Две жизни одна Россия

Глава восьмая

Вторник, второе сентября. Кормушка резко открылась. "На прогулку!" — крикнул охранник. Настал час наших ежедневных прогулок. Сопровождаемые охраной, мы вышли из камеры, Стас впереди меня, и, держа руки за спиной, направились к середине тюремного здания.

Лефортово было построено как военная тюрьма в конце XVIII пека в форме буквы К. Архитектор, явный поклонник Екатерины II, может быть, даже один из ее любовников, так как называл ее "Катей", задумав придать своему сооружению конфигурацию первой буквы этого имени. Так, по крайней мере, объяснил мне Стас. Главное здание тюрьмы тянулось с юго-запада на северо-восток, по моему представлению, а два крыла по диагонали указывали примерно на восток и на юг. Наша камера была в восточном крыле, около средней части здания.

Выйдя из камеры, я смог оглядеть коридоры. Внутреннее пространство главного корпуса было огромно. Двери камер по обеим сторонам, мостики, проволочные сетки безопасности, все это занимало пять этажей. Движение на нижнем этаже напоминало прогулки по верфи между корпусами двух огромных черных океанских лайнеров, попавших в гигантские проволочные сети.

На середине этой конструкции в форме буквы К стоял охранник, напоминавший регулировщика уличного движения. Красным флажком он подавал сигналы на четыре стороны, чтобы задержать передвижение других заключенных, пока нас со Стасом вели к лифту. Это стремление воспрепятствовать контактам между заключенными отражает общий страх перед политической и социальной оппозицией в Советском Союзе, а также возможностью заговоров в самой тюрьме. Власти инстинктивно реагируют на появление любой организации, которую они не контролируют или в которую не проникли. В период гласности во многие вновь возникшие неофициальные организации, безусловно, просочились люди КГБ. В тюрьме же, по мнению властей, достаточно взгляда одного заключенного, брошенного украдкой на другого, чтобы зародилось восстание.

Проходя мимо внутреннего перекрестка, я посмотрел на часы, висевшие над столом надзирателя. Было еще довольно рано. Мы прошли по коридору и повернули направо в хорошо освещенный коридор, ведущий к лифту.

— На крыше может быть довольно прохладно, — сказал Стас, — так что возьмите телогрейку с вешалки.

На левой стене коридора на крючках висело штук двадцать черных ватников, которыми заключенные пользовались осенью и зимой. Большинство из них были мне велики, но все-таки удалось найти более или менее подходящий. Этот ватник напоминал рабочую одежду Калеба, но у него не было карманов.

Мы вошли в лифт и встали сзади. Охранник управлял движением кабины с пульта, находящегося в передней части кабины. Между ним и нами была раздвижная стальная дверь с окошечками, которую он мог запирать, если в лифте находились слишком "беспокойные пассажиры". Но сегодня он не стал закрывать ее. Стас был исключительно вежлив, приветствуя охранника с улыбкой, который только лениво зевал в ответ. Через пять этажей мы вышли из лифта и попали в сырой коридор, в котором тут и там блестели лужи. Несколько дверей по бокам вели в помещения для прогулки, скорее клетушки, которые я назвал "медвежьими клетками".

— Тринадцатая! — скомандовал охранник.

Стас и я послушно вошли в клетку № 13. Дверь с шумом захлопнулась, и ключ лязгнул в замке. Мы находились в загоне примерно такого же размера, как и наша камера. Стены, метра четыре высотой, были оштукатурены и покрашены в грязный желтый цвет. Верх был закрыт плотной железной сеткой, чтобы было невозможно вылезти наружу. В дальнем углу клетки было что-то наподобие укрытия, в котором заключенные могли спрятаться от дождя или снега. В правом углу, напротив двери, стояла ржавая жестяная банка, используемая как плевательница и пепельница.

Вдоль стены над дверью проходила крытая галерея. По ней прохаживался взад-вперед вооруженный охранник КГБ в шинели, наблюдавший за прогуливавшимися арестантами. Если кто-нибудь начинал говорить вполголоса или проявлять беспокойство, часовой немедленно кричал, чтобы тот заткнулся.

— Знаете, почему говорят, что эта тюрьма является самым высоким зданием в Москве? — спросил Стас. Видно было, что он шутит. — Потому что с его крыши видна Сибирь.

Я попытался засмеяться, но было не до смеха.

— Никогда не надо смотреть вверх, — продолжал Стас. — В хорошие, ясные дни видно голубое небо, и это может просто свести с ума.

Но я, конечно, посмотрел. Было облачно, но клочковатые белые облака обещали скоро разойтись. Я понял, что Стас имел в виду, и вспомнил "Балладу Редингской тюрьмы" Оскара Уайльда, где он говорит о "лоскутке голубизны в тюремных небесах". В горле у меня стоял ком, и я опустил глаза.

— Как долго Вы уже здесь? — спросил я.

— Весну и лето, — ответил он. — Это лето особенно трудное. Небо такое безоблачное, и желание улететь, как птица, просто невыносимо.

Стас начал ходить по клетке так, как будто знал, сколько времени ему отпущено на это, и что ему нужно сделать. Он признался, что именно во время ходьбы он вынашивает свои научные и инженерные замыслы. Именно здесь у него зародилась мысль о летательном аппарате, приводимом в движение человеческой энергией. Он предпочитал делать восьмерки во время ходьбы, иногда сменяя их простыми шагами от стены до стены. Время от времени он отталкивался от стены или делал несколько отжимов и приседаний.

Я завидовал Стасу. Хотя я был достаточно спортивен и даже бегал марафонскую дистанцию, шок, который я испытал в связи с арестом, и три бессонные ночи лишили меня энергии, Я ощущал пустоту во всем теле и не мог заставить себя сделать даже один отжим. Не думаю, что меня чем-нибудь опоили, но я снова и снова спрашивал себя, как скоро скудная и пресная тюремная еда превратит мое тело в дряблую массу. Я понимал, что нужно бороться с этой летаргией и заставлять себя делать упражнения, когда только возможно. И свежий воздух действительно оживил меня после затхлой атмосферы камеры.

Пока я с трудом ходил взад-вперед, я все время думал о том, что если КГБ нужен был заложник за Захарова, почему выбрали именно меня? Я представлял себе, как в штаб-квартире КГБ горел свет поздно вечером, после того как было получено известие об аресте Захарова. По сведениям, предоставленным бывшими офицерами КГБ, которые перебежали на Запад, у КГБ были готовые материалы на шесть американцев, которые могли быть использованы в любой момент. Держать эти материалы наготове и пополнять их компрометирующими данными — такова одна из его функций. В большинстве случаев эти материалы просто лежат без движения. Из шести досье, как я вычислил, выбор КГБ сузился до двух: моего и Сержа Шмеманна из газеты "Нью-Йорк тайме". Мы в чем-то были похожи, и оба должны были вскоре уехать. Мы оба происходили из российских эмигрантских кругов, к которым советские власти питали довольно смешанные чувства. Я подшучивал над этим, говоря, что по понедельникам, средам и пятницам ко мне относились, как к своему, а по остальным дням недели я был белогвардейским отродьем, настроенным против их системы. И Серж, и я бегло говорили по-русски, так что мы вполне могли вписаться в местное общество, обзавестись многочисленными друзьями и знакомыми, и таким образом КГБ было бы довольно трудно проследить за нами. Корреспондентов, которые не знают русского, должны сопровождать переводчики, кроме того, они больше вращаются в обществе иностранцев, чем советских людей.

Однако 30 августа 1986 года Серж не мог стать объектом КГБ по той простой причине, что был за пределами страны, изучая перспективы своей предстоящей работы. Позже я узнал, что советские сотрудники его офиса в Москве интересовались в момент ареста Захарова, когда Серж вернется. Вот так я стал самой подходящей мишенью. Я представлял себе, как офицер КГБ, вытаскивая мое досье, начатое еще в 1959 году, когда я приехал впервые в Союз в качестве студента, выразил свое удовольствие. Пока я думал о причинах, по которым КГБ мог желать свести со мной счеты, я вспомнил один случай.

В понедельник, 28 апреля 1986 года, МИД СССР проводил пресс-конференцию по поводу перебежки Олега Туманова в Москву с радио "Свобода", которое, при поддержке США, вело передачи из Западной Германии. Я слушал антиамериканские тирады Туманова и не мог сдержать все возрастающего раздражения. За несколько дней до этого газета "Советская Россия" опубликовала статью с грубыми нападками на Сержа Шмеманна и Дональда Кимельмана из газеты "Филаделфиа Инкуайрер", обвинив их в шпионаже и пьянстве, приведя в! качестве примера тот факт, что их рвало в транссибирском; экспрессе. Когда Туманов закончил, я попросил слова.¹ Напомнив о призыве Горбачева к соблюдению корректности и такта в отношениях между народами, я выразил надежду, что они также должны стать правилом в отношениях между журналистами и советским правительством. Я осудил нападки на этих американских журналистов и спросил, будет ли им предоставлена возможность выступить с ответом в этой газете. Я также сказал, что предположение о том, что американские корреспонденты являются шпионами, просто "смехотворно".

Юрий Гремитских, который председательствовал на пресс-конференции, пытался прервать меня, но я продолжал. Когда я закончил, мои коллеги — западные журналисты — разразились аплодисментами. Естественно, мое резкое выступление привело к тому, что выплеснулось сдерживаемое возмущение других. Несколько корреспондентов вскочили с мест и обрушились на Гремитских, приводя примеры несправедливых нападок советских газет на них и их коллег.

Такое агрессивное поведение на советской пресс-конференции было беспрецедентным и естественно вызвало больше неудовольствие Отдела печати МИДа. Несколько месяцев спустя один советский чиновник, с которым я разговорился на приеме по случаю отъезда моего иностранного коллеги, упрекнул меня за то, что я поставил Гремитских в такое неловкое положение. Хотя у меня не было намерения подрывать авторитет представителя Отдела печати, и я был вполне корректен, я тем не менее был доволен, что мое выступление вызвало такую реакцию. Это был правильный шаг. Вообще, было бы идеально, если бы московские корреспонденты организовали ассоциацию работников прессы для соблюдения их интересов и защиты от нападок. К сожалению, мы все очень заняты, чтобы всерьез заняться этим.

Меряя шагами медвежью клетку, я вспомнил разговор с заместителем руководителя московского "мозгового центра" несколько недель назад об условиях жизни и работы иностранных корреспондентов в Москве. Это был известный человек, так сказать, "проводник влияния", то есть лицо, которое разъясняет советскую линию иностранным корреспондентам и дипломатам, получая, в свою очередь, от них информацию в сфере политики. Он был не меньше чем генералом КГБ. Когда в 1967 году он служил в Дели (говорят, как резидент КГБ), сбежала Светлана Сталина, что на какое-то время подпортило его

дальнейшую карьеру. Это был очень неглупый человек, неофициальный представитель Кремля и поэтому весьма полезный знакомый, несмотря на его сомнительную репутацию.

За последний год тон его идеологических высказываний, похоже, несколько поубавился, что я объясняю его осознанием того, что и он смертен. У него уже был инфаркт, он страдал болезнью почек и регулярно измерял давление у себя в офисе американским тонометром. Однажды я оказал ему услугу, привезя из Англии лекарство по его просьбе, и он пытался мне всунуть за это стодолларовую бумажку. Я, конечно, отказался, не желая вступать в валютные отношения с советским гражданином. Но сам факт, что он носил в кошельке американские доллары — а это считается нарушением для обычных граждан, — убедил меня о его высоком положении.

— Я бы хотел задать Вам серьезный вопрос, — сказал он мне однажды после обсуждения советско-американских отношений. — Каковы условия работы для американских журналистов в Москве в настоящее время?

— Конечно, это день и ночь, если сравнивать теперешнюю ситуацию с той, что была в 60-х, — ответил я. — В те дни все нужно было устраивать через отдел печати. А люди там были настолько некомпетентны и так не хотели нам содействовать, что мы окрестили это учреждение отделом антипрессы.

— Да, мы прилагаем большие усилия для того, чтобы улучшить положение, — сказал он с удовлетворением.

Мы сидели по обе стороны стола, на котором в боль шом количестве лежали газеты, вырезки, бюллетени ТАСС для служебного пользования и информационные выпуски посольства США.!

— Но, — добавил я, — вы должны перестать публикой вать оголтелые статьи в вашей печати, клеймящие западных корреспондентов как шпионов, например, выпад против Дона Кимельмана и Сержа Шмеманна.

Я решил говорить прямо, без обиняков.

— Подобные статьи, написанные кэгэбэшными писаками, служат ухудшению отношений. Вы знаете не хуже меня, что после расследований конгресса в 1977 году ЦРУ было запрещено использовать журналистов для своих целей.

Он кивнул.

— Да, я знаю. Но Вы должны понять, что здесь все меняется чрезвычайно медленно. Некоторые люди из старой гвардии КГБ до сих пор считают, что американские журналисты автоматически являются шпионами.

Сейчас я подумал: "А что же этот человек говорит обо мне теперь? Хранит ли он молчание, стараясь быть в стороне от этой шумихи, как некоторые из официальных лиц, с которыми я был в контакте? Или он придерживается линии КГБ?" Я остановился на последнем. Тем не менее, я верил, что он был вполне искренен, когда говорил, что МИД хочет помочь иностранным корреспондентам. Но я не мог не удивляться: зачем нужно было арестовывать журналиста, чтобы вызволить из тюрьмы Захарова? Почему не ученого или бизнесмена, как в прошлом?

Я понимал, что в августе 1986 года о бизнесмене и речи быть не могло, поскольку советское правительство нуждалось в иностранном капитале и заигрывало с его представителями. А что касается американских профессоров, то все они, вероятно, отбыли домой для проведения занятий осеннего семестра. Арест журналиста был заманчив по нескольким причинам. Во-первых, всегда довольно легко представить его шпионом. И тот, и другой занимаются сбором информации и передают ее в свою редакцию, чтобы просвещать читателей. Интересно заметить, что информация, которую хотят получить западные журналисты, часто считается секретной в Советском Союзе. Например, официально секретными являются сведения о здоровье советских лидеров, некоторые аспекты атомной энергетики, определенные статистические данные об экономике и преступности. Погода тоже может быть засекречена. Например, когда один иностранный корреспондент позвонил на метеорологическую станцию, чтобы узнать, брать ли ему с собой в Ташкент пальто, он услышал в ответ: "У нас нет инструкции на то, чтобы сообщать Вам об этом”.

Чем больше я думал обо всем этом, тем больше приходил к выводу, что была еще одна причина для ареста именно журналиста — запугать корпус иностранных корреспондентов в целом. Власти переходили от угрозы выдворения к угрозе уголовного преследования, чтобы заставить корреспондентов придерживаться предписываемых ограничений. В 1978 году Хэл Пайпер из "Балтимор сан" и Крейг Уитни из "Нью-Йорк таймс" были привлечены к суду по обвинению в клевете. В мое пребывание нескольких корреспондентов вызывали в московскую прокуратуру, где, по не вполне понятным причинам, им задавали вопросы относительно их материалов. Одним из наиболее возмутительных инцидентов был вызов в МИД корреспондента журнала "Ньюсуик", которого обвинили в распространении венерического заболевания среди московских] проституток. Представитель министерства угрожал возбудить против него уголовное дело, если он не пройдет курс лечения, как того требует советский закон. А все дело в том, что этот весьма "агрессивный" журналист сообщил, что Генеральному секретарю Юрию Андропову осталось жить всего полтора года. Позже он был обследован в Западной Германии и, не удивительно, признан здоровым.

В соответствии с новой стратегией Горбачева, которая] должна была убедить мир, что он может иметь дело с Кремлем, в отношении прессы стала проводиться политика большей открытости. Пять лет назад мы, корреспонденты, жаловались на недостаточное количество пресс-конференций. Теперь, в пору гласности, их стало слишком много, и у нас практически не оставалось времени на получение информации из неофициальных или диссидентских источников, которые могли представить иную точку зрения. Нападки на корреспондентов имели также целы ограничить их контакты с неофициальными лицами, запу гать простых граждан и убедить их, что все американцы шпионы.

Чтобы сделать образ Советов более привлекательным при относительно небольших затратах, власти стали продвигать новую когорту выразителей своих интересов. Кремлевские "изобретатели небылиц" теперь носят хорошо сшитые европейские костюмы, владеют английским разговорным языком и избегают избитых фраз времен холодной войны. Они не только устраивают пресс-конференции и брифинги в Москве, но и принимают участие в передачах американского радио и телевидения, почти незамедлительно, по первой просьбе. Но, несмотря на свою внешнюю изысканность, эти пропагандисты должны усвоить одну очень важную вещь: чтобы тебе верили, нужно говорить правду в течение долгого периода времени. Ложь в таких важных случаях, как инцидент с южнокорейским самолетом, который был сбит советской ракетой, или Чернобыльская ядерная катастрофа, порождает международное недоверие, осложняя достижение соглашения по контролю над вооружениями и т. д.

К сожалению, для многих советских бюрократов ложь так же естественна, как дыхание.

— Это так плохо, — признался один мой друг, — что мы не верим им даже тогда, когда они говорят правду.

В Советском Союзе есть, кажется, даже кодекс лжи. Например, люди считают делом чести не лгать членам своей семьи и близким друзьям. Однако вне этого тесного круга, в обществе, обман не считается чем-то постыдным. Во многих отношения Советский Союз имеет сходство с племенными обществами. Не лги, не обманывай, не укради внутри своего племени, но вне его можно делать все, если при это не попадаться. Это одно из средств выживания, которым пользуются с самых ранних лет. Калеб столкнулся с этим в московской школе № 80, где он учился. Этот недостаток общественной морали создал препятствия, которые Горбачеву нужно преодолеть, если он хочет получить поддержку своей новой политики. Но это будет невозможно без легальной политической оппозиции и независимой прессы. Даже в США, где есть свободная пресса и оппозиционные партии, далеко не все государственные служащие честны.

Я беспрерывно возвращался к этим мыслям, пока мы со Стасом молча мерили шагами нашу клетку. Я был окутан покрывалом лжи, где не было места правде. Обвинение, что я был агентом ЦРУ, собирающим для него информацию, было ложью, которая, в свою очередь, должна была быть подкреплена другой ложью. Сергадеев нажимал на меня, чтобы я давал ложные показания. И, как мне стало известно от Руфи, советская пресса переживала горячие денечки, преподнося один вымысел за другим. Даже официальные представители вели себя подобно образцовым дипломатам, которые лгут для пользы своей страны, находясь за границей. Во время репрессивных процессов 30-х годов советские прокуроры хвастливо заявляли: "Дайте мне человека, и я состряпаю дело". Я чувствовал себя как крыса: каждую минуту под наблюдением, бегая кругами и никуда не попадая.

У меня начало стучать в висках. Я снова ощутил признаки клаустрофобии. Желтые стены, казалось, смыкаются, угрожая меня раздавить. И по мере того, как страх нарастал, я чувствовал, что могу потерять сознание.

— Я должен выйти отсюда, — шепнул я Стасу. — Сколько еще осталось?

— Около 20 минут, — ответил он, сбившись с ритма.

— Я должен выйти отсюда. Мне срочно нужно в туалет. Я не вынесу этого.

— Попробуйте использовать для этого плевательницу когда охранника не видно, — посоветовал Стас.

Я попытался, но ничего не вышло, я был слишком взволнован.

— Не получается. Невозможно. Выпустите меня отсюда Стас позвал охранника, объяснив ему ситуацию в двух словах. Тот был мрачен и угрюм, но отпер дверь. 3а пределами клетки я сразу почувствовал себя лучше. Стас смеялся, когда мы спускались в лифте, и это меня немного успокоило.

— Наш неожиданный уход с прогулки в нарушение правил, — сказал Стас, — называется у нас, русских, "по просьбе трудящихся". Это великолепный трюк для сохранения лица, не правда ли?

Придя в камеру, я тут же подошел к унитазу, а потом упал на койку, совершенно обессиленный. Через несколько минут раздалось: "Данилов, на вызов!"

Меня охватили дурные предчувствия. Снова долгий путь до комнаты 215. Сергадеев подписывал пропуск, почти не глядя на меня. Затем взял сигарету, затянулся, откашлялся и демонстративно сплюнул в плевательницу у стола.

— Николай Сергеевич, — начал он, — Ваша жена агрессивна по натуре? — Он посмотрел на меня пренебрежительно, сделав ударение на слове "агрессивна".

Я ответил с нарочитым спокойствием. — А что Вы ожидали? Ведь она защищает своего мужа.

— Ну ладно, допустим, но я должен заявить Вам протест по поводу того, что корреспонденты, которых она привела к зданию тюрьмы, открыто нарушали порядок. Один из них даже приставил лестницу к стене. К стене! К государственной собственности! Хулиганство!

Он замолчал. Я испугался, что он опять может принять меры против прессы, и собрался с силами, чтобы отразить его атаку, но он оставил меня в покое на несколько минут.

Раздражение, которое вызывала у Сергадеева Руфь, лишний раз доказывало, что она играет очень важную роль. Николай 1 тоже был недоволен женами декабристов, которые протестовали против ареста своих мужей. Подобно им, Руфь была постоянным источником беспокойства властей, делая это варварство достоянием мировой общественности.

— Вы курите? — спросил полковник, прерывая молчание и потянувшись за сигаретами.

— Нет, — ответил я, чувствуя облегчение при его невинном вопросе. Совершенно инстинктивно я хотел отвлечь его от наших дел и продолжал: — Вам тоже не следует курить. Это вредно для здоровья и может повести к раку.

— Мне уже поздно. Я слишком стар, чтобы бросить теперь. — Видя, что я разговорился больше обычного, Сергадеев, казалось, хотел вызвать меня на дальнейший разговор.

— Может быть Вы и правы, — продолжал я. Но вспомнив свои сражения с Калебом по поводу его курения, сказал: — Подумайте о Вашей семье. Вы женаты?

— Да. И у меня две дочери, — ответил полковник.

— А где Вы живете?

— В районе Измайлова, не очень далеко отсюда.

— Вам нравится Измайловский парк? — спросил я. Когда-то это было имением Романовых в северо-восточной части Москвы. Именно здесь Петр Первый впервые заинтересовался кораблями. Парк вместе с его озером и монастырем похож на сельскую местность, совсем недалеко от Лефортова.

— Да, — ответил Сергадеев, — особенно зимой. Мь часто ходим там на лыжах.

Трудно было понять, был ли этот разговор просто легкой беседой, или Сергадеев старался показаться мне более человечным.

— Как насчет шоколада или кекса? — Полковник поднялся и поставил кипятить воду для чая.

"Почему он собирается нарушить правила, предлагая мне такое возбуждающее средство, как шоколад?" — подумал я. — Может быть за этим что-то скрывается? Но пытаться разобраться в психологической игре Серга-деева было невозможно и изнурительно. В конце концов, я отказался от попыток разгадать его замыслы и согласился на чай с шоколадом. |

— Ну, теперь вернемся к Мише, — начал полковника Я весь напрягся.

— Вы говорите, он не хотел попадать в поле зрения КГБ? — Полковник неоднократно повторял слова "в поле зрения", будто они были из обычного служебного жаргона КГБ и означали "под наблюдением". А может быть, он хотел, чтобы я тоже пользовался этими словами и выглядел так, как будто я знаком с жаргоном советских шпионов.

Я сказал, что Миша просил меня ничего не делать, что могло бы привлечь к нему внимание КГБ.

Сергадеев внезапно перешел к совершенно новой теме.

— Как американцы, живущие здесь, относятся к КГБ? — спросил он.

— Что Вы имеете в виду?

— Ну, что американцы думают и говорят о КГБ?

Это был странный вопрос. Только потом я понял, что у Сергадеева было несколько причин задать его мне.

— Вы должны понять, — ответил я, — что мы ощущаем Ваше присутствие всюду. Мы считаем, что наши телефоны прослушиваются, в наших квартирах установлена подслушивающая аппаратура. Мы уверены, что каждый советский гражданин, который приходит к нам домой, подвергается слежке КГБ. И я думаю, что Миша был озабочен этим обстоятельством.

Полковник вернулся к основной теме о Мише, повторяя одни и те же вопросы, видимо, пытаясь найти хоть небольшие, но существенные расхождения в моих ответах. Но поскольку я всегда говорю правду, я не путался в своих показаниях. Стас предупреждал меня, что допросы будут двигаться "черепашьим шагом" долгое время. Это было еще одним азбучным правилом следователя: утомлять подследственного бесконечным повтором одних и тех же вопросов, концентрируя внимание на мельчайших несоответствиях до тех пор, пока он сам не запутается, где правда, а где нет. В этом случае настойчивость Сергадеева привносила новый элемент в существо допроса, по крайней мере для него.

— Опишите фотографии, которые Миша передал Вам вначале, — попросил полковник.

Я опять описал их, добавив, что они были черно-белые и поэтому вряд ли могли быть использованы для журнала.

Сергадеев остановил меня.

— А почему?

— Наш журнал предпочитает цветные, черно-белые считаются некачественными, практически негодными.

Полковник, казалось, удивился, как будто контрразведка КГБ не предусмотрела это обстоятельство, давая Мише фотографии. Он подумал немного.

— А фотографии ракет?.. — Опять он начал выуживать из меня сведения относительно ракет, как будто они были предметом моего особого интереса.

— Там не было фотографий ракет, — ответил я уже в сотый раз.

— Не было фотографий ракет? — продолжал настаи вать полковник.

— Не было.

Мы продолжали топтаться на месте. Сколько бы я ни повторял одно и то же, Сергадеев казался неудовлетворенным. Явно, что одной из его задач как следователя было обессилить меня.

Он помолчал.

— Кто поручил Вам собирать эти материалы?

— Журнал все время интересовался вопросами, относящимися к конфликту в Афганистане. Я собирал их по собственной инициативе, зная об этом интересе.

— Нет, нет! — Сергадеев рассердился. — Какие спецслужбы поручили Вам собирать эти материалы?

— Говорю еще раз. Я не шпион. Я повторяю Вам все время, что я действовал по собственной инициативе, зная об интересе моего журнала.

Сергадеев улыбнулся, посмотрев на меня с недоверием.

— Хотите знать, как мне стало известно о том, что Вы агент ЦРУ? Помните, Вы написали статью в КГБ, опубликованную в номере Вашего журнала 31 марта 1985 года…

На Сергадеева, очевидно, произвели впечатление точные данные, приведенные в моей статье, написанной, когда Горбачев пришел к власти. Озаглавленная "Как КГБ продолжает держать в железном кулаке советскую жизнь", она рассказывала о военных и финансовых ресурсах и постоянном запугивании, к которому госбезопасность прибегала в своем государстве.

— Все мы знаем, что ЦРУ и КГБ лучшие знатоки друг друга, — сказал Сергадеев. Съязвив таким образом с явным удовольствием, он добавил: — Вы не могли бы написать ту статью, если бы Вам не продиктовали ее Ваши хозяева из ЦРУ.

Но это же нелепо! Неужели это самый веский довод против меня? Если да, то Сергадеева можно вполне переубедить. Во всяком случае, я воспрянул духом оттого, что допрос пошел в таком направлении.

— Ерунда! Вы хотите знать, на чем были основаны данные моей статьи? Пожалуйста. На работе западных авторов, таких, как Джон Баррон из "Ридерз Дайджест", а также на ежегодных докладах Института Стратегических Исследований в Лондоне. И конечно, на беседах с многими советскими гражданами, которых допрашивала Ваша организация.

Полковник был немного обескуражен. Он стряхнул пепел с сигареты и сказал:

— Когда Вы будете писать о КГБ в следующий раз, то есть если Вам удастся когда-нибудь еще написать статью, позвоните нам. Мы предоставим Вам всю необходимую информацию.

КГБ будет давать данные западному корреспонденту о себе самом?! Вот это да! За кого он меня принимает?

Сергадеев помолчал, уставившись, как сфинкс, в одну точку прямо перед собой. На меня эти паузы всегда действовали неприятно. Собирался ли он выдвинуть какое-то новое страшное обвинение? И я или не буду знать, как на него ответить, или попаду в ловушку.

Сергадеев опять сменил тему разговора, сказав, что хотел бы вести ежедневный протокол наших бесед. Это будет выглядеть примерно так: он задает вопрос, я на него отвечаю. Он записывает ответ, формулирует его должным образом, затем прочитывает мне. Я делаю свои замечания, и он вносит необходимые коррективы. Вечером секретарь перепечатывает протокол, а в следующую встречу мы вместе просматриваем его и подписываем, если не будет возражений.

— Я хочу, — пояснил полковник, — составить объективный отчет о сложившихся обстоятельствах. По окончании следствия он будет доступен как представителям обвинения, так и представителям защиты. У Вас будет возможность прочитать весь протокол и исправить его. Исправления можно вносить до окончательного завершения следствия. Это может продолжаться шесть месяцев.

То, что этот изнурительный процесс может продлиться шесть месяцев, приводило в отчаяние. Я полностью отдавал себе отчет в том, что Сергадеев говорил все вполне серьезно. Я освещал шпионский процесс Гревилла Уинна, английского бизнесмена, и полковника Олега Пеньковского в 1963 году. Следствие по их делу продолжалось более шести месяцев, а процесс был закончен в течение недели. Несмотря на упоминание "объективного отчета", я знал, что Сергадеев использует все свое умение, чтобы обвинить меня по всем статьям. У меня не было права на юридическую помощь на этой стадии. Я мог воспользоваться услугами адвоката, приемлемого для КГБ, только после окончания следствия. Из бесед с адвокатами задолго до своего ареста я знал, что следствие является наиболее опасным периодом. Не имея юридической помощи, большинство подозреваемых попадают в ловушку.

Сергадеев посмотрел на меня с любопытством и спросил уже не очень деловым тоном:

— Николай Сергеевич, скажите, а если бы мы были 1 Америке, как проходил бы подобный процесс?

Я был озадачен.

— В Америке?

— Да, в Америке. Как ведется следствие в Америке?

— Валерий Дмитриевич, — я отвечал со всей искренностью, — откуда мне знать. Я никогда раньше не был в таком положении. Но я думаю, что в Америке для ведения такого протокола — вопросы и ответы — следователь пользовался бы компьютером.

Полковник положил шариковую ручку и вздохнул.

— Да, — сказал он с легким сожалением, — мы в Советском Союзе еще не дошли до этого.

Вернувшись в камеру, я решил заняться чтением "Маленького Наполеона" и биографии Мичурина, когда вдруг дверь резко отворилась. В камеру в сопровождении охранника вошел человек в белом халате с чайником и двумя поцарапанными алюминиевыми чашками. Это был Николай Николаевич, тюремный санитар, который появлялся по воскресеньям и средам с принадлежностями для бритья. Ник-Ник, как его называли, чуть-чуть знал английский, и ему нравилось практиковать его со мной.

— Добрый день, — сказал он с сильным акцентом. Но мне нравились его не слишком-то успешные попытки говорить со мной на моем родном языке. — Бриться!

Он поднял кисточку, которая больше напоминала клок свалявшейся соломы, чем пучок росомаховой щетины, и налил кипящей воды из чайника в обе чашки. Затем он повернулся и вышел из камеры, а я сидел на койке и рассматривал себя в зеркало, которое он оставил. Я знал, что охранник все время смотрит в глазок, чтобы удовлетвориться, не собираюсь ли я перерезать себе горло.

Я намылил щеки простым мылом, которым мы умывались, и погрузил лезвие в кипяток. Оно было очень тупое, как будто им пользовались по крайней мере сто заключенных, больно скребло кожу и почти не брило. Но я был настойчив.

— Бог ты мой! — вскричал Стас. — Бритье во вторник? Определенно, что-то готовится!

* * *