Дважды Татьяна

СЛЕДЫ ОСТАЮТСЯ

Третьего декабря 1942 года в один из почтовых ящиков Москвы неведомая рука опустила письмо — простой солдатский треугольник, без конверта и марки. Вскоре почтальон доставил его в один из московских переулков, который называется Выставочным.

На листке в клеточку, вырванном из ученической тетради, стояла дата: «17 августа 1942 г.». Затем слово «августа» зачеркнули, а сверху торопливым почерком вывели: «октября».

Сколько радости внесла в дом эта неожиданная весточка! Как дошла она, минуя полевую почту, через которую проходили обычно письма с фронта? Близкие могли лишь догадываться. Неведомыми путями пересекшее линию фронта, написанное на земле оккупированной Белоруссии, достигло Москвы Танино письмо.

Зачеркнутая первая дата заставляла думать, что Таня пыталась послать весточку о себе еще в августе, после благополучного приземления в тылу врага. Но разве такое письмо опустишь в почтовый ящик? Вот, видно, и пришлось ждать подходящего случая. И только в декабре Танины близкие вглядывались в знакомый, неуловимо изменившийся почерк. В неровном начертании букв, в самой торопливости этой, в размашистости последнего росчерка угадывалось нечто новое и в Танином характере.

Таня писала:

Кто скажет теперь, была ли Таня убеждена, что письмо беспрепятственно перемахнет линию фронта и достигнет Москвы? Должно быть, нет: ни звука о том, где она. «Среди своих…» — это было главное. Лишь бы узнали родные, что она жива, здорова, делает все возможное в стремлении своем приблизить желанный день встречи.

Больше вестей в Москву не доходило…

Танины близкие сберегли ее фотографии разных лет, школьный дневник. Несколько снимков, сделанных ранней весной сорок первого года, хранит одна из школьных подруг Тани. Об этих снимках, привезенных мною в Будапешт Таниному отцу Иштвану Бауэру, мы нашли запись в Танином дневнике:

«Готовились к экзаменам. Учились почти что все время с Галей вместе. Сдали химию на „отлично“, пошли сниматься. Отсюда так много этих карточек. Это было первое прощание с десятым классом».

Страница за страницей перечитывали мы с Таниным отцом девичий ее дневник. Еще несколько строк — четкие, круглые буквы:

«Вот школа позади! Мы свободны… 17 июня был выпускной вечер… На вечере все были такие веселые, чистенькие. Девочки — прямо загляденье, все в новых платьях, большинство в шелковых. Вот можно было любоваться молодежью.

Я свое синее новое платье гладила полтора часа, чтоб без единой складочки пойти в нем.

…Когда мы все сели за стол и получили аттестаты, каждый учитель получил по букету цветов. Надежда Андреевна пожелала нам счастливой жизни, хороших успехов в дальнейших занятиях. Это было очень трогательно. Она ничего больше не сказала, но этим было сказано многое. Это казалось таким простым и задушевным…»

После выпускного вечера прошли всего только четыре мирных дня. На пятые сутки началась война. Теперь мы знаем о дальнейших событиях Таниной жизни: университет, завод, армия…

…В рядах партизанского подразделения московских комсомольцев была москвичка Нина Молий. Ныне она, ветеран минувшей войны, стала членом правления Общества советско-венгерской дружбы.

Нина Васильевна Молий одной из первых узнала о просьбе Иштвана Бауэра отыскать следы его погибшей на войне дочери, первая принялась за поиски.

В архиве она отыскала документ:

Документ этот — свидетельство высокого патриотизма девушки подписали полковник Жемчужин и комиссар Одинцов.

Нет больше среди нас Тани Бауэр, но не затерялись ее следы на земле. Не только фотографии, письма или странички дневника сберегли те, кому была она дорога: люди бережно донесли до нас воспоминания о Тане, произнесенные ею когда-то слова, эпизоды из ее жизни.

В тот день, когда Таня побывала дома, в Москве, перед вылетом в Белоруссию, Иштван Бауэр был в отъезде, не было и тети Ирены, заменившей Тане рано потерянную мать. Провожала Таню ее родственница — Александра Александровна Замятина, нежно любимая ею Шурочка.

И сегодня помнит Замятина, как шли они пешком по московским улицам и Таня с проникновенной нежностью разглядывала запыленную июльскую зелень сквера, окна домов, крест-накрест заклеенные бумажными полосами, чтоб не брызнули осколки стекол от воздушной волны, если, на беду, прорвется фашистский самолет, швыряя бомбы на головы москвичей. У подъезда стояли ящики с песком — забрасывать зажигательные бомбы.

Таня шла медленно, как бы вбирая в память каждую подробность, связанную с родным городом. А сама говорила, чутко угадывая тревожные мысли своей спутницы:

— Ты, Шурочка, не грусти. Конечно, я иду на трудное дело, сама понимаешь. Но ведь я, знаешь, удачливая. Вот посмотришь, вернусь…

Да, она была удачлива, но долгое время об этом знали только ее товарищи по опасной работе.

Через несколько дней Александра Александровна получила от Тани записку:

…Мы сидели с Иштваном Бауэром, беседовали о Тане. Иштвана интересовали все подробности, самые, казалось бы, незначительные сведения, касавшиеся его дочери. Меня же, после того как я побывал у бывших партизан и подпольщиков Белоруссии, друзей и соратников Тани, интересовало все, связанное с ее детством, школьными годами. Повидал я, разумеется, и Таниных соучеников, но оставалось такое, о чем мог помнить и рассказать лишь отец. В Будапеште нам не понадобился переводчик. Мы разговаривали по-русски и с Иштваном Бауэром, и с его старшей сестрой — Иреной. После того как Венгрия стала свободной, оба они вернулись на родную землю. Но и русский язык остался родным для них обоих: недаром почтальон вместе с газетой «Непсабадшаг» ежедневно доставляет на квартиру Бауэра московскую «Правду».

— Почти половину жизни я провел в Советском Союзе, — начал Иштван Бауэр. — Таниной родиной была Москва.

И вновь мы возвращались к страничкам Таниного дневника.

На школьном экзамене по истории она рассказывала о третьем походе Антанты. По литературе писала с особенным волнением сочинение «Образ Сатина из драмы Горького „На дне“». Своей работе Таня предпослала эпиграф: «Человек — это звучит гордо…»

Может быть, она думала и о своих близких, когда повторила эти горьковские слова?

Еще одна запись:

«Вот я — окончившая десятый класс. Самостоятельный человек вроде. Мне 17 лет. Кончила не с плохими отметками. Поступила в МГУ, на исторический факультет. Эта мысль зародилась у меня давно, но я боялась ее развивать. Быть педагогом не так легко. Посвятить себя детям, науке — этот вопрос нужно было обдумать основательно. Мне и папа, и другие говорили, что из меня выйдет неплохой педагог…»

Отец Тани вспоминает московское лето 1941 года. Дочь сдавала экзамены в университет. Однажды она вернулась заплаканной.

— Почему слезы, Танюша? Срезалась?

Оказалось, получила четверку по своему любимому предмету — истории.

— А мне казалось, что я знаю отлично. Была уверена. Как же сделать, чтобы не ошибаться в себе?..

Строгость самооценок — и в то же время живая детскость характера. Отец вспоминает, как однажды в мае она пришла домой, с восторгом и удивлением долго рассказывала про дирижабль. Кто-то из друзей сфотографировал Таню, когда она, запрокинув голову, следила восторженно за его полетом.

Поступив в университет, Таня решила на летние месяцы устроиться работать. Тогда и попала она на завод «Красный Пролетарий», где, как и повсюду, недоставало рабочих рук: большинство рабочих ушли на фронт.

Осенью начались занятия в университете. Как мы уже знаем, лекции Таня посещала недолго.

Как обычно бывает при таких встречах, мы не придерживались строго хронологии. Случайная ассоциация, неожиданно блеснувшее воспоминание — и Таня представала передо мной то пытливой крошкой, которая взбирается на колени к отцу, требуя рассказать ей про Ленина: «А какой он?», то отчаянной, жизнелюбивой девчонкой, то уже сложившимся человеком, доброжелательным, но и непримиримым, порой до резкости…

И все же трудно говорить о Тане, не постаравшись узнать как можно больше о ее отце, о тете Ирене.

…В семье бедного портного в провинциальном венгерском городке Сольноке родился в конце прошлого века еще один ребенок. Мальчика назвали Иштваном.

Хотя надежды отца на большие заработки обычно не оправдывались, все же способного Иштвана удалось отдать в школу. Он окончил ее в памятном 1914 году, когда началась первая мировая война. В войну втянули и Австро-Венгрию.

Юный Иштван Бауэр поступил на работу в Венгерский кредитный банк. Часть своего заработка он отдавал за право слушать лекции на физико-математическом факультете университета. Юноша мечтал получить высшее образование.

Иштвану было 20 лет, когда в России произошли величайшие события: пала монархия, а осенью 1917 года новое правительство во главе с Лениным провозгласило власть рабочих и крестьян.

Русская революция вызвала отзвук во всем мире. Затрещала по всем швам и «лоскутная империя», как называли Австро-Венгрию…

Эти маленькие экскурсы в прошлое имеют прямое отношение к судьбе Иштвана Бауэра. Молодой человек примкнул к революционному движению. С восторгом встретил он в 1919 году провозглашение Венгерской советской республики, однако республика пала. Приговоренный к пожизненному заключению, в каторжной тюрьме встретил Бауэр день своего 23-летия.

Но на исходе второго года заключения вдруг распахнулись перед Иштваном и другими венгерскими революционерами тяжелые ворота тюрьмы.

Лишь позже все они узнали: Советское правительство, возглавляемое Лениным, обменяло группу оставшихся в России военнопленных на венгерских политзаключенных.

И тут начался похожий на чудо новый этап в жизни Иштвана Бауэра. После каторжной тюрьмы он очутился на советской земле, получил воможность учиться дальше, работать по специальности. Перед ним открылась гостеприимная Москва, приютившая недавних узников.

В Москве, на конгрессе Коминтерна, Иштван Бауэр увидел и услышал Владимира Ильича Ленина. Потому-то маленькая Таня, забираясь к отцу на колени, требовала: «Расскажи, какой он был…» И отец рассказывал дочери о человеке, вернувшем его к жизни.

Преодолев немалые трудности, из буржуазной Венгрии приехала в Советский Союз старшая сестра Таниного отца — тетя Ирена, учительница. В доме зазвучала венгерская речь. Вскоре девочка стала понимать язык своего отца. А мать, участница гражданской войны Екатерина Андреевна Федорова, завещала дочери любовь к России, русской литературе, истории…

Наперебой Иштван и Ирена Бауэр вспоминали подробности, связанные с Таниным детством. Училась хорошо, но не ради круглых пятерок. Любознательность была ее отличительной чертой. Пытливость во всем…

Отец говорил о дочери с глубокой нежностью, но и уважительно, как о друге, большом, надежном. Да, пожалуй, жизнь поставила их вровень.

Таня была доброжелательна к людям, но быстро подмечала смешное некоторые обижались на это. Требовательная к себе, она была требовательна и к другим, правдива порой до резкости, при обостренном чувстве справедливости…

Примерно так же говорили о Тане ее боевые соратники в Белоруссии.

— Так что же еще они рассказывали вам?

Во время нашей беседы вопрос этот прозвучал не однажды, но самое удивительное, что всякий раз находилось что-нибудь новое для ответа, дополнявшее общий наш рассказ о Тане, о ее волевом характере, непреклонности и в то же время о большой душевной тонкости.

Эти же черты можно угадать в характере Иштвана и Ирены Бауэр.

Сейчас оба они пенсионеры, но Иштван Бауэр не оставляет общественной деятельности.

Недавно он был награжден орденом Труда. А весной 1969 года, в ознаменование пятидесятилетия со дня объявления Венгерской советской республики, Иштвану Бауэру торжественно вручили орден, посвященный этому юбилею.

— Наша Таня так и не побывала в Венгрии. Когда мы с Иреной рассказывали ей о нашей родине, надо было видеть, как загорались ее глаза. Она мечтала увидеть Венгрию свободной. Увы, не пришлось…

Двадцать лет Ирена Бауэр отдала любимому делу, учительствуя в московской школе. Но свой собственный самый серьезный жизненный экзамен Ирена Бауэр с честью выдержала в 1956 году, трудном и трагичном для Венгрии. На семидесятом году жизни старая учительница вступила в ряды Коммунистической партии.

Они все учились друг у друга мужеству, чувству интернационализма, умению выстоять в самые тяжкие минуты жизни — Иштван, Ирена и Таня Бауэр.