Две жизни одна Россия

Глава девятая

Последние месяцы моего пребывания в Москве в 1982 году были самыми напряженными. Выйдя из Исторического музея 10 октября, я попытался забыть о кольце Фролова, хотя бы на время. Выставку предполагали открыть в конце месяца, и все шло по плану. По просьбе Юрия Петрова, директора выставки, я написал краткую историю кольца. Но прошло 30 октября, а из музея ни слуху, ни духу. Тогда я решил позвонить сам. Я набрал несколько раз номер, но телефон то молчал, то отвечал короткими гудками "занято". Тогда я послал Павла спросить, что произошло. Он вернулся, как всегда позже, чем следовало бы, и сказал, что открытие отложено "по техническим причинам". Я начал беспокоиться. "По техническим причинам" в переводе с бюрократического языка означает, что где-то что-то не в порядке. Я поделился своими опасениями с моим советским другом. Тот стал меня разуверять, говоря:

— Вы, иностранцы, все параноики. Вам чудится КГБ за каждым кустиком. Не следует приписывать КГБ обыкновенное советское неумение работать как следует.

В начале ноября я решил съездить с Калебом во Францию отдохнуть и повидаться со своими престарелыми родственниками. Это было подходящее время, поскольку у Калеба были короткие каникулы по случаю годовщины Октябрьской революции, а я крайне нуждался в перемене обстановки. Я уже откладывал поездку несколько раз в связи с болезнью Брежнева. Но на этот раз я твердо решил ехать; в конце концов, слухи о его возможной кончине распространялись уже несколько лет.

Путешествие началось плохо. Не успели мы приехать в Париж, как я обнаружил, что моя советская виза на отдельном листе исчезла из паспорта. Без нее я не смогу вернуться в Москву. Как только я добрался до дома отца в пригороде Со, я немедленно отправил телекс Руфи, чтобы она попросила МИД дать указание советскому посольству в Париже выправить мне новую визу. Зная, как медленно проходит бюрократическая процедура, я рисовал жуткие картины своей задержки во Франции на несколько недель, в то время как в Советском Союзе умирает Брежнев. Моя мачеха и я решили не говорить ничего Сержу о потерявшейся визе. Он неважно себя чувствовал, и я не хотел провоцировать его на очередную антисоветскую тираду.

После того как Руфь позвонила мне на следующий день и сообщила хорошие новости из МИДа, мы с Калебом отправились в Коньяк, в пяти часах езды от Парижа поездом. Там у моих родственников был виноградник и скромная вилла. За обедом Ольга и Володя Матусевичи вспоминали годы, проведенные в Томске до революции, потом рассказывали о своем вкладе в процветание коньячного дела во Франции. Они с интересом слушали мои рассказы о жизни в Москве и о попытках проследить судьбу Фролова. Однако я не сказал им, что отвез кольцо в Советский Союз.

Отдыхать мне пришлось недолго. На следующее утро, в День Перемирия, меня разбудил громкий стук в дверь. "Брежнев умер!" — кричал Володя.

Я вскочил и быстро оделся. Итак, Брежнев умер после 18 лет пребывания у власти, а я был здесь, далеко от места событий и без визы. Мои редакторы вряд ли будут довольны, узнав об этом. Калеб и я сели в первый же поезд на Париж и рано утром на следующий день направились в советское консульство. Помещение было задрапировано траурными полотнищами, и все сотрудники были на траурной церемонии. Самолет компании "Эйр Франс" взлетал через час с аэродрома Шарль де Голль, и мне ничего не оставалось делать, как поднять шум. Наконец, появился сердитый чиновник и подал мне новую визу через окошечко. Мы поспешили в аэропорт и успели на самолет буквально за несколько минут до отлета.

Руфь встретила нас в Шереметьеве с кипой телексов, которые она отправила в редакцию в Вашингтон. Она рассказала о реакции простых людей и о подготовке к похоронам.

— Теперь они ждут анализа, — сказала она. Я бросился к телетайпу, как только мы приехали домой, и направил длинное сообщение о предстоящей смене руководства, которое успело прийти в Вашингтон до срока в пятницу.

Я с головой ушел в дела, связанные с окончанием эпохи Брежнева и приходом нового лидера, Юрия Андропова, и совсем забыл о кольце Фролова. Позвонив в музей в начале декабря, я выяснил, что выставка все еще не открылась. И причина была все та же — "техническая". -Советские друзья говорили, что я напрасно беспокоюсь; ничто никогда не происходит в Советском Союзе вовремя. Я знал, что это так, но, тем не менее, продолжал нервничать.

Как раз когда я раздумывал, стоит ли мне встретиться с директором музея, я получил известие, которое отвлекло мои мысли от кольца. Потомки декабристов собирались отметить 157-ю годовщину восстания. Мысль о встрече с потомками людей, знавших Фролова, заинтриговала меня, и я сказал своим советским друзьям, что очень хотел бы присутствовать на встрече. Они были настроены скептически; Святослав Александрович не говорил ничего определенного. Я подумывал о том, чтобы прийти без приглашения, но не хотел ставить кого-либо в неудобное положение. Вообще-то появление где-либо в Москве без приглашения — наилучшая тактика: трудно дать от ворот поворот, когда вы уже стоите на пороге. Но в данном случае, если кто-либо из власть предержащих меня заметит, люди могут заявить: "Да этого американца никто не приглашал. Он сам явился".

Боязнь ответственности царит повсеместно в Советском Союзе. Она в значительной степени является результатом централизованного управления в течение нескольких поколений. Без специального распоряжения сверху никто не решается принимать решение. Горбачев пытается вытравить эту наследственность, проводя политику гласности и перестройки, но люди все еще находятся во власти страха, они не привыкли проявлять инициативу. Кроме того, все знают, что и в советской, и в русской истории периоды прогрессивных изменений, как правило, сменялись периодами репрессий, и поэтому проявляют известную осторожность. Они хорошо помнят брежневскую реакционную политику после хрущевских реформ. И все же, хорошо понимая беспокойство наследников декабристов по поводу приглашения американца, я чувствовал раздражение. Было больно чувствовать отсутствие мужества у потомков революционеров, которые боролись за свободу против тирании. Конечно, никого не отправили бы в Сибирь за приглашение меня на встречу.

И когда я уже решил, что потомки не стоят своих предков, я получил приглашение, да не одно, а целых три. Я подумал, что Святослав Александрович или Георгий и Наташа пристыдили членов организационного комитета.

Был холодный, снежный вечер 20 декабря 1982 года. За 15 минут я добрался от Ленинского проспекта до Гоголевского бульвара и, припарковавшись, направился к дому № 10, красивому особняку желто-белого цвета, который когда-то принадлежал семье Нарышкиных, одной из самых влиятельных в России.

Я не хотел, чтобы во мне признали иностранца, поэтому надел старые очки, в которых выглядел, по словам Калеба, "человеком пятидесятых годов". Сегодня советские люди одеты гораздо лучше, чем раньше, но импортные очки и обувь сразу выдают иностранца. Как только я вошел в теплое фойе, я увидел Наташу и Георгия. Мы тепло приветствовали друг друга и, сдав верхнюю одежду в раздевалку, направились на второй этаж. Я старался разглядеть на лицах людей вокруг меня следы благородного происхождения — ведь это были потомки аристократических мятежников 1825 года. Пожалуй, они выглядели так, как и те, кого можно встретить на любом литературном вечере в Москве. Однако изменения в наружности людей за последние двадцать лет бросались в глаза. Лица были более изысканны и тонки, люди казались выше и мягче. Все это было как бы свидетельством внутренней эволюции. Революция взяла огромную, тяжелую дань с российской интеллигенции; теперь старые гены утверждались вновь.

Обшитый панелями бывший бальный зал был уже полон, так что пришлось вносить дополнительные стулья. Перед самым началом вечера Георгий, Наташа и я нашли места в первом ряду. Наташа наклонилась ко мне и сказала шепотом:

— Надеюсь, на этот раз Вы не будете разочарованы. Хотя иногда такие собрания бывают очень академичны и скучны.

Я почувствовал, что и Наташа, и ее муж несколько скептически относятся к декабристам. Ведь эти мятежники хотели отказаться от традиционного русского мистицизма в пользу западного рационализма.

Так уже получилось, что председательствовал на этой вечере представитель семьи Нарышкиных, московский научный работник, которого раньше я не встречал. Он мог вполне сойти за профессора лиги "Айви". Он был одет в твидовый пиджак, у него были приятные черты лица и красивый голос. По иронии судьбы ему пришлось проводить собрание в доме, принадлежавшем его семье. К моему удивлению, он начал свою речь с представления новых лиц, присутствующих на вечере, в том числе и меня. Он назвал меня "сотрудником" американского журнала "Юнайтед Стейтс Ньюс энд Уорлд Рипорт" и произнес мое-имя на русский манер. Из его слов не было ясно, американец я или советский. Думаю, о моем присутствии ему сказал Святослав Александрович. |

Наташа оказалась права: первая часть вечера состояла из скучного научного доклада о малоизвестном декабристе Владимире Лихареве. Я надеялся услышать что-нибудь более интересное, например дискуссию об идеалах декабристов и об их интересе к американской конституции. Конечно, я понимал, что деятельность этого общества потомков должна была отражать коммунистическую интерпретацию восстания декабристов, то есть рассматривать его как неудачное выступление против монархической тирании, а не как провалившуюся попытку ввести в России западную демократическую систему.

В перерыве Георгий и Наташа решили, что с них хватит. Провожая их, в фойе я столкнулся со Светланой Степуниной, которая подвела меня к Святославу Александровичу.

— Здесь находится один человек, которого я бы хотел Вам представить, — сказал он, и мы направились к старичку лет семидесяти, хрупкого телосложения, с редкими седыми волосами и густыми бровями. Одет он был, как благородный, но бедный английский джентльмен, в слегка помятую рубашку с красным галстуком, завязанным непомерно широким узлом.

— Это, — с гордостью прошептал мне на ухо Святослав Александрович, — один из двух, оставшихся в живых, внуков. Внучка живет в Ленинграде; ей 101 год.

Я протянул руку. Старичок представился:

— Борис Иванович.

Глядя мне прямо в глаза, как бы пытаясь разглядеть мое декабристское происхождение, он сказал:

— Очень рад встретиться в Вами, Николай Сергеевич. Я слышал о Вас. Историческая справедливость восторжествовала, и мы встретились, несмотря на то, что наши предки крепко повздорили в 80-х годах прошлого века.

Я едва верил своим ушам. Может быть это шутка? Действительно, такое необычное совпадение: встретиться с потомком, у которого было что-то общее с Фроловым и со мной!

— Да, это правда, — повторил Борис Иванович, уловив удивление в моем взгляде. — У наших предков были очень крупные разногласия.

— Кто же был Ваш дед? — спросил я.

— Дмитрий Завалишин. Он написал статью, осуждавшую поведение декабристов в тюрьме, а Ваш предок защищал их. Статья была помещена в московском журнале "Русская старина".

Я слышал фамилию Завалишина и раньше, но ничего не знал о нем самом. И я попросил его внука рассказать мне поподробне.

— Хорошо, — продолжал Борис Иванович, — вкратце. Дмитрий Завалишин, молодой офицер из Астрахани, ходил под командованием адмирала Лазарева вокруг света в начале прошлого века. Желание развивать русско-американские торговые отношения привело его в Калифорнию в 20-х годах XIX века. После смерти жены в Сибири он женился вторично, будучи уже в годах. Прожил до 1892 года. Ваш предок родом из Крыма, если не ошибаюсь, служил лейтенантом в полку, расквартированном на Украине.

Наш разговор прекратился, так как надо было возвращаться в зал. В заключение Борис Иванович сказал, что он вдов и живет вместе с дочерью в Ленинграде. Время от времени, если здоровье позволяет, он приезжает в Москву поработать в архивах.

— Может быть, увидимся еще как-нибудь, — сказал он.

Второе отделение вечера заключалось в показе слайдов, сделанных одной женщиной, которая ездила по Советскому Союзу, разыскивая и фотографируя могилы декабристов. "Могила Фролова наиболее впечатляющая из всех, — подумал я, — и находится в отличном состоянии". Другие пришли в упадок, а некоторые просто исчезли.

Я был в восторге от встречи. Новые сведения о Фролове всплывали, казалось, повсюду, как будто его жизнь шла где-то рядом с моей.

К концу декабря пришли хорошие новости. Наконец-то "технические причины" были преодолены, и выставка, посвященная русскому освободительному движению, открылась с опозданием на шесть с лишним недель. Я бросился туда посмотреть, было ли кольцо включено в экспозицию. Оно лежало под стеклом рядом с другими предметами, принадлежавшими декабристам, и было снабжено краткой надписью: "Кольцо декабриста Фролова А.Ф. Принадлежит Данилову Н.С., США". Быть может, какой-нибудь родственник пройдет мимо и поинтересуется, что это за Н. С.Данилов.

Была, правда, одна неувязка. Согласно подписанному мной контракту, кольцо должно было быть возвращено мне 31 декабря 1982 года, то есть через три-четыре дня. Было бы очень нелюбезно просить его обратно сейчас, так что я позвонил в музей и предложил оставить его в экспозиции до 30 июня 1983 года. Они согласились и в начале января прислали мне поправку к договору.

Новый год начался относительно неплохо. Мне, наконец, удалось нанять секретаря. Ее звали Зина. Это была женщина лет пятидесяти, переводчица старой школы. Ее английский был на высоте, и она не боялась работы. А в ту весну у нас ее было очень много.

В политическом отношении закат Брежнева был тусклым. Теперь, с приходом нового человека к руководству, мои редакторы заставляли меня поторапливаться с новыми материалами. Бывший шеф КГБ Андропов был полон решимости выкорчевать три основные порока в советском обществе: пьянство, прогулы на работе и коррупцию. Задолго до Горбачева он понимал, что если не будет положен конец экономическому застою, Советский Союз еще больше отстанет от передовых стран мира. Никто не желал приобретать советские товары, даже сами жители СССР. Некачественные товары и отвратительный сервис вызывали постоянные нарекания. Условия жизни в стране постепенно улучшались, но недостаточно; люди хотели большего. Все больше иностранных туристов, приезжавших в Москву, все больший приток импортных товаров способствовали тому, что надежды советских людей на лучшую жизнь и требования к качеству товаров росли. Было грустно видеть, с каким презрением относились советские граждане ко всему, производимому в их стране.

Летом перед отпуском я зашел в Исторический музей, чтобы забрать кольцо. Пока я ехал к Красной площади, я думал, что сейчас получу ответ на вопрос, можно ли доверять русским. Я проигрывал разные варианты, одинаково волновавшие меня: кольцо все еще выставлено, и его нельзя вынуть опять-таки по "техническим причинам"; или: его убрали, но служители не могут найти, куда его спрятали; или: мои бабка и дед нелегально покинули Россию вместе с кольцом, и теперь специальным решением Верховного Совета кольцо меняет владельца без всякой компенсации.

Я очень нервничал, идя в административную часть музея. На этот раз меня провели прямо к директору. "Плохой признак", — подумал я. Седовласый человек в сером костюме, он говорил грубовато-авторитетным тоном партийного функционера, привыкшего приказывать. Казалось, он куда-то спешит и не имеет времени на беседу.

— Мы бы хотели купить у Вас кольцо, — сказал он. — И мы готовы предложить Вам 2 000 рублей.

Я сделал вид, что думаю над предложением. 2 800 долларов?.. Затем покачал головой.

— Нет, моя семья не согласится с этим. Это ведь фамильная ценность, и мы ею очень дорожим.

Директор был разочарован, но снял трубку и распорядился принести кольцо. Он вручил его мне, поблагодарил и быстро проводил меня из кабинета. Ему явно не понравился мой отказ.

По дороге домой я испытал легкий стыд за своя опасения. Этот случай мог послужить уроком для советско-американских отношений и для меня лично. Когда есть взаимные интересы и четкий договор, то можно вести дела с русскими. Правда, здесь может быть определенный риск, поскольку соглашения не всегда подкрепляются соответствующими гарантиями.

Когда в августе я вернулся из отпуска, по Москве ходили слухи о серьезной болезни Андропова. Он исчез из вида после приема делегации американских конгрессменов в Кремль в середине августа. Однако в дипломатической сфере кое-какие признаки указывали на возможность улучшения отношений между Москвой и Вашингтоном. Группа американских экспертов завершила подготовку нового соглашения о закупках Советским Союзом зерна в Штатах, и в конце августа американских журналистов пригласили в МИД присутствовать на официальной церемонии его подписания. В тот день, когда мы собрались в похожем на свадебный пирог небоскребе МИДа, никто из нас не подозревал, что через несколько часов самолет советской противовоздушной обороны собьет южно-корейский пассажирский лайнер над Сахалином, сведя таким образом достижения в советско-американских отношениях к нулю.

Простые советские люди возмущались по поводу того, что весь мир осуждал Советский Союз за уничтожение "самолета-шпиона", как на том настаивало советское правительство. Такая позиция была вполне объяснима; ведь они почти ежедневно читали в газетах и журналах материалы о "коварных происках" ЦРУ.

— Я не понимаю, — говорил мне водитель такси, когда я возвращался с пресс-конференции в МИДе, — самолет-шпион нарушает нашу воздушную границу, мы его сбиваем, а потом нас все осуждают и начинают ненавидеть. Почему?

Поздно вечером, когда я, сидя в своем кабинете наверху, передавал данные о катастрофе южно-корейского самолета в Вашингтон, неожиданно раздался робкий стук в дверь нашей квартиры. Посмотрев в глазок, Руфь увидела невысокую фигуру человека в старом коричневом плаще. Это был Борис Иванович. Она позвала меня вниз, и мы пригласили его войти. Он был очень вежлив, поцеловал ей руку. На этот раз он упорно говорил по-английски. И хотя иногда ему и приходилось подыскивать слова, его английский был довольно правильным. — У меня была няня англичанка, — объяснил он, когда Руфь сделала ему комплимент по поводу его богатого словарного запаса.

За чаем Борис Иванович рассказал, что работал в отделе рукописей Ленинской библиотеки, когда напал на упоминания о Фролове.

— Я хотел бы, чтобы Вы познакомились с ними, — сказал он, расстегивая потертый портфель дрожащими руками и вынимая несколько листков. — Это полицейские протоколы, которые были сохранены уже после того, как по амнистии 1856 года Фролов был освобожден и вернулся в Крым. Вы должны получить к ним доступ, если сможете.

Я был глубоко тронут приходом старика и оценил то, что он не побоялся прийти в квартиру иностранца. Потом, когда я узнал больше о его жизни, я понял, что смелости у него хватало всегда. Во время страшной трехлетней блокады Ленинграда во вторую мировую войну он участвовал в организации Дороги жизни через Ладожское, озеро.

До визита Бориса Ивановича я как-то не думал о том, чтобы получить доступ к московским архивам. Из беседе американскими учеными я знал, как трудно добывать информацию из советских источников. Частично это объяснялось тем, что советские служащие часто сами не имели понятия, что у них содержится в той или иной папке, и поэтому не хотели, чтобы иностранцы получили доступ к материалам, которые могли содержать нежелательные сведения. Тем не менее, я попросил Зину начать поиски материалов о Фролове. Оказалось, что она разделяла мое увлечение декабристами и уже пыталась установить контакт с Ильей Зильберштейном, чтобы выяснить, писал ли Николай Бестужев портрет Фролова.

Пока же она связалась с руководством Центрального государственного архива для поисков бумаг Фролова или о нем. После множества телефонных переговоров мы, наконец, получили ответ: для моего допуска в архив требовалось рекомендательное письмо из МИДа. Отдел печати министерства, куда мы направили запрос, тут же согласился направить такое письмо. Я не делал секрета из своих поисков, обсуждая их открыто с представителями советской прессы. И те откликались с интересом.

Сотрудники Центрального архива поставили меня в безвыходное положение: они не смогут найти документов, касающихся Фролова, если я не дам им номеров каталога. А так как иностранцы не допускаются до архивов, я не смогу пользоваться каталогами. Я не был уверен, были ли соответствующие справочники в Ленинской библиотеке, и подумывал о поездке в Хельсинки для консультации в Славянской библиотеке, которая была одним из основных хранилищ документов императорской России до получения Финляндией независимости в 1918 году.

Пока я раздумывал, как выйти из положения, Зина сообщила радостную весть: Зильберштейн передал все акварели Бестужева Пушкинскому музею. Среди них был и портрет Фролова. Она позвонила в музей, сотрудники которого подтвердили это. Если мне интересно посмотреть портрет, они будут только рады. Интересно?! Не то слово. Я уже был на пути в музей.

Понимая, что это может быть моя единственная возможность увидеть Фролова воочию на портрете, я попросил своего друга Сергея Петрова поехать со мной, захватив специальные объективы для съемок произведений искусства. В музее нас провели на второй этаж в комнату, где изучались и подготавливались к хранению акварели. Работники музея слушали меня очень внимательно, когда я рассказывал историю своей семьи и о наиболее значительных моментах моих поисков. Мы перешли к специальному столу. Одна из сотрудниц взяла тонкую пачку, развернула ее коричневую обертку и вынула оттуда ори-глиальный акварельный портрет Фролова, сделанный примерно в 1836 году, когда он был еще на каторжных работах в Сибири. Не могу описать чувства, которые я испытал, глядя на этот портрет. Он был в превосходном состоянии, сохранив всю первоначальную свежесть, несмотря на то, что ему было более ста лет.

На портрете Фролов изображен сидящим на стуле в полоборота к зрителю. Левая рука покоится на спинке. На нем белая рубашка с длинными рукавами и серый жилет. Свежее, чистое лицо с бакенбардами и слегка опущенными рыжими усами. Ясные карие глаза, проницательный взор; нос с греческой горбинкой. Он выглядит скорее как поэт, а не как каторжник.

Я подошел к открытому окну, чтобы лучше рассмотреть картину при дневном свете. В эту минуту Фролов не казался каким-то древним родственником, о котором Бабута вспоминала, сидя на скале в Нью-Хемпшире, и память о котором была увековечена в Москве кубом красного гранита. Это был реальный человек, который жил, боролся и выстоял. Я не мог говорить от волнения. Но я твердо знал: я буду идти дальше по следам Фролова, пытаясь найти вещи, которые он делал своими руками, письма, которые он писал. Я разыщу то, что он передал своим, детям и внукам. _к