Два веса, две мерки [Due pesi due misure] - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Лев Александрович Вершинин (Луиджи Малерба) #10

Луиджи Малерба

ИГРА В ШИППО^{11}

Перевод Э. Двин.

Пятнадцать лет — возраст переходный, очень трудный, это я по собственному сыну вижу. Вечно он какой-то рассеянный, витает в облаках. Иногда он садится перед выключенным телевизором — да так и сидит часами; хотел бы я знать, о чем он в это время думает, какие такие картины представляются ему на черном, немом экране. В общем, парень меня тревожит, и причин для этого, по-моему, предостаточно. Не знаю, с какой стороны к нему подступиться. Всякий раз, когда я пытаюсь с ним поговорить по душам, он отделывается пустыми фразами, а если разговор ему не по нраву, раздражается, уходит в свою комнату и не показывается до следующего утра, когда нужно идти в школу.

Я беседовал с родителями некоторых его товарищей, и у меня сложилось впечатление, что у них с детьми примерно такая же история: и отсутствие взаимопонимания, и отчужденность, и равнодушие — все, как у нас. Не понимаю, что у них, у этих мальчишек, в голове. Я даже пробовал подглядывать за ними, когда они собираются своей компанией, и установил, что ругаются они здорово, а вот настоящей, связной речи я не услышал, они не умеют разговаривать даже друг с другом.

Больше всего меня пугает пустота их жизни. Мне не по себе оттого, что мой сын смотрит на экран выключенного телевизора, меня тревожит, что он не умеет разговаривать с людьми, что у него нет никаких интересов, увлечений, что мальчик подолгу молчит. Газет он не читает, ни в кино, ни на танцы не ходит. Я в его возрасте был совсем другим, но ведь известное дело — сейчас все не так, как прежде. Попробуй, советовали мне, всыпать ему как следует, но я против таких жестких мер, мне, современному родителю, не пристало бить своего сына только за то, что он сидит перед выключенным телевизором, или потому, что мы с ним не находим общего языка. Да и вообще, сын в свои пятнадцать лет вымахал под метр семьдесят пять, и не хотелось бы, чтобы ему пришло в голову поднять руку на меня — всякое ведь может случиться.

Последнее время я ему часто говорю: найди ты себе какое-нибудь хобби, что ли, или займись теннисом, футболом, прыжками с шестом, одним словом, каким-нибудь спортом — и интересным и в то же время полезным для здоровья. По мне, даже бильярд лучше, чем ничего. А он в ответ смеется, словно я несу невесть какую чепуху, хотя всем известно, что, когда мальчишка увлечен какой-нибудь игрой, пусть даже из-за этого страдают уроки, у него по крайней мере хоть голова занята и меньше опасности, что он пристрастится к чему-нибудь похуже. Я, конечно, имею в виду наркотики. Страх перед наркотиками преследует теперь всех родителей, как когда-то преследовал страх перед венерическими заболеваниями. Но если сегодня медицина справляется даже с сифилисом, то от наркотиков, особенно сильнодействующих, средства нет никакого.

Примерно месяц назад сын попросил купить ему мотороллер, «ламбретту». Сначала мне это показалось странным, но потом я подумал: лучше уж «ламбретта», чем наркотики. Осторожненько, чтобы не разозлить его, я попытался кое-что выведать. Я еще не забыл, как несколько лет назад моя двоюродная сестра купила своему сыну мотоцикл: парень сел на него — и был таков. Теперь время от времени он присылает открытки — то из Баден-Бадена, то из Гамбурга, Марселя, Амстердама… Крепко целую и привет. В прошлом месяце прислал открытку из Хельсинки. И чего он там, в Хельсинки, не видел? Я подумал: не хватало еще, чтобы эта история повторилась с моим мальчиком, и потому «ламбретту» я ему купил, да только подержанную, с изношенным мотором, но подремонтированную и с виду совсем новую. Уж на ней-то далеко не уедешь, решил я.

Однако сын и не собирался убегать из дому. Наоборот, с тех пор как у него появилась «ламбретта», сын и отвечает мне не так пренебрежительно, как прежде, и даже первый со мной иногда заговаривает. Он, например, объяснил мне, для чего ему нужен мотороллер: оказывается, они с одним мальчиком играют в шиппо. Слава богу, сказал я себе, теперь у него есть увлечение, и я наконец смогу жить спокойно.

Как-то вечером сын приехал домой весь разгоряченный, в разорванной куртке. Сел напротив меня и стал рассказывать, как здорово они повеселились. Тут я и узнал, в чем заключается эта самая игра в шиппо. Сын растолковал мне, что играть надо вдвоем: один сидит за рулем, другой — командует. Они гоняют на мотороллере по улочкам, прилегающим к Кампо ди Фьори — там никогда не бывает полицейских, — и на ходу вырывают у женщин сумочки. Сначала, чтобы натренироваться, они проделывали это со старушками. Старушки не могут бегать, и потому риск минимальный. После месяца таких тренировок они стали нападать на туристок, преимущественно иностранных.

Я спросил, зачем им нужны сумочки, и сын пояснил мне, что сумочки им вовсе не нужны, они даже отправляют их по почте владелицам — если находят какой-нибудь документ с адресом, а если адреса нет, бросают в Тибр. Одну сумочку, например, они отправили в Миннеаполис, в США, а случалось, отправляли в Канаду, в Бразилию и даже в Австралию или Японию. Ну а деньги? Что они делают с деньгами? «Деньги мы оставляем себе, — сказал сын, — без них игра потеряла бы всякий смысл и нам было бы уже неинтересно. Кроме того, деньги нужны и на покрытие расходов — надо же покупать горючее, чинить мотороллер, отправлять по почте сумки и так далее. Ты еще учти, сказал сын, что в сумках иногда оказывается иностранная валюта, и мы много теряем при фарцовке. Бывает, женщина, у которой вырываешь из рук сумку, поднимает крик и бросается за нами вдогонку, и это так будоражит… Добравшись до безопасного места, мы прямо покатываемся со смеху. А потом идем в какую-нибудь пиццерию или в кино. Деньги мы всегда делим поровну. За руль садимся по очереди, а жертву намечает тот, кто сидит сзади, он же должен и сумочку взять. Такое у нас правило игры».

В общем, похоже, они действительно здорово развлекаются. Позавидовать можно.

С тех пор как началась эта игра в шиппо, сын очень изменился к лучшему. Утром он уходит в школу, домой возвращается в половине второго, делает уроки, а потом укатывает на «ламбретте». Иногда он приводит с собой и приятеля, тогда они делают уроки вместе. А бывает наоборот — сын ходит к своему дружку, особенно когда им задают что-нибудь по математике: у того отец инженер, вот он и помогает ребятам составлять всякие там уравнения, решать задачки.

Я лично в математике ничего не смыслю, но с удовольствием слушаю, как сын заучивает наизусть стихи. Пасколи, например: «О, Валентино, нарядный, как боярышник в цвету!» Или Д'Аннунцио — «Пришел сентябрь, зовет нас в путь. Пора нам улетать…» Или Леопарди — «Как мил мне сей уединенный холм»… Прекрасно! Я всегда любил стихи. Многие стихотворения помню еще со школьной скамьи, так что могу подсказывать сыну, даже не заглядывая в книгу.

Часто сын возвращается домой, когда я уже в постели, но, если он приходит пораньше, мы подсаживаемся к телевизору и вместе смотрим передачу, а потом обмениваемся впечатлениями. Прошли времена, когда мальчик часами сидел перед слепым экраном. Если по телевидению нет ничего интересного, он рассказывает об игре в шиппо — и всегда с восторгом. Однажды за вечер им удалось взять целых пять сумок. Время от времени я его по-отечески предостерегаю: гоняя на большой скорости по таким тесным улочкам, они могут задавить кого-нибудь или сами разбиться. Я взял с него слово, что на деньги от следующего шиппо они приобретут страховой полис. Мальчики сказали, что обязательно так и сделают. Славные мальчишки, а теперь еще и веселые, беспечные — в общем, такие, какими и должны они быть в этом возрасте.

Позавчера ребята вернулись вечером в прекрасном настроении и сообщили новость: они купили себе мотоцикл марки «кавасаки». Пришлось спуститься во двор посмотреть. Мальчики сказали, чтоб я не беспокоился: они обо всем позаботились — и о страховке, и о водительских правах. Лично я на «кавасаки» никогда бы сесть не рискнул, но должен признать: вещь что надо.

ПЕСОК НА ЗУБАХ^{12}

Перевод Е. Дмитриевой.

Прошло много лет, прежде чем я решился сказать правду. Теперь, когда меня спрашивают, люблю ли я море, я спокойно отвечаю: нет, не люблю. Казалось бы, что тут особенного, но у всех от удивления глаза на лоб лезут: как так? почему? непостижимо! Мне не верят, думают, я оригинала из себя строю, будто мне делать больше нечего — мне-то, часовщику! Часовое дело — это честная и точная наука. Жизнь, по-моему, тоже честная и точная наука. Часы и жизнь вранья не терпят.

Почему, собственно, море или цветы обязательно должны всем нравиться? Разве я не имею права сказать: некоторые цветы я не люблю? Оказывается, не имею: оказывается, все цветы прекрасны, и о них нельзя говорить плохо. Хотя взять, например, фуксию — что в ней красивого? Висюльки серо-буро-малиновые, как виноградные выжимки, листья уродливые, а к тому же приторный запах. Или другой цветок с невыносимым, прямо-таки тошнотворным запахом — тубероза. Я не боюсь признаться: фуксия и тубероза мне противны, если надо — могу это даже в письменном виде подтвердить.

Еще одна трудная и даже более деликатная проблема — дети. Не спорю, дети — это святыня, детей надо понимать и по возможности любить. Но почему меня надо считать чудовищем, раз я убежден, что дети бывают симпатичные и несимпатичные? Если это дети моих клиентов — их волей-неволей приходится терпеть, хотя иной раз попадаются такие, которых так бы и убил на месте. Само собой разумеется, я в жизни пальцем не тронул ребенка, ни своего, ни чужого, но неужели я не могу сказать про неприятных детей, что они неприятные? Выходит, не могу, запрещено, как будто все дети — ангелы небесные.

Впрочем, вернемся к нашему разговору о море; не понимаю, что в нем находят хорошего. Издали оно еще ничего. Издали оно даже может показаться красивым, согласен. Но все эти красоты не по мне, и не стану я терять времени, чтоб любоваться разными пейзажами, хотя бывает: оглянется человек вокруг — и увидит вдалеке море, а оно все серебром сверкает. Ну и что? Разумеется, морская даль производит определенное впечатление, но не на меня. Плавать в лодке или на корабле ради того, чтобы видеть вокруг одну только воду, — по-моему, самая большая глупость, которую придумали европейцы.

На земле растут деревья, цветы, есть города, горы, холмы, луга, ущелья, короче говоря, природа бесконечно разнообразна и предстает во всем своем богатстве. Еще на земле живут мужчины и женщины. На море ничего подобного не встретишь. Оно ровное и плоское; когда же поднимаются волны, тут и говорить нечего, в такой момент лучше держаться от него подальше. На море нет жизни, а если и есть, то ее не видно. Возможно, рыбы способны его оживить и сделать привлекательным, но они живут под водой, и их тоже не видно. Что толку в существовании миллионов рыб всевозможных форм и расцветок, раз я их не вижу? Корни деревьев тоже бывают самой причудливой формы, но кому придет в голову рассуждать о корнях, которые спрятаны под землей и никому не видны? Можно, конечно, стать на берегу и восхищаться цветом морской воды: посмотрите, какая гамма красок! ах, какая синева! ах, какая голубизна! изумруд, бирюза, берлинская лазурь или, как я отметил выше, — серебро!

Конечно, море меняет цвет в зависимости от часа и времени года. При голубом небе и море голубое, если небо свинцовое, море тоже приобретает свинцовый оттенок, в некоторых же случаях, если верить Гомеру, оно даже бывает «винного цвета». Ну и что? Горы тоже меняют цвет, но никому в голову не придет тратить прилагательные по этому поводу. Вообще, прилагательные — пустое дело. Тот же Гомер — разве не мог он поточнее выразиться и объяснить, какое вино имеет в виду, белое или красное, это же большая разница.

Не понимаю людей, способных все лето торчать на пляже под палящим солнцем. Они балдеют на солнцепеке, а когда совсем одуревают от жары, плюхаются в воду, чтобы освежиться. Но почему, позвольте спросить, в жару не спрятаться в тенек? Я понимаю — зимой, когда холодно, погреться на солнышке. Однако эти чудаки сидят и лежат на солнце в разгар лета, в самую жару. Конечно, в таком случае морская вода приносит облегчение, но можно ли придумать что-либо более абсурдное?

В прежние века не бывало такого паломничества к морю, как в наше время. Мода эта совсем новая, и придумали ее спекулянты. Стоит одному что-то сделать, и все бросаются ему подражать, словно обезьяны. Выйти из воды и тотчас же голым растянуться на песке, который прилипает к мокрому телу, — что за гадость! Только свиньи валяются в грязи, но на то они и свиньи. Ради того лишь, чтобы загореть до черноты на море, многие готовы спустить все до последнего гроша. Между тем злоупотреблять солнцем вредно, оно плохо действует на кожу, от него появляются морщины, а в чрезмерных дозах оно даже канцерогенно. Об этом из года в год пишут в медицинских журналах, но спекулянты стоят грудью и не пропускают эти сведения в газеты, которые читают все.

Бедные люди! Иной раз я захожу на пляж, чтобы посмотреть на этих несчастных, страдающих от зноя, и говорю себе: погляди, как они истязают себя, вот дураки! Я вижу: в час дня они открывают холодильные сумки, вытаскивают оттуда свои ледяные бутерброды и бутылки с пивом и едят прямо на песке. Песок на зубах — мерзость какая! Но эти несчастные все терпят, им кажется, что они отлично отдыхают. Если вам нравится плавать, плавайте на здоровье, но я умоляю вас, не ешьте бутерброды с песком, который скрипит на зубах! Я, как представлю себе это, весь мурашками покрываюсь.

Многие приносят с собой на пляж зонты или тут же берут их напрокат у спекулянтов. Это уж полная дикость. Если вы любите тень, спрячьтесь в тень, но зачем сидеть на солнце под зонтом? А раз уж вам так приятно торчать на солнце, торчите, но, когда обожжете ступни о раскаленный песок, страдайте молча и не жалуйтесь. Вам доставляет удовольствие возвращаться домой с черными от мазута ногами? Пожалуйста, ваше личное дело.

Но я готов голову дать на отсечение — жариться на солнце никому не нравится. В тот день, когда кто-нибудь осмелится сказать, что лежать летом на солнце — идиотизм и к тому же вредно для здоровья, пляжи опустеют. Я верю, рано или поздно это случится, и тогда люди, как в доброе старое время, будут приходить на берег моря, исключительно чтобы прогуляться на закате, когда солнце не так печет.

Если бы у меня была возможность выступить по телевидению или в газете, я бы все это высказал. Часовщик тоже имеет право голоса. Я бы сказал: я понимаю бедуинов, которые по необходимости пересекают песчаные пустыни; я понимаю верблюдов — у них тоже нет выбора; я понимаю рыбаков, вынужденных целыми днями болтаться в своих суденышках ради заработка; но если человек отправляется к морю без всякой причины, ради так называемого отдыха, по мне, он сумасшедший. Правда, когда я говорю, что не люблю море, на меня смотрят так, будто сумасшедший я. Ну и пусть, никто не запретит мне высказывать свое мнение! Да, я не люблю море, меня от него воротит. И можете думать обо мне что угодно.

ДВА МИЛЛИАРДА^{13}

Перевод Л. Вершинина.

Я сижу у окна, гляжу на серое миланское небо, на падающие с платанов листья и никак не могу отделаться от ощущения, что все еще лечу в самолете из Цюриха. Время от времени я судорожно вздрагиваю, словно проваливаюсь в воздушную яму, вцепляюсь в ручки кресла или невольно пытаюсь застегнуть предохранительный ремень. Я не хочу тревожить жену и детей и потому попросил оставить меня одного. Мне приходится беспрестанно твердить себе, что я сижу в кресле у себя в кабинете, что это мой дом под серым миланским небом, что через несколько дней я переступлю порог своего офиса и что в конце концов все завершилось наилучшим образом. В окно я вижу четырех агентов в штатском, которые не спеша попарно прохаживаются по двум противоположным тротуарам, усыпанным листьями. Бессмысленная предосторожность — ведь все уже позади. Но мне пришлось нанять этих агентов, уступая нажиму так называемого профсоюза горилл, который, по некоторым сведениям, связан с Анонимной корпорацией похитителей. Мои телохранители — полицейские на пенсии, всем уже за шестьдесят, и называть их гориллами по меньшей мере смешно.

Вот уже несколько часов я не могу оторвать глаз от окна и машинально провожу языком по деснам, словно пытаюсь отыскать пустоту на месте вырванного зуба, ибо порой мне кажется, что в Цюрихе мне и в самом деле удалили зуб. Разумеется, я отлично понимаю, что мой язык не может обнаружить то, что всего лишь метафора, к тому же неточная, ибо, если уж идти по пути метафор, я лишился не одного, а двух зубов, ведь я заплатил похитителям выкуп в два миллиарда лир. Однако я испытываю точно такие же боль и уныние, какие испытываешь, выходя от дантиста. Врачи называют это мнимой болью. К примеру, ампутированная нога продолжает болеть еще несколько месяцев после операции. То же самое происходит и с зубами, но боль длится всего несколько дней. А вот с потерянными миллиардами дело обстоит иначе, и я все пытаюсь проанализировать свою реакцию.

Впервые за долгие годы я могу спокойно подумать, неторопливо поискать нужную метафору, подкорректировать ее, если она окажется неудачной. Подлинный отдых — это возможность расслабиться умственно, только тогда полностью отдыхает и тело. Благодаря моему воздушному путешествию в Швейцарию и обратно, точнее сказать, благодаря похищению, жертвой которого я стал, я чудесным образом избавился от прежних забот — от всех докучных мыслей о финансовых, административных, налоговых, профсоюзных делах. В голове образовалась пустота, которую я могу свободно заполнить плодами своего воображения.

Это не значит, что я хочу таким способом выразить свою признательность Анонимной корпорации похитителей, — до подобного цинизма я еще не дошел. Однако должен отметить, что по сравнению с моими знакомыми и друзьями, также ставшими жертвами похищений, я воспринял случившееся намного легче, чем они. Многие из них до сих пор оплакивают свои миллиарды, а некоторым после похищения и уплаты выкупа пришлось за собственный счет поехать в Швейцарию, чтобы подлечить нервы. Газеты писали, будто я симулировал сердечный приступ. Но это ложь, скорее всего изобретенная рекламным отделом Анонимной корпорации похитителей. Мне незачем было притворяться больным, потому что похитители обошлись со мной во всех отношениях великолепно. Заплатив относительно скромную сумму и подвергшись лишь минимальному риску, я теперь тоже могу рассказывать друзьям и моим детям о необыкновенном приключении.

Не знаю, до какой степени правдивы свидетельства других жертв о размерах выкупа. Разумеется, я имею в виду цифры, названные в доверительных, частных беседах: публично никто не признался, что уплатил столь крупную сумму. Никому не хочется объявлять налоговому управлению, что у него имеются вклады в банках соседней страны. На это похитители и рассчитывают. Есть и другая причина, заставляющая жертву молчать: сумма уплаченного выкупа, даже если имеется документальное подтверждение, также облагается налогом. Во всяком случае, сравнивая свои капиталы с капиталами других похищенных, я не могу не признать, что со мной обошлись по-божески. Например, некий Дзаннино уплатил всего миллиард, но для него это огромная потеря, поставившая под удар все дела строительной фирмы «Дзаннино энд компани». И чтобы как-то уцелеть, ему пришлось просить заем у одного миланского банка, контролирующего Анонимную корпорацию похитителей. Если Дзаннино, мелкий предприниматель, уплатил один миллиард, то с меня похитители могли потребовать как минимум пятнадцать.

Я заранее знал, что рано или поздно настанет мой черед, что меня схватят и увезут в Швейцарию. На этот случай я перевел в один из цюрихских банков шесть миллиардов лир. Полиция через своего представителя сама посоветовала мне держать наготове такую сумму, так же как она рекомендует всем хранить дома наличные деньги на случай ограбления. Ясное дело, похититель, так же как и обыкновенный грабитель, не может вернуться домой с пустыми руками. Работа у них рискованная, она требует существенных денежных затрат, и неудача способна довести их до крайнего ожесточения. Нередко это люди с неустойчивой нервной системой, им ничего не стоит выстрелить в тебя или отрезать ухо — такое случалось уже не раз. Впрочем, проведи мои похитители более тщательную проверку сумм, которые я переводил в Швейцарию, они наверняка могли бы получить с меня куда более крупный выкуп. Словом, по моим расчетам, я сэкономил по меньшей мере четыре миллиарда. Жаловаться не приходится, не так ли?

Надо, однако, заметить, что слухи о редкой предприимчивости бандитов весьма и весьма преувеличены. Мне это, конечно, на руку, но, будь похитители моими подчиненными, я бы их всех уволил. Правда, они могут позволить себе некоторые небрежность и дилетантство, так как уверены в молчании и даже пособничестве своих жертв. Те, кто пытались осложнить этим бандитам задачу, переведя свои миллиарды из Швейцарии в Испанию, в Португалию или в Лихтенштейн, вынуждены были потом совершить гораздо более утомительное путешествие в одну из этих стран. Я уже не говорю о трудностях, связанных с перемещением капиталов, и о риске потерпеть убыток из-за валютных и политических неурядиц.

На Милан опускается тьма, и небо из серого стало черным; скоро придет врач для профилактического осмотра и объявит, что я пока что нахожусь в состоянии шока. Это позволит еще на несколько дней оттянуть допрос в полиции. В ожидании врача я делаю кое-какие пометки в блокноте, готовясь рассказать об обстоятельствах похищения. Свой монолог я выучу наизусть и потом произнесу в полиции без запинки. А так как врач, по договоренности со мной, заявит, что я еще не вполне оправился от потрясения, мне простятся некоторые мелкие несуразности. Но о Швейцарии и о воздушном путешествии я должен забыть раз и навсегда. Когда похищения только-только начались, полиция проводила тщательное, серьезное расследование, теперь же допросы свелись к простой формальности. Конечно, я предпочел бы избежать и этой, достаточно неприятной, процедуры, но моя секретарша слишком сильно разволновалась и сделала то, чего ни в коем случае не должна была делать: после того как бандиты увели меня из моего кабинета, сразу вызвала полицию. Чрезмерно впечатлительные секретарши — сущее бедствие!

Единственное, что меня смущает во всей этой истории, — огласка. За год в нашем городе произошло около полусотни случаев похищений — я говорю, разумеется, о людях, занимающих определенное общественное и материальное положение, — а в газеты попало из них не более десятка. Увы, я оказался в их числе. Остальные рассказывали о своих злоключениях только в узком кругу, и мне точно известно, что многие завышали сумму уплаченного выкупа, а некоторые вообще придумали все от начала до конца, чтобы придать себе больше веса.

К примеру, я не верю, будто Каноби, владелец фабрики оптических стекол, уплатил миллиард лир. Как он мог раздобыть миллиард наличными, если ему не удается получить банковский кредит в двести миллионов, чтобы спастись от неминуемого банкротства? Да он миллиард лир в глаза не видел, бедняга! А историю с похищением и полетом в Швейцарию он выдумал, чтобы поднять свой престиж в глазах общества.

Ну вот и врач, я уже слышу его шаги. Я должен выказать полнейшее спокойствие, чтобы не смутить его, а главное — не напугать, как это случилось в прошлый раз. Ведь он не только мой личный врач, но и друг. Впрочем, я и в самом деле вполне спокоен. Мне нужно лишь отстегнуть ремень и спрятать его под кресло.

МАФИОЗО^{14}

Перевод Л. Вершинина.

Вот уже восемь лет я работаю адвокатом по уголовному праву, и мне часто приходится иметь дело с самыми разными людьми, порой весьма циничными. Я довольно ловко манипулирую статьями уголовного кодекса, да и в жизни неплохо устроился. Но город, где я живу, слишком маленький, и потому мне никак не удается в полной мере проявить свои способности, иными словами — сделать карьеру. Надо, однако, признаться, что события последних месяцев посеяли во мне сомнения, заставили призадуматься: действительно ли я человек практичный, а может, я наивный глупец, неудачник?

Целых полгода я безуспешно пытаюсь вступить в контакт с мафией, но до сих пор мне не только не удалось войти в состав «Достопочтенного общества», но даже отыскать кого-либо, кто бы согласился помочь мне, хоть что-то посоветовать. На первый взгляд мое решение может показаться постыдным, но, право же, это не так. Моралисты, конечно, возмутятся, но ведь сегодня доподлинно известно, что многие видные политические деятели, промышленники, лица свободных профессий связали свою судьбу с мафией. В прежние времена политики, промышленники, лица свободных профессий вступали в масонские ложи, добровольно подчиняясь их тайным ритуалам и обрядам, и это тоже шокировало моралистов. Сейчас над масонами лишь посмеиваются. По сути все эти тайные общества не что иное, как организации взаимопомощи, взаимовыручки, существовавшие еще на заре человечества. И особенно в них нуждаются такие люди, как, скажем, я, — люди, которым трудно проявить свои деловые качества. Я хотел бы перебраться в Милан, но попробуйте в большом городе, где вас никто не знает, найти клиентов! Нет, я не намерен ждать долгие годы, пока обеспечу себе имя и выгодную клиентуру. Поэтому я и решил вступить в «Достопочтенное общество»: через него я получу доступ к людям, которые окажут мне необходимую поддержку и возьмут под свое покровительство.

Пока же я работаю адвокатом в маленьком ломбардском городке. Однажды мне удалось избавить от тюрьмы мафиозо, который занимался рэкетом в барах. В другой раз добился оправдания за недостаточностью улик другого мафиозо, который выстрелил в своего соперника. Словом, кое-какие заслуги перед «Достопочтенным обществом» у меня есть. На свой заработок я могу жить без забот, но карьеры в нашем городишке мне не сделать, это уж точно. В городе два известных адвоката: один — по уголовному, другой — по гражданскому праву. Самые выгодные дела попадают к ним. Ну а молодым специалистам остается только ждать: мне — когда умрет этот крупный адвокат по уголовному праву, а моим коллегам — когда умрет первый в городе адвокат по гражданскому праву. Адвокату по уголовному праву всего лет пятьдесят, и с виду он здоровяк, хотя и поговаривают, будто страдает диабетом. Он спокойно может проработать еще лет двадцать. Нас, молодых адвокатов по уголовному праву, в городе добрый десяток, а больших процессов бывает три-четыре в год, а то и меньше. Понятно, никто из нас не собирается убивать адвоката-монополиста. По правде говоря, он того заслуживает, но еще не было случая, чтобы один адвокат убил другого из-за конкуренции. Такого не бывает даже у врачей, хотя они оперируют сотнями миллионов лир.

Все я это рассказываю не в оправдание себе, а просто чтобы вы поняли: у меня нет другого выхода, кроме как записаться в «Достопочтенное общество». Первым делом я отправился в Палермо, подобно тому как человек, желающий в совершенстве изучить английский язык, едет в Оксфорд. В Палермо я остановился в гостинице, известной тем, что там собираются главари мафии. Гостиница была для меня дороговата, но я заранее знал, что осуществление моего замысла потребует определенных расходов. Я с максимальной осторожностью спросил у портье, не может ли он мне помочь — разумеется, за солидное вознаграждение. Вначале он притворился, будто не понимает, а потом сказал, что о мафии ничего не слышал и помочь мне не в состоянии. Тогда я обратился к хозяину гостиницы, но с тем вышло еще хуже. Он заявил, что мафии вообще не существует, все это — басни, которые распространяют болтуны с континента. Я настаивал, и тогда он, похоже, рассердился и даже возмутился не на шутку, хоть я и объяснял, что я не журналист и не полицейский агент, а просто хочу стать мафиозо. Для этого я желал бы познакомиться с одним из главарей мафии и, прежде чем меня ему представят, готов подвергнуться любым испытаниям. И еще добавил, что по профессии я адвокат, сумел добиться освобождения двух мафиози и ничего иного не желаю, как честно служить мафии, стать одним из членов «Достопочтенного общества». Но говорить с ним было все равно что со стенкой. На следующий день он мне объявил, что дальнейшее мое пребывание в его гостинице нежелательно, так что пришлось мне перебраться в другую.

Вы не поверите, но за целый месяц жизни в Палермо мне не удалось вступить в контакт ни с одним мафиозо. Между тем я не похож ни на полицейского, ни на шпика. У меня полноватое и благодушное лицо вполне добропорядочного человека. Хотя, может, они потому и не пожелали иметь со мной дело, что у меня слишком мирный вид? На экране в облике мафиозо всегда есть что-то подозрительное, и лицо у него, как правило, в шрамах. Во мне же нет ничего подозрительного, а на физиономии, увы, ни единого шрама. Но я человек упрямый и так легко не сдаюсь. Всеми путями я пытался войти в контакт с теми, кого газеты и общественное мнение считают причастными к мафии. Начал с самых известных адвокатов, которые защищали мафиози на процессах, затем познакомился с владельцами строительных фирм, директорами банков, кредитных контор, государственных учреждений и другими должностными лицами, как две капли воды похожими на уже упомянутых мною героев киноэкрана. Нередко мне стоило большого труда попасть к ним на прием, приходилось изобретать самые немыслимые предлоги, но результат всегда был один и тот же. Когда я говорил, что хочу вступить в ряды мафии, больше всего почему-то оскорблялись политические деятели, хотя я всякий раз добавлял, что готов записаться и в их партию. Одни смеялись мне в лицо, другие приходили в ярость и грозили подать на меня в суд. В конце концов один оптовик, сбывавший фрукты и овощи в палермском порту, недвусмысленно заявил, что если я в двадцать четыре часа не уберусь из Сицилии, то может случиться неприятность. Так я оказался в Риме.

Здесь мне пришлось начать все сначала. Я утешал себя тем, что жители Палермо — народ недоверчивый, и к тому же полиция там неотступно следит за каждым. И потом, они все-таки сицилийцы. В Риме дела мои сложатся куда лучше, думал я. А вышло хуже некуда. Министр, которого все считают главой мафии, вообще не захотел меня принять. Мне удалось увидеться лишь с его секретарем. У него свой кабинет в здании рядом с министерством. Кабинет роскошный, но я так и не понял, какие он там решает дела. Секретарь министра говорил со мной вежливо, но с иронией, и, по-видимому, моя просьба его позабавила. Но когда он сообразил, что я не шучу, то сухо сказал, что я ошибся адресом, и немедля указал мне на дверь. Наконец мне удалось встретиться с помощником министра, которого все знают как крупного мафиозо и поговаривают, будто фактически ему принадлежит половина Сицилии. Он выставил меня из кабинета ровно через три минуты, пригрозив принять какие-то меры. Какие — я толком не понял, потому что он говорил на сицилийском диалекте. Удивительнее же всего то, что каждого из них поистине изумляла моя просьба, все они так или иначе давали мне понять, что никакой мафии не существует. А это лишний раз подтверждает, что мафия — вещь серьезная, настоящее тайное общество со своими суровыми законами, которые все его члены обязаны соблюдать беспрекословно. Одного не понимаю: как все же им удалось вступить в «Достопочтенное общество»? Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь родился мафиозо или что этот титул передается по наследству. Я упорно спрашиваю себя: как стать мафиозо?

Ясно, что у мафиози есть определенный условный знак, при помощи которого они распознают друг друга, и если не знаешь этого пароля, то и не мечтай попасть в «Достопочтенное общество».

Я даже прибег к уловке: попытался показать предполагаемым мафиози, что я тоже член мафии, свой человек. Тонкий намек, пара фраз на сицилийском диалекте, многозначительный прищур и все такое. Я надеялся, что кто-нибудь заговорит со мной откровенно, раскроется. Но наткнулся, как и прежде, на стену молчания и подозрительности. Я заявил, что готов бесплатно защищать на суде попавшего в беду мафиозо. А мне говорят — зря стараешься, мафии не существует, все это вымыслы журналистов.

В какой-то момент я и сам усомнился: существует ли мафия, может, все это блеф? Я беспрестанно завожу об этом разговоры с самыми разными людьми и слышу от них, что крупнейший банк — в руках мафии, известная клиника — тоже, как, впрочем, и целая сеть гостиниц, а некое акционерное общество лишь легальное прикрытие для темных дел мафиози. Послушать моих собеседников, так мафия проникла и в банки, и в промышленность, и в государственные учреждения; она держит под контролем торговлю наркотиками, рынки сбыта, строительные подряды, занимается похищением людей. Все уверяют, что и крупные политические деятели, и важные полицейские чины, и прокуроры либо члены мафии, либо связаны с нею. Я всячески стараюсь познакомиться с этими людьми, но они упорно избегают всяких разговоров о мафии, и все мои надежды лопаются словно мыльный пузырь. Однако я не сдаюсь. Из Рима поеду в Милан и начну все сначала. Постараюсь связаться с калабрийской мафией: говорят, она моложе, менее замкнута и более активна, чем сицилийская.

СЕРАЯ ДЕВУШКА^{15}

Перевод Е. Дмитриевой.

Я девушка в сером из рекламной передачи «Карамель „Мультигуст“», каждый вечер в пятницу я появляюсь на экране телевизора, в левом углу. А со второй девушкой, которая в правом углу, ну такая, ярко одетая, с бантиками в волосах, — пугало пугалом, — я с ней даже не знакома. Знаю только, что она снималась в порнографических фильмах, а карамель стала рекламировать, чтобы себе рекламу сделать. Артисты должны при каждом удобном случае показывать свое лицо, иначе зритель их забудет, и прощай карьера. Нет, конечно, ноги — тоже важно, но лицо важней. Если показать отдельно ноги знаменитой актрисы, их ни один человек не узнает. Ноги могут быть красивые, могут быть некрасивые, но только все они безликие.

Когда меня пригласили рекламировать карамель «Мультигуст», я обрадовалась и сразу согласилась. Не только из-за денег, но еще и потому, что буду появляться на экране каждую неделю шесть месяцев подряд, прямо перед выпуском новостей. Телезрителей-то миллионы! Я подписала контракт на месяц и с аванса заплатила первый взнос за цветной телевизор.

В тот вечер, когда первый раз передавали мою рекламу, я позвала двух подруг. Все-таки я волновалась и, пока ждала передачу, съела целый пакетик «Мультигуста». Мне нравится эта карамель, хотя и говорят, будто в ней много химических красителей. Но сейчас не об этом, а о самом главном: когда я увидела себя по телевизору, я обалдела. Мало того что я одета была в серое, так мне еще лицо сделали серым и ноги тоже. Как, каким способом — понятия не имею, а только если бы я заранее знала, я бы точно отказалась или по крайней мере заставила бы их заплатить в два раза больше. Раз так — нечего было и деньги тратить на цветной телевизор, прекрасно бы старым обошлась, черно-белым. Наверно, они во время съемок применяли особое освещение или еще что-то — не знаю, во всяком случае, добились, чего хотели: смотреть тошно. Ведь я по рекламе не ем карамель «Мультигуст», это моя цветастая напарница жует ее без передышки.

Первым делом я подумала подать в суд на фирму, которая выпускает эту карамель, за причиненный ущерб, но подруги, которые сидели у меня в тот вечер, начали меня отговаривать: мол, если актриса прослывет склочницей, пиши пропало, ей больше никогда работу не дадут, потому что все фирмы, даже конкуренты, — одна лавочка: тут же ославят как миленькую. Я уже говорила: для актрисы главное — свое лицо показать, а если, не дай бог, какой-нибудь продюсер включит телевизор и увидит меня такую серую с головы до ног? Да он меня никогда и вспоминать не захочет! Не могу успокоиться, и все тут, такой уж у меня характер. Звоню на следующий день одному адвокату. Мы знакомы, потому что я с ним спала. Так он тоже: не советую, мол, поднимать шума. И потом, говорит, разве можно определить размер ущерба, если у тебя нет ставки и как киноактриса ты не котируешься? Он так сказал это «не котируешься», будто я биржевая акция. Одним словом, тоже ничего путного не посоветовал. Под конец, чтобы меня утешить, он говорит: не исключено, что твоя серость заинтересует кого-нибудь из продюсеров. Хорошо бы! Да только я уже четыре месяца маячу на экране, а пока ни одного предложения, даже самого паршивого, ни одного звонка — ничего, буквально ничего.

А на девушке, которая со мной снималась, платье было яркое такое, крупными цветами, чулки — в фиолетовых ромбах, зеленые атласные туфли, на шее — оранжевая косынка из блестящего шелка, ну и плюс косметика: красные губы, ногти, румянец аж до ушей, ресницы черные и веки намазаны. Повезло ей, потому что хоть у нее и дурацкий вид из-за этой пестроты, зато смотреть весело. Уж лучше иметь дурацкий вид, чем тоску нагонять. Для девушки, которая, вроде меня, хочет стать актрисой, самое большое несчастье на свете, если она тоску на людей нагоняет. Мою напарницу авторы рекламы нарочно так ярко разукрасили — чтобы каждый цвет соответствовал цвету какой-нибудь конфеты «Мультигуст» — лимонной, клубничной, вишневой, ананасной, кофейной, апельсиновой, мандариновой, мятной, ежевичной и т. д. и т. п. Одним словом, не девушка, а целлофановый мешок с карамелью. Вот возьму и расскажу феминисткам, как тут над женщинами издеваются! А серого цвета вроде бы те, кто ихней карамели не ест и живет серой жизнью. Бедняжки, они лишают себя такой радости — сосать разноцветную карамель «Мультигуст»! Да я могу хоть сейчас выступить на пресс-конференции и заявить, что их разноцветная карамель — сплошная химия. Вот тогда им несладко придется!

Вещи, в которые я была одета для рекламы, мне после съемок подарили — а куда их было девать? Вещи из очень хорошей материи и сидят здорово, их в знаменитом ателье заказывали, где шьют для кино и для телевидения, даже знаменитых артистов часто обслуживают. Не могла же я отказаться от таких дорогих вещей, хотя меня и подмывало плюнуть в рожу этим скупердяям. Вот и хожу теперь в сером который месяц. Мрачная стала, как будто серость с одежды на меня перешла, почти не смеюсь, и друзья спрашивают, что со мной случилось, почему я такая скучная. Ничего, говорю, скучная — и все.

Часто сижу одна дома по вечерам — никого видеть не хочется. Плюхнусь в кресло или лягу ничком на кровать — и реву, думая про то, какая я несчастная. Мне могут сказать: взяла бы да вышвырнула вон эти серые тряпки! Но во-первых, я вещами не бросаюсь, во-вторых, до меня не сразу дошло, что серый цвет так влияет на настроение, а теперь все равно уже поздно. Несколько дней назад мне вдруг захотелось выброситься из окна. Некоторые мысли приходят в голову незаметно для тебя самой, и ты смехом можешь очутиться на тротуаре, разбитая в лепешку.

Когда у меня голова не пухнет от горьких мыслей, я вспоминаю, что я хорошенькая, и верю, что рано или поздно опять стану веселая, как раньше, а потом вдруг снова начинаю реветь — и реву часами, остановиться не могу. И чем больше плачу, тем тоскливей на душе. Прошлой ночью проснулась оттого, что ревела во сне — подушка насквозь промокла. Сколько себя знаю — никогда такого не бывало. Ничего не поделаешь: как вырядилась в серое, так и жизнь моя стала серой, а самое страшное — я потихоньку привыкаю к тоске, мне нравится грустить. И теперь я такая же мрачная, как все мои подруги. Мне ужасно хочется сходить к психоаналитику, но сперва надо новый контракт заключить, а то, говорят, психоаналитики здорово дерут.

Если меня никто не приглашает в ресторан, я готовлю что-нибудь дома и ем в одиночестве. Вчера я вдруг разревелась, когда ела спагетти, и слезы дождем закапали в тарелку. Вообще-то если уж я расплачусь, то не на шутку, но тут взяла себя в руки. Надо что-то сделать, сказала я себе, нельзя спускать этим сволочам, которые довели меня до такого состояния. Я села на телефон и все выложила бухгалтеру фирмы, которая выпускает карамель. Мы знакомы, хоть я с ним ни разу не спала. Я ему сказала, что за тот месяц, когда я у них работала, я истратила пятьсот тысяч лир на квартплату, телефон и такси. Плюс первый взнос за цветной телевизор — еще сто тысяч. Истратила шестьсот, а получила восемьсот, долой вычеты. Если они думают, что мне интересно работать меньше чем за двести, они сильно ошибаются. Бухгалтер сперва молчал, не знал, видно, чем крыть, а потом начал мне голову морочить, будто бы квартплата, телефон и такси да взнос за цветной телевизор не имеют никакого отношения к гонорару за мои услуги. «За ваши услуги» — так и сказал, идиот. Некоторые считают: раз актриса, значит, шлюха. Я ему сказала, чтобы он не смел говорить про мои услуги. Он извинился, а потом опять за свое: восемьсот тысяч, мол, приличный доход, вам, мол, хорошо заплатили. Бухгалтер, а делает вид, будто не знает, что доход — это не то, что ты получаешь, а то, что у тебя остается после всех расходов. Спрашивается, говорю я ему, кто за квартиру платил — вы или я? А за телефон, за Цветной телевизор? За такси? А еще ресторан? Или, по-вашему, когда человек работает, ему есть не надо? Он же мне толкует, так, мол, и так, не может фирма все ваши расходы на себя взять, тем более телефонный счет у вас за три месяца. Никто не спорит, но платила-то я по нему, когда на вас работала. Ну, он язык и прикусил. А я свое: пусть я и не бухгалтер, но мне известно, из чего прибыль складывается. Он засмеялся в трубку и говорит: при чем здесь прибыль, вы же не организация, а частное лицо. До чего мужчины бывают глупые! Когда речь, говорю, идет о кошельке, никакой разницы нет между организацией и частным лицом. Почти целый час у меня отнял, а под конец намекнул, что не прочь поужинать со мной где-нибудь в окрестностях Рима, в уютном ресторанчике, и за порцией спагетти продолжить этот разговор. Я не ответила ни да, ни нет, договорились, что он позвонит. Про серый наряд и про ужасное настроение я ему ни слова не сказала: есть вещи, про которые я не люблю говорить по телефону.

Почему одинокая девушка, вроде меня, принимает приглашения? Чтобы одной не сидеть. Иной раз, если человек симпатичный, то и ночь с ним проведешь, а он тебе на следующий день непременно норовит подарок сделать. Пережиток, конечно, в наше время все девушки на равных с мужчинами, а не только какие-нибудь ярые феминистки. Лично я никогда не беру подарков, разве что золотые монетки — ну, стерлинги там или флорины. Золотые монеты — моя слабость, чего скрывать? Но если мужчина мне подарит несколько монеток, я на следующий день посылаю ему кожаный ремень или зажигалку — пусть видит, что я девушка самостоятельная.

Я пришла на свидание вся в сером, как на экране, когда карамель рекламировала. Бухгалтер целый вечер острил насчет моего наряда, но в конце концов тоже убедился, что серое нагоняет тоску не только на тех, кто в нем ходит, но и на окружающих. Еще чуть-чуть, говорит, и я заплачу. Я сама изо всех сил сдерживалась, а нет-нет да и разревусь. Но своего-то я добилась: в другой раз, когда они станут рекламировать карамель «Мультигуст», цветной девушкой буду я. Поклянись, говорю, и он сказал «клянусь» (мы уже перешли на «ты»). И еще он пообещал устроить, что мне подарят те вещи, в которых я буду сниматься, а я ему сказала: нет уж, пускай они это в контракт впишут, потому что мне подарков не надо. После ужина мы зашли к нему выпить виски, и я, чтоб доставить ему удовольствие, сняла свое серое платье.