Дурной расклад

Бритва

Город болен осенью.

И недуг прогрессирует, тянется, вот уже второй месяц. Без шансов на выздоровление и ремиссию. Сейчас такая стадия, когда по раскисшим улицам без остановки хлещут дожди, а листья на деревьях выжигает огонь увядания. Кто-то находит столь унылую пору очарованием очей, но мне плевать на поэзию. Погода — последнее, что меня интересует, потому что меньше всего она может мне помешать.

Я иду по долгому коридору фешенебельного отеля, упакованный в рабочий костюм. В руках чемоданчик с инструментами, они мерно позвякивают при каждом шаге. Ботинки ступают медленно, бесшумно утопают в грязном ворсистом ковре алого цвета. Жалкое зрелище: горничные старательно пылесосят эту дряхлую полосу ткани, изгоняя пыль, но они не в состоянии вытравить из нее прошедшие годы.

Мимо проплывают номера апартаментов, в порядке убывания: 541, 540, 539… Коридор тянется, как взлетная полоса, такое чувство, что он длиной не меньше километра. Но вот я наконец останавливаюсь возле нужного мне номера, уютно поблескивающего позолотой — 518. Аккуратно, но четко стучу костяшками пальцев по лакированному дереву. Ровно три раза. Проходит несколько немыслимо долгих мгновений, прежде чем из недр номера раздается резкий голос:

— Да! Кто?

— Сантехник!

Возня, приглушенное бормотание. Отчетливо слышу, как что-то массивное падает на пол, с двойным перестуком. Ругательство, торопливые шаги. Потом:

— Сейчас! Иду!

Я терпеливо жду, тихо насвистывая под нос популярную мелодию. Спешить мне некуда. Наконец постоялец подходит к двери и видно, как светлый кружок глазка темнеет. Снова секунды ожидания; я чувствую, как он смотрит на меня. Беру инициативу в свои руки:

— Это у вас течь?

Щелкает замок, дверь открывается, очень резко, так что ее край пролетает перед моим носом и обдает легким ветерком. На пороге стоит мужчина в спортивных шортах и теннисной футболке. Оглядывает меня с головы до ног коротким, но цепким взглядом бледных голубых глаз. На вид ему лет пятьдесят, а может и меньше. Лицо благородного типа, но испорчено разгульной жизнью и грузом прожитых лет. Волосы со вкусом зачесаны назад. Рот кривится, словно на язык положили ломоть лимона. На щеках сохнет пена для бритья, две или три полосы уже сняты. Жирную шею обвивает махровое полотенце. Мужчина смотрит в оба конца коридора — он осторожен. Затем отступает назад:

— Да, там в комнате батарея протекла.

Я киваю, прохожу в номер. Слышу за собой щелчок закрываемого замка, но мое внимание поглощено тем, что творится внутри. Комната одноместная, повышенной комфортности. Стандартный набор. Постель небрежно застелена, маленький столик заставлен лесом разнообразной посуды. По всей комнате разбросаны вещи — одежда, какие-то свертки и пакеты. Хозяин не слишком опрятен. Гостей нет, он здесь один. Это хорошо.

Он проходит мимо меня и пальцем показывает на батарею. Действительно, образовалась уже небольшая лужица, пропитавшая ковер, но под батарею предусмотрительно подставлена тарелка, уже наполовину полная. Я опускаю чемоданчик и начинаю хлопать по карманам:

— Понятно, — говорю.

— Это надолго? — озабоченно интересуется он.

— Да нет, ерунда. Максимум полчаса, ничего страшного.

Как будто успокоившись, он дает отмашку:

— Ладно, если что, я буду там, — показывает на ванную, потом на свою недобритую физиономию и улыбается, — надо завершить.

Я вежливо улыбаюсь в ответ:

— Конечно.

Само собой. Пусть каждый занимается своим делом. Раскрываю чемоданчик, достаю инструменты, изоляцию, всякую мелочь, крайне нужную в вопросе починки водопроводных труб, труб отопления, канализации и остального коммунального хозяйства. Работаю я быстро, но размеренно. Мои движения доведены до автоматизма; в них нет ничего лишнего. Перекрыть вентиль, снять старую изоляцию, ослабить гайку, проверить, не слетела ли с резьбы, поставить новую, хорошенько заварить, вернуть гайку на место, проверить герметичность, снова открыть вентиль… На самом деле, здесь справилась бы и домохозяйка, будь у нее хоть капля мозгов, необходимые материалы и руки, растущие из правильного места. Но мне нужно придать своей работе значимость, солидность, все-таки я профессионал. Мельком бросаю взгляд в окно — дождь хлещет без остановки. Как зарядил с самого утра, так до сих пор не перестает.

— Погодка, конечно, так себе! — слышится у меня за спиной. Голос слегка удивленный.

Не оборачиваюсь, но кожей чувствую, как он стоит сзади и спокойно меня разглядывает. Словно фермер какую-нибудь племенную корову. Представляю себе эту картину со стороны: один на четвереньках, другой позади, руки в боках.

— Да! — говорю, — Могло быть и лучше.

Слышу, как он ходит по комнате туда-сюда, что-то переставляет, отдает кому-то короткие распоряжения по мобильнику, но все это мнимое, на самом деле, он не знает, как вести себя дальше. Меня всегда забавляют такие моменты. Но вот работа завершена, и я складываю инструменты обратно.

— Готово.

— Класс! — Он наклоняется над батареей, проводит рукой, пытаясь определить, течет ли она теперь и удовлетворенно кивает, опустив голову так, что кажется, готов нырнуть внутрь отопительной коробки. — Отличная работа.

— Пустяки, говорю же.

Я поднимаюсь. Мне смешно. На самом-то деле ни черта там не было никакой течи. Все это ширма, маскарад. Наверняка в тарелку он налил воды из-под крана. Близится момент «Икс», и я готов к нему, как десантник перед боевым прыжком с парашютом. Он отлипает от батареи, смотрит на меня, но взгляд соскальзывает куда-то в сторону. Глаза бегают. Волнуется. Протягивает руку:

— Спасибо!

Я жму в ответ. Рука влажная, горячая, жилистая. И такая же цепкая.

— Не за что.

Не ослабляя нажим, он спрашивает:

— А как вас зовут? Чтобы если что, я смог обратиться к мастеру за помощью.

— Сергей.

Он открывает рот, как рыба на льду, но я опережаю:

— Я от Виталия, администратора, вы же с ним говорили по поводу протечки?

— Да-да, — бормочет он изменившимся голосом, — именно. А я Аркадий Петрович…. Можно просто Аркадий.

— Приятно познакомиться. А меня можно называть просто Сережа.

— Не хотите пить? Стакан воды?

— Почему нет!

Он ухмыляется, теперь его улыбка совсем другая, более хищная и наглая что ли, и отпускает мою ладонь, в которой, по ощущениям, побывал теплый скользкий кусок сала. Хочется вытереть ее о штанину, но боюсь, заметит. Он идет на кухню, слышится звон тарелок, звук льющейся воды. Возвращается с наполовину наполненным стаканом, вручает мне торжественно и бережно — словно это бокал дорогого виски. Я беру подношение, делаю глоток и медленно, плавно отхожу к окну — так ему будет легче. В отражении оконного стекла вижу его полупрозрачный призрак, мнущийся от меня в метре. Лицо искажает гримаса муки. Внутренне мне смешно, я хохочу, как сумасшедший.

Тишина становится кричащей.

— Виталик сказал, пятьсот, — елейным голосом произношу я. — Верно?

— Да, — он кладет мне руку на плечо. Вторая опускается на пояс. Обе лежат, как дохлые зверьки, прицепившиеся к моему телу и там, где они засели, моя кожа и мышцы начинают тихонько ныть от боли. Слышу возле левого уха его слегка кислое дыхание, плюс терпкую вонь от какого-то дорогущего одеколона и геля после бритья. Меня тошнит.

— Отлично, — я перекладываю стакан из одной руки в другую, и чтобы подбодрить его, кладу освободившуюся руку поверх его на моем плече. Начинаю поглаживать. Его дыхание становится прерывистым, а рука, безжизненно лежавшая до этого на поясе, ползет по моему телу. Довольно неуклюже и грубо, словно у школьника, первый раз в жизни лапающего женщину.

— Если постараешься, могу накинуть и больше, — сулит он.

Я резко разворачиваюсь к нему лицом — сейчас самый решающий момент, нельзя допустить ни малейшей ошибки. Ставлю чертов стакан на подоконник, медленно веду своей рукой вдоль униформы, как бы невзначай перебирая все петли, пуговицы и карманы, попадающееся пальцам на пути, затем добираюсь до его брюк — и вот моя ладонь отправляется в путешествие по его одежде. Одновременно другой рукой успокаивающе поглаживаю его и шепчу, стараясь сделать голос как можно соблазнительнее:

— Надеюсь, нам никто не помешает?

— О нет! — вместе с уверенностью в его холодных глазах появляется болезненный блеск и торжество — торжество охотника, сцапавшего добычу после долгих часов ожидания в засаде. Неожиданно резко он хватает меня за промежность и притягивает к себе:

— Ну что малыш, повеселимся? Я люблю по-жесткому, а как ты?

— Как скажешь, — улыбаюсь я и всаживаю ему в затылок дозу транквилизатора, зажатого между пальцев правой руки. Он вскрикивает, отшатывается, хватается за затылок, а затем, поняв, что произошло, набрасывается на меня с воплем ярости. Скрюченные пальцы тянутся к моей шее, я пытаюсь отбиться, но он массивнее и сильнее. Он сбивает меня с ног и валит на ковер, пытаясь придушить и выплевывая сквозь сжатые зубы всякие мерзости. Мне это безразлично, я даже пытаюсь улыбаться, и это еще больше выводит его из себя. Прежде дружелюбное лицо превращается в гримасу, искаженную ненавистью. Борьба продолжается несколько секунд, и вот его пальцы слабеют, глаза закатываются, он пытается убежать, но я ставлю ему ножку, и он падает всей массой на пол, вопя что-то нечленораздельное. Я наблюдаю, как он прытко ползет на локтях к двери в номер, но каждый новый метр дается ему все труднее и, не достав до спасительного рубежа каких-то полшага, он отключается.

Наступает гулкая, звенящая тишина. У меня под черепной коробкой звенят колокола, бьют барабаны и ревут фанфары. Легкие трепыхаются, накачивая в себя недостающий воздух. Пульс зашкаливает — теперь-то я могу дать волю эмоциям. Комната двоится и троится, ходит ходуном, как во время качки на море. Во рту — соленый привкус крови и что-то хрустит на зубах. Привалившись к батарее, я отстраненно наблюдаю, как подергивается в конвульсиях тело Аркадия Петровича. И застывает.

Дождь почти перестал.

Серый сопливый день уступил место вечеру. В комнате стало гораздо темнее, а верхний свет я пока не включил, отчего все предметы превратились в темные тени, притаившиеся возле стен. И я — одна из них. На стенке напротив кровати висит зеркало, и в нем я могу наблюдать часть своего плеча и руку, лежащую на подлокотнике кресла. Они неподвижны, и от этого кажется, что я вижу в зеркале манекен. В какой-то момент мне становится не по себе — это не мои плечо и рука там, в отражении, не мои, а какого-то другого человека.

Прошло наверно два или три часа. Может четыре. Я не смотрел на циферблат, меня больше не волнует ход времени. Постоялец начинает подавать признаки жизни. Стонет, руки дергаются. И я тоже оживаю, как заведенный на пружину механизм. Пока он был в отключке, мне нужно было принять кое-какие меры безопасности, но теперь все улажено. Я включаю настольную лампу и разворачиваю ее колпак к кровати — туда, где привязанный, лежит постоялец Аркадий. Таким образом, сам я нахожусь в тени, а мой собеседник хорошо освещен. Набрав воды в стакан, я плещу ей в лицо Аркадию. Он мычит, отфыркивается, как конь на водопое, мотает головой. Открывает глаза, осматривается, видит меня. Бьется с неистовой силой, мычит — орать ему мешает кляп, предусмотрительно надетый на рот. Обездвижил я его основательно, поэтому, после нескольких минут борьбы, он затихает и смотрит на меня исподлобья. В глазах блуждает ненависть, злоба и приговор.

— Ау-ти-иии е-я, шу-а! Ау-ти!! Шыши?

— Привет, Аркаша.

Я хочу сказать что-то еще, но внезапно замолкаю. В голове абсолютная пустота.

Мне становится холодно, пальцы предательски дрожат. Что-то вибрирует в груди, кровь стучит в висках. Волевым усилием давлю в себе мерзкую волну. Уже поздно что-то менять. Процесс запущен. Осознав это, мне становится немного спокойнее, но все равно я молчу, как заколдованный. Сотни раз я репетировал наш диалог, проговаривал про себя, как актер перед спектаклем. Подбирал лучшие слова и интонации. Думал над тем, что буду делать и в какой последовательности. Я годами готовился к этому моменту, но сейчас тупо молчу и не знаю, что сказать, в голове пустота, а в кишках — холод и слабость.

Он замечает мое замешательство, это видно по глазам.

— А-ен, а-ути, е-я, ши-ши? Жа-у-ем э-о.

Я мог бы вытащить кляп и устроить разговор на равных. Но не хочу его слушать. Мне нужно контролировать ситуацию — он слишком опасен.

Он замер, как громадный паук, распластавшийся в своей кровати, с раскинутыми руками и ногами, а в глазах появился прежний холодный блеск. И тут происходит то, что выводит меня из ступора — он усмехается. Той самой надменной, издевательской усмешкой, которую я запомнил и пронес с собой в памяти сквозь годы. Ему, черт побери, весело. Горячая волна адреналина бьет меня в сердце, в глазах темнеет от ярости. Его улыбочка мгновенно исчезает, а на лице проступает беспокойство. Я встаю с кресла. Несмотря на дрожь, подхожу к окну и открываю форточку. В комнату врывается осенняя промозглая сырость и стужа, но воздух неимоверно свеж и я с жадностью глотаю его, словно до этого находился в склепе с гниющим трупом. Пространство наполняют звуки ночной улицы.

Он что-то мычит на тон выше, пытаясь перекричать уличный шум, но я уже не слушаю его. Достав из нагрудного кармана пачку сигарет, закуриваю, и какое-то время наслаждаюсь вечерними огнями, выпуская в окно дым. Туда же отправляю окурок, закрываю окно, и нас накрывает колпак тишины.

— А теперь поговорим. Ты будешь слушать. Можешь кивать или мотать головой, большего от тебя не требуется.

Он начинает мычать что-то протестующее, вероятно, полагает, что еще не утратил власть над происходящим, но я набираю второй стакан и щедро выливаю ему в морду. Он оскорблено рычит, тогда я изо всех силу даю ему пощечину. И вот тут он затыкается, тараща на меня выпученные глаза, в которых читается изумление.

— Очень хорошо, Аркадий Петрович. Теперь ты понял, что шутить я не намерен? Предлагаю покончить с этим быстро, чтобы никто не тратил свое время, — говоря все это, я начинаю расхаживать по комнате. — Я знаю кто ты. Знаю, где ты живешь, чем занимаешься и как проводишь свободное время. Я изучал тебя пять лет. Поэтому ошибки быть не может — это ты. А вот кто я, ты узнаешь очень скоро. Но для начала я хочу рассказать тебе одну историю из твоей жизни. Сейчас мы совершим путешествие во времени и слегка поностальгируем. Говорят, прошлое трогать нельзя, но нам с тобой придется поворошить палкой эту кучу говна, чтобы расставить все точки над i. Понимаешь меня?

Он медленно кивает. В глазах вопрос и анализ. Расчет; он пытается решить меня, как уравнение. Это меня нервирует, но ничего поделать нельзя. Я продолжаю вещать. Сначала сбиваюсь, ищу подходящие слова, и голос мой звучит не так уверенно, как хотелось бы, отчего меня бросает то в жар, то в холод, я словно на сцене перед многотысячной толпой зрителей. Но с каждым произнесенным словом мне становится лучше, аморфный страх растворяется, а голос обретает четкость и уверенность. Он по-прежнему дрожит, но не от страха, а от охватившей меня слепой ярости: приходится заново переживать то, что было похоронено под геологическим наслоением прошедших лет.

И я говорю.

Я рассказываю Аркадию Петровичу эпизод из его жизни, произошедший с ним пятнадцать лет назад. Славные были деньки. Аркадий отмотал шесть годков в колонии за разбой и после возвращения обнаружил, что его жена исчезла. Но он так любил ее, что решил отыскать, чем и занимался несколько месяцев, путешествуя по стране, все больше отдаляясь от столицы. Поиски ни к чему не привели, Аркадий это дело бросил, зато занялся бизнесом, нелегальным, но весьма прибыльным, что позволило ему «встать на ноги». Вернувшись обратно и сколотив свою ОПГ, он какое-то время довольно успешно делал деньги, пока не обзавелся авторитетом и политическим влиянием. Остепенился, перешел на что-то посолиднее. Стал бизнесменом. Купил несколько ресторанов. Отмыл капитал. После чего совершенно случайно обнаружил свою бывшую жену в одном из притонов города: из цветущей красивой женщины та превратилась во второсортную проститутку-наркоманку. Аркадий был в бешенстве — ведь многие старые друзья знали его жену и поползли слухи, порочащие его имя «среди пацанов». Честь дороже жизни.

Сложилось так, что в то время у него появилась нездоровая тяга к насилию. Аркадий пристрастился к беспорядочным связям и давал своему больному воображению полную свободу. В тот же период участились случаи убийства проституток — трупы находили на обочинах дорог, в канавах, на свалках и в лесополосе, как правило, сильно изувеченными и после сексуального контакта. Поиски преступника не привели ни к чему — всем известно, как решаются такие дела, особенно если свою роль играет солидная денежная сумма и связи с нужными людьми.

А потом Аркадий посетил свою бывшую жену. Пришел как клиент, но Ирина очень быстро все поняла и попыталась выставить его вон. Разумеется, безуспешно. Разыгрался скандал, с взаимными упреками и оскорблениями, который очень быстро перерос в драку. Аркадий избил Ирину до полусмерти. После чего изнасиловал. А потом принялся с увлечением избивать еще раз, дольше и сильнее. Сначала он обмотал ее шею ремнем от брюк…

Я говорю почти без остановки, бесстрастно воспроизвожу по памяти все, что происходило тогда в тесной комнатке обшарпанного дома. Описываю в мелких подробностях, каждую деталь, как в протоколе на предварительном следствии, как если бы я был свидетель на суде и под присягой давал сейчас показания, которые лягут в основу обвинительного приговора. Только вместо зала суда мы находимся в гостиничном номере, без присяжных и адвокатов, а единственный наш свидетель — хромая городская осень, заглядывающая в квадрат окна.

— Ну? Что скажешь?

Он молчит. Меня трясет от вновь пережитого.

— Было?

Молчание в ответ. Память резко вскидывает перед моими глазами картинку из детства: солнечное воскресенье, мама водила меня в парк, купила мороженого, было лето и все было хорошо. Она смеялась своим особенным звонким смехом, отчего, казалось, улыбается весь мир. Мы ходили на колесо обозрения и к пруду, посмотреть на уток. Она еще не знала, что осенью ее сократят, а квартиру отнимут дружки отца — в счет уплаты за старый карточный долг. Потом умрет бабушка, начнутся мучительные поиски работы, на столе появятся бутылки, мама перестанет ночевать дома, станет резкой и раздражительной… Мне очень больно. Но чтобы не разрыдаться, я сильно, до крови кусаю губу.

— Потом, Аркадий Петрович, твои подвиги продолжились. С беззащитных женщин ты переключился на пареньков вроде меня. Наверно, скоро доберешься и до детей. Противно даже говорить об этом… Короче, ты трахаешь и истязаешь все, что движется, и, похоже, не собираешься останавливаться. Наоборот, твоя жестокость с каждым разом растет. А деньги и связи решают все проблемы. Ты конченый ублюдок, садист и убийца.

Аркадий подает признаки жизни. Он снова елозит по постели, мычит, в глазах появился первый намек на испуг: он судорожно делает выводы и просчитывает варианты развития будущих событий. Судя по выражению лица, выводы его не особенно радуют. На лбу появилась испарина, глаза сверлят меня, губы шевелятся, складывая слова, искалеченные кляпом:

— А а е-е ен-ги, ого, ого е-ег! О-е-а-ю, ши-ши?

— Пора закругляться. Что-то голова болит.

Он застывает в нелепой позе, как покойник, упавший на асфальт с крыши высотки. Прежде чем продолжить, я долго тру пальцами веки. Они горят так, будто меня неделю мучает бессонница.

— Все эти пятнадцать долбаных лет я жил лишь одной мыслью. Я думал о том, какой будет наша встреча и стоило ли вообще ее устраивать. Если бы затея была невыполнимой, или ты оказался просто больным психом, которого надо сдать в дурку, мы бы никогда не увиделись. Я думал, есть ли вообще смысл в моей идее, и в какой-то момент отказался от нее. Да, опустил руки и решил, пусть все остается, как есть. Кто-то другой поймает тебя и накажет. Или время расставит все на свои места. Но потом я понял, что этого будет недостаточно. Ты не почувствуешь боли, которую причинял своим жертвам. Не ощутишь на своей шкуре все те удары, которые наносил моей матери. И тогда я пришел к выводу, что боль, физическая боль станет для тебя наслаждением по сравнению с тем, что ты испытаешь, когда поймешь, кто пришел наказать тебя.

Целую вечность Аркадий осознает услышанное. Сначала он не понимает.

Теперь мой черед кривить губы в горькой усмешке: похоже, у нас это семейное. Осознание медленно, но верно заполняет его глаза, как вода трюм тонущего корабля.

Привет, папа.

Он мотает головой с такой силой, словно пытается скинуть ее с плеч. Я киваю, и тогда он воет, протяжно и жалобно. Его тело терзают судороги, словно от разряда током, и я вижу, как угрожающе трещит под ним кровать. Вот он замирает, пытается рвануться еще раз, расходуя последние силы, но его лимит исчерпан. Он почти выдохся. Слышится тяжелое дыхание и всхлипы.

Я достаю телефон, проверяю почту: одно присланное сообщение. Открываю, читаю. Все идет по плану. Времени осталось не так много. Теперь нужно прибрать за собой. Не обращая внимания на метания Аркадия, я обыскиваю его сумки, одежду, внимательно осматриваю комнату. Нахожу ключи от номера. Теперь все в порядке.

Выкуриваю последнюю сигаретку. Телефон квакает: они пришли. У меня остались считанные минуты. Я подхожу к самому изножью кровати и внимательно смотрю на Аркадия сверху вниз, как на отражение в пруду.

Тот мычит из последних сил и — надо же — по его щекам катятся крупные слезы. В глазах больше нет ни злобы, ни ярости, в них только мольба и страх. И еще то неуловимое выражение, которое можно увидеть на картинах, изображающих христианских мучеников. Он смотрит на меня:

— По-ти е-я по-а-у-та… По-ти, по-ти…

Я смотрю на него. И не испытываю никаких эмоций. Мне совершенно его не жаль, но и удовлетворения от содеянного тоже нет. Это даже странно — словно я опустошен изнутри, полый, как изъеденное термитами дерево. Наверно, таково идеальное очищение, о котором говорят буддийские монахи. Когда ты полностью бесстрастен ко всему.

— Ты замучил и убил одиннадцать человек, включая мою мать. Ты убил ее на моих глазах, но даже не догадывался о моем существовании: когда тебя посадили, она решила не говорить, что беременна. В тот день я спрятался и все видел. Я мог бы сейчас прикончить тебя, но не буду этого делать. Ты знаешь почему.

Я подхожу к двери, открываю ее и, не оглядываясь, говорю последнее, что он услышит в своей жизни:

— Потому что есть варианты хуже.

В рабочем костюме сантехника я иду по коридору фешенебельного отеля, и гостиничные номера проплывают мимо меня, приветливо поблескивая своими номерами, за которыми может скрываться все, что угодно. Меня это не волнует.

Я иду и стараюсь забыть всю грязь, сквозь которую прошел за эти пятнадцать лет, чтобы сделать то, что только что сделал. Как я дрался за жизнь, сначала в детдоме, потом в специальном интернате, как чуть не угодил в колонию по малолетке, как перебивался случайными заработками, прошел армию. Как выслеживал его, весь его распорядок жизни, привычки и график, узнал, что он любит иметь смазливых парнишек исключительно в стенах этого отеля. Я устроился сюда на работу, прошел через всевозможные системы безопасности, заставил себя делать то, что не смог бы ни один нормальный мужчина. А потом настал этот момент — он заинтересовался мной и вызвал «сантехника».

У лифтов меня ждут два человека, они иностранцы, специально приехали из Франции. Я нашел их на одном специфическом форуме и предложил сделку на выгодных условиях. Эти люди занимаются своего рода искусством. Они славные продолжатели традиции «Гран-Гиньоль». Никаких имен и прочей лишней информации.

Я подхожу к ним, протягиваю одному ключи от номера. Другой дает мне пачку купюр.

— Faites-en ce que vous voulez.

Оба кивают и уходят туда, откуда я только что пришел. Жрецы темного бога. У одного через плечо перекинута сумка от видеокамеры, у другого — чемодан с чем-то металлически звенящим и гораздо больше моего по габаритам.

Как в тумане, я переодеваюсь и выхожу на улицу. С Виталиком рассчитаюсь позже. Пусть думает, что я занят на всю ночь. О, какая будет длинная ночь…

Опять дождь, только мелкий и больше напоминает морось. Изо рта у меня вырываются облачка пара. Запахнувшись поглубже в плащ, я иду вниз по улице — чтобы навсегда исчезнуть в утробе города, простуженного осенью.

Из того номера я позволил себе взять только одну вещь. На память.

Это старомодная бритва, которой правил себя Аркадий.

Оккам велел отсекать все лишнее.

Да будет так.