Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

ВИВА МИЛЬЯВАККА!

Перевод Л. Вершинина.

Париде Мильявакка, Кавалер Труда и Доктор Гонорис Кауза, еще и в 1966 году оставался одним из столпов итальянской промышленности. Он принадлежал к славной плеяде дерзких и удачливых дельцов, которая появилась после войны в период реконструкции индустрии и неслыханного обилия работы, а с ней и денег, получивший название «экономическое чудо», как бы в подтверждение того, что подобное явление у нас равнозначно чуду.

«Группа Синдер», объединявшая с десяток крупных предприятий, была вся в крепких руках Мильявакки. Порой, сидя в своем президентском кабинете за огромным пустым столом, служившим только для того, чтобы облокотиться и держать на подобающем расстоянии собеседников, он даже спрашивал себя, из каких семян вырос этот лес заводов и учреждений, где трудится тьма людей.

Если он углублялся в прошлое, пытаясь определить, с чего началось его процветание, ему приходилось признать, что его действиями и выбором словно управляла таинственная сила — желание уцелеть и обеспечить благосостояние целой нации, которую объединяло лишь желание хорошо жить. Говорят, что бывают периоды и эпохи, когда люди как бы сами стремятся к краху, но им противостоят периоды и эпохи, когда они решительно сплачиваются, чтобы достичь наилучших условий жизни. И вот он, Мильявакка, по чудесной случайности вернулся в Италию после войны и долгого плена в самый подходящий момент.

Прибыв в Милан, он стал работать на паях с одним водопроводчиком. Год спустя он взял в жены служанку из одного дома, где ремонтировал кран. Жена, Амабиле Камизаска, женщина некрасивая, но умная и очень трудолюбивая, уговорила его открыть собственное дело. Примерно за два года усердной работы в своей мастерской Мильявакка поднакопил немного денег. Однажды он встретил капитана Каллигариса, с которым познакомился в Индии. Каллигарис был доктором химических наук, но, вернувшись на родину, работы найти так и не сумел.

— Не мог бы ты, к примеру, изобрести хороший пятновыводитель? — сказал ему Мильявакка.

Эта инициатива породила акционерное общество «Фульгор», которое, скопировав продукцию одной немецкой фирмы, стало выпускать пятновыводитель. У Мильявакки возникла идея наливать жидкость в пульверизатор. Люди после тягот и лишений военных лет стали проводить долгие часы за обеденным столом и хорошо одеваться. На пиджаки, брюки, юбки и блузки падали картофелины в масле, но стоило побрызгать на пятна составом «М-13» — и они исчезали. На месте пятна месяцев через шесть появлялась дыра, но в 1950 году у людей уже вошло в привычку, следуя североамериканской моде, каждый год покупать новый костюм и выкидывать старый.

Чтобы от «М-13» и «Фульгора» добраться до «Фульмара», нефтеперерабатывающего предприятия, Париде Мильявакке понадобилось десять лет. Однако новый завод имел общенациональное значение и вывел Мильявакку в первые ряды предпринимателей. О Каллигарисе, который стал теперь бесполезен, Мильявакка говорил:

— Он добрый малый, настоящий джентльмен, из хорошей семьи, но какой-то неповоротливый. Словом, «шляпа» — и все тут.

Собственно, мысль о пятновыводителе пришла ему, Мильявакке, а главной находкой был пульверизатор. Он неплохо придумал и название своей продукции — «М-13». Это даже ребенку нетрудно запомнить. Что означало «М-13», Мильявакка не открыл даже своим братьям, но Каллигарис был уверен, что М — всего-навсего первая буква фамилии Мильявакка, а 13 — год его рождения.

Низкорослый, толстый, хоть он и похудел на пятнадцать килограммов после соответствующего курса лечения, Париде Мильявакка, несмотря на маленький лобик, бычьи глаза, нос картошкой и короткую шею, всем казался симпатичным. Его миланский диалект, сдобренный ругательствами, привычка хлопать по плечу как рабочих, так и посещавших его заводы министров, прямодушие и природная щедрость, которую он никогда не упускал случая проявить, сделали его весьма популярным.

На самом же деле, не будь этого ореола славы, Мильявакку скорее можно было принять за пьяницу или каторжника, чем за новоиспеченного миллиардера. Немало людей натерпелись от него, но, поскольку дружба с Мильяваккой сулила определенные выгоды, они расценивали как милую непосредственность то хамство, которое в иных обстоятельствах наверняка сочли бы признаком моральной низости, свойственной канальям во все времена и во всех странах.

Однажды жена одного из двухсот его инженеров облокотилась о край кровати и, оглядев Мильявакку с ног до головы, воскликнула:

— Знаешь, а ведь ты изрядный урод!

Мильявакка, окинув взглядом свое волосатое тело, сказал, скорее даже самому себе, чем красивой женщине, лежавшей рядом:

— Может, я и некрасив, может, у меня тело обезьяны и лицо дикаря, но как раз такие мужчины и добиваются всего.

Жена синьора Париде, прозванного Удача, выросла, как и он, в бедной семье из миланского предместья. Высокая, худая, с лицом подростка, она одевалась по высшему классу и носила такие крупные брильянты, что они казались фальшивыми.

С тех пор как Мильявакка преуспел и окружил себя красивыми женщинами и услужливыми друзьями, синьора Амабиле стала сварливой и подозрительной, но Удача, занимавшийся десятком дел сразу, легко ускользал из-под ее контроля. Впрочем, синьоре незачем было его и контролировать: она нюхом чуяла, в каких водах плавает ее Париде. Многие дамы, постоянно появлявшиеся у них в доме на званых обедах, не были для нее большой загадкой. Она прекрасно понимала, что сопровождавший их друг или мнимый муж — просто прислужник Мильявакки, один из его бесчисленных холуев и лакеев.

У супругов Мильявакка было трое детей, рожденных в бедности, но выросших в полном довольстве: тридцатилетняя Дирче, на редкость некрасивая, кривоногая и плоскогрудая девица, и два сына — Ико и Пуччи. Первому было двадцать три года, второму — двадцать, оба лохматые, одетые с нарочитой небрежностью и разъезжавшие в роскошных внесерийных лимузинах.

Кроме неизменного семейного круга, у Мильявакки был и другой, более широкий и подверженный переменам. Он состоял из прихлебателей, льстецов и сводников. Среди них были доктор Гриффони, адвокат Бениньо Траверсари, совершенно обытальянившийся швед Хинтерманн — футбольный тренер, спортивный репортер Пиромалли, пианист Руби Дзанетти, певец Тедди Момо, с десяток мелких предпринимателей, владельцев фабрик запасных частей, а также строительные подрядчики, работавшие почти исключительно на него, Мильявакку. В самое последнее время в этот круг вошел некий Эдмонд Таска, бывший крупье родом из Монте-Карло, которого Мильявакка сделал своим советником по игре в рулетку, после того как выиграл грандиозную сумму в Венеции, где Таска, на самом деле уроженец городка Вентимилья, подсказывал ему, на что ставить.

К этому же кругу друзей, но лишь в известной мере, принадлежал и дон Карло Феличони, приходский священник Брианцы, где родилась и обрела силу фирма «Синдер», праматерь «Фульмара», «Диркама» и «Южных химических предприятий», образовавших так называемую «Группу Синдер». Дон Карло был священником современных взглядов, ходил в брюках и охотно надел бы цветастую майку или модную рубашку, но по воле Мильявакки носил черную манишку и белый воротничок.

— Все должны понимать, что ты священник, — сказал ему однажды Мильявакка, когда дон Феличони во время тренировки футбольной команды «Синдер» сел рядом в пуловере орехового цвета с зеленым, окутавшим шею платком.

Вере Мильявакка был предан, а может, просто стремился показать свою преданность.

— Без религии, — говорил он, — человечеству не прожить. В мире правят лишь два короля — деньги и религия. Но первый из них — деньги, ведь без денег ничего не сделаешь, их жаждут все, даже священники. Ну а религия держит людей в узде и учит уважать собственность.

Став Кавалером Труда, Доктором Гонорис Кауза и получив почти неограниченный кредит в самых крупных банках, Париде Мильявакка вдруг обнаружил, что достиг также и шестидесятилетнего возраста. Он был еще здоровым, сильным мужчиной, но, едва он перешагнул этот рубеж, им вдруг овладела глубокая меланхолия, и ни работа, ни азартные игры его уже не веселили. Он замкнулся в себе, и вид у него теперь был такой, будто вот-вот произойдут губительные перемены.

Дон Феличони, чтобы вывести его из депрессии, однажды, когда Мильявакка пришел в церковь посмотреть на строительные работы, которые он щедро финансировал, прочел ему выдержки из Библии.

— Послушайте, синьор Париде, что говорит господь. «Все суета сует, какую пользу извлекает человек от трудов своих под солнцем? Нет ничего лучше для человека, как радоваться и наживать добро. Если он ест, пьет и наслаждается трудом своим, то это дар божий».

— И это сказал господь? — сурово спросил Мильявакка.

— Так говорил один из библейских персонажей — Экклезиаст. Но поскольку Библия продиктована господом, слова, что я вам прочитал, можно считать принадлежащими ему. Более того… В Библии сказано: «Я выполнил великую работу, воздвиг дома, развел виноградники, создал сады и парки, построил пруды…»

— Бассейны, — добавил Мильявакка.

— «…купил слуг и служанок, — продолжал дон Феличони, — накопил серебра и золота, заполучил певцов и балерин и во множестве женщин, эту усладу мужчин».

— Значит, я на верном пути!

— Подождите, — остановил его дон Карло, — послушайте дальше: «Обдумал я все, что сделал и видел, и понял: все это суета сует, погоня за ветром. Потому я возненавидел жизнь. Возненавидел всякий труд. Лучше, когда одна рука отдыхает, чем когда две трудятся. Есть время рождаться и время умирать, время сеять и время выдирать с корнем…»

С того дня Мильявакка стал задумываться над тщетой людских деяний и увидел свою жизнь в ином свете.

Однажды утром, когда группа инженеров показывала ему в работе только что сконструированный компьютер, Мильяваккой овладела тоска.

— Дорогой доктор Каллигарис, — обратился он к своему генеральному директору, — мне на этот компьютер начхать. Перенасыщенность рынка или нехватка товаров, вывоз на экспорт или складирование, я все равно буду давать продукцию! И один из святых непременно окажет мне содействие. Есть время производить и время получать от правительства субсидии, не так ли? И потом в один прекрасный день я могу все это бросить, ясно вам?

В этот момент подошел доктор Гриффони, ведя гоночный велосипед из легчайших сплавов.

Один из инженеров отворил дверь, и сразу взорам всех открылся наклонный коридор.

Завод, службы и склады на всех этажах по приказанию Мильявакки положено было объезжать на велосипеде. Сам он в течение дня не раз объезжал так свои владения, чтобы повсюду успеть и заодно поразмять мышцы.

Он поднялся с кресла, хлопнул по плечу доктора Каллигариса, сел на велосипед и покатил к открытой двери. Немного спустя он зигзагом обогнул столы с пишущими машинками в одном из бюро, а затем, пригнувшись, помчался вверх по коридору в свой президентский кабинет. Подъехав к письменному столу, он оперся о него рукой. Глядя прямо в глаза синьорине Каластретти, своей особой секретарше, он сказал:

— Еще раз замечу, что болтаешь с Каллигарисом, плохо придется ему, да, пожалуй, и тебе. Видел, как вы вчера беседовали во дворе. Если этот павиан еще не оставил меня с носом, то наверняка собирается. Вот если ты выйдешь за него замуж — другое дело. Тогда все в порядке — рога ему наставлю я. Но чтобы он мне рога наставил, такого быть не может. Поняла?

Он объехал вокруг большущего стола, за которым обычно собирал доверенных лиц, и, неторопливо вертя педали, направился через раскрытую дверь к складу.

В коридорах служащие, завидев его, жались к стенкам. Мильявакка спустился на один лестничный марш, пересек двор и въехал в ангар, загроможденный ящиками. Он молча катил из одного цеха в другой, проверяя зорким оком, все ли на рабочих местах. Проезжая по длинному подземному переходу, он увидел идущую впереди молодую работницу. Начальник цеха догнал девушку, обнял ее за талию, нагнулся и поцеловал в шею. Тут Мильявакка, который было затормозил и удерживал велосипед на месте словно заправский трековый гонщик, рванулся вперед и, настигнув обоих, положил руку на плечо начальнику цеха.

— Есть время щупать девчонок и время работать, — сказал он.

Потом поехал дальше, взлетел на подъем, ведущий к столовой, где отведал супу.

Полчаса спустя он вернулся в свой кабинет и нашел там давно ожидавшего доктора Гриффони. Он отдал Гриффони велосипед, чтобы тот отвез его на место, а сам сел за стол. Тут же синьорина Каластретти встала и, закрыв дверь, протянула ему прибывшую тем временем почту.

— Целуй, — сказал Мильявакка, подставляя щеку.

Секретарша с достоинством наклонилась и торопливо его чмокнула.

Восемь лет назад Роза Каластретти, умная и порядочная девушка, пробыв несколько месяцев в серой массе машинисток, возвысилась до положения особой секретарши и любовницы Мильявакки. Не единственной — это она прекрасно знала, — но самой надежной и близкой и к тому же самой постоянной в нескончаемой веренице директорских жен, балерин и певичек.

Год назад к многочисленному гарему Мильявакки добавились сестры Лилли и Лолли Менатерра, часто сопровождавшие его в заграничных путешествиях под тем предлогом, что Лолли знала английский. Сестры, считавшие себя единым целым — настолько одна дополняла другую, — без тени ревности сменяли друг друга в постели Мильявакки, а тот был уверен, что за всю историю человечества достиг наивысшей свободы в любви. Лолли, кроме знания английского, разбиралась в живописи и руководила Мильяваккой при покупке картин старинных и современных художников. Лилли обожала классическую музыку и совершенствовала музыкальное образование Мильявакки, водя его на самые значительные концерты в Италии и за рубежом.

Великий предприниматель остро нуждался в более глубоких и благородных развлечениях, ведь окружавшая его действительность с каждым днем становилась все мрачнее и беспощаднее. Забастовки, трудности с экспортом, невыходы на работу, конкуренция японцев постепенно подрывали могущество его империи. И Мильявакка, обладавший даром предвидения, вступил в переговоры с американским концерном. Он задумал продать 45, а если понадобится, и 55 процентов акций своих предприятий, потеряв таким образом контрольный пакет. Зато вырученные доллары он надеялся вложить в американскую, немецкую и японскую промышленность.

Однажды вечером на своей вилле на берегу озера Комо, глядя на статую обнаженной Венеры работы Кановы и впервые не думая о том, сколько за нее заплачено, Мильявакка вдруг ощутил щемящую тоску. С ним были две его подруги, Лилли и Лолли, своим щебетом скрасившие ему послеобеденные часы. Но в какой-то момент девушки оставили его одного в гостиной, и от сгустившихся над озером сумерек, от высоких магнолий в саду, на фоне мрачного неба, от мертвенной белизны мраморной Венеры, словно бы излучавшей потусторонний свет, у Мильявакки сжалось сердце. Глядя сквозь оконные стекла, за которыми закатные блики сменились фиолетовой полутьмой, он почувствовал себя совсем одиноким перед наступающей ночью и впервые зримо представил свою смерть — она медленно, как волна на озере, захлестывает его.

За столом, сидя между двумя девушками, — ярко горели все лампы и канделябры — он отпустил слуг и заговорил, словно на Тайной вечере.

— Девочки, — сказал он, — дочки мои. Что-то во мне переменилось. Вот договорюсь с американцами, брошу все и уеду с вами жить во Францию. Я уже приглядел себе виллу графини де Буассоньер… всего в тридцати километрах от Парижа, в лесу у маленького озера. Бежать из этих мест, от рабочих, профсоюзов, дел, жены, семьи, от себя самого! Музыка, искусство, поэзия! Вот какой будет моя новая жизнь. А вы, мои красавицы, станете порхать вокруг меня, как два ангелочка. И никаких больше свинских утех. Ну, может, иногда, в виде исключения. В мире много иных радостей. Мы должны возноситься ввысь, все выше.

И он развел руки, как пингвин крылья.

Через несколько дней после этого интимного ужина он устроил на вилле большой званый обед.

По правую руку от него сидела жена, по левую — генеральный директор Каллигарис. Вдоль длинного стола вперемежку расположились спортивные деятели, друзья-промышленники, адвокат Траверсари, атташе японского посольства, Лилли и Лолли, особая секретарша Каластретти и несколько молодых жен его подчиненных, каждая из которых надеялась, что Мильявакка ее заметит и, может быть, даже возьмет в свой гарем. В глубине гостиной, на скамеечке высотой пятьдесят сантиметров, отдыхал маэстро Дзанетти, прислонив к правой ноге скрипку и положив руку на рояль.

Мильявакка полулежал в красном кресле, некоем подобии трона, на которое никто не осмеливался сесть даже ради шутки.

Повязав шею салфеткой, он поднял запыленную бутылку: слуга только что принес ее из погреба.

— Друзья, — возвестил он, — это «бароло» тысяча восемьсот восемьдесят девятого года! Увы, вино живет дольше людей. За этим столом сиживали гости и почище вас, но их я не потчевал таким редким вином. Жаль, что здесь нет моих сыновей. Они в Америке, а Дирче в Англии. Но все равно они в винах не разбираются. За ваше здоровье!

— Вива Мильявакка! — хором закричали приглашенные.

Один японец, похоже, не понял ни слова и только беспрестанно улыбался.

Синьора Амабиле повернулась к мужу и сказала:

— А ты все такой же мужлан! Скоро начнешь хвастать, сколько у тебя денег в банке!

Инженер Вилла, наблюдавший за этой сценой, наклонился к синьоре Галлини, жене одного из своих коллег.

— Она сущее чудовище, — прошептал он, имея в виду жену Мильявакки. — Все видит и все рассчитывает. Это благодаря ей он разбогател. В молодости она была шлюхой.

Тем временем маэстро Дзанетти со своего возвышения тихонько заиграл сентиментальную песню тридцатых годов, которую так любил Париде Удача. На рояле ему аккомпанировал другой клеврет босса, маэстро Фальсарига, прежде игравший в оркестре туринского радио.

Доктор Кампанелла, крупный специалист по налоговым проблемам, прошептал на ухо синьоре Вентурелли, указывая на сидевшего напротив комендаторе Корду Фустакки:

— Видите вон того типа в белом галстуке? Так вот, всего десять лет назад денег у него было даже больше, чем у Мильявакки. А потом разорился. И теперь он всего лишь директор французского отделения «Фульгора».

К концу обеда прибыли остальные друзья Мильявакки, среди них мэр города, скульптор Триакка с женой Сарой и архитектор Болоньези со своим учеником. Сара заключила в объятия жену Мильявакки, а та усадила ее рядом с собой. Они сразу принялись обсуждать драгоценности друг друга — взвешивали их на ладони, во всеуслышание называли цены. Но вдруг Мильявакка громовым голосом заставил всех умолкнуть.

— Входите! — крикнул он в глубину гостиной. — Ну входите же!

До этого он подал знак инженеру Косталунге пойти и собрать всю прислугу. Два повара, три служанки, пятеро слуг и с десяток швейцаров, шоферов и телохранителей появились в конце зала, между возвышением для оркестра и общим столом. Там, на отдельном столике, их уже ждали бутылки с шампанским, которые они и выпили за здоровье хозяина и его придворных.

— Кто сказал, что я не демократ! Что я далек от народа! — воскликнул Мильявакка. — Для меня они не подчиненные, не слуги, а друзья. А вот с ним, — он показал на могучего шофера, — мы даже на «ты». Мы вместе в армии служили. Не так ли, Джульетто?

Джульетто радостно закивал.

— Я мог бы быть одним из них, — с оттенком горечи продолжал Мильявакка, — нищим, прихлебателем, попрошайкой. Или, к примеру, паршивым музыкантишкой, как вон тот, сзади. Но я вас вовсе не презираю! — сурово добавил он, теперь уже обращаясь к слугам. — Более того, я не забыл вас в своем завещании. Торньяменти, доставай копию завещания. Ты ее принес? Читай, что я им оставляю.

Нотариус Торньяменти, сидевший на углу стола, вынул из кармана лист с отпечатанным на машинке текстом и, не вставая, начал читать:

— «Моему обслуживающему персоналу и домашней прислуге назначаю годовое жалованье с надбавкой в размере месячной зарплаты за каждый год, проведенный у меня на службе. Все это, разумеется, сверх того, что им причитается по закону, исключительно как выражение моей доброты…»

Мильявакка обвел взглядом всех сотрапезников, а затем, задержавшись на лице скульптора Триакки, с волнением в голосе произнес:

— Тебе я поручаю воздвигнуть мой памятник на главной площади, как обещал мне мэр.

Он обернулся к мэру Галимберти, который восседал напротив Триакки. Мэр, катавший хлебные шарики, утвердительно затряс головой.

— Памятник во весь рост, — продолжал Мильявакка, — он будет покоиться на трехметровом пьедестале и обнесен оградой в полтора метра высотой, чтобы простолюдины его не загадили. Я уже сочинил надпись на передней стенке пьедестала.

И еще семьи, — добавил он. — Но это будет высечено не на мраморе, а вот здесь! — Мильявакка ударил себя в грудь, глядя на жену. — Само собой, — продолжал он, обращаясь к Триакке, — у ног моих высечешь в камне также мою дорогую супругу, когда и она тоже последует за мной в мир иной.

Голос его прервался, и по щекам скатились скупые слезы. В группе слуг некоторые вытащили из кармана носовые платки и стали вытирать увлажнившиеся глаза. Тут же начали проливать слезы жена Мильявакки, Лилли и Лолли, Каластретти, маэстро Каццанига, совершивший полный оборот на вращающемся стуле, и даже Сара, хотя после нескольких бокалов шампанского она вконец опьянела. Лишь японец продолжал улыбаться.

Мильявакка подозвал к себе Лолли. Девушка подбежала и наклонилась, слушая его и будто не замечая, что покровитель, шепча ей что-то на ухо, гладит ее по ляжке. Но это заметила Амабиле, и, оттолкнув Сару, которая пыталась ее удержать, она бросилась на мужа и отвесила ему звонкую, на всю гостиную, пощечину. Потом схватила Лолли за волосы и стала ее трепать, крича во все горло:

— Подлая шлюха! Убирайся отсюда вместе со своей сестрой!

Мильявакка в ответ на этот взрыв запустил жене в лицо одну за другой четыре порции шоколадного мороженого.

Обстрел дал результаты: Амабиле сникла и принялась изливать обиду на груди у Сары, которая словно щитом прикрыла ее салфеткой.

А Мильявакка продолжал бушевать.

— Гадюка! Я тебя из грязи вытащил! Да я мог жениться на графине Босси ди Монтекассио! Или на сестре Брамбиллы, владельца супермаркетов! Я из тебя королеву сделал, а ты вон что вытворяешь! — Он поднес руку к щеке и, обращаясь к скульптору, крикнул: — Триакка! На памятнике будет всего одна фигура, я во весь рост. Запрещаю тебе изображать эту женщину. Даже в могиле видеть ее рядом с собой не желаю!

Многие поднялись и пошли утешить Мильявакку, а другие начали успокаивать рыдающую Амабиле.

— Тут каждую минуту умереть можно! — не унимался Мильявакка. — Я уже и завещание составил в пользу жены, а эта подлюка осмелилась при всех дать мне пощечину! И все из-за жеста отеческой доброты, почти непроизвольного. Торньяменти!

Нотариус подбежал.

— Исправь завещание, — приказал Париде. — Добавь следующее: наличные деньги я оставляю этим двум прекрасным девушкам. — И он показал на Лилли и Лолли, которые горько плакали в оконном проеме, но их никто и не думал утешать.

Несмотря на увещания самых близких друзей, Мильявакка не соглашался помириться с женой. Она же, дрожащая, испуганная, рвалась из объятий Сары в объятия своего Париде. Но тот лежал в кресле, скрестив руки на животе, словно мертвец, и никого не желал слушать. Немного спустя он закрыл глаза и, вскинув руку, жестом повелел всем уйти. Даже доктору Гриффони не позволил остаться.

— Послушай, Удача… — начал было Гриффони.

Однако после грозного жеста Мильявакки вынужден был закрыть за собой дверь, оставив своего патрона в одиночестве созерцать потолок.

Такие сцены между супругами или между Мильяваккой и одним из гостей, впавшим в немилость, возникали во время торжественных приемов не раз. За столом в присутствии всех придворных король «Синдера» изгонял из своего окружения того, кто по серьезным причинам становился ему нежелателен или просто приелся. Без всяких объяснений и почти всегда со словами: «Ты мне больше не нравишься» — Мильявакка предавал остракизму человека, которого он либо в чем-то заподозрил, либо тот ему надоел. Изгнанник, обескураженный и убитый беспощадным приговором, под жалостливыми взглядами сотрапезников направлялся к двери и исчезал навсегда.

Последний случай — величественное и окончательное изгнание супруги, — похоже, завершил целую эпоху и стал поворотным пунктом в истории Мильявакки и его деяний. Его сыновья неделю спустя, получив отчет о случившемся от Каластретти, лишь пожали плечами, уверенные, что все образуется, хотя и они заметили, что отец впал в черную меланхолию, заставлявшую предположить какую-нибудь болезнь и быстрое угасание. Он часто замыкался в долгом молчании, и даже дон Феличони не мог его развеселить своими выдумками.

Роза Каластретти, обеспокоенная больше его родных, сумела заманить Мильявакку к врачам, которые обследовали его целый месяц, но не нашли ничего, кроме нервного истощения. Мильявакка выслушал все советы, съездил на французскую Ривьеру, побывал в швейцарских и английских клиниках, но за два месяца похудел на пять килограммов. У него зародилось подозрение, что от него скрывают страшную болезнь, и он постарался выпытать все у доктора Гриффони, приказав ему под угрозой увольнения говорить только правду.

Бедняга Гриффони каким-то чудом сумел его успокоить насчет страшного диагноза, но вот приободрить не смог. Как он объяснил, у Мильявакки маниакально-депрессивный психоз в легкой форме, что присуще гениальным людям, и предложил свести Мильявакку к психоаналитику. Мильявакка притворился, будто ему по душе этот совет, но, едва Гриффони снял трубку, чтобы позвонить профессору, патрон обрушился на него с проклятиями и оскорблениями:

— Да ты меня продашь ни за понюх табаку. На кой черт мне сдался этот мошенник? Да у меня и голова, и все остальное работают в сто раз лучше, чем у тебя и у твоего профессора!

Вскоре Мильявакка убедил себя, что он жертва заговора, организованного женой и всем его небольшим кланом, включая и саму Каластретти. Его пытаются устранить. Разве не произошло нечто подобное с Муссолини? Всех великих людей, думал он, устраняют либо в зените, либо в конце карьеры. Никому не удается добраться до вершины, как почти никому не удается влезть на дерево с призами. Едва великий человек приближается к высотам, как таинственная сила приходит в движение и уничтожает его. Быть может, он, сам того не подозревая, собственноручно помогает своим врагам. Если раньше он вызывал у всех слепую и абсолютную веру в себя, то теперь возбуждает лишь сомнения, растерянность, колебания.

Он то и дело невольно сравнивал себя с Муссолини и даже с Наполеоном. Именно образ Наполеона на Святой Елене породил у Мильявакки мысль удалиться на какой-нибудь далекий остров. Ничего никому не сказав о своих планах, он в один субботний день отправился на свою яхту «Коринна II», стоявшую на якоре в Портофино.

Двух моряков, стороживших яхту, он услал отдыхать, а сам поднялся на борт и стал настраивать радиотелефон. За несколько дней он сумел заполучить капитана из Генуи, кока из Санта-Маргариты, официанта из Рапалло и одного моряка из Леричи и убыл с ними в юго-западном направлении.

— Поплывем к Корсике, — приказал он капитану. — К бухте Бонифачо, что против Санта-Тереза-ди-Галлура, между мысом Пертузато и мысом Фено. Там мне предлагают земли, годные для постройки туристского поселка.

После двух дней спокойного плавания «Коринна II» подошла к побережью возле Бонифачо. Бросив якорь, Мильявакка оставил экипаж на борту, а сам, взяв посредника из местных жителей, поехал в глубь острова.

— Вернусь примерно через неделю, — предупредил он капитана. — А вы ждите меня здесь.

Все это было, однако, лишь уловкой, чтобы никто не понял, куда он держит путь и каковы его истинные намерения. Он велел отвезти себя в Порто-Веккьо, где расстался с посредником, который на самом деле был обыкновенным шофером. В Порто-Веккьо он за высокую плату зафрахтовал рыболовецкое суденышко с экипажем и поплыл к восточному побережью Сардинии.

Судно обогнуло острова Маддалену и Капреру, прошло мимо мыса Фигари и оконечности Тимоне на острове Таволара, затем между островами Молара и Моларотта проскользнуло на мелководье, усыпанное островками и утесами.

— Выбирайте, — сказал капитан. — Это последние необитаемые места в Средиземном море.

Мильявакка на шлюпке пристал поочередно к пяти островкам, которые подробнейшим образом исследовал и запомнил их местоположение.

Капитану он объяснил, что заинтересован в покупке земель для одного итальянского объединения владельцев гостиниц. Но добавил, что остался недоволен осмотром, и велел отвезти себя вновь в Порто-Веккьо, откуда тут же отбыл в Бонифачо.

Когда он увидел зеленые луга своей Брианцы, то, может быть, впервые ощутил отвращение.

«Теперь, — сказал он себе, — я знаю, что сделаю. Отдам все королевство за клочок нетронутой земли».

Тем временем не только родные, но и служащие, а главное — доктор Гриффони пришли к выводу, что Мильявакка, дойдя до крайнего нервного истощения, стал понемногу выздоравливать. Он повеселел и, как в прежние славные времена, вплотную занялся делами. Доктор Гриффони утверждал, что недельный отдых на море привел в действие могучие жизненные силы Мильявакки и он наверняка обретет прежний оптимизм. Между тем этот оптимизм был всего лишь следствием твердого решения («Теперь я знаю, что сделаю»), принятого по возвращении из поездки. Восемь дней спустя из Рима, куда он отправился по делам, Мильявакка заскочил в Таламоне. Ему назвали некоего Бонокоре, владельца рыболовецкого суденышка, всегда готового оказать определенные услуги, и прежде всего тайно переправить за границу тех, кому надо срочно испариться.

С Бонокоре они договорились сразу.

— Я торговец из Милана, попал в беду, — сказал ему Мильявакка. — У меня долги, а платить нечем, к тому же гнусная мотовка жена, вдобавок рога мне наставляет, и дочь еще хуже матери. А помощи ждать не от кого. Вот я и решил поселиться на пустынном островке в Сардинии и жить там, как Гарибальди, пахать и засевать землю. Избавлюсь от жены, от кредиторов, а бог даст — и от тюрьмы.

Он вручил Бонокоре задаток, пообещал изрядную прибавку за полное молчание и назначил день отплытия через две недели.

Вернувшись домой, он, чтобы не вызывать подозрений, продолжал держаться бодрячком. Устроил пышный обед, один из прощальных дней провел с Лилли и Лолли на своей вилле у озера Комо, а другой — с Розой Каластретти в уютной квартирке в Лекко.

Как-то вечером, после закрытия заводов, он в последний раз обошел их. За день до отъезда, увидев возле магазинчика дона Феличони, подозвал его.

— Феличони, — нахмурился он, — я ведь тебе уже говорил: кое-что священнику делать негоже. Зачем ты заглядывал в магазин, если выходишь оттуда с пустыми руками?

— Узнать, не прибыло ли оливковое масло.

— Ох, Феличони, меня не проведешь. Ты шастаешь туда из-за девушки-сицилийки, которую я недавно взял продавщицей. Феличони, всему есть свое время — ты же сам говорил. Вот и настало для тебя время изменить свою жизнь. Стань снова настоящим священником, если хочешь спасти душу.

— Спасти душу?! — возмутился дон Феличони.

— Да, душу, — подтвердил Мильявакка. — Именно душу. Я о своей уже подумал. Завтра сам увидишь.

На другой день он объяснил, что едет в Рим в министерство. Встал рано утром и, выпив чашку кофе, вышел, как всегда, на веранду, полюбоваться пейзажем. День выдался ясный. Вдали на западе виднелись Альпы с белоснежной Монте-Розой.

— Прощайте, горы, — прошептал он, вспомнив своего любимого Мандзони, которого считал уроженцем Брианцы, почти родичем, вот только никак не мог понять, как это он достиг такой славы всего лишь одним романом.

Машина уже была готова, шофер Мориджотти сидел за рулем.

Час спустя Мильявакка прибыл в аэропорт Линате, а к полудню уже был в аэропорту Фьюмичино, где взял такси и отрывисто бросил шоферу:

— В Чивитавеккью.

В Чивитавеккье он выпил кофе в портовом баре, а затем на другом такси поехал в Таламоне.

Бонокоре уже ждал его дома. Он показал Мильявакке все, что купил по его указанию: лук, колчан со стрелами, спальный мешок, четыре кастрюли, вертел, ножи, вилки, ложки, несколько пластмассовых тарелок, три одеяла, непромокаемую ткань, всевозможные крючки и лески и, наконец, полный набор инструментов и сельскохозяйственных орудий — лопаты, пилы, мотыги, молотки, клещи, да еще гвозди, веревки и канаты, проволоку. Кроме всего этого — мешок риса, пакеты с семенами и две деревянные клетки. В одной сидели два живых петуха и четыре курицы, в другой — две пары кроликов.

С наступлением темноты все это было погружено на суденышко, и в полночь оно отошло от пристани. Вместе с Бонокоре на борт поднялся его молодой племянник-матрос, до того тупой, что Мильявакка, требовавший хранить свое плавание в строжайшей тайне, не испытал ни малейшего беспокойства.

На второй день пути, когда они подошли к Сардинии, справа возник маяк — у мыса Тимоне. Бонокоре, завидев его, повернул на юг и, двигаясь с небольшой скоростью, утром вошел в пролив между островами Молара и Моларотта вблизи целого архипелага островков, которые Мильявакка сразу узнал — он их обследовал месяц назад. Бонокоре остановил суденышко, на воду спустили шлюпку, куда погрузился Мильявакка со всей провизией, инструментом и прочими запасами. Едва рыболовецкое суденышко скрылось из виду, Мильявакка резво погреб к выбранному им островку, самому крупному в этом архипелаге. Островок утопал в зелени, был немного обрывистым, а венчал его маленький холм, придававший ему сходство с артишоком.

Мильявакка пристал к берегу между двумя скалами, которые вдавались в море, и вытащил шлюпку на сушу.

За короткий срок в чаще кустарника, над которым возвышалось несколько деревьев, он соорудил хижину. Чуть поодаль со скалы стекал ручей. «Это, — сказал себе Мильявакка, — земной рай, здесь куда лучше, чем на острове Робинзона».

Питался он рыбой, только что выловленной из моря. На квадратном участке земли посадил овощи и уже готовился снимать урожай. Четырех кур, двух петухов и кроликов он выпустил на волю. «Плодитесь и размножайтесь», — сказал он своим товарищам по добровольному изгнанию.

В длину остров был чуть больше четырехсот метров и примерно таким же в ширину. Отыскать кур и кроликов, когда ему понадобится мясо, не составит труда. Еще в плену он научился делать ловушки и ставить силки.

На островке обитала примерно сотня коз с новорожденными козлятами и несколько козлов, которые прятались в расщелинах скал.

Здесь было раздолье для охоты, и Мильявакка недаром привез с собой лук и стрелы. Водились на островке и морские черепахи, и первым лакомством Мильявакки был как раз черепаший бульон.

Была весна; до наступления осени он успеет сложить в пещере, которую нашел у ручья, запасы на зиму. Чтобы не потерять счет времени, он с первого же дня стал делать ножом зарубки на коре дерева, росшего возле хижины. Как и Робинзон, он отмечал одним крестиком недели, а двумя — месяцы.

О «Фульгоре», своих детях, Розе, Лилли, Лолли он и думать забыл. «Я дикарь, — говорил он себе, — человек без прошлого».

Тем временем в доме его царило отчаяние. Родные и друзья проводили беспрерывные совещания, газеты печатали его фотографии. Кто говорил о похищении, кто об убийстве из мести. Каждый новый найденный труп вызывал надежду, что будет опознан Мильявакка, но надежды неизменно рушились.

Месяц спустя газеты окончательно подтвердили версию о смерти Мильявакки. Скорее всего, его похитили, а затем убили. Семья пообещала триста миллионов лир в награду тому, кто сообщит сведения, которые помогут найти Мильявакку, живого или мертвого.

После неудач полиции и частных детективов синьора Амабиле решила обратиться к магам и гадалкам.

— Ищите в лесной пещере между двумя колоннами, — ответил оракул Билестре из Трани.

Эта загадочная фраза могла быть истолкована, объяснил маг, как указание на то, что Мильявакка сбежал из любви к женщине и теперь скрывается с ней неизвестно где.

Синьора Амабиле уже и сама подумывала об этом, но не удалось отыскать никаких признаков тайной любви Мильявакки. Лилли и Лолли пребывали в не меньшем отчаянье и часто плакали вместе с синьорой Амабиле.

— Мы бы обязательно узнали об этом, — заверяли они. — С нами он делился всеми секретами.

Прошло лето, приближалась зима. Пока что Мильявакка благодаря хорошей погоде не испытывал никаких неудобств. В светлое время он работал на воздухе, а с наступлением темноты, поужинав у костра, ложился спать и спал беспробудно до восьми утра. «Как циклоп, — говорил он себе, вспомнив „Одиссею“, которую видел по телевизору. — Сплю, как Полифем, с той лишь разницей, что здесь не появлялся Улисс».

И верно, с момента его высадки на острове ни один человек не оставил больше следов на золотистом прибрежном песке.

Мимо иногда проплывали суда, но никому не приходило на ум углубиться в лабиринт между скалами, окружавшими островки, к которым в то время еще не приставали ни яхты, ни катера. Сюда заплывали лишь рыбаки, но и те к берегу не приближались, а на островки уж тем более не высаживались. Ночью Мильявакка иной раз видел огни рыболовных судов, но утром море всегда было пустынным.

Близилось рождество, а в доме его еще царил траур.

Дирче, его дочь, почему-то была уверена, что в полночь, когда дон Карлетто начнет служить в доме рождественскую мессу, отец непременно объявится. Но и в рождественскую ночь в двери и окна огромной виллы стучал лишь ветер.

— Этот ветер пронесся по всему свету, — сказал в своей проповеди дон Карлетто, вдохновившись яростным завыванием, доносившимся даже до капеллы, — и где-то он наверняка овеял лаской лицо нашего дорогого синьора Париде. Господь вернет его нам, я в этом убежден.

Однако в новом году вместо Мильявакки впервые в истории «Фульгора» появился судебный исполнитель, который конфисковал несколько машин — из-за неуплаты денег одному из поставщиков. Дела были плохи, под стать погоде — до самого февраля шел снег и дул сильный ветер.

Мильявакка на своем островке прекрасно доживал зиму, весьма, впрочем, короткую — в начале марта появилась свежая зелень. У главы «Фульгора» — он все еще числился главой, ибо никто не решался официально объявить его умершим, — отросли длиннющая борода и волосы по плечи. Одетый в козью шкуру, он был похож на троглодита. На ноги он надевал самодельные башмаки, тоже из козьей шкуры.

Весенние бури лишили его шлюпки, которую ударом ветра разбило о скалы. Мильявакка был этому даже рад — теперь он и вовсе оказался отрезан от внешнего мира.

Вдали порой проплывали корабли, и рыбаки нередко даже днем бросали якорь в нескольких милях от острова.

Однажды утром, когда он с холма, с высоты своих владений, любовался морем, он увидел, как, обогнув залив, рыбацкое судно подошло с севера к островку и встало на якорь в маленькой бухточке, единственном доступном месте для швартовки. Три человека подплыли на шлюпке к берегу. Мильявакка спрятался в лесу, чтобы незаметно наблюдать за пришельцами. Все трое шли на некотором расстоянии друг от друга, обследуя подряд все расщелины. Один из них спугнул стадо коз с козлятами. Подбежали двое других, и началась охота на животных. Поймав козлят, пришельцы их связывали и относили к шлюпке.

Когда Мильявакка увидел, что эти трое добрались до его хижины, он вышел из леса и в своем одеянии троглодита предстал перед ними.

— Это не дикие козлята, — сказал он. — Я развожу их для пропитания. Живу я на острове с согласия владельца и плачу арендную плату.

Это было неправдой, но трое охотников ему поверили и возвратили пойманную добычу. И даже спросили, не нуждается ли он в чем-нибудь.

— Ни в чем, — ответил Мильявакка. — Только бы меня оставили в покое.

Один из троих, молодой студент, присоединился к браконьерам лишь ради забавы. Он отошел в сторонку и сделал несколько снимков.

— Мы из Ливорно, — сказал старший из троих. — Каждый год весной мы приплываем на необитаемые острова Сардинии, ловим этих животных и потом продаем мясникам. Но вы-то что здесь делаете? Живете тут один?

— Я из Милана, — ответил Мильявакка. — У меня был магазин, но я его продал и приехал сюда жить. Пробуду тут год-два, а может, и навсегда останусь.

Рыболовецкое суденышко уплыло, и Мильявакка вновь ощутил себя хозяином острова. Теперь стало ясно, что никто не интересовался этим клочком земли. Владелец, если только он имелся, оставил островок во власть коз.

Студент, принимавший участие в «разбойничьей» экспедиции, вернувшись в Ливорно, показал друзьям фотографии, сделанные на островке, и поведал им о встрече с дикарем.

— Самый настоящий троглодит. Сардинский абориген, — сказал он. — Последний потомок тех, кто жил в нурагах.[14]

Среди группы слушателей был один журналист. Он долго разглядывал фотографии, а потом воскликнул:

— Да это же Мильявакка! Я ведь до прошлого года работал в пресс-центре «Фульгора». Хотя он отрастил бороду, но клянусь: это Мильявакка. Да знаешь ли ты, — обратился он к студенту, — что тебе привалила великая удача. Тому, кто его найдет, обещана награда в триста миллионов. Он исчез год назад, и семья его повсюду разыскивала.

Студент и бывший служащий «Фульгора» договорились снова побывать на острове, чтобы не упустить добычу.

Вместе еще с одним приятелем, у которого был большой парусный баркас, они совершили повторное путешествие. Студент, кроме фотоаппарата, запасся еще и магнитофоном.

Высадившись на островке, они направились в глубь леса, ориентируясь на удары топора. Вскоре они увидели Мильявакку, который очищал ствол могучего дерева.

— Что вы делаете? — спросил его бывший служащий, который для маскировки отрастил бороду и надел большие черные очки.

— Течением прибило к берегу этот ствол, — мрачно ответил Мильявакка. — Хочу выдолбить из него пирогу.

Студент, тоже замаскировавшийся до неузнаваемости, делал один снимок за другим. Но вскоре ему пришлось спрятать фотоаппарат — очень уж грозно поглядел на него Мильявакка.

— Убирайтесь отсюда, — приказал он. — Это мой остров, и нечего на нем высаживаться. А вы что снимаете? Чего не видали?! Проваливайте живо! Чтоб духу вашего тут не было!

Путешественники, извинились, попросили разрешения набрать бидон воды, вернулись к баркасу и уплыли.

Две недели спустя студент и бывший служащий «Фульгора» приехали в Брианцу и явились к синьоре Мильявакка.

— Мы нашли вашего мужа, — сказал студент и вынул несколько фотографий.

Синьора Амабиле долго их разглядывала, но сомнения не исчезали. Неужели этот бородатый дикарь в овечьей шкуре и есть ее Париде? И что он там делает, да еще с топором в руках?

— Это, — сказала она, — какой-то пещерный человек, а не мой муж.

Тогда студент молча вынул из кармана крохотный магнитофон, поставил его на стол и нажал клавишу.

Шум, скрип, а затем отчетливо послышался голос Мильявакки: «Течением прибило к берегу этот ствол…»

— Он или не он? — спросил студент.

Синьора Амабиле застыла, словно в столбняке. Студент снова нажал на клавишу. «А вы что снимаете? Чего не видали?! Проваливайте живо! Чтоб духу вашего тут не было!»

— Это он! — закричала Амабиле. — Это он! Жив, жив!

— Жив и здоров, — подтвердил студент. — Но находится очень далеко отсюда, а где — только нам известно. Мы уходим, но вскоре с вами по телефону свяжется наш адвокат насчет выплаты вознаграждения, он и сообщит вам все данные о местопребывании вашего мужа.

С этими словами они ушли. Синьора Амабиле не успела даже никого позвать, как они сели в малолитражку, стоявшую у ворот виллы, и умчались.

— Это было словно во сне, — рассказывала потом синьора Амабиле сыновьям. — Это он, точно он! Полуголый и с топором в руках. Они записали на магнитофон его голос. Должно быть, он на одном из островов Полинезии.

— На фотографии были видны пальмы? — спросил Пуччи.

— Нет, — ответила синьора Амабиле. — Но лес был. А на другой фотографии — море вдали. И сам он с седой длиннющей бородой и с волосами до самых плеч. С виду дикарь, но это был он. Потом я услышала его голос. Он говорил: «Убирайтесь отсюда. Это мой остров!»

— Но ты хоть номер машины запомнила? — спросил Ико.

— Нет, — в отчаянье ответила синьора. — Я так растерялась!

Обещанный телефонный звонок не сразу, а лишь через несколько дней подтвердил достоверность сообщения двух молодых людей. Процедура вручения денежной награды была согласована между адвокатом и доктором Каллигарисом, генеральным директором «Фульгора». Он поехал в Ливорно и в обмен на триста миллионов лир получил точные сведения о местонахождении островка, фотографии и пленку с голосом Мильявакки. Студент и его друг журналист предложили свою помощь экспедиции, которую готовили для поимки нового Робинзона.

План был прост: закамуфлировать яхту «Коринна II», оснастив ее бушпритом и перекрасив в черный цвет. Кроме капитана и двух матросов из Ливорно, на ней поплывут доктор Каллигарис, синьора Амабиле, Дирче, Ико и Пуччи, синьорина Каластретти, дон Феличони, доктор Гриффони, Лилли и Лолли, Таска, студент и ливорнский журналист. И еще некоему Поцци, тренеру по дзюдо, поручалось усмирить Мильявакку, если он окажет сопротивление.

Мильявакка, когда его с помощью какой-нибудь уловки заманят на борт, не узнает никого из своих, так они будут загримированы. Потом в открытом море, сбросив фальшивые бороды и парики, они все вместе предстанут перед ним. При виде стольких близких ему по закону и по душе людей он не устоит и наверняка вернется домой.

В Ливорно, где перекрашивали «Коринну II», собрались все участники экспедиции. Последним прибыл доктор Каллигарис, и отплытие было назначено на следующий день.

Утро выдалось безоблачное, по морю гуляла легкая волна. «Коринна II» вышла из порта и обогнула мол. На корме красовалось выведенное золотистыми буквами новое название яхты — «Тезей». Придумал его дон Феличони. Так же как Тезей, семейство Мильявакка отправилось в путешествие, чтобы освободить пленника — не от Минотавра, как объяснил дон Феличони, но от него самого.

— Конечно! Париде — пленник себя самого, — беспрестанно повторяла синьора Амабиле.

«Тезей» благополучно подошел к острову Таволара и направился к мелководью между Моларой и Сан-Теодоро.

Ливорнский студент, переодетый женщиной, стоял на вахте и должен был обнаружить остров; и вот наконец он возник вдали.

— Боже, в какую глушь забрался мой Париде! — воскликнула синьора Амабиле, разглядывая островок, словно бы плясавший на линии горизонта.

Яхта бросила якорь на крохотном рейде. Моряки натянули на палубе тент от палящего солнца, и вся компания села за стол. Но от волнения никто так и не притронулся к еде. На столе вместо бутылок стояли три бинокля, которые мнимые сотрапезники поминутно наводили на остров. Однако обнаружить хоть малейшие следы Мильявакки им не удавалось.

Вдруг доктор Гриффони вскочил и схватил синьору Амабиле за локоть.

— Вон он! — воскликнул он. — Там, у подножия прибрежной скалы. Он наблюдает за нами. Мы ничего этого будто бы не замечаем, давайте есть.

— Это он! Он! — прошептал Таска, разглядывавший остров в телескоп.

Мильявакка, едва увидел, что к островку подходит странная шхуна, спрятался в тени скалы, чтобы следить за действиями незваных гостей. «Может, они бросили якорь у островка, только чтобы пообедать», — подумал он.

Маленькая бухта была весьма ненадежной защитой от мощных северных ветров, чтобы долго в ней оставаться, и Мильявакка знал, что ни один из капитанов не рискнет провести здесь ночь. Но вот обед кончился, и экипаж «Тезея» спустил лодку, в которую сели трое.

«Решили, верно, набрать воды», — подумал Мильявакка, увидев, что один из них держит два бидона.

Между тем эти трое — ливорнские моряки и Поцци, — вытащив на берег лодку, стали обходить остров, приближаясь к хижине.

Мильявакка решил выйти из своего укрытия. И хорошо сделал — незваные гости уже вторглись в его жилище.

— Как вы посмели войти в чужой дом? — грозно спросил он.

За спиной он на всякий случай держал узловатую палку.

Трое пришельцев принесли свои извинения. Они сошли на берег в поисках воды и вот наткнулись на эту хижину.

— Вы уже были на этом острове? — сурово спросил Мильявакка.

— Нет, — ответил Поцци. — Мы прибыли из Канн и направляемся в Грецию. Наберем воды и сразу же двинемся дальше.

Мильявакка показал им источник, а затем проводил до берега — убедиться, в самом ли деле они уплывают. И тут Поцци увидел в подлеске пирогу и спросил, сможет ли Мильявакка в случае нужды добраться в ней до континента.

— Какое там, — отмахнулся Мильявакка. — Только время зря потерял. Хуже байдарки. Стоит мне чуть сдвинуться с центра, как она опрокидывается.

Хитрый Поцци только этого и ждал. В порыве мнимого великодушия он предложил Мильявакке их лодку.

— У нас есть другая, побольше и с мотором, — сказал он. — Мы отвезем воду, а потом я вернусь, уже один. Вы меня проводите до судна, а затем возвратитесь на лодке — она, считайте, уже ваша.

— Влезайте, — сказал он Мильявакке, вернувшись на остров. — Берите весла. Я сяду на корме.

Мильявакка долго колебался.

«Чего это ему вздумалось дарить мне лодку? Нет ли тут какого-нибудь подвоха? — недоумевал он. — Ведь никто ничего не делает даром».

— Кому принадлежит «Тезей»? — внезапно спросил он.

— Мсье Бертье, — мгновенно отозвался Поцци, — французскому банкиру. Но самого хозяина на борту нет. Там его друзья, все люди небогатые.

Мильявакка медленно направился к лодке, вошел в воду по колено и вдруг прыгнул, упав на дно животом, тут же сел, схватил весла и мощно погреб к «Тезею».

Когда они подплыли к борту, Поцци ловко вытащил лодочный трап.

— Почему бы вам не подняться на корабль? — спросил он. — Могу дать вам немного консервов. Ну и пару бутылок виски.

— Лезьте, лезьте, — сухо ответил ему Мильявакка, увидев, что через борт свесились и глядят несколько человек.

В то же мгновение Поцци схватил его за подбородок и приемом дзюдо уложил на дно лодки. И сразу сверху спустили на блоке большущую сеть, сплетенную из канатов. Мильявакка, словно лев, угодивший в ловушку, был поднят на борт и опущен на палубу.

Вокруг столпились причудливо загримированные друзья и родные. Одни хотели немедленно его освободить, другие предлагали сначала выйти в открытое море. Мильявакка отчаянно вопил и дергался как одержимый, удерживая тем самым всех на изрядном расстоянии.

Верх взяли те, кто предлагали сразу сняться с якоря, и вскоре «Тезей» вышел в открытое море. Дон Феличони и Дирче судорожно пытались распутать сеть. От неловкого движения у дона Феличони слетела с головы соломенная шляпа и упали фальшивые усы и борода. Мильявакка, который с громкими проклятиями выбирался из сети, внезапно умолк.

— Дон Карло! — тихо воскликнул он.

Тут и Дирче отклеила усы, превратившие ее в молодого парня. Узрев лицо дочери, Мильявакка издал пронзительный вопль. Теперь он стоял на палубе, полуголый, в едва прикрывавшей бедра козьей шкуре. Доктор Каллигарис, синьора Амабиле и все остальные принялись торопливо срывать камуфляж, чтобы Мильявакка поскорее узнал и их. Капитан и рулевой тоже подошли полюбоваться этим спектаклем. А Мильявакка стоял в центре живого полукруга, словно генерал перед кучей дезертиров, хмурил брови и грозно тряс головой, исполненный праведного гнева.

— Трусы! Подлецы! Подонки! — взорвался он наконец. — Предатели!

Он оглянулся вокруг, и взгляд его упал на руль шпиля. Он сдернул его и внезапно огрел рулем по голове доктора Гриффони. Все остальные окружили Мильявакку и обезоружили его. Один из ливорнских моряков со всей силы ударил его коленом под зад и, пытаясь повалить, порвал поясок козьей шкуры.

— Прекратите! — крикнула моряку синьора Амабиле. — Как вы смеете!

А Мильявакка, теперь совершенно голый, прижал руку к вспухшему крестцу и заплакал, обводя всех затравленным взглядом.

Сколько раз после очередной выходки сыновей он с притворным отчаянием восклицал: «Ну и натворили сыночки дел, не знаешь, смеяться или плакать!»

Сейчас горе его было искренним. Он причитал, судорожно всхлипывая:

— Подлецы! Что вы со мной сделали! Приехали, схватили и хотите, словно дикого зверя, возить в клетке. Чтобы объявить меня умалишенным! Чтобы уничтожить меня!

Он отскочил в сторону и ринулся к борту, но один из моряков ухватил его за лодыжку, и Мильявакка, словно рыба, выброшенная на берег, плюхнулся животом о палубу. Он сжался в комок и уткнулся головой в колени.

Сначала Амабиле, потом дочь, Лилли и Лолли, Роза Каластретти, а затем и остальные кинулись ему в ноги, умоляя простить их.

После долгого молчания Мильявакка поднял голову и огляделся вокруг. С помощью студента он встал и вдруг выкрикнул:

— Судно несет на скалы! — и бросился к рулю.

«Тезей» свернул в сторону, когда был всего в нескольких метрах от подводной скалы, еле заметной из-за прилива.

— Без меня вы бы сели на мель, — сказал он, оставив рулевое управление и прикрыв стыд капитанской фуражкой, которую нашел возле компаса.

Надев штаны и рубашку, он снова встал у руля и на полной скорости повел судно в открытое море. Подул сильный встречный ветер, и Мильявакка со своего капитанского мостика приказал:

— Поднять паруса.

Старший сын, Энрико, прозванный просто Ико, подошел и начал рассказывать о положении дел в «Фульгоре». Сказал, глядя на темнеющее на востоке небо, что американцы в самый последний момент, когда стало известно о его исчезновении, отказались купить пятьдесят процентов акций. Ико и дальше повествовал об одних лишь печальных событиях, последним из которых был поджог склада в Казерте.

— Ты бы хоть что-нибудь приятное рассказал.

— Нет хороших новостей, представляешь, даже наша футбольная команда выбыла из второй группы в третью.

Мильявакка передал руль одному из моряков и подошел к группе, отстоявшей от него на некотором расстоянии.

— Все вы жалкие скоты, болваны! — воскликнул он. — Стоило мне исчезнуть, как начался разор. Я возвращаюсь домой поправить дела «Фульгора», а потом опять уеду. Но не на Сардинию, а в Австралию. И уж больше вы меня не найдете!

На горизонте уже возник остров Корсика, и яхта направилась в Порто-Веккьо, где Мильявакка решил провести ночь. На другие сутки они доплывут до Эльбы, а еще через день пути достигнут Ливорно.

В порт «Тезей» вошел и встал на якорь уже затемно. Женщины долго возились на камбузе, готовя ужин, достойный сказочного аппетита Мильявакки. Но все их старания оказались напрасными, он лишь выпил молока, съел немного сыра «валькувия», который нашел в холодильнике, и отправился спать.

У кабины, боясь, как бы он не сбежал, несли караульную службу сначала доктор Гриффони с одним моряком, а затем Поцци с доном Карлетто.

На рассвете следующего дня «Тезей» возобновил плавание. Когда всей компанией сели за стол, прямо перед ними возник остров Пьяноза.

— Там, — ножкой цыпленка Мильявакка показал на остров, — надо бы вас всех высадить и оставить навсегда. Глаза бы мои на вас не глядели, мучители проклятые!

Никто не осмеливался произнести ни слова. Даже дон Феличони, понимавший, что отныне и он впал в немилость.

К вечеру, обогнув мыс Сант-Андреа на острове Эльба, они бросили якорь в Марчоне, у древней башни, возвышающейся над портом.

— Пообедаем у Марчелло, — сказал Мильявакка.

За столом к нему вернулся прежний аппетит, а с ним и прежняя страсть к вину: он осушил две бутылки «проканико».

— Завтра вечером будем в Ливорно, — сказал он, допивая стакан, — а послезавтра — дома. Но помните: я останусь на один-два месяца, не больше!

Лилли и Лолли сели рядом с ним, и синьора Амабиле не посмела этому воспротивиться. А Мильявакка уминал еду и, казалось, не замечал непристойно огромных декольте сестер, которые прижимались грудью к его рукам и то и дело целовали его в волосатые щеки.

На ночь караул у кабины Мильявакки выставлен не был — стало ясно, что он снова возглавит «Фульгор». «На два месяца», — сказал он. Но все были уверены, что дела и женщины снова скуют его крепкой цепью.

Ранним утром на «Коринне II», как опять стала именоваться яхта, все спали. Капитан, выполняя вечернее приказание Мильявакки, снялся с якоря и направился к Ливорно, подгоняемый попутным ветром. Неопытный и неосторожный мореплаватель, он, увы, отплыл, даже не взглянув на барометр. Впереди на севере море было спокойным, а небо совершенно безоблачным. Он никак не предполагал, что сзади, скрытый от глаз горной грядой, надвигался с юга сильнейший ураган. За ужином, во время пирушки, никто даже не подумал послушать метеосводку, не говоря уж о предупреждении мореплавателям.

Лишь когда до берега оставались какие-нибудь несколько десятков миль и слева был отлично виден остров Капрайя, а вдали — мыс Корсо, капитан, повернувшись, увидел, как черный плащ урагана, захватившего полнеба, несется по морю и уже скрыл от глаз Эльбу.

Возвратиться означало прыгнуть дракону в пасть. Укрыться на Капрайе было неразумно — на островке ни одной надежно защищенной от штормов бухты. Держать курс на континент опасно — придется подставить левый борт мощным волнам, да к тому же до самого Ливорно побережье с труднодоступными портами открыто всем ветрам. Оставалось только плыть вперед, убрав почти все паруса, и подставить одну лишь корму ураганному ветру.

Отдав такой приказ своим двум морякам, капитан, чтобы снять с себя ответственность, пошел позвать Мильявакку.

Он нашел его спящим на койке вместе с Лилли и Лолли, свернувшихся клубочком, так что их трудно было различить. Он осторожно дотронулся рукой сначала до лба, а затем до носа Мильявакки, чтобы разбудить его, не разбудив при этом полунагих сестер.

Мильявакка открыл один глаз и уставился на капитана. Понял наконец, что дело срочное, и прохрипел:

— Иди, я сейчас поднимусь.

— Сильная непогода, настоящий ураган, — объяснил капитан Мильявакке, когда тот вышел на палубу. — Надо бы изменить курс, но без вашего приказа…

Черная туча уже повисла над яхтой, закрыв солнце.

— Ты почему утром снялся с якоря? — спросил Мильявакка. — И даже на барометр не взглянул? А по радио не мог узнать о погоде?

Капитан признал свой недосмотр, но теперь нужно было принять какое-то решение.

— Вперед! — приказал Мильявакка. — Пусть буря гонит нас. К Портофино, к Камолье или к дьяволу в пасть. — И вернулся в кабину переодеться — он вышел в одних пижамных штанах.

В этот момент порыв ветра сорвал гафельный парус. Остался лишь запасной, размером с простыню. Но даже он нес яхту быстрее, чем мотор, который лишь помогал удерживать в равновесии судно.

Яхта неслась словно ошалевший конь, и вскоре все пассажиры проснулись. Но едва кто-нибудь из них появлялся на палубе, он по лицу Мильявакки понимал, что лучше вернуться назад.

«Коринна II» плыла все дальше, подгоняемая шквалом, и капитан, стоявший у руля, пытался принимать удары волн кормой. Но часто волны, захлестывая корму, врывались на палубу, устремлялись по проходам и медленно стекали по желобам, успев, однако проникнуть в коридор и в каюты.

К полудню положение стало еще трагичнее — это можно было понять по плачу женщин, собравшихся в салоне. Сбившись в кучу, они раскачивались взад и вперед — в такт страшной килевой качке.

Когда после долгих часов борьбы с морем спустился вечер, капитан сверился с картами и объявил, что Ливорно давно уже остался где-то позади. Теперь по правому борту у них находились Виареджо или Камайоре. Если ветер не изменит направления, им, возможно, удастся попасть на рейд Специи и там укрыться от шторма. Но ночью подул боковой ветер. Их пронесло мимо Пальмарии, а маяк Тино они проскочили всего в двух милях.

— Теперь, — заявил Мильявакка, — либо берем курс на запад, навстречу ветру слева, либо нас понесет на скалы Чинкуе-Терре.

Был срезан и выброшен за борт запасной парус; яхта попыталась пробиться к мысу Меле, наперерез ветру, снова подувшему с севера.

Смелое решение Мильявакки яхта тут же «вознаградила» тем, что резко накренилась, коснувшись правым бортом воды, и чуть не опрокинулась. С минуту, показавшуюся всем гибельной, яхта полулежала на правом борту, потом с трудом выпрямилась, но мотор вышел из строя, и она остановилась.

Решено было просить о помощи по радио — телефон не работал.

Яхта потеряла управление и начала дрейфовать целиком во власти моря. Оставалась лишь надежда на то, что буря утихнет или же им удастся выброситься на песчаный берег, скорее всего днем: ведь уже полночь, а летом здесь светает в четыре утра.

Из салона донесся жалобный хор голосов. Это дон Карлетто велел всем молить господа о спасении.

Мильявакка смог создать свою промышленную империю лишь благодаря редкой способности все ясно предвидеть, не поддаваясь чувствам и страстям. В момент принятия важных решений он оставался абсолютно хладнокровным. Но далекие звуки песни или какой-нибудь чудесный пейзаж могли вдруг его растрогать и разжалобить.

Молитвенный стон и отчаянные возгласы дона Феличони нарушили то ледяное спокойствие, с которым он встретил бурю. Оставив бесполезный теперь руль — к нему он прислонялся лишь от усталости, — Мильявакка пошел в салон. Открыл двери и окинул молящихся быстрым взглядом, пересчитал всех до одного.

— Нас семнадцать! — завопил он. — Какой болван не заметил, что нас семнадцать вместе со мной?! Что ж, — продолжал он. — Теперь рыдать бесполезно. Остается только молиться. Ну, давайте все споем. — И мощным басом затянул мелодию хора из оперы «Ломбардцы в первом крестовом походе», одну из своих любимых вещей.

Он во весь голос спел «О господь, что из родного крова», в тайной надежде утихомирить бурю. Но грохот волн и вой ветра, казалось, лишь усилились. Капитан, Мильявакка, два моряка, к которым присоединился студент-ливорнец, неотрывно смотрели во тьму, пытаясь разглядеть маяк или огни селения. На палубу вышел и доктор Гриффони. Он уверял, что справа видел в иллюминаторе светящиеся точки. Он пошел на нос, решив, что оттуда лучше видно, обо что-то споткнулся, падая, хотел было схватиться за ванты и с нечеловеческим воплем рухнул в море.

— Теперь нас шестнадцать, — со вздохом облегчения сказал Мильявакка.

Немного спустя из-за аварии и полной разрядки батарей на борту судна погасли все огни, и «Коринна II» погрузилась в темноту. Одному из моряков удалось зажечь две запасные лампы: одну — в салоне и одну — в рулевом управлении.

Своим чутким слухом, обострившимся за время жизни дикарем на острове, Мильявакка первым расслышал далекий гул. Когда его услышали и капитан с матросами, все согласно пришли к выводу, что это валы с грохотом набегают на скалы.

— Мы меньше чем в миле от берега, — сказал капитан.

Никто и не подумал спасать Гриффони, да и как это сделать в адской тьме. Неуправляемое судно, густая темень, грозная опасность — все это заставило тут же забыть об исчезновении бедняги врача, навсегда ушедшего в бездонные морские глубины.

Полчаса спустя шум прибоя уже доносился совершенно отчетливо.

Ночь раздирал страшный грохот — верно, отражавшийся эхом от отвесной прибрежной скалы, каких немало между Бокка-ди-Магра и Леричи и особенно между Порто-Венере и Леванто.

— Нас сносит дрейфом к северу, — решил капитан. — Если нас выбросит на берег за Леванто, мы спасены. Но боюсь, прежде мы врежемся в скалы.

— Не каркай, ворон! — оборвал его Мильявакка. — Кто только тебя поставил капитаном яхты? У тебя по роже видно, что ты ни черта не умеешь.

Грохот могучего прибоя слился вскоре с шумом воды, похожим на шум водопада, — верный признак того, что в нескольких десятках метров был скалистый берег, на который набегали и сразу же откатывались назад волны.

Капитан распахнул двери салона и крикнул:

— Наденьте спасательные пояса! Прыгайте в воду! Мы у самого берега.

В тот же миг гигантская волна взметнула яхту ввысь и бросила на скалу. Яхта ударилась о нее днищем и разломилась. Моряки хватали женщин за волосы и, не глядя, надеты ли на них спасательные пояса, бросали в воду, а тем временем яхта пошла ко дну.

Вопли, крики, плач внезапно стихли. В мгновенья отлива тут и там слышались лишь слабые крики о помощи и стоны, сразу же вновь заглушаемые шумом воды и грохотом волн, набегавших на высокий скалистый берег.

На рассвете море хоть и не совсем успокоилось, но умерило свою ярость. Свет, падавший с высоты, выхватил из тьмы каменистый берег, изрезанный скалами и глубокими извилинами, а рядом возвышался шпиль, похожий на огромный зуб.

— Зловещая! — воскликнул капитан, вскочив с утеса.

Ливорнский студент закрыл глаза руками.

Да, это была известная всем мореплавателям и рыбакам ската, прозванная зловещей. Угрюмый сталагмит, грозная морская скала, всего в десяти метрах от берега, аванпост множества таких же остроконечных скал.

Капитан боялся, что спаслись только он да студент. Но вот, сначала слабо, а потом все громче, справа и слева донеслись крики. Видно, в расщелинах скал и в прибрежных пещерах сумел укрыться еще кто-то. Капитан пустился на поиски и, с трудом перепрыгивая через камни и остроконечные обломки, добрался до ближней расщелины, в глубине которой он заметил группку насквозь промокших, окоченевших людей. Тут были синьора Амабиле, дон Карлетто, доктор Каллигарис, один из двух моряков, Поцци.

— Париде! Где мой Париде! — завопила синьора Амабиле, вырвавшись из объятий священника.

— Быть может, в другой расщелине? — предположил капитан.

Студент вплавь стал обследовать недоступные иным путем углубления, но нашел лишь вторую группу спасшихся: Лилли и Лолли, Дирче, Ико, Пуччи, журналиста и Розу Каластретти. Эдмонда Таска и одного из моряков следовало, как и доктора Гриффони, считать пропавшими без вести.

К полудню лучи солнца проникли в разрезы скал, осветив уцелевших после кораблекрушения. Все они сидели теперь на огромном валуне.

Мимо проплыл корабль, но там не заметили людей, размахивавших рубахами, не услышали криков женщин. Под валуном, словно отрезанная с противоположной стороны отвесной скалой, была видна песчаная полоска шириной метра в три.

— Вот там милостью господа и пресвятой девы нас выбросило на берег, — сказал дон Феличони.

Совсем уже близко от них проплыло другое судно, но и оно не заметило сигналов с берега.

Постепенно лучи солнца озарили скалу, Лилли взглянула вниз на песчаную полоску. На дне маленькой бухточки сверкали камешки и обломки ракушек. Она перевела взгляд на вход в бухту и увидела, как в нее скользнуло, словно на водных лыжах, и тут же было отброшено назад волной что-то белое.

— Мильявакка! — закричала она.

Все высунулись из-за валуна.

Мильявакка, точно плывя на надувном матрасе, мерно покачивался на волнах, бесконечно далекий отныне от мира живых и от его берегов. Каждый, глядя на Мильявакку, который то чуть приближался, то снова удалялся, молча думал о своем. Наконец дон Карлетто, встав на камень, отпустил покойному все грехи и затянул псалом.

— «Deus, cui proprium est misereri semper et parcere, te supplices exoramus pro anima famuli tui Paride, quam hodie de hoc saeculo migrare iussisti…»[15]

После слова iussisti дон Карлетто вдруг умолк и поднял голову. В двадцати метрах от берега остановился катер Финансовой охраны.

— Мы спасены! — крикнула Лолли.

Дон Феличони снова воззрился на мерно покачивающееся тело Мильявакки и продолжал:

— «… in pacis ac lucis regione constituas, at sanctorum tuorum iubeas esse consortem».[16]

Он осенил себя крестным знамением и, глядя, как Ико и Пуччи помогают Лилли и Лолли спуститься по крутому откосу к подплывающей шлюпке, прошептал:

— Да будут благословенны сыновья — наследники почившего с миром праведника!