Дважды Татьяна

ВСЕ НАЗАД!.

Во время третьего свидания Таня заметила, что Костя Сумец чем-то встревожен. Казалось, ему не терпится рассказать ей нечто важное, но он не решается, и оттого так отрывочны и незначительны все произносимые им фразы.

Она ждала, внешне оставаясь спокойной, но все более проникаясь непонятным Костиным волнением. И в какую-то минуту он внезапно выдохнул:

— Таня, готовится облава…

— Да? — Таня говорила размеренным, почти ледяным тоном. — Кто же мог вам это сообщить?

— Кошевой, наш старший писарь. Мне очень хотелось сказать про это именно вам, Татьяна. Именно вам… Ведь могут погибнуть люди. Очень хорошие люди. Как дать им знать?

— И вы надеетесь сделать это через меня?

— Но, Таня…

— Хорошо, — отрывисто произнесла Таня. — Расскажите все по порядку. Кто он таков — этот ваш Кошевой? Может, просто сболтнул спьяну?

— Я вам вполне доверяю, — подчеркнуто произнес Костя, — поэтому расскажу все. Кошевой — сын бывшего кулака, в свое время сосланного Советской властью. Кошевой власть недолюбливал, все годы держал обиду…

— Прекрасная биография, — сказала Таня. — Знаете, вы пробудили во мне удивительное чувство доверия к вашему Кошевому.

— Погодите, Таня, ведь я еще только начал. Выслушайте меня.

— Охотно.

Огорченный насмешливым Таниным тоном, Костя и не догадывался, как интересовало девушку все связанное с Кошевым. О писаре из штаба Тане уже рассказывали и Сергей Ковалев, и Тамара Синица. Немало нелогичного было в его поступках: обласканный начальством, он в то же время нередко, будто нарочно, выбалтывал тот или иной секрет, причем не был похож ни на беспечного болтуна, ни на провокатора. Как знать, возможно, нынешний разговор с Костей что-то прояснит. И Таня повторила, уже без тени насмешливости:

— Охотно выслушаю. Говорите.

Сумец начал рассказывать, как люто ненавидит писарь Кошевой своих хозяев — фашистов. Писарь штаба, он знает многое такое, что неизвестно даже некоторым командирам. И он сказал однажды, что готов от всей души помочь и партийному подполью и партизанам, хотя сам перейти к ним вряд ли решился бы. Ему, Косте, сказал, потому что они давно уже подружились. Пароль Костя тоже узнаёт каждый день от Емельяна Кошевого.

— А за что ему так ненавидеть начальство? — осторожно спросила Таня. — Вы же говорите, ему доверяют.

— Да, доверяют. Только он им теперь не верит.

Вместе Костя Сумец и Емельян Кошевой были ранены, оказались в плену, испытали все его тяготы, пухли от голода, бывали биты.

Старший по возрасту, он в какой-то мере влиял на Костю, посоветовал ему вступить в батальон. Теперь всякий раз чуть ли не прощения просит, но Костя далек от того, чтобы кого-нибудь винить в своей ошибке. Сам должен был думать.

Кошевому, сыну кулака, было оказано особое доверие: его назначили штабным писарем. И в город Емельяну разрешали выходить одному.

Штабной писарь — заметная фигура. Пополневший, в ладно пригнанной форме, Кошевой производил солидное впечатление. Начальство поручило ему канцелярию. С риском для себя Емельян несколько раз снабжал пропусками в город ребят, которым доверял.

Таня сразу вспомнила, что об этом же рассказывал и Сергей Ковалев: не однажды Емельян Кошевой на свой страх и риск выписывал пропуска по его просьбе. Неведомыми путями Кошевой узнавал правду о положении на фронтах, рассказывал об этом товарищам.

— Одного я не пойму, — сказала Таня. — За что же ему все-таки начальство-то не любить? И положение у него хорошее, и поблажки разные получает…

— Ах, Таня, Таня, вам ли это говорить! — с болью возразил Костя. Медленно, с трудом подбирая слова, он стал вспоминать, как осенью 1941 года Емельяна Кошевого, тогда еще новичка, послали зарывать неподалеку от Минска десятки тысяч расстрелянных мирных людей — стариков, детей, женщин. Зарывать… Дальше ему, возможно, предстояло их расстреливать, не будь он писарем.

Костя — ему повезло, он и тогда нес охранную службу — видел, как, шатаясь, будто пьяный, вернулся в казарму после многих дней отсутствия Емельян Кошевой, как повалился на койку, вцепился зубами и скрюченными пальцами в подушку.

С той поры он и возненавидел гитлеровцев и их холуев из числа собратьев своих по батальону лютой ненавистью.

— Если бы не Емельян, быть бы мне уже там, — Костя показал на небо. Он мне жизнь спас…

А произошло это, по рассказу Кости, так. Командиром его роты назначили некоего Иванченко. Однажды Иванченко приказал Косте и еще одному солдату срубить с фронтона здания, где разместился батальон, бетонную пятиконечную звезду. Второй солдат кряхтя полез наверх, но Костя отказался наотрез:

— Я плотник, а не каменотес, с такой работой мне не справиться.

Взбешенный Иванченко ринулся к начальству с доносом, да еще присочинил, будто Сумец, был политруком Красной Армии и потому не пожелал уничтожить советскую эмблему.

Сумцу грозила неминуемая гибель. На его счастье, в штабе оказались только Кошевой да его приятель, обрусевший немец Ягодовский, переводчик. Они пытались доказать Иванченко, что двадцатилетний парень никак не мог служить политруком, и что вообще лучше бы простить его по молодости лет.

— Не прощу, — сказал упрямый и мстительно-самолюбивый Иванченко, — до самого высокого начальства доведу, а не прощу.

Вечером, когда Сумец все еще сидел под арестом, ожидая своей участи, в уборной нашли мертвого Иванченко. Никто не заподозрил бы штабного писаря, но Сумец знал: прикончили Иванченко не без участия Кошевого.

Следствия по этому делу никто не возбудил, и вообще немцы постарались замять неприятную историю: они предпочитали видеть солдат бодро вышагивающими под заливистую песню, чтобы через полчаса или через час начать очередной расстрел мирных жителей. А жизнь Иванченко для них стоила недорого — так, мелюзга…

Таня внимательно слушала Костю, но, привыкшая подвергать все сомнению, подумала невольно: что ж, Емельян Кошевой вполне мог выручить давнего приятеля, Ягодовский, в свою очередь, по дружбе помогал Кошевому. Да еще как знать — возможно, у них были и свои нелады с Иванченко… Но следовало вернуться к главному, о чем сегодня сообщил Сумец.

— Так, значит, Кошевой говорил вам про облаву? — спросила Таня. — Что это будет? Где?

— По всему городу. Большая облава. Хотят изловить с поличным партизан и подпольщиков. Главное, оцепят районы, примыкающие к базару, — шепотом, оглядываясь, проговорил Сумец.

— Вот оно что… А как вам самому показалось — это похоже на правду?

— Я убежден, что это правда. Наше начальство приводит все в состояние боевой готовности. Кошевой говорил, что облаву будут проводить войска СД вместе с гестаповцами, но для особо грязной работы возьмут на подмогу кое-кого из охранных батальонов. Из нашего тоже прихватят. Самому Кошевому в эти дни запретили выходить из штаба.

— Спасибо, Костя! — Таня впервые горячо и искренне пожала Костину руку.

Он оценил не только дружеское рукопожатие: впервые с момента их знакомства Таня назвала его Костей, поблагодарила. Значит, наконец поверила в него.

Таня действительно поверила. О том, что батальон готовят к какой-то ответственной операции, сказал Тамаре Ковалев, но знал он гораздо меньше, чем Костя.

Таня прикинула, сколько дней осталось до воскресенья. Полных трое суток. Надо успеть предупредить. Во что бы то ни стало.

Значит, гитлеровцы пронюхали, что именно на базаре происходят встречи партизан с подпольщиками, со всеми, кто так или иначе помогает и подпольщикам, и партизанам. Значит, догадываются, что иной раз на крестьянском возу можно обнаружить остроумно припрятанные под поклажей листовки или оружие. Вот они и решили накрыть всех разом в самый оживленный базарный день — воскресенье.

Таня прекрасно понимала, как много связанных с подпольем и с партизанами людей могут стать жертвами внезапной облавы. Одно дело, когда пропуск или аусвайс проверяют уличные патрули, и совсем иное, если этим займутся гестаповцы. Знала девушка, что немалую роль сыграют здесь и предатели, представила, как будут они шнырять по базару, эти «обиженные» на советский строй проходимцы, выслуживаться, сводить давние счеты. По одному кивку провокатора человек может оказаться в гестапо.

Партизаны готовятся сейчас к воскресной поездке на базар. Они привезут не только листовки и сводки Советского Информбюро, отпечатанные в лесных типографиях, но и московские газеты: маленькие самолеты «У-2» каждую ночь с отчаянной смелостью пролетают над вражескими зенитными пушками и сбрасывают над партизанскими зонами пачки свежих газет.

Их-то и привезут в Минск знакомые и незнакомые Тане партизаны, чтобы в городе получить кое-что взамен: должно быть, не один такой вот дядя Юркевич пополнил за эти дни свой «арсенал».

Наскоро попрощавшись с Костей, Таня прежде всего пошла к одному из домиков на окраине, где, она знала, бывали люди от Андрея. Через них можно было предупредить об опасности многих.

Еще издали Таня заметила подводу, запряженную двумя лошадьми. Знакомыми показались двое бородатых крестьян, отворявших ворота, чтобы лошади могли войти во двор.

Свои! Партизаны из Бобров — как вовремя прибыли они за очередной партией оружия.

— А я к вам! — приветствовала их Таня. — Мне срочно надо попасть в Бобры, к Андрею.

Таня предупредила хозяев о предстоящей облаве, посоветовала им принять все меры предосторожности и непременно попросила повидать Тамару Синицу. Пусть они дома тоже будут очень осторожны, а о ней, Тане, могут не беспокоиться: она вернется в Минск к воскресенью.

Ехали в Бобры долго, окольным путем. Петляли, едва тащились, останавливались несколько раз отдохнуть, чтобы не вызвать подозрений у охранников и патрульных. Только и того, что возвращаются с базара, полностью расторговавшись, двое крестьян, слегка навеселе, а тот, что постарше, — видно, дочку прихватил с собой в город. Вон как глазеет вокруг простодушная деревенщина — все ей в диковинку.

Между тем у «расторговавшихся» мужичков товару хватало. Они везли на хитро оборудованной подводе патроны, гранаты и даже мины. В общем, очень необходимые вещи, самыми разными путями добытые у врага.

До Бобров добрались только на другой день.

Партизанская база в Бобрах была одним из тех островков в оккупированной Белоруссии, где незыблемо утвердилась Советская власть. Сюда прилетали воздушные вестники из Москвы. Регулярно сбрасывали на парашютах тюки с теплой одеждой, боеприпасами, газетами, продовольствием. Всего этого остро недоставало в партизанском крае.

В Бобрах Таня Климантович чувствовала себя среди своих. Можно было отдохнуть, стряхнуть с себя усталость, напряжение. Она радовалась, что не должна почтительно раскланиваться на улице с ненавистными патрульными, что ей не нужно торопиться, оглядываться при звуке незнакомых шагов за спиной. Пожалуй, там, в Минске, входя в роль бедной девушки, прибившейся к родным, озабоченной поисками случайных заработков ну и… желанием чуточку развлечься, она порой меньше ощущала эту усталость, порой и вовсе забывала о ней, но напряжение всегда оставалось.

Впрочем, и тут, в Бобрах, Таня очень быстро забывала об усталости, стоило лишь как следует отоспаться.

Она радовалась, что отсюда можно свободно слушать по радио Москву, никого не опасаясь, не прячась. Связь с Москвой поддерживал не только Андрей. Таня знала, что в отряде есть и другие радисты. Андрей же со своей рацией обосновался в просторном доме.

Спрыгнув с повозки, Таня пошутила:

— Живешь все так же по-царски?

— Ну, знаешь, если ты все еще способна шутить…

— Это плохо? — быстро спросила Таня.

— Это чудесно. — И добавил, пытливо глядя на девушку: — Я чувствую, у тебя важные новости.

— Да, Андрей. Очень важные…

Теперь Тане оставалось отдохнуть перед дорогой. Она решила отправиться в обратный путь завтра же, рано утром, только послушать сначала передачу из Москвы. Ей предстояло одолеть пешком десятки километров.

Она дремала, сидя на широкой хозяйской кровати, все еще пытаясь что-то рассказать Андрею, о чем-то спросить, когда в комнату вошел начальник разведки партизанской бригады москвич Барковский, радист по специальности. Ему понадобился Андрей.

Увидев Таню, Барковский пригляделся к ней внимательно, спросил:

— Не кажется вам, что мы раньше где-то виделись?

— Кажется, — задремывая, отозвалась Таня.

— Погодите… Сдается мне, я вас встречал в… концертных залах. Еще до войны, верно?

— Может быть… Сейчас подумаю…

Но долго думать ей не пришлось. Через минуту она крепко спала, упав щекой на взбитую подушку.

Тихим осенним утром воскресного дня, казалось, ничего дурного людям не предвещавшего, Таня вернулась в Минск.

Большую часть пути она проделала пешком; опухшие ноги гудели, но отдыхать было некогда. Она думала об одном: точны ли были сведения? Не коснется ли возможная облава ее друзей? Она была убеждена, что в минуту опасности — место ее рядом с ними. Ее помощь может понадобиться и Тамаре Синице, и управдому Кучерову…

В разгар базарного дня к Переспе одновременно с разных концов города двинулись грузовики и легковые автомашины, переполненные гитлеровцами, солдатами в немецкой форме, карателями.

Окружив базар, фашисты громогласно, через радиорупоры, потребовали соблюдать полнейшее спокойствие. Требование это прозвучало на немецком, русском, белорусском языках. Спокойствие! Только спокойствие. Просьба ко всем приготовить документы.

Встревоженные, напуганные люди оцепенели. В наступившей напряженной тишине плакали дети, мычали коровы, ржали лошади.

Полицаи и немецкие охранники устремились в толпу, протискивались между людьми, никого не упуская из виду.

Хватали и вели к грузовой машине каждого, кто вызвал хоть малейшее подозрение. Подозрительным казался любой, бросивший на карателей презрительный либо ненавидящий взгляд.

У рогаток, устроенных возле выходов с базара, придирчиво проверяли документы гитлеровцы.

Постепенно базар опустел, но арестовали немногих. Большинство из них было освобождено из-за полного отсутствия улик либо за взятку.

Облава явно не удалась.

Облава, на которую оккупанты возлагали большие надежды: от своей агентуры они узнали, что по воскресным дням на базар приезжают партизаны.

Надежда схватить их не оправдалась, и можно представить себе бессильную ярость гитлеровцев, когда, обыскивая после облавы базар, они находили под оградой заваленные соломой советские листовки. Как они там очутились, выяснить не удалось.

Не узнали фашисты и о том, каким образом сорвалась операция, о грандиозном успехе которой они собирались сообщить в Берлин. Кто сумел разведать их планы? Кто помешал?

А усталая девушка с опухшими ногами чувствовала себя в тот вечер самым счастливым человеком.