Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

ЗНАМЕНИТЫЙ ПИСАТЕЛЬ^{2}

Перевод Е. Дмитриевой.

Флоро д'Авенца сел в поезд на маленькой станции. Пассажиры купе повернулись к новому попутчику, вымокшему под дождем, заляпанному грязью, и в глазах у них отразилась неприязнь. С его зонта стекала вода, брюки были закатаны по щиколотку. Вошедший — он мог сойти за скромного деревенского лавочника — занял единственное свободное место в углу и прикрыл глаза от яркого электрического света. В купе возобновился разговор, прерванный было появлением этого человека.

Тут подобрались любители дорожной болтовни: подобные люди, видя друг друга впервые, бросаются наперебой описывать свое житье-бытье, при расставании бурно прощаются, заверяя, что рады знакомству, клянутся в вечной дружбе, высказывают надежду, нет — твердое намерение повидаться в самое ближайшее время и в более подходящей обстановке, после чего отправляются каждый своей дорогой, чтобы никогда уже не встретиться.

— Вы не поверите, — изливался пожилой господин, продолжая разговор, начала которого Флоро д'Авенца не застал, — но я вас совсем не таким представлял. Во-первых, старше. Ведь ваше имя уже давно пользуется известностью. А может, человек никогда не видел живой знаменитости? Вот он и думает: раз известная личность, значит, по меньшей мере из прошлого века.

— Тут еще вот в чем дело, — раздался писклявый женский голос. — Читаешь книгу — и у тебя складывается определенный образ автора. Я, например, считала вас пожилым и полным. А вы вон какой — молодой, интересный. В ваших романах столько жизненного опыта, такое знание человеческой души! Потому и чувствуется, что их написал человек солидный, глубокий — настоящий мыслитель. Приятный сюрприз! Теперь с еще большим удовольствием буду вас читать.

Флоро д'Авенца с любопытством приоткрыл один глаз и украдкой посмотрел. Лестные слова были обращены к элегантному молодому человеку с необыкновенно тонким одухотворенным лицом.

Кто он, этот загадочный красавец? Этот молодой, но уже знаменитый писатель, чье имя давно пользуется известностью и в чьих книгах столько жизненного опыта? Как ни ломал себе голову Флоро д'Авенца, ни одно имя не ассоциировалось у него с этим романтическим обликом поэта. Флоро д'Авенца вел довольно замкнутый образ жизни, и знакомых в литературном мире было у него раз-два и обчелся. Но многих он знал по фотографиям. Писатель же, сидящий напротив, никого ему не напоминал. И Флоро д'Авенца подумал, что умный вид и одухотворенное выражение лица еще ни о чем не говорят и перед ним доморощенный сочинитель, один из тех неведомых гениев, про коих известно, что им несть числа на белом свете; издав книжонку за собственный счет, они рассылают ее маститым писателям, выпрашивая отзыв. Подобные книжонки нередко снабжены портретом автора, этакого мятежного пиита, ловца химер и грез туманных. Тут, правда, упоминали об имени, которое давно пользуется известностью. Но ведь и у этих доморощенных гениев есть свой круг, где они известны.

— Лично я в литературе не особенно разбираюсь, — подхватил между тем один из пассажиров. — Не силен по этой части. Читал мало, но вас, к счастью, читал и теперь, когда увидел воочию, восхищаюсь вами еще больше. Надо сказать, у нашего брата обывателя бытует представление, что если писатель — значит, кабинетный человек, нелюдим. Вы же наглядно опровергаете эту ошибочную точку зрения. Кстати, у вас очень спортивный вид.

— Я занимаюсь спортом, — подтвердил молодой и, похоже, именитый писатель, проводя по волосам рукой, на которой ослепительно играл брильянтовый перстень. — Насижусь за письменным столом — скачу на лошади. Люблю грести. Летаю в аэроклубе.

«Если он действительно неслучайный человек в литературе, — мысленно рассуждал Флоро д'Авенца, — тогда в высшей степени странно, что он меня не знает. Хотя бы по фотографиям в газетах…»

Правда, уже не первый год Флоро д'Авенца ревниво следил, чтобы в печати появлялась одна и та же его фотография — на которой ему двадцать пять лет. Сейчас ему пятьдесят, но не настолько же он изменился, чтобы его нельзя было узнать!

Между тем юный пиит, к великому удовольствию слушателей, не отличавшихся особой взыскательностью, сыпал афоризмами. То был фейерверк острот, в большинстве своем — с бородой, давным-давно известных Флоро д'Авенца.

Через некоторое время элегантный молодой человек стал собираться.

— Вот и моя обитель.

— Вы здесь живете? — спросили его.

— У меня тут замок, — бросил он с барственной небрежностью. — Забираюсь сюда на несколько месяцев в году: ищу уединения…

По просьбе спутников он великодушно дал несколько автографов. И, галантно поцеловав дамам ручки, любезнейшим образом со всеми раскланявшись, спрыгнул на перрон маленького полустанка. Все сгрудились у окна — помахать ему на прощание.

— Вот уж не думала, — сказала одна из дам, когда поезд тронулся и все расселись по местам, — вот не думала, что нынче вечером познакомлюсь с Флоро д'Авенца.

Флоро д'Авенца вздрогнул. Невероятно! Этот тип выдавал себя за него, а ему и невдомек. Эти милейшие люди были уверены, что говорят с ним, Флоро д'Авенца, все их комплименты предназначались ему, а он сидел себе в углу, и соседи по купе понятия не имели, что он — это он.

Сейчас он разоблачит самозванца, объявив: «Флоро д'Авенца — это я!» Сейчас поставит точки над «i» — по возможности неторопливо, с добродушной иронией, надо только оправиться от неожиданности. То-то он позабавится, огорошив этих простаков! Он будет играть с ними, словно кошка с мышкой, будет упиваться своего рода реваншем, который возьмет у них.

Первым долгом он погрузил руку в карман, проверяя, есть ли у него с собой документы.

— Представьте себе, — заговорил пассажир, доселе молчавший. — Мне всегда было приятно его читать, а теперь, после знакомства с ним, я убедился, что и человек он приятный.

— Очень! — подхватила молоденькая девушка, тоже до сих пор молчавшая. — Мне не терпится почитать его книги.

Флоро д'Авенца убедился, что документы при нем. С колотящимся от волнения сердцем — природная застенчивость, ничего не поделаешь! — он приготовился к эффектной сцене. «Прошу прощения, господа, что позволяю себе вмешаться в вашу беседу, но, насколько я могу судить, речь идет обо мне», — объявит он. «Как прикажете вас понимать?» — спросят они. «Да вот извольте взглянуть», — и даст полюбоваться удостоверением с фотокарточкой. Нет, слишком банально. Он скажет: «Коль скоро, милостивые государыни, я внушаю вам симпатию…» Нет, не то. Придумал. Он скажет: «Сожалею, что вынужден внести диссонирующую ноту в ваш хвалебный хор, но, будучи близко знаком с Флоро д'Авенца, смею не согласиться…»

Его мысли прервал возобновившийся разговор.

— В самом деле, какой славный человек!

— Яркая личность! А до чего держится просто!

— Сколько обаяния!

Флоро д'Авенца раскрыл было рот, дабы, разоблачив самозванца, коего к тому времени след простыл, обратить на себя эти медовые излияния.

— А какое неистощимое остроумие!

«Откуда им знать, что Флоро д'Авенца — это я?» — подумал Флоро.

И правда, откуда? Откуда им было знать, что знаменитый писатель и этот скучный, неразговорчивый человек в углу — одно и то же лицо?

Он посмотрел на этих людей, очарованных Флоро д'Авенца, который не был Флоро д'Авенца, и представил себе, каким сам он выглядит скучным, замкнутым, подумал о своей застенчивости, о грязных башмаках, засученных брюках, мокром зонте, представил свое усталое после утомительного дня лицо, вспомнил того, другого — общительного, остроумного, брызжущего молодостью, элегантного, обаятельного, с напомаженной волнистой прической, в шелковой сорочке. А замок? Воображение спутников рисовало знаменитого Флоро д'Авенца в мрачноватой просторной зале старинного рыцарского замка: сидя перед потрескивающим камином и потягивая доброе вино, он отдает распоряжения преданному седовласому слуге.

Флоро д'Авенца решил, что производит лучшее впечатление в облике другого. И промолчал.

Поезд бежал сквозь ночь, убаюкивая воображение, грезы, воспоминания пассажиров.

СРЕДСТВО ОТ БЕССОННИЦЫ^{3}

Перевод Е. Дмитриевой.

В тесном номере, где Артуро и Густаво пришлось поместиться вдвоем, поскольку других свободных комнат в гостинице не оказалось, нестерпимая духота летней ночи, а также тяжесть в желудке — результат чересчур обильного, против обыкновения, ужина — не давали первому из них уснуть. Мученически вздыхая при каждом движении, он елозил по кровати, принимая самые невероятные позы: то укладывался поперек, так что голова свешивалась вниз, то ложился ногами на подушку, то зажимал подушку между колен, — и все это в надежде, что смена положений, непривычная поза или секундная прохлада нескольких квадратных сантиметров постели, еще не нагретых телом, помогут ему заснуть.

Но сон не приходил.

И это бы еще полбеды: главное, Артуро злился на приятеля, преспокойно спавшего на соседней кровати мертвым сном. Злился и завидовал.

Он и не подозревал, что Густаво, которого он считал спящим, на самом деле тоже не спит и не меньше его изнывает от духоты и бессонницы. Просто, пока Артуро вертелся на постели, ища спасения в динамике, Густаво уповал на статику, на абсолютный покой, боялся шелохнуться — иначе все пойдет насмарку.

Временами ему казалось, что еще немного, совсем чуть-чуть, и на него снизойдет то вожделенное полузабытье, то туманное облако, которое, сгущаясь, предшествует сну и уже при первых признаках равнозначно долгожданной вести, что муки бессонницы после стольких страданий наконец позади. Но достаточно было малейшего шороха, и он вздрагивал, и сон — пугливая черная птица с бесшумными крыльями — улетал прочь. Нетрудно представить, как раздражал его неугомонный Артуро, под которым скрипели пружины кровати, нетрудно представить, с какой ненавистью слушал он мученические вздохи своего друга. Лучшего друга, ничего не скажешь, но сейчас он готов был его задушить собственными руками.

В свою очередь Артуро, питающий к Густаво столь же дружеские чувства, выходил из себя — не мог простить приятелю, что тому хорошо (такое, во всяком случае, создавалось впечатление). Он отдал бы все на свете, чтоб только и Густаво не спал, чтоб маялся с ним заодно, либо — еще лучше — чтоб самому забыться в дремоте, ощутить вдруг, как сознание проваливается в сладостную пустоту.

После долгих колебаний, встать ли ему или упорствовать в попытке заснуть, Артуро капитулировал. Спустив ноги на пол, он прошел к окну и облокотился на подоконник — глотнуть менее душного воздуха. Он рассчитывал, что рано или поздно усталость возьмет свое, что, если он откажется от надежды заснуть, сон, из духа противоречия, придет сам.

Но сон не приходил. Усталости тоже не было. Когда человек изнывает от бессонницы, он прилагает все усилия, чтобы заснуть как можно скорее, а спешка — злейший враг сна. Артуро снова лег.

«Да угомонится он наконец или нет, черт бы его побрал!» — думал Густаво.

Укрывшись с головою, чтобы не слышать, задыхаясь под простыней, он уговаривал себя не кипятиться, молчать, дабы не спугнуть сон, который ему предстояло обрести в полной неподвижности.

Артуро вспомнил, что читал где-то, будто великолепное средство от бессонницы — пройтись мокрым полотенцем по спине вдоль позвоночника.

Он опять встал. Водопровода в номере не было, его заменял допотопный умывальник, состоящий из таза на треножнике и кувшина с водой.

Мученик подошел к умывальнику и тихо налил в таз воды.

«Чего он там копошится?» — недоумевал Густаво.

В нем все кипело, непонятная возня раздражала его тем сильнее, чем тише действовал Артуро, чтобы ему не мешать.

По-прежнему стараясь не шуметь, Артуро окунул полотенце в таз, хорошенько намочил и, неестественно изогнувшись, с трудом провел им вдоль спины. От холодного прикосновения на миг перехватило дыхание.

С полотенца текло на поясницу, на ноги, он отжал его и налепил на спину — от шеи до крестца. Как только он чувствовал, что полотенце нагрелось и уже не холодит кожу, он опять его мочил, отжимал, и водная процедура повторялась сначала.

«Что он там все-таки делает? — ломал себе голову Густаво, прислушиваясь к таинственным звукам, доносившимся из темноты. — Убить его мало!»

Намочить одновременно весь позвоночник было нелегко, и Артуро решил испробовать новый способ — нечто вроде самобичевания. Скрутив полотенце жгутом, он стегнул себя по хребту.

«Ну и скотина! — выругался про себя Густаво, вздрогнув от громкого шлепка. — Да что ж он там делает, в конце-то концов?»

Взбодрившись после освежительного удара, Артуро принялся методично хлестать себя по спине.

Неожиданно при очередном взмахе полотенце зацепилось за треножник, и тот опрокинулся вместе с полным тазом и кувшином. Артуро пытался было все это удержать, но, увы, поскользнулся и, силясь за что-нибудь ухватиться, растянулся на мокром полу; к грому бьющегося фарфора — кувшина, таза, мыльницы, стакана для зубных щеток, полоскательницы — и к звону составлявшего единое целое с треножником небольшого круглого зеркала для бритья на витой, а-ля барокко, ручке прибавился в результате глухой звук упавшего плашмя голого тела.

Казалось, обрушились стены.

От страшного грохота, разорвавшего тишину крошечной гостиницы, Густаво нервно дернулся и рывком сел на постели.

— Скотина! — завопил он. — Сволочь! Чтоб ты сдох!

Он бросился на Артуро, распростертого на полу. Сцепившись, они катались среди осколков, ударялись головой о мебель и стены, кусались до крови, царапались, яростно колошматили друг друга. После чего, тяжело дыша, обессиленные, злые, вскарабкались каждый на свою кровать и уснули крепким, безмятежным сном.

ЛЮБЯЩАЯ СЕМЬЯ^{4}

Перевод Е. Дмитриевой.

— Да, лето, дачные проблемы! — сказал приятель, с которым мы отдыхали в небольшом поселке на море. — Возьми хотя бы главу семьи, приезжающего к своим на выходной после рабочей недели. Всякий раз, когда приходит время возвращаться в город, для него повторяются мучительные минуты расставания. Особенно, если ему повезло с семьей, как Джорджо Т.

И он поведал мне историю, которая могла бы стать содержанием рассказа под заглавием «Любящая семья» и которую я попытаюсь воспроизвести, ничего не убавляя и не прибавляя.

Отъезд Джорджо Т., возвращающегося в город после того, как он провел с семьей субботний вечер и воскресенье, был для него и для его домашних настоящей мукой, повторяющейся каждую неделю. Все начиналось с причитаний обожавшей его жены за несколько часов до отъезда: «Значит, вечером едешь? Опять я без тебя остаюсь!» В ее голосе слышался упрек. Как будто Джорджо уезжал ради собственного удовольствия! Да будь его воля, разве бы он не остался с дорогой женой и с детьми? «Ради бога, — умолял он, — не говори так, мне и без того тяжело уезжать!» В глазах жены и детей была печаль. И он уговаривал: «Прошу вас, не смотрите на меня так, не мучьте. Вы разрываете мне душу. Если вы этого не хотите, тогда не плачьте и не вздыхайте. Помогите человеку!»

И вот у жены и у детей возник и постепенно созрел смелый план. Небольшой любовный заговор. Разумеется, втайне от Джорджо — в противном случае хитрость ни к чему бы не привела. Начало операции положила жена, в упор спросив у мужа за несколько часов до отъезда: «Ну? Скоро ты наконец уберешься?»

Джорджо вылупил глаза от удивления. Он решил, что жена шутит. Но вид у нее был самый серьезный — одному богу известно, каких усилий стоило ей это притворство. Мужу сделалось не по себе от слов жены и от ее грубого тона. Нападение застало его врасплох. Но он не стал вступать в дискуссию, а только сказал: «Странно ты выражаешься. Скоро ли я уберусь! Можно подумать, ты ждешь не дождешься этой минуты!»

Жена хмыкнула (что далось ей с величайшим трудом) и презрительно пожала плечами (симулируя презрение и от этого мучаясь в душе). «Сам должен понимать, — бросила она, — твои приезды выбивают всех нас из колеи. Знаешь, как мы устаем от тебя за сутки!»

Муж закусил губу. Его так и подмывало ответить на грубость грубостью, однако он сдержался — не хотелось затевать ссору перед отъездом. А тут еще и старшая дочь слово вставила: «Да, папочка, мы все тебя очень любим, но, что правда, то правда, ты бываешь просто невыносимым». — «Невыносимым?» — промямлил бедный родитель, не веря собственным ушам. «Да, иногда. Твое дело — сидеть в городе и зарабатывать деньги, больше от тебя ничего не требуется». — «Вон ты куда гнешь, — отозвался он с горечью. — Твой отец рабочая лошадь, у него одно дело — тянуть воз!» — «Какой ты скучный, папочка! — подлил масла в огонь сын. — Согласись, от тебя мало радости. У нас совершенно разные интересы». — «Можете успокоиться, — в сердцах заверил отец, — скоро я избавлю вас от своего присутствия. Более того, я сделаю это немедленно. Извольте!»

Он принялся решительно швырять в дорожную сумку те немногие вещи, что брал с собой в эти поездки. «Так будет лучше для вас», — обиженно ворчал он. Если прежде он собирался в обратную дорогу нехотя, то на сей раз в его движениях была судорожная поспешность. Казалось, ему не терпится уехать. Он с ожесточением хватал свои вещи и запихивал в сумку.

Жена и дети заговорщически переглядывались у него за спиной. Хитрость удалась: по всему было видно, что у него сейчас одно желание — побыстрее убраться, как изволила, к полному его недоумению, выразиться супруга. Его не могли не подстегнуть ее нетерпеливые вздохи, за которыми последовало: «Смотри, не опоздай на поезд!» Он метнул на нее свирепый взгляд. «Успокойся, не опоздаю. А если и опоздаю, пешком пойду, лишней минуты тут не останусь».

Раньше он едва ли не мечтал опоздать на поезд, радовался малейшему поводу отсрочить, перенести отъезд. Другое дело теперь — поскорей бы уехать! Никаких сожалений, никаких усилий над собой.

Раз от раза изъявления любви со стороны жены и детей — беспрерывные колкости, признаки нетерпения — множились и становились все изощреннее. Дачники из числа друзей и близких знакомых были тайно привлечены к операции и способствовали ее успеху: никто больше не обращал к Джорджо дурацких любезностей, принятых при отъезде человека в город после выходного: «Уже обратно? Жаль! Побыли бы еще денек-другой» (как будто уезжающий уезжает по собственной прихоти) и «Возвращайтесь быстрее!» (как будто у него есть возможность вернуться среди недели, чтобы только доставить им удовольствие). Они присоединялись к тем, кто провожал Джорджо на станцию, насмешливо желали ему счастливого пути, делая все, что могли, во имя упомянутого выше сочувственного замысла. Тсс! Вон он!

Приятель прервал рассказ и указал на группу людей, подходивших к станции: в сумерках я разглядел человека с дорожной сумкой, а за ним — женщину и нескольких подростков, подгонявших его пинками.

— Это Джорджо. Возвращается в город на работу, а жена и дети провожают его к поезду, — с умилением шепнул мне приятель, растроганный душещипательной сценой.

Глядя на отъезжающего, ничего не стоило догадаться, что желаемый результат достигнут: на его лице не было и тени огорчения, а лишь желание поскорее вырваться из этой тягостной обстановки и решимость никогда больше не приезжать, — решимость, которой он прежде не знал и которая успеет пройти или ослабеть за неделю, так что в следующую субботу он примчится проведать семью, где его ждет прием, снимающий горечь от неизбежной разлуки и позволяющий с легким сердцем вернуться в город, на службу, и — о радость! — опять остаться одному, вдали от семьи. Иными словами — превратить боль в предвкушение вожделенного блаженства.

— Счастливчик! — с завистью воскликнул приятель, когда от увесистого супружеского пинка бедняга упал ничком в метре от подходившего поезда и едва не угодил под колеса.

Жена, стоя над ним, приговаривала:

— Это тебе на дорогу!

И ей дружно вторили детки:

— Знай наших!

ОТКРЫТКА^{5}

Перевод Е. Дмитриевой.

Одолев последний участок подъема, автобус проехал еще сотню метров и остановился. Туристы вышли и устремились к ресторану, где им предстояло обедать. Приходилось поторапливаться: на обед им отвели всего сорок пять минут, а судя по скоплению автобусов на перевале, найти свободное место в ресторане было непросто.

Роберто и Ирэна, отстав от группы, огляделись по сторонам, словно что-то искали, и решительно направились к киоску с видовыми открытками.

Бывают люди, созданные для открыток, и люди, совершенно лишенные этой жилки. Первые, когда путешествуют, чуть остановка, хоть ненадолго, хоть на несколько минут — мотор охладить, тут же смотрят, нет ли поблизости магазина или киоска с открытками, и, если есть, бросаются туда и успевают выбрать, купить, написать, наклеить марки, найти почтовый ящик. Вторые знают, что надо посылать открытки, и собираются это делать, да все откладывают. Ну а если, поборов лень, в конце концов заставляют себя приступить к практическому осуществлению данного акта вежливости, трудности начинаются у них уже с выбора открыток: та недостаточно красива, тут не видно моря или гор, эта чересчур банальна. Допустим, им удается кое-что выбрать, но возникают новые проблемы: нет при себе ручки или нет охоты писать — либо есть ручка и есть охота, но нет нужного адреса.

Написав, они уверяют себя, что на сегодня с них хватит, и откладывают покупку марок на завтра. Ну а наклеить марки после того, как они уже куплены, всегда успеется. И вот все трудности позади, остается опустить открытки в почтовый ящик, но этого-то они как раз и не делают, забывают, так что открытки, лежа в кармане, подолгу путешествуют вместе с ними от города к городу. В результате открытка с видом Капри может быть отправлена из Ортизеи, Кортины или Сан-Мартино-ди-Кастроцца. А может пролежать в кармане до возвращения человека домой — нередко в тот самый город, куда была адресована, и отправителю представляется наконец случай вручить ее лично. Впрочем, он и этого не делает. Ничего, пригодится на будущий год, успокаивает он себя. И открытка, на которую он всякий раз натыкается, разбирая бумаги или наводя порядок в ящиках письменного стола, в итоге попадает вместо почтового в мусорный ящик, так и не будучи отправленной или отданной адресату.

Получается заколдованный круг: есть открытка — нет ручки, есть ручка — нет открытки, есть и то и другое — остановка за маркой, попадутся марки — человек уже не помнит о лежащей в кармане открытке, а вспомнит — не видит поблизости почтового ящика.

Потом почтовые ящики могут попадаться ему на каждом шагу, но к этому времени он уже забыл про свои открытки или они у него — в другом пиджаке. А если открытки при себе, неохота из-за них останавливаться.

Однако чего ради, спросите вы, тратить слова на тех, кто не создан для открыток? Неужели автор намерен посвятить свой рассказ этой категории людей — к счастью, немногочисленной, да и не столь уж интересной, чтобы ею заниматься.

Напротив, господа. Замечу лишь, что к ней принадлежит, в числе прочих, ваш покорный слуга, и после этого весьма несущественного добавления покончу с нею, исчерпав то немногое, что можно было сказать о людях, составляющих данную категорию. Между тем, если я уделил всего несколько строк людям, созданным для открыток, объясняется это следующим: все повествование посвящено им, вы увидите их в действии, что освобождает от необходимости распространяться на их счет и оправдывает краткость сказанного о них до сих пор.

И последнее замечание, прежде чем мы введем наших героев: в области открыток есть свои нераскрытые тайны.

Итак, все, что говорилось выше, было необязательно, считайте, что автор этого не говорил, рассматривайте это как довесок, как нечто незапланированное, как приложение, как любезность человека, подарившего вам скромное эссе на тему: «Открытки. Трудности их написания и отправления. Психология отправителя». Иными словами, выбросьте из головы.

Так вот, я обещал ввести наших героев. Впрочем, мы их уже ввели: это супруги Роберто и Ирэна, которых мы видели решительно направляющимися к киоску с видовыми открытками.

Роберто и Ирэна были созданы для открыток. И путешествовали они исключительно ради того, чтобы посылать открытки. Причем не так уж бескорыстно, как это могло показаться на первый взгляд.

Путешествовали они только летом. Всего три месяца полноценной жизни в году!

Итак, пока их спутники обедали, Роберто и Ирэна заполняли открытки фамилиями, учеными званиями и поцелуями.

— Эту, — сказал Роберто, выбирая одну из самых красивых открыток, — пошлем профессору Чотоле. — Он начал писать и вдруг вскрикнул:

— Ой, клякса! Такую открытку солидному человеку уже не пошлешь!

Но открытка была изумительная, глянцевая. Рука не поднималась ее разорвать.

— Ничего страшного, — невозмутимо сказала жена, — пошлем ее еще кому-нибудь.

— Но ведь я уже написал «Луиджи»!

— Так пошлем ее другому Луиджи. Луиджи Фитто.

— Скажешь тоже! Какой от него прок? Уж лучше Луиджи Риве.

— А от Ривы какой прок? Надо подумать.

И они зашевелили губами: Луиджи… Луиджи… Луиджи… Луиджи…

— Луиджи Ридамми?

— Что ты! От него потом не отвяжешься!

И они продолжали перебирать знакомых.

— Дону Луиджи?

Придет же в голову. Дон Луиджи — священник, они и знакомы-то, честно говоря, толком не были. Открытку от своих нерадивых прихожан, да еще из такого фешенебельного места, он мог принять за насмешку.

Они перебрали всех Луиджи, каких только знали, и убедились, что выделить из них особенно некого.

И тут Роберто, забраковав дона Стурцо — не из политических соображений, а потому, что им на него наплевать, — вспомнил о своем старом дяде Луиджи.

И вышло так, что через несколько дней, получив весточку от молчавшего много лет племянника, старик, составлявший в то время завещание, назначил его своим единственным наследником.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ШПИОНАЖ^{6}

Перевод Е. Дмитриевой.

Всегда кажется, что до рождества еще много времени. Однако каждый раз его приход — как снег на голову.

Боже меня упаси хулить рождество. Да по мне, это самый прекрасный, самый радостный праздник в году: он вызывает в памяти далекие времена детства — уличных волынщиков, священные ясли, пасторальные песни. И все же рождество — это так утомительно!

Некоторые начинают готовиться к нему прямо с рождества: едва отпразднуют одно, уже думают о следующем. Лавочники вывешивают плакаты: «Рождество не за горами!» (имея в виду то, которое впереди), «Делайте заказы заблаговременно!» И старушки вносят каждую неделю по пятьдесят лир — в счет оплаты предстоящего пиршества. Так готовятся к рождеству простые горожане и сельские жители, заранее заботясь о том, чтобы в светлый праздник поставить на стол пару бутылок вина, жареную курицу, традиционный кулич и немного миндальной халвы.

Но чем ближе к богатым кварталам, тем внушительнее заказы: тут и книги, и картины, и дорогие манто, и даже — в самых фешенебельных районах — роскошные автомобили.

Ведь рождество — это еще и подарки. По мере приближения праздника в городе нарастает ажиотаж. Уже недели за три, а то и за месяц служащие начинают отпрашиваться у начальства, которое со своей стороны идет им навстречу ради такого случая, и чуть ли ни каждый день убегают с работы за рождественскими покупками. Ведь подготовка к рождеству — это приобретение подарков для обмена: я покупаю галстук тебе, ты покупаешь галстук мне. Казалось бы, гораздо проще купить галстук или еще что-нибудь себе самому. Потому, что, запасаясь друг для друга примерно одинаковыми подарками, люди теряются в догадках, не зная, во-первых, как избежать подарков-близнецов, выбирая ту или иную вещь, а во-вторых, как угадать цвет, форму и проч., и проч., не имея ни малейшего представления о чужом вкусе. Приходится, однако, учитывать и сентиментальную сторону, которой надо отдать должное раз в году.

Ажиотаж, охватывая главным образом женскую часть населения, постепенно нарастает и, достигнув высшей точки, принимает уже характер мании — выяснить, какой подарок, преподнесенный некой особе, вызовет у нее восторженное восклицание:

— Ну и женщина, черт побери! Как же она догадалась, что угодит мне своим подарком?

Как? Да очень просто. Существует определенная система, она-то и обеспечивает успех. Прежде всего расставляются самые настоящие ловушки с целью выведать у человека, о каком подарке он мечтает, но он не должен догадаться, что именно этот подарок вы ему и собираетесь сделать — иначе пропадет эффект неожиданности, обязательный в таком деле. Но даже если разведка проведена удачно, радоваться еще рано: вокруг плетут интриги, воруют идеи, подслушивают разговоры, обрывают телефоны: «Я опять в полной растерянности. Со стороны Иоланды это просто непорядочно: подслушала мой разговор и украла у меня идею — подарить трубку». Необходимо соблюдать строжайшую конспирацию, изучать, выведывать, ставить капканы, заманивать в сети, хитрить, направлять по ложному следу — и не только для того, чтобы узнать, что человеку хотелось бы получить в подарок, но и для того, чтобы точно такую же вещь ему не подарили другие.

Дамы, например, уже за несколько месяцев до рождества начинают приглашать в гости того или тех, кому они собираются сделать подарки (желательно по одному, чтобы не запутаться), и за ужином как бы между прочим роняют слово: например, «галстук», а сами с замирающим сердцем следят за выражением лица своего гостя. Если тот и бровью не ведет — делать нечего, надо переходить к другим названиям: например, «зонтик» или «шейный платок». Если же гость вздрогнет — значит, все в порядке: галстук — вот что он хочет! Одно дело сделано.

Теперь предстоит выяснить, какого цвета галстук он предпочитает. Но по-прежнему тщательно маскируя свои намерения, иначе пропадет эффект неожиданности, обязательный также и в отношении цвета. Осмотрительность требует не переусердствовать в первый вечер. Область исследований ограничивается темой «галстук», а для выяснения цвета человека приглашают снова или используют иные подходящие случаи. Во второй раз, не возвращаясь более к существительному «галстук», что могло бы показаться подозрительным, хозяйка дома с безразличным видом, хотя сердце готово выскочить у нее из груди, роняет за ужином: «зеленый в розовую полоску» или: «в горошек» — и следит исподтишка за выражением лица приглашенного. Если горошек оставляет его равнодушным, хозяйка переходит к ромбам и клеткам; если же в глазах гостя промелькнет еле заметный огонек, она, ничем не выдавая своей радости, торжествует: все ясно, он мечтает о галстуке в горошек!

Чтобы выведать, в какой горошек — желтый на зеленом фоне или красный на голубом, — потребуется еще дважды пригласить человека в гости: один раз ради горошка, а другой — ради фона.

Увеличьте эту работу в десять, двадцать, тридцать раз; прибавьте сюда необходимое разнообразие подарков; не забудьте, что те, кого вы собираетесь осчастливить, хотят в свою очередь осчастливить вас, и вы получите представление о хитроумной подоплеке ноябрьских и декабрьских разговоров.

Если, несмотря на все ухищрения, так и не удается выяснить, каким подарком вы угодите человеку и что он получит от других (самое страшное — это подарки-близнецы), нередко прибегают к помощи третьих лиц. Операции, которая окружена строжайшей тайной, неделями уделяют по нескольку часов в день, специально отпрашиваясь у начальства и с его разрешения покидая конторы и предприятия на некоторое время, а то и до конца рабочего дня.

В канун рождества, сразу после обеда, начинается нечто несусветное. Невозможно ни пройти, ни проехать из-за людских толп и автомобильных заторов. Все что-то покупают. Снуют нагруженные рассыльные; фургончики, фургоны и огромные контейнеры перевозят груды пакетов во все концы города. В витринах — подарки, подарки, подарки, начиная от книг, зажигалок, картин известных художников, гостиных гарнитуров, перевязанных ленточками, американских кухонь и кончая ослепительными лимузинами, заказанными каким-нибудь богатым фанфароном, который отдает распоряжения о доставке: «Отправить по этим адресам. Упаковать в целлофан. Вложить по визитной карточке».

Возвращаясь к разговору о том, как трудно, не вызывая подозрений, выведывать вкусы людей, должен сказать, что в этом году я пришел к гениальной мысли: обратиться к услугам частного сыскного агентства. Целых два месяца у всех моих друзей, пребывавших в полном неведении, прослушивались телефоны, в квартиры проникли шпики под видом домработниц или рассыльных и даже полицейские собаки; когда мои друзья выходили из дома, за ними всякий раз велась слежка. Мне это обошлось недешево, зато теперь у меня была уверенность, что я не ошибусь с подарками и все будут довольны, особенно я сам. Потому что, купив подарки, я не всегда отдаю их тем, кому они предназначались, иной раз я оставляю их себе. Судите сами — разве справедливо покупать столько чудесных вещей другим, а себе — ничего? Некоторые из купленных подарков жаль выпускать из рук и отдавать неизвестно кому — уж лучше оставить себе. На эту тему, а также на тему «подарки вообще» см. мою книгу «Трак-трак-пуф».

АНГЕЛ В ГЕТРАХ^{7}

Перевод Е. Дмитриевой.

Неизменно следуя правилу повествовать о случаях, происходивших на самом деле, так что их достоверность может быть засвидетельствована многими очевидцами, я приглашаю вас сегодня, любезные читатели, в миланский городской сад.

Холодное январское утро, идет снег. На скамейке — двое безработных, они промерзли до костей, одеревенели от стужи и невзгод. Нет, они отнюдь не оборванцы. На них приличные пальто и костюмы — должно быть, остатки некогда обширного гардероба, и во всем их облике чувствуется определенное достоинство. Одним словом, они из тех безработных, которые стыдятся своей нищеты, о чем, судя по всему, догадывается пожилой прохожий — солидный, хорошо одетый господин, ибо он вдруг останавливается перед ними и вежливо, с величайшим тактом вызывает их на разговор.

Да, нищета. Да, они ищут работу. Какую угодно — только бы сводить концы с концами, хоть что-нибудь приносить домой, пока на них окончательно не поставили крест близкие, чье уважение потерять — страшнее всего. Безработица, рождая в человеке сознание собственной никчемности, делает его неуверенным, унижает настолько, что он готов стыдиться себя.

Стоп. А теперь скажите: ведь вы верите в ангелов? Особенно если на ногах у ангелов гетры?

Двое наших страдальцев всю жизнь считали, что ангелы — детская сказка (глубокое заблуждение!), что нет их в природе, а уж ангелов в гетрах и подавно. Однако на сей раз они вынуждены были признать, что холодными январскими утрами по городу, с кожаным портфелем под мышкой, в очках, тщательно спрятав крылья под пальто, расхаживают ангелы, помогая обездоленным, и что солидный господин и был как раз одним из этих небесных созданий, спустившихся к нам с райских высот. Представьте себе: едва безработные закончили свой рассказ, он сочувственно улыбнулся и говорит:

— У меня есть для вас работа.

— Постоянная?

— Постоянная. В Финансовом управлении. Там нужны люди. Пойдемте.

От городского сада до Финансового управления — рукой подать, но даже если бы оно находилось на краю света, они последовали бы и туда за своим добрым ангелом. Полные радужных надежд, они не отставали от него ни на шаг.

— Значит, дело такое, — объяснял он на ходу. — Предстоит повышение налогов. В связи с этим нужны расторопные люди.

— Да здравствуют налоги! — повторяли безработные, шлепая по мокрому грязному снегу.

Вскоре они уже поднимались по лестнице мрачного (во всех отношениях) здания.

— Обождите здесь, — сказал добрый ангел, вводя их в какую-то комнату. — Для начала надо пройти медосмотр. Такое правило, и, если вы здоровы, вас зачислят без лишних формальностей. А если со здоровьем плохо, лучше сразу скажите, нечего тогда с вами время терять.

— На здоровье не жалуемся, — дружно заверили оба. — Честное слово!

— Ладно-ладно, там видно будет. Раздевайтесь.

И вышел, закрыв за собой дверь.

Радуясь неожиданной удаче, безработные стали раздеваться.

— А рубашку снимать?

— Еще бы! Как на призывной комиссии. Тут ведь тоже будут смотреть, годен ты или не годен.

Вещи одного и другого вперемешку полетели на скамью. Вскоре вернулся ангел.

— Готовы? Молодцы. Пройдите в соседнюю комнату и ждите: врач вас вызовет, я его уже предупредил. Полный порядок.

Безработные (теперь и они напоминали ангелов), конфузясь, переходят в соседнюю комнату и начинают ждать. Они ждут уже полчаса (успели посинеть), когда дверь открывается — и на пороге в ужасе застывает кто-то из служащих.

— Что вы здесь делаете?! — кричит он неизвестным субъектам в костюме Адама.

— Доктора ждем, — лепечут они, стуча зубами от холода. — У нас медосмотр…

— Доктора?.. Медосмотр?.. Караул! Сумасшедшие!

Подведем итоги. Ангел в гетрах исчез, а с ним и одежда безработных. Да не покажется вам после этого дешевой остротой заключительная фраза, ибо на сей раз, в кои-то веки, она как нельзя более оправдана зрительным впечатлением. Итак, когда наши герои, прикрываясь чем бог послал, выходили из Финансового управления, прохожие, глядя на них, приговаривали:

— Ишь, до чего налогоплательщиков довели!

ОТКРЫТИЕ ЕВРОПЫ^{8}

Перевод Н. Живаго.

Все началось 15 октября 1490 года в еще не открытой Америке. Молодой ученый по имени Миур из племени инков предстал перед правителем и сказал так:

— Лсдаигап, Пима турфельсин такарамаллеи.[10]

Правитель недоверчиво поглядел на него — не сумасшедший ли. Потом молвил:

— Фьяралон матцекон васпатон!..[11]

Однако Миур не сдался, а с учтивой твердостью заявил:

— Пирмальцин буба.[12]

Правитель задумался. Он долго пребывал в нерешительности, хмурил брови и наконец, пожав плечами, ответил:

— Спима Ргоцета. Фиранольт с'амураи![13]

Сказано — сделано.

Месяц ушел на подготовку, и вот молодой ученый на глазах у огромной толпы соотечественников, оттолкнув от берега груженную провиантом пирогу, устремился навстречу неизвестности.

Он пустился в путь один-одинешенек. Никто не пожелал разделить с ним опасности чрезвычайно рискованной экспедиции.

Пирога, удаляясь от берега, становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла за горизонтом, и кто-то подумал: «Прощай, безумец! Сумасшедший герой! Увидим ли мы тебя когда-нибудь?»

Путешествие заняло около двух месяцев.

Первые дни плавания выдались вполне погожие. Океан спокойно лежал под лазурным небом. Занятия Миура не отличались большим разнообразием: молодой ученый только и делал, что ел, спал да всматривался в горизонт. Еще, коротая время, он высекал путевые заметки на захваченных с собой небольших камнях. Инки, как известно, именно в камне вырубали свои письмена. Бывало, в недрах Перу находили целые каменные библиотеки. Остатки этого, существовавшего почти у всех первобытных народов обычая ныне живут разве только на кладбищах.

В пути не все шло гладко. Молодому Миуру пришлось дважды испытать океанский шторм. Первое штормовое крещение произошло на двадцатые сутки плавания. Среди ночи Миур проснулся от ужасающего ураганного воя. Гремел гром, и молнии сверкали без передышки. Пирога то взлетала на головокружительную высоту, то стремглав проваливалась в зияющую черную бездну. У Миура, страдавшего морской болезнью, даже мелькнула мысль, что было бы лучше остаться дома. Вера его дала трещину. Не так-то легко открывать материки. Конечно, это дело может показаться простым, когда сидишь в своем научном ущелье и, выбивая на камнях числа, получаешь достоверные разультаты, но на практике все выходит иначе. Первооткрыватель материков по своему существу разительно отличается от обычного путешественника.

Внешне действия первооткрывателя выглядят точно так же, а вот animus, то есть самый дух его действий, совершенно иной. Дело в том, что, стремясь к открытию, как говорится, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Второй шторм обрушился на отважного мореплавателя много дней спустя и был значительно крепче первого. Не раз океанская пучина, казалось, вот-вот поглотит крохотную скорлупку. Миур был вынужден сбросить балласт. Прежде всего он отправил за борт только лишнее, потом то, что могло пригодиться при случае, потом все, без чего можно обойтись, и в конце концов самое необходимое. Так, в воду по очереди полетели кухонная утварь, постель, наиболее тяжелая пища, научные приборы и, наконец, каменья с нанесенными на них путевыми заметками. Кровью обливалось сердце Молодого ученого, когда он провожал взглядом исчезавшие в морской пучине бесценные камни.

Но этим дело не кончилось. Заметно опустевшая пирога по-прежнему являла собой чрезмерную тяжесть. Ученый решил было — вот оно, высшее самоотречение! — радикально облегчить ее, выбросив за борт самого себя, однако засомневался: не лучше ли выбросить пирогу, ведь она гораздо тяжелее, нежели его собственное тело?

Нерешительность едва не стоила ему жизни, но, как долго он в ней пребывал, сказать трудно: может, час, а может, и месяц.

Веревкой Миур привязал пирогу к себе из опасения, что самый большой вал унесет его утлое суденышко. Он держался настоящим героем в неравной схватке с разбушевавшейся стихией.

И вдруг понял, что ему конец. Огромная волна взметнула лодчонку на страшную высоту, затем яростно швырнула вниз; в ту же секунду другой жесточайший вал обрушился на пирогу и ее пассажира, с треском ударив их обо что-то твердое.

Миур потерял сознание.

Очнулся он на лежанке в рыбацкой хижине; какие-то мужчины и женщины, собравшиеся вокруг, с тревогой разглядывали его, что-то обсуждая между собой на странном, непонятном языке.

Ученый догадался, что это и есть открытый им континент, но решил до поры до времени никому ничего не говорить. Его накормили, обогрели, одели. Потом — насколько можно было уяснить по интонации — стали расспрашивать, однако он не отвечал. Во-первых, незачем было компрометировать себя скороспелыми заявлениями; во-вторых, его не приняли бы всерьез; в-третьих, он ровным счетом ничего не понимал. Оставалось наблюдать и слушать. Имея недюжинные способности к языкам. Миур вскорости овладел странным наречием и узнал из разговоров, что его подобрали штормовой ночью на берегу. Более всего рыбаков поражала отвага незнакомца, который рискнул выйти в море в такой сильный шторм, не утихавший уже много дней. Они исподлобья поглядывали на гостя, задетые за живое его упорным молчанием, недоумевая, почему тот не отвечает на их вопросы и не собирается уходить.

Но прошло дней десять, и как-то вечером, к их великому изумлению, Миур вдруг уселся на постели и потребовал камень. Переглянувшись, хозяева отсели подальше от лежанки. Миур стал настаивать, и рыбаки сказали, чтоб он спал спокойно, завтра, мол, принесут. Тут ученый радостно возвестил, что открыл их страну, и выразил пожелание встретиться с королем.

Последовало всеобщее замешательство. Дети засмеялись, захлопали в ладоши, однако суровый взгляд отца пресек их веселье. Женщины спрятались за спины мужчин, и все притихли, робко глядя на незнакомца. Миур повторил свои слова. Тогда самый старый рыбак, поднявшись с места, посоветовал гостю хорошенько отдохнуть и пообещал, что завтра его обязательно проводят к королю.

Все вышли из хижины, затворив за собой дверь.

Назавтра появился строгий человек с бородой в сопровождении двух других, высоких и бледнолицых. Миур живо осведомился, не они ли проводят его к королю.

— Да-да, к королю, — ответил бородатый и потрогал лоб Миура.

По его знаку двое помощников принесли тазик, и бородатый пронзил ему руку каким-то маленьким колющим оружием из сверкающей стали.

С криком «Негодяй!» Миур вскочил с постели, отбиваясь, чем попало. Но они втроем подмяли его, накрепко скрутили веревкой и поволокли куда-то, не обращая внимания на вопли и отчаянное сопротивление несчастного.

Такой оборот событий весьма и весьма удручал молодого ученого. Понимая, что захвачен в плен, он мечтал теперь об одном: вернуться в свою далекую страну. Пускай эта по-прежнему считается неоткрытой. Тем более что жители ее производили довольно странное впечатление. Например, невозможно было обменяться и парой слов с товарищами по камере, несговорчивыми раздражительными субъектами, начисто лишенными здравого рассудка.

Однажды зашел к нему с осмотром бородатый — причина всех его несчастий — и что-то сказал одному из надзирателей.

На следующий день, к большому своему удивлению, Миур был отпущен на свободу.

Он полной грудью вдыхал свежий воздух и, слоняясь по городу, терзался навязчивой мыслью о возвращении на родину. Только где взять необходимые средства? Кто даст ему пирогу? А если и дадут, рискнет ли он в одиночку на утлом суденышке вновь испытать судьбу?

«Что же делать? — мучительно думал он. — Что бы такое придумать?»

И вдруг остановился, хлопнув себя по лбу: «Черт подери! Это же проще пареной репы!»

Какой-то прохожий указал дорогу, и через полчаса быстрой ходьбы Миур очутился перед дворцом. Спустя несколько дней ему с большим трудом удалось добиться у короля аудиенции. Будучи представлен августейшей особе, он сказал так:

— Ваше Величество, мои расчеты убеждают меня в существовании неизвестного континента по ту сторону Океана.

— Эк куда хватил! — крякнул монарх.

— Уверяю вас. И прошу предоставить мне снаряжение, необходимое для его открытия. Полагаю, трех каравелл будет достаточно. Во славу Вашей Милости я открою огромный материк.

Король погрузился в раздумья. Некоторое время он колебался. Наконец молвил:

— Да будет так!

И приказал случайно оказавшемуся поблизости министру морского флота заняться этим вопросом. Прощаясь с посетителем, который без устали рассыпался в благодарностях, монарх отечески напутствовал его и хотя не скрыл своих сомнений в успехе предприятия, однако заметил, что всякое смелое начинание должно поддерживать. Миур уже выходил из зала, как вдруг король спохватился.

— Да, кстати, — воскликнул он, — а как вас зовут?!

Миур на мгновение опешил: вопрос застал его врасплох. Но лишь на мгновение. Призвав на помощь все свои познания в местном языке, молодой ученый изобрел имя, показавшееся ему звучным и достаточно внушительным.

— Христофор Колумб, — ответил он. И вышел.

Остальное известно.

ТАЛЕЙРАН, ИЛИ СТАРАЯ ДИПЛОМАТИЯ^{9}

Перевод Н. Живаго.

Талейрану принадлежит изречение: «Язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли».

Поди пойми, что он хотел сказать этой фразой, коль скоро язык служил ему для сокрытия мыслей. Так или иначе, приведенное высказывание весьма точно передает характер вошедших ныне в практику дипломатии политических установок этого видного деятеля, суть которых в том, чтобы слова постоянно шли вразрез с действительностью.

Вы скажете: мол, если воспринимать слова дипломатов наизнанку, система Талейрана потеряет всякую силу. Я тоже так считаю. И мне невдомек, почему до сих пор дипломаты упорно извращают истину, когда всем давно известно, что их слова просто-напросто имеют обратный смысл.

Впрочем, я догадываюсь, что все гораздо сложнее. Ведь эту систему, как и любую другую, можно употреблять по-разному. Сам Талейран блестяще применял ее. Во внешней политике дела у него шли как по маслу.

Он, например, говорил врагам:

— С оружием у нас совсем плохо.

Враги кидались в наступление и получали по мозгам: Талейран был до зубов вооружен пушками.

Когда же страна из-за нехватки оружия действительно не могла больше вести войну, Талейран, беседуя с иностранными министрами и послами, небрежно бросал что-нибудь вроде:

— Ума не приложу, где разместить пушечные ядра и прочие боеприпасы. У нас их столько, ну столько, что просто некуда складывать.

Иностранцы тут же клевали на удочку. И с войной не совались. Хотя Талейран не имел за душой ни единого патрона.

Порой этот хитрый политик говорил «белое», дабы никто не заподозрил, что в действительности было черное. Иногда он говорил «белое», чтобы собеседники, зная его коварство, думали, будто в действительности черное, хотя на самом деле было именно белое. Еще он говорил «белое», чтобы слушатели, памятуя о его дьявольской хитрости, думали, что он внушает им мысль о черном, так как в действительности было белое, хотя на самом деле было именно черное. А еще случалось…

Тем временем среди его домашних зрело недовольство. Эти простаки не желали осваивать головоломное правило дипломатического искусства.

Талейран изложил им свою теорию и требовал ее применения в повседневной жизни.

— Запомните, — объяснял он, — никогда нельзя делиться с кем бы то ни было своими намерениями. Язык призван не выражать, а скрывать мысли.

На практике же, именно вследствие его хитроумия, получалась кутерьма.

Так, он говорил:

— Сегодня на обед мне хотелось бы не мяса, а рыбы.

На самом деле он хотел мяса. Однако домашние, забыв о теории, подавали на стол рыбу. Знаменитый дипломат скрипел зубами от бешенства.

— Ты же сам просил рыбу, — оправдывалась его жена, милая, добрая, но не очень понятливая женщина.

В ответ Талейран переходил на крик:

— Я сто раз повторял, что слово призвано не выражать, а скрывать мысли!

— Любишь небось жареную индейку? — спрашивал Талейрана его деревенский дядя, намереваясь послать племяннику к рождеству пару индюшек.

Талейран индюшатину обожал. Он все на свете отдал бы за такой подарок.

— Да ну ее! — отвечал он, чтобы скрыть главную мысль.

И деревенский дядя оставался при своих индюшках, для которых, само собой разумеется, это было смертельным оскорблением, ибо они в простоте считали, будто Талейран их не переваривает. Что поделаешь! Не посвящать же индюшек в тайны дипломатии!

Несообразительность родичей и прислуги чрезвычайно удручала Талейрана. Он говорил, к примеру:

— Сегодня ужинаем не в семь, а в восемь, как всегда, потому что я вечером никуда не иду.

На самом деле ему как раз нужно было уйти, для чего требовалось отужинать пораньше, и он по-своему обычаю пользовался словом для сокрытия мысли. Но тупица управляющий, ни бельмеса не смысля в дипломатии, принимал слова хозяина за чистую монету и ровно в восемь подавал ужин. О небо! Талейран словно с цепи срывался:

— Я же предупреждал: сегодня ужинаем раньше!

— Вы сами изволили… — сконфуженно бормотал управляющий.

— Каким еще языком вам объяснять, что язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли? У меня в мыслях было отужинать в семь, и я скрыл это, назначив ужин на восемь. Иначе, если бы я открыто распорядился накрывать к семи, вы бы решили, что за этими словами скрывается моя мысль отужинать в восемь, и подали бы к восьми. Я потому и сказал: ужинаем в восемь, что не хотел ужинать в восемь. Понятно вам?

— Нет, — с убийственной, едва ли не циничной откровенностью признавался глупый управляющий.

Первым человеком среди домашних, более или менее овладевшим системой Талейрана, оказалась жена. Но Талейрану никак не верилось в это. Избегая досадных недоразумений, которые перевернули с ног на голову всю его частную жизнь, он стал расставлять точки над «i». К примеру, он говорил жене:

— Завтра я в Вену не еду, стало быть, и чемоданы собирать незачем.

Жена понимала: он едет, что было чистой правдой. Но, поскольку речь шла о серьезном деле, Талейран, не полагаясь на ее сообразительность, добавлял:

— Ты, разумеется, поняла из моих слов, что я еду и необходимо собрать чемоданы? Ну вот и хорошо.

— Прекрасно, — отвечала супруга, убежденная в том, что муж продолжает скрывать за словами свои мысли.

Наутро никаких чемоданов и в помине не было.

Но случалось, муж произносил фразу со скрытой мыслью, а в следующей расставлял точки над «i», тогда доброй женщине не сразу удавалось разгадать, за какой из них скрывается настоящая мысль Талейрана. И, дабы муж понял, что она не поняла, жена спешила заверить его.

— Поняла, поняла.

И делала все наоборот.

— Как же так?! — негодовал муж. — Ведь ты говорила, что поняла!

А она в ответ:

— Я тоже скрыла свою мысль словами.

Положение день ото дня осложнялось. В доме будто назло все совершалось шиворот-навыворот. Домашние перестали понимать Талейрана. Для знаменитого дипломата это был удар в самое сердце. В собственных стенах он ощущал себя непонятым гением. В конце концов после множества бесплодных попыток обучить домашних своей хитроумной методе Талейран решил вовсе от нее отказаться.

Тончайший дипломат со всеми остальными, он в кругу семьи сдался перед необходимостью называть вещи своими именами. Например, страдая животом, он откровенно просил:

— Сегодня вечером, пожалуйста, вместо свинины в соусе сделайте мне какой-нибудь бульончик.

Он и впрямь хотел бульону.

Но было поздно! В доме успели освоить его систему, разгадали тайну, овладели ключом к дипломатии. И вечером ставили перед ним окорок с адскими подливками.

— Помилуйте, — стонал Талейран, — в домашнем кругу я больше не скрываю своих мыслей за словами. Не надо больше понимать мои слова наоборот!

Куда там! Растолкуйте это тем, кто прошел школу великого дипломата. Когда он умолял не понимать его наоборот, они понимали его слова наоборот, полагали, что его самого следует понимать наоборот, и соответственно понимали его наоборот.

ЛЕГЕНДАРНОЕ СОБЫТИЕ^{10}

Перевод Н. Живаго.

При упоминании о полковнике Лоуренсе по прозвищу «король арабов» и его знаменитой операции, которую принято называть «восстанием в пустыне», многие задаются вопросом: что это, мол, за восстание в пустыне, где совершенно пусто по определению?

Так вот, мне довелось стать живым свидетелем тех легендарных событий, и я готов поделиться их, быть может, не слишком пикантными, но зато мало кому известными подробностями.

Пожалуй, самой главной проблемой при подготовке переворота оказались для Лоуренса непомерные расстояния между отдельными повстанцами, разбросанными по бескрайним просторам пустыни, где, кроме них, никого не было.

И хотя каждый из заговорщиков на своей территории с радиусом во много миль существовал в полном одиночестве, а специфика пустыни позволяла обнаружить приближение посторонних уже на дальних подступах, тем не менее тщательная предосторожность в рядах организации производила глубокое впечатление. Члену группы предписывалось, как и всякому подпольщику, неукоснительно соблюдать правила конспирации, в том числе внешней, а именно: передвигаться на местности осмотрительно, укрываясь за барханами, при малейшем дуновении ветра молниеносно припадать к песку и надолго замирать в распластанной позе, несмотря на полное отсутствие видимых к тому причин, возвращаясь домой, совершать долгие обходы вокруг своей хижины, «дабы не вызвать подозрений» (неизвестно у кого).

На долю полковника Лоуренса выпала наиболее трудная задача: он осуществлял непрерывную связь между заговорщиками, развозя приказы, оперативные сводки и инструктируя личный состав в преддверии великой минуты. С этой целью верхом на верблюде полковник преодолевал тысячи километров и успевал за пару месяцев повидать одного-двух из своих людей.

Трудно, очень трудно было Лоуренсу поддерживать чувство локтя в рядах организации. Он и доставку корреспонденции от одного повстанца другому взял на себя, тогда как между ними, разбросанными по бескрайним просторам Сахары, пролегали тысячи и тысячи километров.

— В условный час, — разъяснял полковник, — вы все громогласно восстанете.

— Кто — все? Здесь живу только я. До ближайшего соседа триста километров.

— Вот и восстанете оба — ты и он — в трехсоткилометровой зоне действия.

— Полковник, а давайте расширим зону действия до тысячи километров, и тогда нас будет уже трое, потому что за семьсот километров от того соседа проживает еще один страдалец.

— Ладно. Расширим до тысячи. Но больше никого не принимать! А то тысяча обернется двумя. Впрочем, нашему восстанию так или иначе суждено выйти за пределы установленной территории. Оно прогремит по всей пустыне!

— Черт подери, ничего себе клочок землицы!

— Зато нас уже трое или даже четверо.

— А удержите ли вы, полковник, весь плацдарм?

— Значит, придется создать резерв еще из какого-нибудь повстанца.

— Предлагаю привлечь к нашему делу полярные области. Вызвать мощную волну восстаний на безлюдных равнинах Северного полюса.

— Превосходная мысль! Добавьте к этому Южный…

— Но в тех краях тоже никого. Разве что несколько белых медведей да горстка пингвинов.

— Вот и отлично. К тому же там наверняка бродит какой-нибудь одинокий исследователь. Если в назначенный час он восстанет вместе с нами, считайте — дело сделано.

— И никакой тебе реакции, никаких репрессий…

— Все же я убедительно прошу соблюдать личную маскировку.

Последнее являлось предметом постоянной озабоченности полковника. Что-то в духе лорда Браммела, который так же тщательно заботился о своей элегантности.

Благодаря умению вовремя скрыться, промелькнуть незамеченным или кануть в неизвестность Лоуренс искусно поддерживал среди окружающих жгучий интерес к собственной персоне.

Впрочем, особого умения и не требуется: ведь в пустыне никого нет, а значит, и увидеть вас некому. Но даже от взгляда невольного наблюдателя присутствие полковника вряд ли ускользнуло бы. Лоуренс держался с чрезвычайно независимым видом. Что бросалось в глаза.

Правда, он мог часами просиживать за барханом, избегая встреч со случайными прохожими. Жаль, в эти часы никто не собирался проходить. А бывало, сам проходил, весь замаскированный, с накладной бородой.

— Кто такой? — удивлялись караванщики. — Неужто Лоуренс?

— Скажешь тоже! Лоуренс-то безбородый!

Немного погодя полковник отцеплял бороду, и тогда караванщики судачили:

— Глянь-ка, не тот, что давеча. Другой…

Или примет облик авиатора Джона Хьюма Росса. Словом, вел себя, как и положено в пустыне секретному агенту.

Однако же, несмотря на постоянную заботу о строжайшей секретности и конспирации, он в ходе своей пустынной эпопеи так и не овладел важнейшим навыком смешиваться с толпой, растворяться в ней.

Любой светский хроникер, оказавшись поблизости, неминуемо записал бы в свой блокнот: «Среди присутствующих был замечен…» и т. д.

Больше всего Лоуренсу пришлось попотеть, когда настало время развозить решающую депешу: «Полная боевая готовность. Восстание назначается на такой-то день и час».

Каждому заговорщику надлежало в нужный момент восстать в закрепленной за ним зоне. Чтобы обеспечить одновременность, учитывая огромные расстояния между участниками заговора, доставка последней депеши началась с упреждением в несколько лет.

Впоследствии пришлось-таки объявить выговор кое-кому из повстанцев, которые, потеряв счет дням, встретили заветный миг сложа руки либо перепутали дату и восстали с опозданием на месяц; однако в целом, невзирая на отдельные неувязки, восстание было проведено безукоризненно.

Итак, Лоуренс успел за несколько лет развезти депешу всем членам организации, после чего возвратился в штаб и стал ждать начала действий.

Видели бы вы, что произошло!

В назначенный срок каждый из заговорщиков восстал с громкими криками: «Смерть! Смерть!», которых, к несчастью, не услышал никто в мире, за исключением самого заговорщика. Что, впрочем, ни в коей мере не уменьшило драматизма событий.

Согласно приказу, восстание вспыхнуло на закате дня. Если бы кто-нибудь мог единым взглядом окинуть бескрайние просторы Сахары в эту поэтическую минуту, когда небо розовеет, а воздух наполняется свежестью, он различил бы среди песков крохотную одинокую точку, исступленно носившуюся взад-вперед, а за тысячу километров от нее — другую точку, которая беспрепятственно скакала и бесновалась на бархане, еще дальше — третью точку и так далее.

Поднялись все мощно и разом, если не считать отдельных, уже упомянутых, случаев забывчивости, явившихся в некотором роде отголосками восстания, ибо еще долго кое-кто восставал сам по себе в разных уголках пустыни; и поскольку свидетелей не было, эти выступления прошли незамеченными.

Существенная деталь: в целом ряде обширных районов, охваченных восстанием, вообще никого не было. Даже повстанца.

И конечно же, сам выбор территории для столь мощного выступления оказался чрезвычайно удачным, поскольку совершенно исключал возможность реакции.

Более того, о случившемся долгое время нигде ничего не знали.

Лишь много лет спустя услышали от некоторых участников легендарного события, что однажды вечером-де состоялось «восстание в пустыне».

Но так и не поняли против кого.

НЕБЬЮЩИЙСЯ СТАКАН

Перевод Е. Костюкович.

Мы с Терезой, как вы знаете, люди экономные. Не скупердяи, конечно, боже упаси, но денег на ветер швырять не любим. А вот Марчеллино — дело другое. Видели бы вы, что он творит со стаканами. Трудно вообще поверить, что это наш сын. Берет он, скажем, стакан и спокойненько так роняет его на пол. И его не интересует, сколько стоит этот самый стакан. Со временем, я надеюсь, Марчелло поумнеет. Но пока что в свои три года он, судя по всему, думает, что стаканы специально делают для того, чтобы ими кидаться.

Пробовали подсунуть ему серебряный стаканчик, куда там — и слышать не хочет. Требует, чтобы у него была такая же посуда, как у взрослых. Не может же вся семья есть и пить на серебре. И вот в тот день, когда наш сынок перекокал все, что оставалось от старого сервиза, и жена купила новый, на двенадцать персон, мне пришла в голову гениальная мысль: надо достать для Марчеллино небьющийся стакан. Это, конечно, непросто, учитывая, что небьющийся стакан должен быть точно таким, как остальные, иначе Марчелло к нему не притронется. Но уж я расстарался и добыл такой небьющийся стакан, принес его домой и несколько раз испытал на глазах у домашних — еще до того, как открыл им, что стакан небьющийся.

Скажу сразу, этот эксперимент завершился крупным скандалом с женой, которая подумала, что я жонглирую стаканом из ее нового сервиза. Потом все уладилось, и Марчелло пришел в восторг и, как только мы отвернулись, повторил мой опыт с одним из обыкновенных новых сервизных стаканов… Их осталось одиннадцать, но это не имело значения, так как с небьющимся все равно получалась дюжина.

В общем, все шло прекрасно до той роковой минуты, когда горничная заглянула в мой кабинет и спросила:

— Я на стол накрываю. Вы не скажете, который стакан небьющийся?

Вот так. Эта идиотка поставила небьющийся стакан в буфет вместе с обычными. А теперь хочет, чтобы я показал ей, какой стакан давать Марчеллино.

— Дубина! — завопил я. — Не надо было их путать! А теперь почем я знаю, который небьющийся!

Тут вмешалась жена. Она у меня, слава богу, умеет владеть собой. Я долго присматривался, прежде чем жениться.

— Тихо, — сказала она, — сейчас разберемся.

Мы внимательнейшим образом осмотрели стаканы. Полная идентичность. Еще бы — я заботился о том, чтобы Марчелло не уловил подвоха. Стаканы были совершенно одинаковые.

В конце концов жена сказала:

— По-моему, этот.

— Гм, — ответил я, — а мне кажется, скорее тот.

Тот, нет этот, этот, нет тот — кончилось тем, что жена, убежденная в своей правоте, хватила стаканом оземь.

Зазвенели осколки; их звон доставил мне неподдельное удовольствие.

— Но не твой же, — произнесла жена с легким раздражением в голосе.

— Ах, не мой?! — заорал я и бух стаканом об пол.

Раздался радостный крик жены. Стакан разлетелся на тысячу кусков, едва коснувшись поверхности пола.

— Ну и слава богу, — сказал я. — Никому не обидно.

— Это верно, — задумчиво ответила жена.

Однако наличие в квартире неуловимого небьющегося стакана нас нервировало. Надо же, в конце концов, какой-то стакан дать Марчелло. Действовать наугад было опасно: шутка ли, ошибешься, а нового стакана нет как не было!

Мы с женой сели, чтобы серьезно обсудить положение, но тут нас отвлек шум в соседней комнате. Это горничная, действуя на свой страх и риск, разбила еще один стакан.

Четвертый. Я имею в виду — из нового сервиза. Дело принимало неприятный оборот, хотя, с другой стороны, было отрадно, что область исследования сужается на глазах. Теперь вероятность ошибиться, а следовательно, лишиться еще одного нового стакана равнялась всего лишь семи восьмым или, вернее, шести седьмым, так как, одурев от всей этой математики, еще один стакан разбил я сам.

Вскоре подключилась жена, а за ней — чада и домочадцы. Всех охватил азарт научного поиска.

Каждый предложил свой вариант. Когда осталось два стакана, я подвел итоги.

— Ну хватит, — сказал я. — Мы убедились, что, действуя бессистемно, невозможно прийти к положительным результатам. Будем рассуждать логически. Исходим из посылки, что небьющийся стакан — один из этих двух. Испытаем один, вот этот. Если испытуемый стакан не разбивается, значит, он и есть искомый, то есть небьющийся, стакан, что и требовалось доказать. В противном случае искомый стакан вон тот.

Мы провели опыт.

Искомый был вон тот. Наконец-то можно было заявить это с полной уверенностью.

— Прямо не верится, что мы его нашли, — сказал я, утирая холодный пот.

— Проверим? — спросила жена.

Я взял стакан и приготовился проверить. Но меня удержало какое-то предчувствие.

— Лучше не надо, — сказал я. — Такими вещами не шутят. Если мы что-нибудь напутали, он же разобьется.

И мы бережно поставили небьющийся стакан на полку буфета.

БАНДИТСКАЯ РОЖА

Перевод Е. Костюкович.

— Ну да, я вор, — с горечью сказал старик. — Хотя украл я всего один раз в жизни. И все же это была самая удивительная кража, какую можно себе представить. Я выкрал бумажник, набитый деньгами…

— Ничего удивительного не вижу, — заметил я.

— Погодите. Украл я бумажник с деньгами, но не разбогател ни на грош. А тот, кого я обобрал, ничего не лишился…

— А вот это действительно очень странно, — сказал я. — Если вы сперли набитый бумажник, денег у вас должно было прибавиться, а у него убавиться, это факт.

— Ни гроша не прибавилось, — отозвался старик как во сне.

И он застыл, уставившись в пространство, как будто не было вокруг ни галдящей толпы, ни табачного дыма, застилавшего полутемный погребок, ни гула голосов за соседними столиками.

— Ни гроша, ни единого гроша…

Я не спешил с вопросами. Тогда старик очнулся и метнул на меня решительный взгляд.

— Я вам расскажу, как было дело, — сказал он. — Но только обещайте, что не станете меня потом презирать, как все остальные.

Он придвинулся поближе, чтобы взрывы смеха за соседними столиками не заглушили его печальную исповедь. Затем высморкался в мятый цветастый платок, сложил его, сунул в карман и начал свою повесть:

— До того дня я никогда не воровал. И никогда не воровал после. Стряслось это в поезде, на старой узкоколейке Смирна-Шабин-Кара-Хиссар. Дорога там проходит через дикие горы, а в горах полным-полно разбойников. Я ехал в купе третьего класса. Кроме меня, в купе был еще один пассажир, какой-то оборванец. Он спал, закрыв глаза рукой, и даже не заметил, как я входил в купе. Но как только поезд тронулся, бродяга отнял от лица руку и пристально посмотрел на меня.

Только теперь, в розоватом свете фонаря, прояснились черты его бледной, подслеповатой, подозрительной физиономии, которой недельная щетина придавала еще более мрачный вид. Голод и усталость читались на этом несимпатичном лице. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил еще и огромный шрам, рассекавший левую щеку, а минуту спустя, когда неровный свет фонаря чуть поярче осветил прыгавшее купе, я с ужасом убедился, что рожа моего спутника, показавшаяся мне поначалу просто малопривлекательной, на самом деле была устрашающей.

Мне сразу захотелось пересесть в другое купе. Но вагоны были устроены так, что до следующей станции об этом нечего было и думать. Мне предстояло провести веселеньких три часа в компании этого мрачного типа; время вполне достаточное для самого кошмарного преступления. Ни один мой крик не достигнет слуха человеческого в этой мертвой пустыне, а выбросить мой бездыханный труп в окно, в эти дикие ущелья, — надо думать, детская забава для такого молодчика, как мой сосед!

Поезд пробегал по каким-то мостам и галереям, громоздившимся друг на друга. Тьма постепенно поглощала краски горного пейзажа, и все благоприятствовало самому зверскому из преступлений. Я вжался в сиденье и, ощущая, как растет во мне ужас, не сводил глаз с подозрительного типа. Я следил за каждым его движением, не упуская из виду кнопку «тревога», и был готов в любую минуту затрезвонить что есть мочи, еще до того, как мой визави успеет подняться на ноги и развернуть наступательные действия, план которых он несомненно уже разработал, судя по выражению его лица. Я покрепче вцепился в саквояж, лежавший у меня на коленях под шерстяным пледом, и прибегал к единственному средству защиты — время от времени шарил рукой в кармане брюк, как бы желая удостовериться, что револьвер на месте и в полной боевой готовности. На самом же деле у меня не было ни револьвера, ни какого бы то ни было другого оружия: досадная неосмотрительность на подобных железнодорожных перегонах!

Вдруг незнакомец, по-прежнему не спускавший с меня взгляда, встал. В ту же секунду вскочил на ноги и я и с диким воплем метнулся к сигналу тревоги, но попутчик остановил меня умоляющим жестом. Заметив, что я трясусь от ужаса, он заговорил со мною.

— Синьор, — сказал он, — вы, верно, думаете, что я разбойник. Успокойтесь: я не таков, хоть меня все и принимают за разбойника.

— Да что вы?! — воскликнул я, несказанно обрадовавшись столь любезным его речам. Все мои страхи как рукой сняло. — А я вовсе и не думал, что вы разбойник, — продолжал я и подвинулся, приглашая моего спутника присесть рядом.

— А я и не разбойник, — повторила мерзкая рожа, усаживаясь поближе ко мне, и добавила: — К сожалению.

Я изумился. Мерзкая рожа продолжала:

— Я должен был быть бандитом. Я был рожден бандитом и старался им стать. Мой характер, семья, воспитание, среда, в которой я родился и вырос, — все эти факторы развивали во мне природную склонность, скажем сильнее — страсть к воровству. Но, к сожалению, одно обстоятельство мешало и мешает мне успешно следовать моему призванию.

— Наверно, — спросил я, — вы не умеете воровать?

— Я не умею ничего, кроме этого, — ответил мне мой загадочный спутник. — Не то чтобы я не умел. Нет. Я не могу.

— Как же так? — спросил я. — Что же вам мешает в таком случае?

Вместо ответа мой попутчик задрал голову, и на лицо упал свет ночника.

— Посмотрите на меня, — сказал он. — Что вы видите перед собой?

Велико было искушение ответить: «Гнусную харю». Но я удержался и промямлил:

— Ну, не знаю… Ничего особенного…

— Ах, ничего особенного! — воскликнул этот тип. — Неправда. Тогда я вам сам скажу, если вы не решаетесь. — И, глядя мне в глаза, сдавленным голосом прошипел: — У меня бандитская рожа.

Я опешил. Нельзя было отказать моему попутчику в правоте, однако и признать его правоту тоже было боязно. — Да как можно с такой рожей что-нибудь Украсть? — продолжал мой спутник, и голос его становился все громче, все отчаяннее. — Стоит мне затесаться в толпу, как окружающие хватаются за свои часы и бумажники, а женщины, завидев меня, ощупывают булавки и цепочки. Мои попутчики не спускают глаз с багажа и не вынимают рук из карманов, а жандармы при одном моем виде приходят в боевую готовность. Чуть случись в толпе покража, готово дело — валят на меня…

Старик снова высморкался с трубным звуком, заглушив гул переполненного трактира, а затем вернулся к своему невероятному рассказу.

— А сейчас, — сказал он, — я приближаюсь к самому печальному моменту своего повествования. Придется признаться в том, в чем признаваться не так-то легко.

Тогда в купе, пока мерзкая рожа исповедовалась и плакала, в моем мозгу вызревал адский план: что, если ограбить этого грабителя-неудачника? Жестоко, но заманчиво… Некоторой ловкостью я одарен от природы… В общем, через несколько минут после начала разговора пухлый бумажник громилы перекочевал в мой правый карман. Поезд остановился, я хотел перейти в другое купе, но мне не пришлось делать даже этого, потому что мрачный тип засуетился.

— Ну, я приехал, синьор, — пробормотал он. — Прощайте! — И с этими словами гнусный тип расстался со мной.

Я ждал, пока тронется поезд, и провожал глазами своего недавнего спутника. Он с узелком и палкой неловко перелезал через вокзальную ограду… Минута, и его сгорбленная фигура исчезла из виду. Бедный неудачливый воришка, несчастный оборванец, которого я нагло обчистил.

Поезд двинулся дальше. Я решил осмотреть добычу. Вынув из кармана краденый бумажник, я открыл его… Представьте себе, бумажник был мой.

— Как ваш? — вырвалось у меня. Я был потрясен неожиданным финалом истории.

— Мой, мой. Разглагольствуя о своем невезении, притворяясь, будто он не может воровать, этот негодяй под шумок копался в моих карманах!

Старик опять — в который раз! — шумно высморкался.

— Счастье еще, что я, сам того не зная, восстановил справедливость, — добавил он. — Вот вам, синьор, история о краже собственных денег. Как видите, я вам не солгал.

В ту же минуту, как старичок закончил свою грустную повесть, я расплатился, распрощался и поспешно вышел из трактира, который уже почти опустел.

И у меня были на то серьезные причины. Пока старикан рассказывал мне историю двойной покражи, я привычно и без всяких затруднений выудил у него из кармана лежавший там бумажник, и теперь меня грызло нетерпение: хотелось получше рассмотреть улов. Надо сказать, что перспектива утратить собственный бумажник меня не страшила. Собственного бумажника у меня отродясь не было.

Повернув за первый же угол, я остановился под фонарем и запустил руку в правый карман, где должна была находиться моя добыча… Проклятие! Правый карман был пуст, как, впрочем, и все остальные.

Ах, синьоры, не было там бумажника, птичка упорхнула из клетки!

Скоро до меня дошел смысл происшедшего. Рассказывая мне свою душераздирающую повесть, чертов старикан второй раз в жизни выкрал собственный бумажник.

Второй. Насколько мне известно. Кто знает, сколько раз это случалось на самом деле…