Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

ПЕРСТ УКАЗУЮЩИЙ

Перевод Т. Блантер.

Многоуважаемый Доктор!

Нынешней ночью Вы были бородавочником. Уж извините. Думаю, Вы не знаете, что это за штука — бородавочник. Так вот, это дикий африканский кабан, у которого рыло с двумя загнутыми вверх клыками и на которого польстится разве что какой-нибудь дряхлый лев, отяжелевший от возраста и артрита, а потому утративший способность охотиться за антилопами и газелями.

Сегодня Вы были этим бородавочником. Таким Вы мне приснились. Я смеялся, глядя на Вас: Вы медленно брели по саванне и мордой рыли землю, настороженно озираясь по сторонам своими красноватыми глазками, вслед за вами шли — хрюкающие и тоже поглощенные делом — супруга и малыши.

Многочисленные статьи энциклопедических изданий пытаются изобразить бородавочника как зверя, не внушающего большой симпатии, и уверяют, что этот кабан — животное биологически абсолютно бесполезное — может «одним ударом клыков вспороть живот собаке и даже охотнику».

Но оставим эту тему, Доктор! Сейчас речь идет не о клыках, разящих наповал. К тому же уважаемая собака и уважаемый охотник вовсе и не думают преследовать бородавочников.

Итак, мне снилось, что я повис между небом и землей, вернее, между небом и саванной. Кобальтовая синева неба распростерлась надо мной, а внизу скользила саванна грязно-зеленого цвета. Я медленно покачивался в пустоте, чувствуя себя легким, воздушным; кем я был: ангелом или всего-навсего обезьяной? А Вы, безразличный к мировым катаклизмам, чавкали, сосредоточившись, как всегда, только на еде, и Вас, как всегда, обходили стороной более благородные животные.

Я не испытываю к Вам ненависти, Доктор. Для ненависти нужен достойный противник. Один мой близкий друг, способный испытывать настоящую ненависть к тем, кто пытается перебежать ему дорогу, но все же не лишен известных достоинств, обычно выражает свои чувства следующим образом: «Чтоб его болячка задавила!» — или же: «Чтоб ему кровью харкать!»

Подобные изречения свидетельствуют не только о ненависти, но также о какой-то доле уважения к личности.

Ну а что я могу пожелать Вам, Доктор, если вижу Вас во сне только с рылом бородавочника? Может, пожелать Вам острый гастрит, ноготь, вросший в мясо, непрестанный понос?

Я отрекаюсь от этого и довольствуюсь теми образами, которые непроизвольно являются мне в ночь с субботы на воскресенье, когда Вы возникаете в своем истинном обличье.

Я прекрасно знаю, что завтра, в понедельник, снова увижу Вас на службе и буду вынужден терпеть Ваши придирки, Ваши заскоки, Вашу профессиональную ничтожность. Но даже эти объективные причины не в состоянии поддержать во мне здоровый росток ненависти. Вы не противник, а лишь громоздкое препятствие, масляное пятно, как попало расплывшееся на асфальте. Было время, когда я, не в силах совладать со своими нервами, пытался ухватиться за Вас как за объект ненависти, но все напрасно. Чувство юмора победило. Теперь каждый Ваш поступок человека-бородавочника вызывает у меня взрыв смеха, улыбку, снисходительно-иронический вздох. Я никогда не смогу победить Вас, Доктор. Смех обезоруживает меня, и, таким образом, наша комедия продолжает обрастать новыми картинами, явлениями, мизансценами, репризами, пантомимами. Да хранит Вас Бог!

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Я знаю, каким образом Вы завоевали доверие наших хозяев. Они обожают свое предприятие, видят в нем отражение собственных мыслей, чувств, неудач и даже семейных побед или свар. Вы удивили и расположили их к себе своим покаянным видом.

Вы ухитрились вызвать у них уважение, симпатию и сострадание тем, что всегда являетесь к ним с печальной миной человека, обремененного делами и чувством ответственности. Хозяевам нравится, когда их подчиненные озабочены и бледны. В таких случаях они говорят: «Бедняга, ведь я сам предложил ему отдохнуть денька два-три, а он — ни в какую! Да, надо признать, что на работе он выкладывается весь, без остатка!»

Как только Вы покидаете свою саванну, где спокойно часами рыли носом землю, и предстаете перед начальством, Вам при всей Вашей полноте удается сразу же осунуться и побледнеть. Под глазами у Вас тотчас появляются синяки, а остатки завитков на Вашем затылке кажутся вспотевшими. Узел галстука сдвинут в сторону. Брюки на коленях пузырятся. Ногти не блещут чистотой, а на подушечках пальцев красуются чернильные пятна от усердной работы.

Эта Ваша способность перевоплощаться трогает вышестоящих лиц — они мгновенно все замечают, оценивают, сочувствуют и благосклонно внимают жалобам, которые Вы умеете преподносить с самым скорбным видом. Вы жалуетесь на коллег, на подчиненных, разумеется, на противоречия в структуре предприятия, на гнусные проделки конкурентов, на все то, что держит словно в тисках человека-бородавочника, портит ему жизнь, лишает сна, оскорбляет его деликатную душу.

Вот и выплыло наружу роковое слово «душа»!

Все наши шефы знают, что они в обмен на более или менее жалкие гроши получают от нас несколько часов труда. Вы же человек иной: Вы вбили в голову шефов, что продаете им не только свое время, свои способности, но и душу. Вы каким-то таинственным образом заставляете их одновременно испытывать угрызения совести, проникаться к Вам сочувствием и совершенно незаслуженно повышать Вам жалованье.

Выслушивая Ваше нытье, шефы кивают головами, то и дело вздыхают, хмуря брови, и в итоге Вы всегда выходите сухим из воды. И что же делаете Вы, Доктор, сразу после этих бесед с начальством? Вы с усталым видом возвращаетесь в свой кабинет, созываете машинисток, секретарей и прочих сотрудников и начинаете грозить: «Это невыносимо! Дальше так работать нельзя! Чего они от меня хотят? Никто не отдает себе отчета в том, что, если бы не я… Что мне остается?! Из кожи вон лезть ради вас, ради них, ради всех… скажите же мне, скажите!..»

Машинистки, секретарши и прочие сотрудники сидят растерянные, с позеленевшими лицами, но и они вынуждены присоединиться к хору сочувственных голосов, а Вы под этот хор воспаряете ввысь, как невинный ангелочек, сидящий на облаке.

Такова, Доктор, как Вам известно, наша жизнь с понедельника до субботы — то есть до тех пор, когда я снова увижу Вас во сне.

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Вы ошибаетесь, если думаете, будто все на свете указывают на Вас пальцем. Всем известно, что Вы одержимы манией преследования, сильнее этой мании в Вас только инстинкт самосохранения, однако не перегибайте палку…

Постарайтесь обуздать свою кабанью сущность, ведь бородавочник, завидев издалека крокодилов, кротких жирафов или задумчивых слонов, тотчас же преображается, начинает трястись от страха, потому что считает этих великанов жестокими и агрессивными, не подозревая даже, что они его и не замечают.

Воистину никто, Доктор, не желает Вам зла. Ничто не угрожает Вашему пастбищу, где Вы топчетесь вместе с супругой и потомством и хрюкаете, как Вам и предписано природой.

Но я знаю: слова мои напрасны, ибо Вас гложет ужас — Вы боитесь жить, выполнять свой долг, создавать, разрушать, двигаться, принимать решения, не принимать их и даже откладывать дела на завтра. Все Ваши поступки диктуются этим страхом и потому выглядят смешно. Вы похожи на собаку, которая прижимает хвост, чтобы ее не обнюхивали другие собаки, или на клоуна, который изображает мнимый ужас, будто бы страшась получить пинок в зад.

Но почему это происходит, Доктор, почему? Ведь нет поблизости дряхлого подагрика льва, саванна такая же, как всегда, и наше предприятие все то же. Чего бояться?

Я уважаю страх, но только тогда, когда он оправдан. Все великие люди испытывали страх, от этой истины никуда не денешься. Но Вы-то, разве Вы — великий человек? Или, быть может, ущербные извилины Вашего мозга рождают страх просто для того, чтобы хоть в какой-то мере сделать Вас похожим на какого-нибудь великого человека, на раненого слона, благородного в своем неистовом безумии, на Энея, покидающего охваченную огнем родину, на Робинзона, вынужденного создать новый мир и новую судьбу?

Не забывайте, Доктор, кто Вы есть в действительности. А действительность такова: каждое существо многоступенчатого царства животных знает, что оно не должно бояться более мелкого и менее защищенного существа. Вы же нарушаете этот закон, потому что боитесь своих подчиненных, боитесь машинисток и секретарей и, наоборот, бросаетесь как завороженный в лапы вышестоящих хищников, хозяев предприятия.

Вы боитесь, что бледная секретарша станет сплетничать о Вас с простым курьером, боитесь, словно сельская учительница, что какой-нибудь шутник-подчиненный осмелится положить на Ваше кресло кнопки острием вверх.

Вы боитесь этого и намерены побороть страх, добиваясь лести. Вам ведь хочется, чтобы машинистки обожали Вас, чтобы они обращались к Вам замирающим от волнения голосом: «Доктор… Доктор…», чтобы они подавали и снимали с Вас пальто, чтобы тревожились из-за Вашего насморка или несварения желудка. Вы ненавидите машинистку, которую все это не интересует, на которую не действует высочайшее обаяние бородавочника и которая смотрит на Вас только как на обычного начальника.

В один прекрасный день Вы не сможете утолить свою жажду любви и лести, Доктор. Обыкновенно взрослые бородавочники погибают не от удара стрелы или клыков голодных леопардов. Их губит засуха: когда окружающая среда в достаточной мере не обеспечивает их влагой, жидкостью, водой, мягкой грязью, в которой они могут валяться.

Будьте осторожны, Доктор, ведь я, преданный подчиненный и тайный свидетель, не представляю себе ничего более смешного, чем Ваша смерть от недостатка любви и лести. Тогда я тоже умру. От смеха.

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Я признаю, что Вы тоже имеете определенные права. Например, право на развлечения. В развлечениях нуждаются даже самые жалкие существа, даже приговоренные к пожизненному заключению, даже буйно помешанные. Наша Конституция справедливо утверждает это.

Однако зачем Вы без конца талдычите нам, подчиненным, о своем умении развлекаться, о победах, которые Вы одерживаете во время этих развлечений? Мы давно знаем, что в Северной Европе вы самый лучший игрок в три листика. Ваши успехи на этом поприще известны по ту и по эту сторону Альп, в специальных выпусках журналов упоминается Ваше имя. И потому было бы куда благоразумнее с Вашей стороны не слишком выставляться. Но куда там! Чуть только Вы выиграете какой-нибудь незначительный любительский турнир, как тотчас же собираете подчиненных, секретарш, курьеров и с радостным оживлением начинаете по порядку, во всех подробностях рассказывать все, что происходило на турнире. Секретарши нервничают из-за писем, которые скопились у них на столах и которые надо подшить в дело, машинистки и курьеры слышат в соседней комнате телефонные звонки, но не осмеливаются броситься к аппаратам. Жизнь конторы замирает, а Вы продолжаете говорить: на генезис и анализ партий нанизываются драгоценные нюансы; какой-то наиболее удачный ход Вы можете осветить по крайней мере с шести или семи точек зрения. Правда, на все это тратится рабочее время, однако надо признать, что в такие минуты в Вас проглядывает что-то почти человеческое. На глазах у Вас слезы, речь течет гладко, и кажется, будто все Ваши страхи куда-то испарились. Щеки у Вас вздрагивают, и в этот звездный час Вы становитесь таким, как все, как все мы, живущие на планете и нуждающиеся не только в хлебе насущном, но и в добром слове.

Очень жаль, что Вы, Доктор, не можете жить и зарабатывать себе на жизнь званием чемпиона Северной Европы по игре в три листика, а вынуждены рыть землю носом в своей саванне-конторе, исполняя обязанности ответственного лица.

И как все было бы просто! Но нет! Задетый за живое, Вы стали бы, как всегда, испуганно возражать, прячась, как заправский бородавочник, в высокой траве: «Да, может быть, оно и верно, но где же наш гражданский долг? А кроме того, наша фирма — первая среди фабрик, производящих хрустящие хлебцы, а я худо-бедно занимаюсь хрустящими хлебцами двадцать лет и кое-что смыслю в этом деле. Вы же понимаете, что значит быть всего лишь чемпионом по игре в три листика, пусть даже заслуженным? Я предпочитаю разделить судьбу людей нашего круга и внести свой вклад, как все, вы и я, я, я…»

И таким образом, испытав на какой-то миг уважение к Вам, как к игроку в три листика, я снова вижу Вас бородавочником, и та мизерная симпатия, которая едва зародилась во мне, исчезает; саванна поглощает ее и превращает в навоз.

А тем временем Вы заканчиваете свою речь. И секретарши, курьеры, машинистки бегом возвращаются к пишущим машинкам и телефонам. Вы остаетесь в одиночестве в своем кабинете и глядите прямо перед собой, поверх стола, заваленного бумагами, которые лежат там месяцами без движения. Вы смотрите на противоположную стенку, чувствуя себя опустошенным и непонятым, после только что вдохновенно разыгранной сцены, и у Вас возникает подозрение, что, если, но не может быть… Словом, Вы смотрите и ждете, когда стрелка конторских часов закончит свой оборот и Вы, снова став бородавочником, сможете погрузиться в созерцание той пустоты, которая и есть Вы сами, пустоты, которая, не знаю, каким образом, есть также и пятно. Да-да, если можно так выразиться, пустое пятно, мыльный пузырь.

Еще один трудный день кончился, и на этот раз для Вас, Доктор, все, как обычно, обошлось великолепно, в соответствии с полным соблюдением общепринятых норм морали.

С глубочайшим почтением.

Многоуважаемый Доктор!

Спокойствие! Если Вы утратите спокойствие, то это приведет Вас, да, вероятно, и меня, бог знает к каким последствиям.

Вчера утром Вы ворвались в мою каморку с переполошенным видом. Вы, Доктор, никогда не входили в мою каморку, куда я был изгнан много лет назад, с тех пор как настоящий кабинет с телефоном и секретаршей стал считаться слишком большой роскошью для такого, мало почитающего Вас, человека, как я.

Так вот, Вы вошли, на Вас лица не было, точно Вас уволили или Вы проиграли решающий турнир в три листика. Ваши щеки отвисли, Вы с трудом говорили, задыхаясь, руки у Вас тряслись.

— Друг, мой единственный и верный друг, — сказали мне именно Вы, Доктор, который последние три месяца не отвечал на мои «доброе утро» и «добрый вечер», — произошла катастрофа, катастрофа!

— Катастрофа?

Я перепугался. Неожиданные перевороты случаются и в саваннах.

— Управляющий забрал у меня Мариуччу! — со слезами в голосе воскликнули Вы, ломая свои не очень чистые руки.

— Мариуччу? А кто это такая?

— Моя личная секретарша! Она служила у меня несколько лет, а теперь управляющий забрал ее себе! Как мне выразить свой протест? Мы все должны уволиться! Знаете, что я хочу вам сказать, мой верный друг? Я осмеливаюсь сказать: надо устроить забастовку! Задать жару этим фабрикантам хрустящих хлебцев! Да что они о себе воображают? Мы им отдаем все силы, все без остатка! А что, если мы перейдем к конкурентам?

Вы рыдали, лицо Ваше побагровело, а потом побледнело, как при агонии. От волнения Вы засунули фалангу указательного пальца в ухо и стали трясти ею.

— Спокойствие, спокойствие, в конце концов, одну Мариуччу можно заменить другой, в конторе полным-полно таких Мариучч.

— Ах, вы, видимо, не понимаете всей сути дела, а ведь вы всегда были так проницательны, ведь именно вас я считаю одним из умнейших людей фирмы и, разумеется, моим единственным другом! — говорили Вы в отчаянии, вытирая лоб замызганным носовым платком.

— Я? Проницателен? Не понимаю сути дела?..

— Да, конечно! Почему они хотят мою Мариуччу? Потому что она все знает обо мне, о моем методе работы, знает, чем я дышу, о чем думаю, пообедал я или нет, переел ли я в полдник или недоел… Вот почему они хотят ее забрать. Они намерены следить за мной и подрывать мой авторитет, вмешиваться в мои дела. А она, Мариучча, подлая душа… Я вытащил ее из грязи, если бы я не заставлял ее работать как ломовую лошадь, она до сих пор сидела бы в телефонистках. Так вот она, понимаете ли, мой друг, она счастлива! Счастлива не потому, что ей прибавили ее мизерное жалованье, нет, не потому, а из-за мании величия, из-за того, что она может теперь сказать: «Я секретарь кавалера Такого-то». Понимаете, мой дорогой друг? Вот они, эти секретарши, ты их воспитываешь, учишь всему, ты в лепешку расшибаешься ради них и иногда, черт возьми, позволяешь себе немного пооткровенничать с ними! Порой в их присутствии перекинешься с кем-нибудь по телефону парой интимных фраз, а они, хитрые бестии, разрази их огонь небесный, будут мотать себе на ус и указывать на тебя пальцем, и прежде всех эта змея подколодная, Мариучча. Стоит ей только перейти в другой конец коридора, уж я-то знаю, что она наплетет обо мне, целую бочку грязи на меня выльет. И вот шепоток уже пополз, городишко-то маленький, много ли людям надо? А ведь я привязался к ней и не далее как позавчера, понимаете, чтобы как-то ободрить, утешить ее — она выглядела такой усталой и подавленной, — с отзывчивостью, которая только мне одному присуща, я рассказал ей о некоторых своих неприятностях и подробно объяснил труднейшую партию в три листика! Святая простота — вот кто я такой, оттого меня и предают постоянно… Таких, как эта Мариучча, в лучшем случае можно погладить по заду. Правда, там только кожа да кости… Одним словом, понимаете, друг мой, понимаете?.. Это катастрофа!

Я говорю:

— Нет, нет, это невероятно, Доктор!

Помните, я пытался успокоить Вас, но чем больше я расточал слов и приводил аргументов, тем сильнее Вы корчились от злобы и страха? Правда, я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы сдержать смех, клокотавший у меня в горле. Я сразу представил Вас таким, каким вижу во сне, наблюдая сверху, как Вы безмятежно пасетесь в грязной траве саванны.

Передо мной наяву стоял взбесившийся бородавочник, которого ужалило какое-то ядовитое насекомое, и вот он кружит на одном месте, ища виновника своей боли.

— Теперь я обнаружил, что ее перст указующий направлен на меня. И так же поступают все, все здесь! А я-то нянчился с ней как с родной!.. У нее же ни стыда, ни совести, ей ничего не стоит выдумать, будто я гладил ее по заду, чего, как вы понимаете, друг мой, я и не думал делать, ввиду явной худосочности данного предмета…

— Ну, этого не будет, я не могу поверить в это, Доктор, ни одна конторская Мариучча не станет распространяться на подобную тему, всему есть предел, уверяю вас.

— Вы наивный человек, вы не знаете этих гадюк. Они ради карьеры все что угодно позволят вам в уборной. Вы же не знаете женщин…

— Что верно, то верно, Доктор, однако…

— Никаких «однако»! Можете мне поверить. И не вынуждайте меня говорить непристойности. Одним словом, надо, чтобы кто-то в знак протеста уволился. Вы уволитесь, друг мой? Я заявляю: это нужно для того, чтобы поддержать мои интересы, которые долгие годы совпадают со всеобщими интересами, речь идет о самом существовании предприятия. Хозяева многого не понимают, некоторые вещи надо силой вбивать им в башку. Короче, вы увольняетесь? Все мои основные сотрудники должны уволиться, чтобы продемонстрировать свою солидарность со мной и заставить хозяев почувствовать, что весь служебный аппарат составляет со мною вместе единую душу и тело. Вы разве не ощущаете единство наших душ и тел?

— Безусловно, Доктор. Ну а как другие себя ведут, что делают, что решили, что думают?

— Другие? Но я ведь с вами разговариваю. Это вы должны убедить других! Это вы должны воздвигнуть неприступную стену вокруг меня, вы вместе с другими, предварительно поговорив с каждым в отдельности. Не могу же я устраивать митинг! Это исключено.

Между тем Ваш палец, покинув ушную раковину, теперь усердно терзал левую ноздрю, а кулак все крепче сжимал грязную тряпку, в которую превратился Ваш носовой платок.

— И все же если бы вы, Доктор, уволились, то хозяева, быть может, пораженные этим… Такой политический жест…

— Никогда! Это выглядело бы как шантаж. У меня же кристально чистая репутация. А я-то считал вас своим лучшим другом, умным человеком, который наконец-то сможет покинуть эту каморку и занять по соседству со мной кабинет с разноцветными телефонными аппаратами и ковром!

В эту минуту, должен сознаться, Доктор, наплыв низменных побуждений чуть было не возобладал над присущим мне чувством юмора. Но я взял себя в руки и промолчал.

— Если бы вам удалось убедить остальных и воздвигнуть защитную стену, если бы хозяева уступили, как того требует справедливость и, главное, общие интересы, вот тогда бы я разделался с Мариуччей. Ах, какой прекрасный случай!

— Каким образом, Доктор?

— А вот как. Выгнал бы в два счета вон. Сию же минуту вон эту продажную тварь. Чтобы другим было неповадно. По заду ее гладить? Ну уж нет! Единственное, чего она заслуживает, так это под зад коленкой!

С этого момента, Доктор, я не могу слово в слово воспроизвести ход нашего тягостного разговора. Кажется, в какой-то момент из гущи Ваших хитросплетенных доводов выплыл второй вариант решения вопроса, а именно: я должен обрюхатить Мариуччу и таким образом вынудить ее с позором покинуть наше учреждение. Но я не могу поклясться, что именно так было сказано, потому что никто, кроме Вас, не умеет, употребляя крайне простые слова, так ловко завуалировать их смысл, о чем бы ни шла речь — об обещаниях, интриге или угрозе. Я только ясно помню, как Вы, Доктор, соблаговолили прервать наш разговор и, гневно хлопнув дверью, удалиться вместе со своими жалобами на злосчастную судьбу и на человеческую неблагодарность.

Не знаю, чем кончится дело для худосочной Мариуччи — обрюхатит ее кто-нибудь или нет. У каждого свои горести. К счастью, у меня есть профессия, и место на другой фабрике хрустящих хлебцев, что бы ни случилось, я найду. Однако вот что произошло, Доктор: нарушилось некое таинственное равновесие между мной и Вами. Во время сна мне удавалось проникнуть в суть Вашей личности, дать ей точное определение. С сегодняшнего дня все изменится или, во всяком случае, приобретет иной смысл. Кто знает, Доктор, увижу ли я Вас теперь во сне ночью с субботы на воскресенье: я вишу в воздухе, Вы роете землю носом, настороженный и в то же время уверенный в себе, в хрустящих хлебцах, в трех листиках… Человек-бородавочник, символ посредственности, что правит нашим веком, и именно потому — лучший представитель саванны, в которой мы бродим по щиколотку в грязи.

Желаю Вам быть сильным, прекрасно преодолеть и эту катастрофу, чтобы Ваша жизнь нисколько не изменилась.

Мне ведь тоже нужно посмеяться, Доктор.

С глубочайшим почтением.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Перевод Т. Блантер.

Легкий туман навис над озером, и вершины холмов на горизонте сразу же утратили четкость линий и яркость красок. Вода бесшумно плескалась о низкий каменный парапет, на котором в ряд стояли пустые скамейки.

— Еще стаканчик? — спросил мужчина, указывая на черную бутылку на земле, заткнутую пробкой из промасленной бумаги.

— Боже сохрани! — отмахнулась женщина, не отрывая взгляда от неподвижной, подернутой туманом воды. В неясном свете приходилось напрягать глаза. За спиной у них раскинулась небольшая пустынная площадь с колоннадой и низкими галереями.

— Зря мы не поехали на паровом катере вместе с остальными, — сказала женщина.

— Но ведь вы сказали, что боитесь воды… — возразил мужчина.

— Да, зато теперь нам больше часа придется ждать их, — прозвучало в ответ.

— Вам, должно быть, не очень приятна моя компания! Уж скажите прямо! — проворчал мужчина.

Женщина слабо улыбнулась, устремив пристальный взгляд на воду, на туман, на легкие силуэты паровых катеров — им все же каким-то образом удавалось проложить себе дорогу в этих серых далях.

— Увы, в молодости мне не пришлось повидать свет… — вздохнув, тихо сказала она.

— Что вы говорите? — отозвался мужчина. — По-моему, для таких людей, как мы, это никогда не поздно. И как раз теперь малость насладиться этим особенно приятно.

— Да я не жалуюсь, — ответила женщина.

Какое-то время они сидели молча, будто не замечали друг друга. Потом мужчина налил немного вина в бумажный стаканчик, его спутница жестом отказалась, и тогда он сам стал пить маленькими глотками, а выпив, глубоко вздохнул.

— Вы всегда столько пьете? — вырвалось у нее. — В вашем возрасте это вредно.

— Не так уж я много пью… — фыркнул мужчина. — Одну бутылку в день, ну а по праздникам немного больше… Я высокий, крепкий, что для меня одна бутылка!.. К тому же это мое собственное вино, я сам его делаю, оно даже полезно. В такие поездки я всегда беру его с собой: не могу пить ту бурду, которую продают на каждом шагу…

— На доброе здоровье, — примирительно сказала женщина.

— Когда-то я был молодцом, вот тогда я и вправду пил. Знаете, в нашей работе… — добавил он.

— Но ведь прораб — это тот, кто распоряжается? Он не так уж много работает… — слегка подтрунивая над ним, заметила она.

— Как так? — клюнул он на эту приманку. — Я столько домов построил вот этими самыми руками… И даже теперь, когда я на пенсии, не могу сидеть сиднем. Все время езжу на свой маленький виноградник, то туда, то обратно… О, было бы желание, а занятие всегда найдется… А вы тоже совсем не похожи на человека, который сидит сложа руки…

Женщина, не глядя на него, тихонько рассмеялась.

— Единственное, что мне не нравится в этих поездках, это то, что возвращаемся мы слишком поздно, — сказала она немного погодя. — Вечерами я привыкла сидеть дома. Плохо переношу темноту… Например, две недели назад, когда святой отец возил нас в Оропу, мы вернулись за полночь.

— А дома вы по ночам не боитесь оставаться одна? — спросил он.

— Чего бояться? — пожала плечами женщина. — Замок у меня надежный, совесть чиста… О смерти я пока не думаю, но и не боюсь ее… Уж в нашем-то возрасте…

— Я тоже не боюсь, — согласился мужчина. — Но мне бывает досадно, что я один. Ночью я часто сожалею, что не женился. Только вы не подумайте чего плохого… ведь мы уже пожилые люди… Я сожалею потому, что иногда словом перекинуться не с кем, и я говорю сам с собой. А еще я думаю о том, как там дела на винограднике. Ягоды-то пропадают. Продавать нет смысла, много за них не возьмешь. А вот если бы была женщина, она бы их ела, варила бы варенье. Одним словом, совсем другая жизнь, так-то…

— Ну разумеется, при женщине и мужчина себя блюдет, — согласилась она.

Он что-то пробормотал себе под нос — слов она не разобрала.

Паровые катера посылали в туман хриплые гудки, а вершины далеких холмов сквозь кисею дымки снова слабо осветились лучами заходящего солнца.

— Это последняя моя поездка в нынешнем году, — сказала женщина.

— Почему? Разве вы не поедете в следующее воскресенье в Бергамо? Вы окончательно решили? — забеспокоился он.

Женщина, вздохнув, пожала плечами.

— Но почему?.. — настаивал он.

— Я ведь вам уже сказала, что не люблю ночью быть не дома. Я это и святому отцу объясняла. Он знает, что поездки мне нравятся, но только с утра и до вечера, не долее. Спать в одной комнате с другими женщинами, нет, это не по мне…

Мужчина молчал, надвинув шляпу на глаза. Он потянулся было к бутылке, но, видно передумав, тотчас же отдернул руку.

— Если вы замерзли, мы можем подождать их в автобусе, — сказал он.

Женщина, глядя на воду, покачала головой.

— Посмотрите-ка! — воскликнула она вдруг.

Черная прямая тень скользила по поверхности воды, мелькая то тут, то там среди катеров. Был даже слышен шум невидимой моторки, и таким же невидимым был трос, который на огромной скорости тащил за собой человека на водных лыжах в черном блестящем костюме.

— Не сегодня завтра наступит зима, и для него тоже все кончится, — прокомментировал мужчина.

— Приятно поглядеть, что выделывают эти молодые. Я их чуть-чуть побаиваюсь, но все равно они мне нравятся. Они намного крупнее, чем мы были в их возрасте… — сказала женщина.

— Крупнее, — повторил он задумчиво. — Есть чем хвастать! Мы-то выросли на хлебе, на воде и на работе, а этих до тридцати лет держат в пеленках. Есть чем хвастать!..

— Что ж, им повезло, — опять вздохнула она.

— Согласен, — смирившись, произнес мужчина и решительно налил себе вина.

Постепенно шум моторки затих, словно погребенный в сером тумане, который все сгущался над уже темной водой.

— Если вам холодно и вы не говорите об этом, то это некрасиво с вашей стороны. Скажите откровенно, может быть, нам лучше подождать всех в кафе? — снова предложил мужчина.

— Да нет, нет, — ответила она. — Здесь такой чистый воздух…

— Какое там, — возразил он, — воздух из пресной воды. Сырой воздух. Как раз для ревматизма. У меня был друг из Стрезы — видите, вон там, хотя сейчас ничего не видно, но она на той стороне, Стреза… ну так вот, с этим моим другом мы вместе работали, и он всегда говорил мне, что здесь все ревматики… Я-то думал, что вы хоть согласитесь выпить кофе. Или вы боитесь, что святой отец этого не одобрит?

— Что за шутки? — запротестовала она.

Мужчина рассмеялся, качая головой.

— Эхе-хе, — произнес он почти шепотом, — по правде говоря, я надеялся, что мы понравимся друг другу. Одним словом…

— Не выдумывайте! — спокойно ответила женщина, чуть повернувшись к нему. — Я понимаю, к чему вы клоните. Вам кажется, что это возможно? В нашем-то возрасте? А кроме того, запомните: женщина — это чрезвычайно обременительно. Мне ли объяснять вам это?

— А я-то уж было решил, что вы меня понимаете, — сказал он, обхватив колени руками. — Мы ни перед кем и ни в чем не должны отчитываться, мы здоровые, мы трудились всю жизнь, я кое-что скопил, вы тоже, сложим вместе эти крохи и двинемся дальше…

— Да это просто курам на смех, — улыбнулась женщина.

— Ну и ну, вы еще думаете о том, что скажут люди?

— Люди тут ни при чем, — объяснила она. — Только как можно думать о подобных вещах в нашем возрасте? А кроме того, кто жил один, как мы с вами, тот уже имеет свои привычки и не захочет подчиняться другому. Понимаете?

Мужчина тихо покачал головой, вытащил из кармана сигару, сунул ее в рот, но не закурил. Гудки далеких катеров раздавались все чаще и громче, туман сгустился и превратился в плотные молочные облака.

— Выходит, я ошибся: с одной только божьей помощью тут не обойдешься, — сказал мужчина, покусывая сигару и передвигая ее в уголок рта. — Чего же вы хотите? Чтобы я попросил священника переговорить с вами? Что ж, могу его попросить… Я, извините, не понимаю вашего упрямства, но, если позволите, задам вам вопрос: что плохого в этом нашем сговоре?

— О, конечно, ничего плохого нет, — ответила она.

— Вы сейчас потеряете шпильку, — сказал мужчина.

Женщина быстро поднесла руку к седой косе, которая была уложена в пучок на затылке, и поправила черепаховые шпильки. Потом снова сложила руки на груди.

— Может, мы не больно образованные и у нас есть недостатки, — продолжал он, — но я всю жизнь работал, у меня есть пенсия, виноградник, и на здоровье, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, пока не жалуюсь. Два года назад мне, правда, вырезали грыжу, но с тех пор даже насморка не было. А вы сорок лет прослужили кухаркой — это тоже кое-что значит. У вас пенсия, две комнаты. Одним словом, мне казалось, что правильнее всего высказать вам все начистоту. Уф! Ни разу в жизни мне еще не приходилось говорить так много…

Женщина не улыбнулась, она все глядела в туман, сложив руки на груди. Потом тяжело вздохнула. Над озером разносился птичий гомон.

— Эти птицы нагоняют тоску, — вполголоса произнесла она.

— Ну так как? Вы мне даже не ответите? — спросил он.

— Да-да, — отозвалась женщина, — вы, конечно, правы. Однако это такой шаг… ведь ни вы, ни я прежде не состояли в браке? Какой же смысл… сейчас?

Мужчина что-то пробормотал сквозь зубы, закусив сигару.

— Никто не станет отрицать, что вы мужчина еще хоть куда, — добавила она. — Но такие дела надо оставить молодым. А мы… наше время уже прошло, и лучше каждому доживать в своем маленьком…

— Прекрасные рассуждения! — устало перебил мужчина. — Лучше уж сказать: коль нам по шестьдесят, то дальше хода нет, бросимся в колодец — и баста. А вот я считаю, что и в таком возрасте можно еще прекрасно жить, не обращая внимания на людские пересуды. Если человек никому не завидует, ему хорошо в любом возрасте. Я не жалею о тех временах, когда был молодым. Мне и сейчас неплохо. Пока здоровье есть… И мы вдвоем… Но хватит об этом, вам мои разговоры неприятны, потому я умолкаю.

— Да кто вам сказал, что мне они неприятны? — со спокойной улыбкой спросила женщина. — Говорите, говорите, пожалуйста. Да и я совсем не прочь поговорить…

Они замолчали; на площади, что позади них, с наступлением сумерек зажглись фонари, под низкими галереями раздавался смех, потом по мостовой с треском промчались мотороллеры, и площадь опустела и затихла.

— Пора бы им уже вернуться, скоро совсем ничего не будет видно из-за этого тумана, — сказала женщина. — Да, не хотела бы я сейчас находиться на одном из этих катеров…

— Раз уж над озером туман, значит, он будет и на дороге, когда мы поедем в автобусе. Теперь один бог знает, когда мы прибудем в город, — проворчал он.

— Но в автобусе можно петь, молиться. А на воде бы я боялась, — ответила женщина.

— Я говорил в этот раз со святым отцом и объяснил ему, что он совершает ошибку. В такие места надо ездить в августе, а не когда зима на носу. Поездок-то устраивается много, он мог бы выбрать что-нибудь получше…

— В этом году мы немало поездили, — радостно подхватила женщина. — Побывали даже в горах. Правда, по дороге голова кружилась от всех этих поворотов.

— То вы боитесь воды, то горных поворотов, а на вид покрепче любого мужчины, — заметил он.

— О да, слава богу, — засмеялась женщина. — Хотя я уже не такая крепкая, какой была прежде… теперь мне не наготовить пельменей на пятьдесят человек. Иной раз всю ночь на ногах простоишь. Да, жизнь…

— Вы, должно быть, немало интересного повидали в этих домах? — спросил он. — Бог знает какие празднества…

— Что было, то было, — ответила она. — Теперь нет таких семейств. Ни таких домов, ни таких кухонь. Раньше что делали синьоры, чтобы развлечься? Ели. Устраивали большие обеды. И понятно, что те, кто умели их приготовить, были нарасхват.

Она замолчала, внезапно вздрогнув. Мужчина, сосредоточившись на какой-то своей мысли, не заметил этого.

— Послушайте, — сказал он, повернувшись к ней и вынимая сигару изо рта. — У вас нет какой-нибудь подруги, только не слишком нудной? Я вот к чему: вы могли бы приготовить прекрасный ужин, я принес бы вина и пирожных бы прихватил, и мы бы посидели. По-моему, это было бы неплохо. Я сказал о подруге, чтобы вы не подумали, будто я… Понятно?

Женщина молча кивнула. Теперь туман был словно продырявлен светящимися точками и расплывшимися цветными пятнами — то ли это были огни катеров, то ли фонари с противоположного берега посылали сюда свой свет.

— Если хотите, мы можем пригласить и святого отца, — добавил мужчина. — Когда без конца бываешь с ним в этих поездках, то можно и посмеяться немного за одним столом.

— Что означает это предложение? — сухо и подозрительно спросила женщина.

— Боже правый! — вздохнул мужчина. — Нельзя же придираться к каждому слову! Я просто так предложил его пригласить, за компанию… Иногда человек этого заслуживает, верно ведь? Скоро зима, а вы говорите, что даже в Бергамо не поедете… А расходы, вы только не обижайтесь, я могу взять на себя…

— При чем здесь расходы? — резко оборвала она. — Сколько разговоров из-за двух мисок пельменей и небольшого пирога с куриными потрохами! Разве мы из тех, кто считает каждый чентезимо? Только мне кажется, что нет никакого смысла…

— Если нет смысла, тогда оставим это, — откидываясь на спинку скамейки, сказал мужчина. — Не умею я вовремя остановиться…

— Нет, вообще-то я не против, — ответила женщина. — Главное — договориться. Поесть пельменей в приятной компании — что же в этом дурного?.. А еще у меня есть соседи, очень милая пара, они всегда были ко мне так внимательны. Он — железнодорожник на пенсии. Можно было бы и их пригласить…

— Слава богу, хоть на этот раз все обошлось, — вздохнул мужчина. — Послушайте. У меня же есть «небьоло»,[17] я берегу его для особого случая, такое вино грех пить одному. Ну вот, дело, кажется, пошло на лад…

— Какое дело? — спокойно перебила она его. — Мы устраиваем обед. Это абсолютно ничего не значит.

— Разумеется, — успокоил он ее, — я хотел только сказать, что идея мне кажется прекрасной. Я таким образом посмотрю ваш дом, в другой раз вы посмотрите мой… и так далее…

— Да, — тихо выдохнула женщина. — А там видно будет…

— Но мне хочется думать… — не падая духом, произнес мужчина. — Или вы хотите сказать, чтобы я лучше и не думал об этом?

— Вы можете думать о чем угодно. Думайте себе на здоровье, — улыбнулась она, поднимаясь на ноги. — Стало холодно.

Мужчина взял свою бутылку, и оба подошли к парапету. Воды уже не было видно, все окутал густой, плотный туман. Даже птицы замолкли.

— Лучше подождать их в кафе или в автобусе, — сказал мужчина.

Женщина повернулась, и они медленно направились по площади к галереям.

— Если вы боитесь поскользнуться, то обопритесь на меня, — предложил он.

— Ну, не будем преувеличивать, — возразила она, плотнее закутывая шею шарфом.

— А не выпить ли нам чего-нибудь? — спросил мужчина, когда они проходили мимо ярко освещенной двери.

— Глядите-ка, снова пить, — произнесла она, пристально взглянув на него. — Разве не достаточно было? А может, вы из таких, которые только и знают, что пить, да играть в карты, да ходить по кабакам? Хорошенькое было бы дело…

Мужчина весь сморщился от смеха, не выпуская сигары изо рта.

— Я вам уже объяснял, что я не какой-нибудь забулдыга, — ответил он спокойно. — Я люблю посидеть в компании, но никогда не перебарщиваю. Представьте себе, даже в молодости не перебарщивал. А сейчас я предлагаю выпить капельку горячительного, спиртного… потому что, мне кажется, вы немного озябли…

Женщина сквозь стекло украдкой бросила взгляд на пустую комнатку с несколькими мраморными столиками и, на человека, который, опершись на стойку, уткнулся в газету.

— Нет, неудобно, — ответила она. — Лучше пойдемте к автобусу, так надежней. К тому же когда все вернутся, то сразу нас найдут.

— Ладно, тогда подождите минутку.

Мужчина вошел в кафе, и она увидела, как он что-то говорит человеку у стойки, вынимая из кармана мелочь.

Он вернулся с пакетиком карамели.

— Это мятные — пососать в автобусе, — сказал он, протягивая их ей.

— Ах, вы прямо-таки вынуждаете меня поблагодарить вас, — сказала женщина, беря пакетик.

Они молча двинулись дальше, разглядывая на ходу витрины закрытых магазинов. Дойдя до конца галереи, они увидели темную морду автобуса, спрятавшегося в переулке.

— Давайте посидим там, спрячемся от этой сырости, — сказала женщина.

Они открыли дверцу и, помогая друг другу, влезли по ступенькам внутрь, потом пошли по узкому проходу в поисках удобного местечка в середине салона, подальше от колес, где сильно трясет.

— Вот сюда, — указал мужчина, пытаясь втиснуться в узкое пространство, ограниченное подлокотниками. — Правда, сидеть будем как мумии. Вы ведь тоже не слишком худенькая…

— Да-да, тесновато, но это ничего. Если бы не пели и не молились, то в темноте можно было бы и подремать, — ответила она.

— Я, пожалуй, допью вино, чтобы наконец отделаться от этой бутылки, я уже устал таскать ее за собой, — сказал мужчина.

Он стал пить, отодвинувшись как можно дальше, чтобы не досаждать ей.

— Дайте сюда бутылку, я подержу. Грех выбрасывать ее, — решила женщина.

— Спасибо, очень признателен. — Он начал искать спички. — Я вас не побеспокою?

— Нет, запах сигар мне нравится. А потом, он дезинфицирует воздух. По крайней мере так говорят.

— А теперь потолкуем об этом обеде, — устроившись поудобнее, сказал мужчина и сделал несколько глубоких затяжек, чтобы побыстрее раскурить сигару.

— Ах да! — усмехнулась женщина. — А я смотрю, вы больше не заводите разговора об этом, и уже подумала, что вы сказали просто так… Да я и сама не приняла это всерьез, но все же…

— О, вы меня плохо знаете, — возразил он с довольным видом. — Я от своих намерений не отказываюсь. Я убедился, что не так-то просто завоевать вашу симпатию, но за это уважаю вас еще больше. Я много повидал на своем веку…

— Ну что вы говорите, — возразила она, улыбаясь в полумраке. — Если и есть на свете простодушный человек, который никогда не притворяется, так это я. Правда, я осмотрительна. Не люблю, когда люди ведут себя развязно. Это малоприятно, даже если женщина молоденькая, не говоря уже о такой старой клуше…

— Это вы-то старая клуша? — запротестовал он. — Что же тогда мне говорить?

— Ну, вы мужчина. Разве можно равнять мужчину с женщиной? — сказала она. — А теперь, раз уж этот обед должен состояться, давайте все подробно обсудим. Пока остальные не вернулись…