто-то был: припозднившийся пьяница с лицом, смятым в красное бесформенное месиво или спящий прямо на асфальте бездомный, старуха или старик, замотанные в старые одежды, колченогие, какие-то словно бы надкусанные фигуры, мимо которых они шли дальше. Мимо тянулись однотипные жилые дома, и в окнах подслеповато горел свет, а они все шли дальше. Иногда по дороге проезжали машины, но стекла их окон поглощали свет чернотой тонировки, и эти автомобили исчезали в ночи, словно мистические экипажи, управляемые сами по себе.

Девочка уверенно шла вперед. Муравьев взглянул на часы. Половина первого ночи. Они подходили к очередному перекрестку, пустому. Муравьев понял, что прошло слишком много времени, а ему еще нужно успеть домой, и тогда он отважился, наконец-то принял решение, отчего сладко защемило в груди, и волна возбуждения захлестнула его с головы до пят, вызвав легкое головокружение, сухость во рту и слабость в ногах. Девочка шла чуть впереди, такая маленькая, хрупкая, настоящий цветок жизни, нежный и прекрасный, словно пробивающийся посреди сухой выжженной пустыни, и этот цветок нашел он, он, только он достоин его сорвать, и он потянулся рукой к ее голове, с колотящимся сердцем, мгновенно осипший, сказал:

— Малыш… еще долго идти?

Девочка дошла до перекрестка.

— Пришли!

Она победно вскинула руки вверх. Муравьев смотрел на пустой перекресток. Ветер ударил по лицу — словно отвесил пощечину. Муравьев ничего не понимал. Заглянул в голубые глаза, спросил:

— Здесь твой дом?

— Здесь мама! Вон, там! — и девочка побежала по диагонали на дальний угол, где на краю кто-то стоял. Муравьев, глупо моргая и бормоча что-то, побрел следом. Его охватывало разочарование. Сладкая волна откатилась назад, оставляя после себя гулкую пустоту. Девочка добежала до угла, обняла кого-то, и Муравьев с удивлением обнаружил, что этот человек ростом такой же, как и маленькая бродяжка, и одет так же. Две фигурки обнимались, словно сестры-близняшки после долгой разлуки. Обескураженный, Муравьев медленно подходил к месту встречи, не понимая, что здесь происходит.

— Мама! — смеясь, кричала девочка, а Муравьев стоял как истукан, и все пытался вглядеться в лицо этой второй фигурки, не зная, что предпринять и как начать разговор. Он неуверенно подошел поближе. Может быть, это ее сестра? Или подружка-бродяжка, такая же, как и она сама? Но тогда получается, что он вознагражден вдвойне и… мысль оказалась настолько сладкой, щекочущей и в то же время наполнила его таким восторгом, что дыхание перехватило в спазме.

Наконец девочка отступила. Вторая фигурка повернулась лицом к Муравьеву и, под холодным светом уличного фонаря, он смог разглядеть все подробности. А когда увидел, отшатнулся. Да, это тоже была девочка. Но с лицом старухи — сморщенным, скомканным, словно лист серой изжеванной бумаги, из которого вытекли все краски. Тусклые злобные глазки вонзились иголками в Муравьева, рот раскрылся в оскале, обнажая желтоватые, сточенные, будто натыканные в беспорядке зубы.

— Ты! — взвизгнула маленькая старуха. Когтистая рука нацелилась ему в грудь. — Я сожру твое сердце!

Муравьев почувствовал, что ноги подкашиваются, а горизонт заваливается куда-то вбок.

— Я сожру твою печень! — карлица зашипела, раззявив рот, и между зубов кнутом заскользил длинный тонкий язык. Девочка стояла за ее спиной, смеялась и хлопала в ладоши. Муравьев попятился назад.

— Твои глаза! Сожру! — старуха причмокнула, утробно, гулко и тут ее разобрал визгливый, хриплый хохот. Муравьев задыхался. Ледяной воздух ножом резал его глотку, вспарывал гортань и кромсал легкие. Он увидел, как со всех концов улицы к перекрестку идут маленькие, закутанные в куртки, балахоны и прочее тряпье фигурки детей. Фигурки подходили все ближе, они ныли, на одной высокой ноте, жалобно, протяжно, как от зубной боли. И когда они подошли достаточно близко, Муравьев увидел, что они не могут кричать, они только и могут, что ныть, потому что рты у них были зашиты красной бечевкой, он хорошо знал эту бечевку. А потом Муравьев взглянул в тусклые глаза карлицы и увидел, как ее голова поворачивается на тонкой дряблой шее, как флюгер, и вместо старого лица перед ним возникло другое, более молодое, лицо женщины с добрыми глазами и ласковой улыбкой.

— Андрюша, — сказала карлица.

И тогда Муравьев бросился бежать.

Назад, туда, откуда пришел. Он бежал на максимальной скорости, на которую был способен. Бежал, выхватываемый конусами света от скрюченных фонарей, оскальзывался, перепрыгивал через ямы. Он старался оказаться как можно дальше от того места, вернуться домой, в тепло, и поэтому бежал, вкладывая в бег всего себя, так, словно ему угрожала смертельная опасность. Мимо тянулись однотипные жилые дома, бесконечные, тихие, и он перебегал дорогу на светофорах, наплевав на всякие правила, совершенно один, словно весь город внезапно опустел, его обитатели исчезли, все, до единого.

Кварталы сменялись один другим, Муравьев устал и перешел на шаг. Он тяжело дышал, в боку кололо, но он продолжал двигаться, не смотря ни на что. Он все шел и шел, оглядываясь по сторонам и назад, но никого не было, и никто его не преследовал. Муравьев взглянул на часы — те по-прежнему показывали половину первого.

Муравьев шел назад.

Кварталы тянулись мимо, но знакомых ориентиров он не видел. Муравьев решил позвонить, но батарея мобильника разрядилась, потому что сегодня он забыл поставить ее на зарядку.

Муравьев отдыхал, присаживаясь на бордюр и, когда боль в боку отступала, продолжал шагать дальше. Иногда мимо проезжал черный автомобиль, но всякий раз это случалось слишком быстро, чтобы можно было выскочить на дорогу и остановить водителя.

Муравьев питался объедками, найденными в мусорных корзинах.

Спал на остановках.

Слепая ночь тянулась бесконечно.

Во сне он чувствовал чьи-то шаги рядом. Но когда просыпался, не мог обнаружить никого. Иногда ему мерещились в тенях фигуры, и он бросался туда, но не находил ничего, кроме качающихся от ветра кустов. Он пробовал не спать и сидел на перекрестках, подкарауливая любого, кто выйдет сюда. Он часами пялился на мигающий светофор и вел вместе с ним обратный отсчет: 30, 29, 28. Усталость вышибала его из реальности в объятия сна и тогда до слуха доносились шаги и чьи-то призрачные голоса.

Однажды, грязный и заросший бородой, он очнулся от полудремы и увидел, как от перекрестка по улице идет маленькая девочка в парке. Рядом следовал мужчина в длинном пальто и с перекинутой через плечо сумкой. Мужчина вкрадчиво спрашивал:

— Где твоя мама?

Муравьев тупо смотрел за тем, как удаляются две фигуры. Ему уже не хотелось ничего. Даже возвращения домой.

Ему хотелось спать.

Муравьев устало положил голову на скрещенные руки.