Дурной расклад

Его язык

Степанов фотографировал мертвецов.

Я узнал об этом случайно. Степанов умолял меня не говорить никому об этом. Мне стало его жаль. Полгода назад Степанов потерял жену и остался один. Дети его, давно повзрослевшие, жили в другом городе, поэтому одинокий мужчина на пороге пенсии был предоставлен сам себе. У него даже живности не было. Одни тараканы. До заслуженного отдыха ему оставались считанные месяцы, и начальство махнуло рукой: пусть дорабатывает.

Я устроился в «БСМП» недавно. Работа была тяжелая — и физически, и морально, но давала определенный жизненный опыт. За неполный год навидался такого, что хватит на всю жизнь. Криминальная хроника по сравнению с нашими суточными приключениями отдыхает. Мы часто пересекаемся с операми, поэтому есть возможность сравнивать. Я не собирался здесь надолго задерживаться. Вот доучусь на заочке, и до свидания.

Со Степановым я виделся пару раз, но знакомы мы были шапочно.

До того дежурства.

Спустилась ночь, на диспетчера накидали вызовов, все как обычно. У нас было пять адресов — в основном «сердечники», и только в одном случае увечье. Как назло, в разных углах города. За рулем был Степанов. Половину ночи мы колесили по улицам и дворам в поисках нужного дома и подъезда. Всюду одно и то же — старики и старушки, цепляющиеся за жизнь. Я подавал фельдшеру шприцы, настраивал аппаратуру, словом, отрабатывал смену. Наш водитель отсиживался в машине. Когда мы вернулись в больницу, уставшие и сонные, начиналось утро нового дня. До конца смены оставалось пару часов, и я искренне рассчитывал провести их в спокойствии. За полчаса до конца смены в дежурку поступил сигнал с диспетчерской о нахождении при смерти: двое алкашей нагрузились с вечера паленой водкой, уснули, а проснулся только один.

Мы выехали.

Обычно на такие вызовы «скорая» едет в первую очередь. Степанов не торопился.

— Михал Пантелеич, может, газку прибавим? — поинтересовался наш фельдшер Попов.

— Скоро будем, не переживайте, — Степанов продолжал крутить баранку, словно мы ехали на пикник за город.

Мы с Поповым переглянулись. Минут через десять наш экипаж подъехал к двухэтажной сталинке, перекошенной от времени. Мы поспешили по адресу и оказались в типичном клоповнике, пропахшем псиной и нечистотами. В ноздри также бил мощный перегар. Когда я вижу такие квартиры, я искренне не понимаю, как человек может опуститься до подобного состояния. Какой-то тощий субъект в матроске провел нас в зал, где на диване в луже собственных нечистот распласталось тело. Я думал, что человек давно остыл, но Попов нащупал пульс. Мы принялись его откачивать, и спустя несколько минут он исторгал из себя в таз все, что они с друганом съели и выпили.

Мы добились от его собутыльника подписи в бумагах и, не теряя ни секунды, убрались из этого свинарника.

— Ну как? Живой? — спросил Степанов.

— Да лучше б сдох, — сплюнул в окошко Попов. — Бензин да лекарства тратим на этих уродов. Поехали.

Степанов завел двигатель. Я понял, что он каким-то образом знал все заранее. Знал, что алкаш выживет. Потому и не торопился. Сдавая смену, я улучил минутку и напрямую спросил его о своей догадке. Степанов взглянул на меня мрачно, но ничего не ответил.

Прошло несколько недель, и на смену зиме пришла оттепель. Начало весны — традиционно тяжелое время. Народ потихоньку сходит с ума. У людей с расшатанной психикой обострение. Конфликты на дорогах и в общественных местах случаются чаще. Люди рычат друг на друга в очередях, в транспорте, в учреждениях. Увеличивается число драк, поножовщины, убийств на бытовой почве. Горят дома.

Конечно, первый удар принимает на себя полиция, скорая и МЧС-ники. Веселые деньки. За первые недели марта я так уставал, что валился спать, не раздеваясь, и забывал поесть. Просыпался и не понимал, где я, какое сегодня число.

И каждый раз, когда нам предстояло столкнуться с очередной заварухой, рядом находился Степанов. Незаметно, словно тень, он прятался за белыми спинами фельдшеров и чего-то ждал. Я никогда специально не искал с ним встречи, но какой-то фатум постоянно сталкивал нас вместе, помещая в один наряд. Я видел, как умирают люди — от сердечного приступа, от асфиксии, отравления, инсульта, диабетического шока, от ожогов. И каждый раз, когда врачи опускали руки и снимали перчатки, чтобы убрать медицинские принадлежности, он незаметно проскальзывал поближе к мертвецам. Пока врачи уводили родственников в соседнюю комнату для оформления бумаг, он стоял и смотрел на мертвых. Потом доставал карманный фотоаппарат-«мыльницу», оглядывался и тайком щелкал затвором.

Слишком поглощенный наблюдением за ним, я не успевал отворачиваться и напарывался на тяжелый взгляд из-под кустистых бровей. В такие моменты в его темных глазах что-то шевелилось. Это приводило меня в неописуемую дрожь. Потом, по дороге в больницу, я избегал даже смотреть в его сторону.

По городу прокатилась волна смертей.

Девушка-подросток вскрыла себе вены в ванной, наглотавшись барбитуратов.

Мать зарезала собственную шестилетнюю дочь в приступе религиозного экстаза.

Пьяные родители оставили детей в доме с растопленной печью, и те угорели.

Участковые полиции слегка перестарались с допросом подозреваемого и у него «оторвалась» селезенка.

Массовое отравление в детском саду — два смертельных случая.

Крупнейшая автокатастрофа на мосту по федеральной трассе. Пассажирский автобус, «КаМаЗ» с щебенкой, три легковушки. Все всмятку. Двенадцать погибших.

Рыбак утонул, провалившись под лед.

Прохожий упал в колодец с метановым карманом и задохнулся.

И всюду, куда бы мы ни выезжали, над телами стоял Степанов с фотоаппаратом — как священник, читающий отходную. Сгорбленный, худой, он производил зловещее впечатление. Я заметил еще кое-что. Водитель наш становился все более беспокойным, словно всеобщая городская истерия заразила и его. Обычно аккуратный за рулем, он стал водить машину «неотложки» рывками, опасно маневрируя в автомобильном потоке, резко разворачивая руль, отчего всю нашу бригаду бросало на стены. Мы поглядывали на Михаила Пантелеевича и делали многозначительные лица.

Как-то после очередной аварии нужно было доставить пострадавшую женщину в больницу. У бедняжки был разрыв внутренних органов, обильное кровотечение, но шанс спасти ее пока имелся. И вот, Степанова словно охватил паралич. Мы орали, чтобы он давил на газ, и, в конце концов, я не выдержал: отпихнул его на соседнее кресло, сам запрыгнул на водительское и вдавил педаль газа в пол.

Мы долетели до больницы за пять минут. Я не смотрел на светофоры. Я видел, как женщину увозят на каталке в операционную и растирал глаза, потому что не спал больше суток. Где-то сбоку маячил Степанов, но я не стал с ним разговаривать и вместо того, чтобы отправиться домой, последовал за бригадой.

Женщину не спасли. Кровотечение оказалось критическим. Прислонившись к дверному косяку, я смотрел на нее и чувствовал опустошение. Она казалась спящей. Молодая, красивая, ей бы жить и жить. В такие минуты я ненавидел этот мир и силы, что играют человеческими жизнями. Кто-то шаркнул за спиной. Меня охватила ярость.

— Опять вы? Не пущу.

Он смотрел на меня, мрачно, исподлобья. От этого взгляда я разозлился еще больше.

— Никита, успокойся.

— Валите отсюда к хренам собачьим, — процедил я.

В его глазах появилось новое выражение: легкое недоумение, затем досада, а потом и горечь. Он молчал, упорно молчал, этот проклятый старик. Лишь челюсть двигалась в стороны.

— Не в этот раз, — сказал я и шагнул вперед, оттесняя его от операционной. Он не двинулся, и мы оказались почти лицом к лицу.

— Ты не понимаешь… — начал было он.

Я почувствовал, что сейчас взорвусь. Кажется, до него дошло, что я не в настроении спорить. Степанов пошел прочь. Я смотрел ему в спину, сжимая и разжимая кулаки. Вдруг он остановился, обернулся и крикнул:

— Дурак!

Еще пара дней танцев на талом снегу. Однажды, когда очередное тело загружали в задний отсек, я посмотрел на водительское сиденье и увидел там не того, кого ожидал.

— А где Степанов? — спросил я у водителя.

— Заболел.

Сначала я даже не понял, что услышал. Не хотелось переспрашивать. Но на следующий день и в другие дни я не видел Михаила Пантелеевича ни в нарядах, ни в больнице. Это показалось мне странным и необычным. Я поинтересовался в канцелярии, что с ним и мне сказали, что он взял больничный, который до сих пор не закрыт. Обдумав это, я решил навестить водителя. Не знаю, почему принял такое решение. Порой люди совершают необъяснимые поступки.

Я разыскал его адрес и приехал на окраину города, где среди гаражей и складов ютились обшарпанные хрущевки. Пришлось долго звонить в дверь, пока изнутри не послышалось движение.

— Кто?

Я назвался. Последовала долгая пауза.

— Чего тебе надо? — произнес он наконец, и зашелся хриплым кашлем.

— Узнать, как ваши дела.

— Отлично. А теперь проваливай.

— Может, все-таки, откроете дверь?

— Я посторонним людям дверь не открываю, — отрезал он.

Обескураженный, я тупо пялился на табличку с номером квартиры и размышлял, как же поступить в этой ситуации.

— Михаил Пантелеевич, с вами точно все в порядке? — спросил я.

— Да.

— Простите меня за тот раз.

Он немного помолчал и выдал:

— Проехали.

— Когда вы выходите с больничного?

— На следующей неделе.

Я распрощался и ушел.

На следующей неделе Степанов не вышел. Ездить к нему во второй раз я не решился. Весенняя лихорадка продолжалась, и я чувствовал, что начинаю потихоньку прогорать. Еще немного и руки потянутся к сигарете, а затем и к бутылке. Так вот и опускаются. Потом я начну срываться из-за пустяков, сквернословить, а дальше покачусь по наклонной.

Я шел по коридору, когда меня окликнул незнакомый парень.

— Меня прислал Степанов Михаил Пантелеевич.

— А… Как он?

— Умер, — коротко ответил паренек.

— Что? — я опешил.

— Он просил передать вам вот это, — мне в руку упали ключи.

— Зачем? — пробормотал я.

Парень пожал плечами и ушел, а я опустился на скамейку и долго рассматривал посылку, пытаясь как-то осознать услышанное. Вдруг в голове вспыхнули вопросы, но паренек, конечно же, скрылся и я уже не смог его догнать. Позже мне стало известно, что Степанов скончался от рака легких, скрывая болезнь до самого конца. Почему он решил передать мне ключи от своей квартиры, было неясно. Я упорно гнал от себя самые нелепые мысли, но они назойливо возвращались ко мне и сверлили разум, днем и ночью, на работе и выходные. Что-то сгущалось, набухало как гнойник, что-то неосязаемое, но огромное и черное, как трупные пятна. Оно витало по городу, забивалось в нос, маячило перед глазами, во взгляде каждого прохожего, в отражениях стекол и зеркал, оно пряталось, заигрывало, словно в салки, а иногда проносилось у самого уха, оставляя после себя мертвенный холод и ощущение непередаваемого ужаса, от которого сердце заходилось в отчаянном стуке.

Я меня появилась бессонница. Я вставал посреди ночи и сидел на кухне, рассматривая ключи от квартиры Степанова. Это был один из редких выходных. Начальство подумывало о том, чтобы перейти на усиленный режим работы — наряды «скорой» не справлялись с нагрузкой, требовались люди, но людей не было. Количество вызовов выросло в пять раз. Каждый врач был навес золота, даже такие молодые парни как я.

Взвесив все аргументы, я все-таки решился и отправился домой к Степанову. Пятиэтажка встретила меня тишиной — такой мертвой, словно ее давно покинули все жильцы. Я поднялся по темной лестнице и встал возле двери. Воткнул в замочную скважину ключ. Повернул. Щелкнул замок. Я толкнул дверь и вошел в прихожую. Свет тусклой лампочки явил скудный интерьер типично мужского жилища. Пахло древесиной. Я разулся и осторожно заглянул на кухню. Та выглядела так, словно ей не пользовались очень давно. Почему-то не открывая холодильник, я уже понял, что он окажется пустым. Зал квартиры тоже выглядел брошенным. Интерьер напоминал старую советскую открытку. Я зашел во вторую комнату. И встал на пороге.

Потому что дальше просто не мог продвинуться.

Все стены комнаты были облеплены фотографиями, сделанными Степановым за годы его работы водителем «скорой помощи». С каждого фото на меня смотрел мертвец. Всех возрастов, социальных групп, полов, национальностей. Выражение лица у каждого было уникально, но в чем-то всех их объединяла одна деталь.

При мысли об этом меня прошиб озноб.

Мне не хотелось заходить в эту комнату, но то, что лежало на столе, было слишком далеко от двери. Превозмогая страх, я зашел внутрь и подошел к столу. На столе стоял проектор с заряженной пленкой. Пальцы словно сами потянулись к выключателю. Щелкнула кнопка, зажглись лампы и на полотно прыгнул белый квадрат. Я очень долго смотрел на этот белый квадрат, сглатывая шершавые комки и пытаясь унять бешеный стук в груди. Потом включил проектор на воспроизведение. На экране появилось фото умершей женщины. Оно было сделано так, что подчеркивало нужные детали и как бы убирало ненужные. Я невольно залюбовался. Но вот на смену одной фотографии возникла другая. На этот раз мертвый мужчина. Я смотрел и ждал. Фотографии стали сменять одна другую, сначала медленно, как бы нехотя, но затем все быстрее и быстрее, превращая лица мертвецов в одно движущееся лицо некого человека, губы, глаза и скулы которого словно шевелились.

Кадры сменяли друг друга очень быстро, и постепенно я стал распознавать в этом лице что-то настолько необычное, чуждое любому здравому смыслу, что у меня задрожали колени. Оно словно ожило на тысячах кадров, сделанных обреченным Степановым, который жил со смертью, что созревала у него внутри как плод.

Оно говорило со мной на своем языке, но я не знал его. Чувствуя, что больше не в силах выдержать это испытание, я выключил проектор. На столе лежал лист бумаги. Я скользнул глазами по белой поверхности и увидел строчки мелкого убористого почерка, содержавшие в себе расчеты. Даже после беглого взгляда на формулы и уравнения стало понятно, что Степанов владел высшей математикой.

Он что-то увидел. И стал искать. А когда нашел, решил изучить свою находку. Но ему требовался новый материал для полноты картины. Рядом с листом лежала простая общая тетрадь. Я раскрыл ее и стал листать. Страницы состояли из столбцов, в которых значилось всего два показателя — дата и число. Например, девятое марта. И напротив — «12».

Что случилось девятого? Я стал копаться в памяти, и перед глазами запрыгали фрагменты трассы, мятая покрышка, осколки фар…

Я смотрел на столбцы, чувствуя, как вокруг закручивается что-то невидимое, но смертельно опасное, способное разорвать сердце прямо в груди. Тянулись минуты, а я все находился в этой зловещей комнате, как муха, залетевшая в паутину. Внезапно зазвонил телефон. Я чуть не вскрикнул, трубка показалась мне ядовитой стрекочущей тварью, готовой укусить за руку.

— Да?

— Никита! У нас ЧП! Нужна помощь! Всех выходных ждем в отделении.

— Что случилось?

Секунда паузы, потом:

— Приезжай!

Дали отбой. Как раз к этому моменту я пролистал тетрадь до конца. Столбец заканчивался на датах этого месяца. Напротив некоторых ничего не было или стоял вопросительный знак, но напротив сегодняшней цифра имелась. И это была цифра «121».

Я фотографирую мертвецов.

После того случая с обрушением дома.

Я стараюсь делать снимки незаметно. Очень важно сделать снимок сразу после смерти.

Для меня очень важно качество снимка, чтобы лицо было видно в мельчайших деталях. В них вся суть.

Я продолжаю соединять снимки вместе. А Оно продолжает говорить. Оно всегда говорило с живыми через мертвых. Я еще не научился понимать Его язык, но когда-нибудь обязательно научусь.