Дурной расклад

Страж

По завершении церемонии все они подходили ко мне по очереди, пожимали руки и обнимали, предлагая помощь. Я знал, о чем идет речь. Теперь это стало нашим маленьким секретом.

Мой старик был успешным человеком.

Мы не виделись почти десять лет.

Я вижу его в себе, наблюдая за отражением в стекле машины, которая везет нас домой.

Он работал, как вол, почти без выходных и, бывало, даже на праздники просиживал на работе по делам предприятия. Поэтому видели мы отца с утра и поздним вечером, если раньше не ложились спать. Так было заведено в семье, и это считалось нормальным. Мама никогда не беспокоила его частыми звонками, поэтому отец мог приехать в девять, десять вечера, а то и за полночь.

Но никогда, сколько помню, он не задерживался на работе до утра.

Отец всю жизнь занимался производством — его строительная фирма десятилетиями обслуживала многих заказчиков и имела серьезную деловую репутацию далеко за пределами города. Подряды возникали в других городах, и отец частенько улетал в командировки, на два-три дня, иногда на неделю. Сам он был экспертом по контролю качества. В его задачи входило проверять строящиеся дома на сейсмоустойчивость, прочность фундамента, стен и крыш, и к своему делу он подходил более чем ответственно. Он нечасто рассказывал о работе, но и те немногие сведения, что доходили до нас, говорили о нем как о фанате своего дела. Если возникало малейшее подозрение, что дом рухнет, спорить с ним было бесполезно.

— Запомни, сын, — говорил он. — Любая мелочь может погубить успешное дело.

Жили мы крепко. В роскоши не купались, но нужды не знали. Мои родители были люди с головой, правда, чем старше я становился, тем яснее понимал, что их брак основан скорее не на любви, а на взаимном уважении. Моя младшая сестра до сих пор убеждена, что я не прав, и я не спешу ее разубеждать в этом. Итак, мы не нуждались. Если надо было сделать серьезную покупку, делали, если мама говорила, что нужно откладывать на обучение, не возникало никаких проблем. В общем, имели все необходимое, но отец контролировал расходы железной рукой, спрашивая с нас за каждую потраченную копейку. Это можно называть скупостью, я так считал, особенно когда хотелось потратиться на бесполезные, но приятные безделушки. Однако со временем я стал отца понимать.

Сам по себе папа — немногословный, из породы работяг, которые не лезут за словом в карман, но и не распускают язык без особого повода. При этом он не был злым, угрюмым или мрачным — наоборот, всегда спокоен и отзывчив. Конечно, идеальных людей не бывает, и у него тоже случались срывы.

Было у отца одно слабое место — выпивка. В этом деле он границ не знал. Он предпочитал не пить вообще, а если прикладывался к бутылке, то нагружался зверски. В такие моменты под руку ему было лучше не попадаться — мы стоически терпели все выкрутасы, включая вопли, битье посуды и прочее. Меня он доставал особенно. Почему, ума не приложу, но ему доставляло какое-то несказанное удовольствие мучить меня в пьяном угаре. Он заставлял меня стоять на одной ноге, гавкать по-собачьи или допрашивал про оценки в школе. И при этом смотрел на меня с каким-то жутким выражением, словно и боялся, и ненавидел одновременно.

Я терпел. Деваться было некуда.

Мама закрывала на это глаза, тем более что такие срывы у отца случались не часто, раз в два-три года. Я не говорю, что это нормально. Мы намекали отцу, но ответом нам всегда служил молчаливый укоризненный взгляд, как бы говоривший: «Отстаньте от меня, мне итак не легко».

Отец всегда выглядел усталым.

Каждое утро, когда мы собирались за большим столом на кухне, чтобы позавтракать, отец выходил в пижаме и плюхался на свой стул с видом человека, многие часы таскавшего кирпичи. Его лицо было бледным, глаза глубоко запавшими и слегка покрасневшими, на подбородке выступала щетина, хотя брился он каждый день до красноты. Бывало, он ронял бутерброд или плескал кофе на скатерть, но мы привыкли делать вид, что ничего не замечаем. Иногда отец бормотал что-то под нос, проглядывая свежие сводки новостей, а мы и вида не подавали, будто что-то неладно.

Человек привыкает ко всему.

Я часто думаю об этом, когда размышляю над теми кошмарами, через какие приходилось проходить людям или целым народам за всю историю человечества. Человек привыкает ко всему, даже ко злу, и зло, обращенное в обыденность, становится для человека нормой.

Точно так же и мы давно привыкли к уставшему отцу, и давно перестали замечать те маленькие метаморфозы, которые медленно, но неуклонно происходили с ним на протяжении всех этих лет. Словно мелкие штрихи в картине, которая пишется на протяжении жизни, они меняли облик отца, но мы были слишком заняты собой, чтобы замечать это.

Со мной он говорил редко и воспитывал в особой строгости.

Почему, не знаю. Но муштровал он меня похлеще, чем сержант рядовых в «учебке». Никакой ласки, одни приказы. Никаких поощрений, одни наказания за проступки. Я боялся и ненавидел его.

Он был не из тех людей, каких называют «своими парнями». Держался отстраненно, на вечеринки не ходил, а любую свободную минуту использовал для сна. Многие его недолюбливали, многие считали странным чудаком, и почти все почему-то завидовали ему. Было за что — благодаря усердному труду он зарабатывал неплохие премии и стал начальником экспертного отдела. На насмешки за спиной и зависть он не обращал внимания. Для него просто не существовало таких людей, а круг настоящих друзей был чрезвычайно узок, причем это были казалось бы совершенно не связанные между собой личности — один университетский профессор, врач-дантист, да парочка старых сослуживцев. Иногда все они приезжали в гости, и папа играл с ними в карты. Эти сборища он шутливо называл «Филиал джентльменского клуба».

Мне нравилось наблюдать за гостями. Я следил за ними, пока мама пекла пироги, и мило общалась с их женами. Один был толстым, другой близоруким и старым, третий говорил так, что посуда тряслась, словом трудно было найти более разных людей собравшихся в одном месте. Но всех их объединяло какое-то общее свойство, словно они и впрямь являлись членами некого тайного клуба, и заседания его проходили прямо у нас в гостиной. Я мог бесконечно слушать их взрослые разговоры, делая вид, будто вожусь с игрушками или читаю книгу. Иногда отец закрывал дверь, и беседа продолжалась конфиденциально. Я был не по годам развит: прекрасно знал, какие темы обсуждают мужчины в отсутствие женщин, но все же мне казалось, что говорили они в том числе и о другом. Тщетно прислушивался я к разговорам за закрытыми дверями — ничего услышать не удавалось, а то, что я все же слышал, походило на иностранный язык, причем какой-то древний… мертвый.

Потом они играли в карты, курили, выпивали, гуляли по саду и вместе обедали. После их отъезда отец долго сидел в гостиной, окутанный сигарным дымом и глядел в пространство — так, словно перед ним расстилалась гладь невидимого океана, а сам он стоит где-нибудь на вершине утеса, продуваемой всеми ветрами мира.

Я украдкой следил за ним, я твердо знал, что он меня не видит, и именно в такие моменты на его лице проступало ужасающее выражение беспомощности и страха. Никакой суровости, что он напускал на себя в нашем присутствии. Я как бы видел подлинное лицо отца, это было лицо человека, утопающего в море, выбившегося из сил и брошенного на произвол судьбы — лицо обреченного на смерть.

Мне становилось не по себе, и я уходил.

Когда я спрашивал, как он себя чувствует, он всегда отшучивался и делал вид, будто все хорошо. Все делали вид, включая маму.

Мы подросли.

Я поступил в университет, а сестра заканчивала школу.

И вот однажды между родителями разразился скандал. Это произошло поздним вечером, посреди недели, в один из тех дней, когда отец вернулся с работы за полночь. Сначала они долго говорили о чем-то в спальне. Слышались только приглушенные голоса. Мама просила о чем-то, но отец был непреклонен. Затем наступила долгая пауза. Раздались тяжелые шаги. Мама вскрикнула. И вдруг раздался резкий звук бьющегося стекла. Я понял, что отец расколотил что-то хрупкое и дорогое, наверно, вазу. Щелкнула дверь. Мама вскрикнула:

— Прошу тебя, прекрати это! Ты убиваешь себя.

Долгое ледяное молчание. Затем:

— Иди спать, и ради всего святого, не заставляй меня повторять дважды.

— Прошу, прошу тебя… — умоляла мама. — Прекрати это.

— Ложись спать.

Отец закрыл дверь и тяжело зашагал по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж. Он всегда спускался на первый этаж, если ему не спалось. А случалось это каждую ночь и превратилось в своеобразный ритуал, о котором тоже было не принято говорить. Остальным членам семьи строго запрещалось спускаться вниз ночью. Я слышал звуки его шагов даже во сне, и они стали для меня такой же нормой, как и тиканье часов, и шорох веток за окном.

В то утро отец вышел позднее обычного. Мы уже почти заканчивали завтрак. Рука отца была туго забинтована. Он сказал, что упал с лестницы. Мама заговорила было про поездку в больницу, но одного ледяного взгляда папы оказалось достаточно, чтобы она умолкла. Папа ковырял яичницу одной рукой и пытался шутить, а мы отвечали в тон, но все понимали, что произошло что-то необычное… что именно, я не знал. Возможно, знала мама, но она была так напугана, и голос ее так дрожал, что я решил до поры до времени взять паузу. Я понял, что выясню правду, пусть не сразу. Наши с отцом взгляды пересеклись, и меня по спине продрал холод.

Папа изменился. Он словно постарел за ночь на десяток лет. В шевелюре прибавилось седых волос. Кожа одрябла и сделалась желтоватой, словно он беспробудно пил неделю. Проступили морщины. Но самое жуткое произошло с глазами. Из них словно вытекла жизнь. Его взгляд был тусклым, печальным и очень, очень, очень усталым.

С тех пор в семье усиливалось напряжение. Отец все чаще задерживался на работе, словно не хотел возвращаться домой. Мама нашла себе подработку, а сестра вступила в трудный подростковый возраст. Мы редко проводили вместе время. Каждый сидел в своем углу.

Как-то я собрался на вечеринку к друзьям на всю ночь. Отец остановил меня у самых дверей.

— Ты куда это намылился?

Я все объяснил.

— Нет, — отрезал он.

К тому времени я уже не так трепетал перед ним, и поэтому просто открыл дверь, намереваясь уйти. Отец схватил меня за руку и рывком развернул к себе.

— Никто не выходит ночью из дома. Забыл?

Я не забыл. Мне просто стало плевать на этот запрет, соблюдавшийся всегда неукоснительно.

— Может, хватит? — крикнул я.

Отец побагровел. Встал в дверях, запер все замки и процедил:

— Ты никуда не пойдешь.

Меня затрясло от ярости.

— Что за бред! Мы что, в тюрьме?

Он молчал, только желваки ходили по скулам.

— Что ты скрываешь? — продолжал распаляться я. — Почему мы должны делать вид, будто все прекрасно?

Меня ошпарило пощечиной. Перед глазами заплясали искры.

— Потому что вы живете и нужды не знаете! — рявкнул он. — За все надо платить, может ты, наконец, поймешь это, неблагодарный паразит!

Я оттолкнул отца и все же вырвался наружу. Ту ночь я провел как в угаре, и плохо помню подробности. Вернулся на следующий день к обеду, собрал пожитки и ушел из дома.

Я перестал общаться с отцом. От сестры и мамы тоже отдалился. Я окончил юридический факультет. Отец на выпускной не пришел. Я переехал в другой крупный город, занялся адвокатской практикой, усердно трудился на этом поприще и сумел выиграть несколько дел, но до настоящего успеха было еще очень далеко. Я познакомился с красивой девушкой, дело шло к свадьбе. Мы долго встречались и все тщательно взвешивали перед ответственным решением. Решено было пожить какое-то время вместе, понять, подходим ли мы друг другу и насколько созрели для совместной жизни. Словом, все шло своим чередом. Сестра стала дизайнером, и довольно востребованным. У нее тоже появился бойфренд, какой-то рок-музыкант.

Со временем я стал замечать, что успех обходит меня стороной. Дела попадались так себе, клиенты — тоже. Несмотря на старания, у меня не получалось добиваться хороших результатов, а если все же удавалось выиграть дело, это отнимало много сил. Я выматывался по полной. Засиживался в офисе, обедал чем придется. Иски, договоры, претензии мелькали перед глазами и даже снились по ночам.

Было несколько шансов, но почему-то все срывалось в самый последний момент. Я тщательно следил за внешним видом, досконально знал законодательство и судебную практику, был приветлив, но дел у коллег было больше, заработок солиднее, а практика шире. Я приходил в отчаяние. Когда ты молод и амбициозен, любая неудача кажется настоящей катастрофой. С подругой тоже не все шло гладко. Мы частенько ругались по мелочам, и оба были напряжены сверх меры. Ничего не получалось с первого раза, всюду мы сталкивались с мелкими трудностями, словно специально кто-то вредил. Это выматывало и злило до невозможности. К тому моменту я превратился в средних лет невротика с плохим пищеварением и перхотью в волосах.

Мы все-таки поженились, но до семейной идиллии было далеко. Своего дома не было, мы снимали комнату, клянчить деньги у отца я считал недопустимым и решил всего добиваться сам. Мы прожили пару лет, когда брак дал трещину. Скопились долги по кредитам, иногда нечем было платить за аренду, а еду мы брали по акциям в самых дешевых супермаркетах. Я зарабатывал всякой поденкой, где мог и уже особенно не разбирался в клиентуре, стараясь не влезать в совсем уж явный криминал. Я по-прежнему работал в адвокатуре, но совершенно не продвинулся в должности — все также оставался младшим партнером. В то же время парни, начинавшие одновременно со мной, давно завели себе собственную практику и нескольких помощников. Ко мне относились с добродушной снисходительностью. Это приводило меня в бешенство.

Однажды я чистил зубы в ванной и обнаружил, что мне хорошо за тридцать, нарисовалось брюшко, перспектив ноль, долгов уйма, жена давно не спит со мной в одной постели. Я так и застыл с щеткой во рту, бессмысленно пялясь на себя в зеркало. Господи, подумал я, какой позор.

Вот тут это и случилось. Зазвонил телефон. Это была мама. Она сказала, что отца увезли в больницу с инсультом.

Не задавая лишних вопросов, я собрался и поехал в родительский дом. Оставил жене записку, а на работе взял отгул. Никто не проронил ни слова — меня словно и не замечали. Мне было плевать на все. Я забрал из дома мать, и мы поехали в больницу. Сестра была уже там. Мы зашли к отцу в палату. Он лежал на кушетке, и напоминал мумию из старых голливудских фильмов — обмотан бинтами с ног до головы. Ни одного живого места.

— Господи, что с ним такое? — спросил я маму.

Она расплакалась. Нам пришлось выйти в коридор. Прошло с полчаса, прежде чем маме удалось успокоиться, и она сказала:

— Он упал. Я нашла его внизу, возле двери. Утром.

— Как это произошло?

— Я не знаю, — мама всхлипнула. — Ты же его знаешь. Упрямый, как осел. Он никогда не говорил мне правду.

Я обнял мать и сестру; так мы и стояли в коридоре, когда вышла медсестра и обратилась ко мне:

— Он хочет вас видеть. Только вас.

— Как он? — спросил я, прежде чем войти.

— Боюсь, неважно, — сказала медсестра. — Вам придется заполнить ряд документов.

Я сцепил челюсти поплотнее, и вошел в палату. Прошел к кушетке отца и присел на краю. Слышалось тихое попискивание медицинских приборов и редкие сиплые вдохи. Я думал, разревусь, но нет. Я взглянул на отца. Он смотрел на меня — тем знакомым бесконечно усталым взглядом, в котором наконец-то появилось облегчение. Я вдруг понял, как же сильно он состарился. На голове бинтов было меньше всего и до меня наконец дошло, во что превратили его облик все те мелкие черты, появлявшиеся с течением времени. От прежнего энергичного собранного человека, каким я знал своего отца, ничего не осталось. На кровати лежала развалина. Жестоко изувеченный кем-то или чем-то старый беспомощный человек с изношенным сердцем и сосудами.

— Папа…

Он нашел в себе силы и взял меня за руку. В его хватке до сих пор ощущалась былая твердость.

— Послушай, — хрипнул он, так тихо, что пришлось наклониться к самым губам. — Мой срок вышел. Ничего не поделаешь.

— Да, — пробормотал я. В голове образовалась пустота.

— Позаботься о женщинах, — его взгляд стал осмысленнее. — Теперь настал твой срок. Я знаю, как ты жил все это время. Теперь ты готов.

— Я…

— Молчи, — приказал он, и я не осмелился перечить. Он облизнул пересохшие губы и продолжал, медленно выталкивая из себя слова. — Пришел твой срок, и ты должен быть твердым. Понимаешь?

Я торопливо кивнул, не понимая совершенно ничего, но опасаясь, что расспросы окончательно доконают его. Он слабо похлопал меня по руке.

— Каждую ночь, сынок. Ровно в три и до четырех… — он часто задышал, закатив глаза.

Я ждал, напряженный, готовый вскочить и притащить сюда весь персонал больницы, если потребуется. Но отец справился с одышкой, даже сейчас он проявил недюжинную волю.

— До четырех, — напомнил я.

— Да. Час волка. У дверей в дом. Сынок… запомни. Никогда не отводи взгляд. Никогда. Смотри ему прямо в глаза.

— Хорошо, — отозвался я. — Так и сделаю.

Он тяжело сглотнул — под кожей в горле будто камень прокатился — и добавил:

— Будь сильным. У него много лиц, — на этих словах он всхлипнул. — Храни свой дом, иначе потеряешь все. Такова цена, ведь… меньшее зло лучше, чем большее. Пойми, я… все делал ради вас.

Я встал, чувствуя, что накатывает запоздалый приступ слез и вылетел из палаты.

Мы пробыли в больнице до позднего вечера. Примерно в десять к нам вышел врач и принес соболезнования. Мы просто поставили подписи в нужных местах на медицинских бланках и поехали в родительский дом.

Перед отъездом я заметил в коридоре друзей отца из его «клуба» — врача, профессора, старых сослуживцев. Они подошли и выразили свои соболезнования.

— Спасибо, — пробормотал я, — но нам нужно уезжать.

Они пожали мне руки. Последним был профессор. Сжимая мою ладонь в своей, он сказал:

— Мы всегда готовы встретиться.

— Почему? — не понял я.

— Потому что тебе надо все объяснить, — сказал профессор. — Условия Договора.

— Договора?

— Нас много таких, — сказал профессор, — меченых.

Я ничего ему не сказал. Понял только, что все эти люди тоже выглядят измотанными и уставшими. Я кивнул, повернулся и ушел. Всю обратную дорогу мы молчали. Мы молчали, когда приехали, и в торжественном молчании сидели за столом, пока сестра заваривала чай. Я дико устал. Время было зимнее, и жар от камина заставил раскраснеться. После горячего питья нас разморило окончательно. Вместе с сестрой я помог маме подняться наверх, и мы уложили ее.

— Я лягу с ней, — сказала сестра, — только попозже.

Мы спустились обратно и уселись на диване у камина, тупо уставившись в огонь. Я подумал, что еще пара недель — и над ним появятся носки для подарков. В голове была каша, вести осмысленный разговор о чем-то было сейчас тяжело. В какой-то момент я посмотрел на сестру и увидел, что она спит, сжимая пустую кружку. Я поднял сестру и отнес наверх. Пусть отдыхает. Завтра будет много хлопот: понаедут родственники, друзья, знакомые.

Огонь от камина превращал гостиную в темную пещеру, озаряемую отсветами от костра: багровые мазки на сизом. Вверх поднимались волны тепла. Тянуло в сон. Я добрался до дивана, поднял с пола кружку сестры. На ковер натекла лужица. Я так и сидел с кружкой, пока какое-то внутренне чувство не заставило поискать взглядом часы. Они висели, как и обычно, на противоположной стене, над фотографиями в рамках. Маленькая стрелка приближалась к трем. Глаза жгло, веки склеивались сами собой. Нужно лечь спать. Так поступил бы любой нормальный человек на моем месте. Нужно только закрыть глаза и укрыться стеганым одеялом, лежавшим рядом.

Я вдруг вспомнил все прожитые нами годы и понял, что в общем-то они были счастливыми. В целом у нас все сложилось хорошо. Есть семьи, где родители — алкоголики или наркоманы, есть неполные семьи, где мать вынуждена поднимать детей в одиночку, семьи, помеченные неизлечимыми болезнями, безумием, извращениями. Есть множество семей, внешне благополучных, но внутри прогнивших до седьмого колена, как червивое яблоко с блестящей кожурой. Там царят ненависть, равнодушие, злоба, гнев, боль, страх. Но нас минула эта участь. Все трудности мы прошли вместе, и они только укрепили наши семейные узы. Там, где рвутся связи, мы еще теснее, еще крепче жались друг другу, словно оборванцы в мороз, согреваясь телами.

Я вспомнил слова отца.

Пробило три часа ночи. Я вздрогнул. Не помню как, но я уже стоял на ногах, сердце колотилось о ребра, а сонное оцепенение сняло как рукой. Я медленно, осторожно подошел к двери. Воздух, казалось, застыл и сделался холоднее, не смотря на жар от камина, который тоже будто бы потускнел и прибавил мрака в без того темную гостиную.

Входная дверь приближалась, наплывала на меня, как портал в иной мир. Я замер.

Затем, в полной тишине, дверная ручка повернулась, и дверь стала медленно растворяться — так медленно, пядь за пядью, что хотелось кричать.

Дверь исчезла, впуская в дом зимний холод. Передо мной, очерченный дверной рамой, стоял ночной мрак. В полной тишине я разглядывал этот черный прямоугольник, настолько густого цвета, что в нем можно было бы измазаться. Меня била дрожь. Не от холода.

Из черноты стало медленно выплывать что-то овальное — словно утопленник поднимался со дна пруда. Оно приближалось, в обрамлении множества щупалец, когтей, присосок, лапок и усиков. Оно достигло порога и замерло, вытаращившись на меня. Даже если бы захотел, я не смог бы отвести взгляд.

Я понял, куда смотрел по ночам отец все эти долгие годы.

Понял, почему он был таким уставшим по утрам.

И понял, какова цена: если ты хочешь сохранить свой дом, охраняй его от вторжения.

Ты — страж.

Из черноты ночи на меня смотрело лицо мертвого отца.

— Впусти, — прошептало оно.

Я знал, что должен делать.