Две жизни одна Россия

Глава шестая

В понедельник, 1 сентября, меня не вызывали на допрос. Это было хорошо, потому что позволило мне собраться с мыслями. После еще одной бессонной ночи я чувствовал себя как натянутая струна. Даже заботы Стаса действовали мне на нервы. Он продолжал уверять меня, что в Лефортове имеются большие удобства. Например, в тюремном магазине можно заказывать продуктов и товаров (таких как хлеб, масло и зубной порошок) на 10 рублей в месяц. Библиотека здесь лучше, чем в какой-либо другой тюрьме, потому что, как он сказал, "все книги были конфискованы у интеллектуалов". Все выглядело так, как будто мой сосед подготавливал меня к длительному пребыванию здесь.

— Потом, — сказал он, — мы закажем каталог книг, целых две папки, и Вы сможете выбрать кое-что для себя. Я лично получаю семь книг каждую неделю и стараюсь прочитывать по одной в день. А пока, пожалуйста, берите любую из тех, что есть у меня.

Я уже начал терять счет времени. Пока у меня не отобрали часы, я и не подозревал, как завишу от них. Теперь я как бы потерял равновесие, что, конечно, было запланировано. Даже когда мне нечего было делать, я все же хотел знать, сколько времени осталось до следующего события, будь то трапеза или допрос. Стас хвалился, что он может угадывать время с точностью до получаса. Он говорил, что день заключенного регулируется временем приема пищи: завтрак в восемь утра, обед в час дня и ужин в пять.

— Нужно также смотреть на часы над столом охраны, когда Вас выводят из камеры, — добавил он.

Я решил последовать совету Стаса и взял для чтения биографию Ивана Мичурина, русского селекционера, который заложил основы знахарских генетических теорий сороковых — пятидесятых годов, согласно которым приобретенные черты могли наследоваться. Я сел на койку и стал механически перелистывать страницы. Мне было очень трудно читать отчасти из-за того, что у меня не было очков для чтения, ну и потом просто потому, что я не мог сосредоточиться. Как я ни пытался, я был не в состоянии подавить тревогу больше, чем на 10–15 минут.

Перспектива дальнейших допросов висела надо мной тяжелой тучей. Я знал, что Сергадеев постарается использовать любую уловку из анналов КГБ, чтобы представить меня как шпиона. Сидя в своем подвале, я "видел" его в окружении советников в комнате, наполненной табачным дымом, продумывающим следующий ход. Единственным плюсом моих вызовов в комнату 215 была возможность проверить время и получить хотя бы намек на то, что происходит в окружающем мире.

Руфь рассказала мне, что американские средства массовой информации возмущены моим арестом и требуют моего освобождения. Это была радостная весть, но ее было недостаточно. Главный вопрос заключается в следующем: пойдет ли Вашингтон на сделку? Или консервативные элементы будут настаивать на том, чтобы я был освобожден без всяких условий, а Захаров остался в тюрьме в ожидании суда. Я знал, что мне не удастся никогда вырваться из Лефортова, пока не будет сделана какая-то уступка в деле Захарова. Ведь я был арестован потому, что КГБ действует сам по себе. И если Вашингтон будет вести переговоры о Захарове, пойдет ли Москва на решение вопроса о Данилове?

Горбачев был жесткий партнер. Под его руководством Советский Союз все чаще требовал взаимности в отношениях с ведущими капиталистическими странами. Что касается арестов шпионов, здесь политика была "зуб за зуб". В 1985 году, когда англичане выслали из страны 25 советских служащих как шпионов, Горбачев приказал сделать то же самое с 25 англичанами в Москве. Когда Маргарет Тэтчер увеличила ставку, приказав еще пяти советским официальным лицам складывать чемоданы, Горбачев выдворил из СССР еще пять англичан.

По мнению Горбачева, Советский Союз как сверхдержава должен пользоваться уважением, в особенности со стороны США. И в 1986 году советский лидер совершенно не намеревался вести себя мягко с президентом Рейганом. Горбачев страдал от тех, как он считал, совершенно неоправданных оскорблений, которые последовали после первого совещания в верхах в Женеве. В январе Белый дом отклонил далеко идущие предложения Горбачева по сокращению вооружений, даже не рассмотрев их должным образом. В марте Пентагон направил, без предварительного уведомления, военные корабли в советские территориальные воды у берегов Крыма, что заставило Советские Вооруженные Силы объявить военную тревогу. В том же месяце президент Рейган приказал значительно сократить советский дипломатический персонал в ООН якобы потому, что они почти все были шпионами. В апреле США подвергли бомбардировке Ливию, которая была в дружеских отношениях с СССР, в отместку за нападение террористов на ночной клуб в Германии, где погибли американские граждане. Потом, во время подготовки ко второму совещанию в верхах, Белый дом санкционировал арест Захарова. Я представлял себе, как советские дипломаты задавали себе вопрос: если американцы поймали советского шпиона с поличным, почему они не поставили в известность об этом посла СССР и не потребовали его высылки? Зачем поднимать шум сейчас? По их мнению, или президент Рейган ведет себя явно провокационно, или какие-то силы не хотят, чтобы состоялось совещание в верхах. При всех обстоятельствах Горбачев не собирался позволить, чтобы с ним обращались подобным образом.)

Я старался рассмотреть свой арест в свете американосоветской конфронтации со всех сторон, и все больше укреплялся в мысли, что не желал бы быть просто обмененным на советского шпиона. Ведь тогда люди будут думать, что я действительно был связан с ЦРУ. Такие подозрения преследовали бы меня всю оставшуюся жизнь, точно так же, как это было с Сэмом Джаффе, моим телевизионным коллегой, которого они и погубили.

Чего я, слава Богу, не знал, так это прецедента подобного обмена; оказывается, в 1972 году правительство США согласилось обменять советского шпиона на американского бизнесмена, которого держали заложником в качестве ответной меры (такова была теперь позиция русских в моем случае). Это случилось в феврале 1972 года, когда ФБР арестовало Валерия Маркелова, советского гражданина, не имевшего дипломатической неприкосновенности, который собирал секретную информацию об американском военно-морском истребителе Ф-14А Томкат. КГБ на это ответил арестом Пола Сьеклоча, бизнесмена из Калифорнии. Этот веселый, темпераментный американец неоднократно посещал Москву и хотел организовать группы туристов для охоты в Сибири. Ранее он без всяких затруднений проходил таможенные досмотры, вручая дорогие подарки чиновникам как взятки. После ареста Маркелова он получил несколько приглашений приехать в Москву для завершения сделки. Когда он прилетел, он был арестован в аэропорту за ввоз необъявленного в декларации огнестрельного оружия и брошен в Лефортово.

Сьеклоча держали под арестом несколько недель, пока США не потребовали его освобождения самым решительным образом. Наконец, была достигнута договоренность. Сьеклоча был препровожден в здание посольства США. После того, как его следователь из КГБ зачитал решение, согласно которому впредь Сьеклоча был запрещен въезд в СССР, он был отправлен самолетом в США. Маркелов же был выслан в Москву за несколько дней до первого совещания в верхах между президентом Никсоном и Брежневым в мае 1972 года. Оба руководителя сверхдержав стремились встретиться, поэтому им лучше было замять все это дело. Этот инцидент оставался бы тайной и до сего дня, если бы газета "Нью-Йорк тайме" несколько месяцев спустя не сообщила о том, что Вашингтон обратился с просьбой к федеральному судье снять обвинение против Маркелова, с тем чтобы залог за него в сумме 1 000 000 долларов мог быть возвращен русским.

Сидя на койке, думая об отношениях между сверхдержавами и пытаясь читать, я взглянул на Стаса. Он быстро заполнял клочок туалетной бумаги какими-то бесконечными формулами. Это напомнило мне, что когда-то в детстве я интересовался математикой: в школе с головой уходил в прямолинейную и сферическую тригонометрию и навигацию. В колледже продолжал изучать математику, но когда мы перешли к дифференциальному исчислению, я потерял к ней всякий интерес. Сейчас в надежде отвлечься я попросил Стаса объяснить мне интегральное исчисление. Как и следовало ожидать, он очень обрадовался моему желанию разделить с ним его увлечение числами. Он взял кусок чистой туалетной бумаги, начертил диаграмму с осями Икс и Игрек и провел кривую в первом квадрате. Надо было определить площадь, расположенную ниже кривой. Затем он начал объяснять мне по-русски то же самое, что тридцать три года назад мне объясняли по-английски в Гарварде. Устав, наконец, от его лекции, я поблагодарил его и сунул листочек в карман.

В час дня, как и обещал Стас, я услышал звук двигающейся по коридору тележки. Обед — самая большая трапеза в Лефортове. Дают суп, картофельное пюре, граммов 60 рыбы или мяса и чай. Мы ели медленно,

стараясь растянуть процесс минут на пятнадцать-двадцать. Вскоре после обеда кормушка с лязгом открылась.

— Данилов! Готовьтесь к вызову! — крикнул охранник. Сердце у меня упало. Что же теперь будет? Через несколько минут в сопровождении часового я шел по балкону в комнату 215.

* *

Полковник сидел за столом. Взглянув на меня, он подписал обычный пропуск и отдал его часовому.

Я чувствовал себя крайне униженным перед моим хорошо одетым противником: руки за спиной, штаны сваливаются, ботинки не зашнурованы. Щетина на подбородке чесалась, и я пропах потом. Я внутренне сжался, но старался не показать вида.

Сергадеев молча внимательно осмотрел меня. Затем указал мне на стул, дав понять, что маленькая игра между подозреваемым и следователем окончена.

— Как поживаете, Николай Сергеевич? — спросил он дружеским тоном, показав, что он вовсе не думал меня унижать. — У Вас есть какие-либо жалобы?

— Никаких, кроме того, что Вы меня держите здесь, — ответил я. В действительности же меня мучил геморрой, в особенности, когда я часами сидел на жестком деревянном стуле в кабинете Сергадеева. Я не хотел говорить ему об этом, во всяком случае сейчас. Я уже проявил достаточно слабости для одного дня. Потом, может быть, я скажу о своем состоянии здоровья, в частности о высоком давлении.

— Кстати, — сказал полковник, — я дал Вам блокнот?

Я покачал головой.

Сергадеев протянул через стол мне записную книжку в зеленом переплете, чтобы я делал в ней записи.

— Знаете, — сообщил он доверительно, — Вы действительно очень опытный шпион. Я могу с уверенностью сказать это. Вы не сопротивлялись во время ареста, и Вы очень хорошо владеете собой.

Положительно мне не везло. Все, что бы я ни делал, они могли представить как подтверждение моей шпионской деятельности. Даже мое самообладание, которое я проявлял так настойчиво, работало против меня.

— И Ваша жена тоже прекрасно подготовлена, — продолжал он. — Она не кидается на пол в истерике.

— Я не шпион, — сказал я и продолжал настаивать на этом до тошноты в течение всего допроса. — Я не шпион, я не шпион!

— Не шпион? Хорошо. Посмотрим, — сказал полковник с улыбкой. И его золотые зубы блеснули. — Кстати, скоро к Вам на свидание придет Ваш сын. А пока я хотел бы вернуться к некоторым вопросам нашей прошлой беседы.

Встреча с Калебом! Это прекрасно! Но я не отреагировал. Я сидел спокойно, когда Сергадеев щелкнул выключателем около стола, чтобы в коридоре зажегся красный свет, означающий, что идет официальный допрос.

— Хотите чаю или кофе? — спросил он. Полковник не торопился приступать к делу. Это тоже прием. Затягивав процедуру, следователь изматывает и запугивает заключенного, делает его более уязвимым для оказываемого на него давления. Пребывание у Сергадеева на допросе можно было сравнить с ощущением, которое испытываешь на приеме зубного врача, когда он работает без применения анестезии.

Сергадеев взял белый фарфоровый чайник, наполнил его водой и опустил туда кипятильник. Затем подошел стене и очень осторожно воткнул вилку в розетку.

— Не беспокойтесь, я не собираюсь Вам ничего под мешивать, — заметил он.

— А я и не думал, что Вы можете это сделать, — сказал я и добавил: — Если не возражаете, я бы выпил чаю.

Сергадеев достал для меня стакан в металлическое подстаканнике и фарфоровую чашку себе для кофе. Я заметил, что он предпочитает кофе; быть может, я ш ошибся, предположив, что он имеет какое-то отношение к Средней Азии.

Пока полковник заваривал чай, я оглядел комнату. Ош была прямоугольной, примерно пять на восемь метров Стол Сергадеева стоял слева. Я сидел за длинным столом который стоял перпендикулярно к столу полковника напротив двух широко открытых окон. Отсюда можш было видеть бежевую кирпичную стену здания на друго стороне двора. Помня совет Стаса, я посмотрел на часы на стене между окнами. Было три часа сорок минут. Над столом полковника висела эмблема — серп и молот, покрашенные золотой краской и покрытые пылью. У стола со стороны окон стояли два маленьких столика. На одном был один телефон, на другом — три. На полу около них — плевательница.

С правой стороны у стены, выходящей во двор, стоял еще один стол; на нем — графин с водой и круглый поднос со стаканами. А рядом — большой книжный шкаф, забитый разного рода справочниками; включая "Советскую Военную Энциклопедию" за 1983 год. Можно было предположить, что Сергадеев постоянно имел дело с вопросами, касающимися государственной безопасности. У стены за моей спиной стояли детский столик и стул. Они выглядели здесь не к месту и странно среди массивной мебели. Только потом я узнал об их предназначении.

— Я не вызывал Вас сегодня утром, — начал Сергадеев снова, подходя к большому коричневому сейфу против его стола. Он повозился с замком, медленно открыл массивную дверь и вынул какие-то бумаги.

— Я не вызывал Вас потому, что ездил в Прокуратуру города Москвы, чтобы получить санкцию на Ваше дальнейшее пребывание под арестом. По нашему законодательству мы можем содержать подозреваемого под стражей не более 72 часов. Затем мы должны получить санкцию прокурора. Вот необходимые документы.

Он вручил мне листок белой бумаги без всякого грифа, на котором были аккуратно напечатаны обстоятельства моего ареста и стояла круглая печать Прокуратуры города Москвы.

— Рад, что Вы подняли этот вопрос, — сказал я. — Я должен убедиться в законности моего ареста. — Про себя же я подумал: "Валерий Дмитриевич, Вы должны были получить санкцию прокурора перед моим арестом, а не после него. На Западе то обстоятельство, что Вы получили эту санкцию не вовремя, свидетельствовало бы, что Вы состряпали дело в спешке. И почему одновременно не был произведен обыск в моей квартире? В машине? Почему Вы не изъяли мои личные вещи?"

Сергадеев пододвинул мне стакан с чаем и вернулся к допросу в своей обычной деловой манере.

— Вы говорите, что встретились с Мишей во Фрунзе. Расскажите мне об обстоятельствах Вашей поездки.

Я повторил подробности моего путешествия во Фрунзе вместе с Джимом Галлахером. Вопросы и ответы продолжались и повторялись, как на испорченной пластинке. Да, мы встретились с Мишей в ресторане. Нет, он был не один. Да, мы встретились с ним опять на следующий день. Некоторые вопросы не имели никакого отношения к делу, хотя я понимал, что за ними что-то кроется, так как полковник все записывал в свой блокнот.

— А как Мишина фамилия? — спросил Сергадеев.

Я запнулся на какое-то мгновение; ведь мы так редко обращаемся друг к другу по фамилии.

— Ну, говорите, говорите. Может быть Лузин? Михаил Анатольевич Лузин?..

— Может быть Лузин. Я никогда не называл его по фамилии.

Опять я попытался понять, обязан ли я Мише какой-то своей защитой. Как давно он в КГБ работает? С самого начала? Или КГБ взял его на крючок позже?

— Так. Теперь скажите, когда Миша позвонил Вам в пятницу, 29 августа, он сказал Вам — и мы это знаем… — Сергадеев сделал здесь паузу, чтобы подчеркнуть, что КГБ записал разговор, — "Это говорит Фрунзе". Почему Вы его звали Фрунзе, когда его фамилия Лузин? Я думаю, Вы понимаете, что это выглядит подозрительно. Это, я бы сказал, конспирация…

— И жена, и я называли его Фрунзе потому, что среди наших знакомых многих зовут Мишей. Таким образом мы отличали его от других. Ну и потом мы старались, чтобы» наши отношения не стали предметом внимания КГБ. Он этого не хотел.!

— И поэтому время от времени Вы спрашивали его, не обращались ли к нему люди из КГБ между вашими встречами?

Полковник смотрел на меня недоверчиво. Очевидно, что бы я ни делал, что бы ни говорил, все ему казалось подозрительным.

Чувствуя себя неспокойно, я посмотрел на часы: было почти пять.

Сергадеев смягчился:

— Ну, ладно. Продолжим в другой раз. Я обещал Вам свидание с сыном. — Он положил карандаш и встал.

* *

Мы вышли, повернули не налево, а направо, прошли мимо кабинетов, завернули за угол, миновали стенд с портретами лучших людей КГБ и вошли в комнату для посетителей. Она была пуста, Калеб еще не пришел. Белые гофрированные занавески, закрывавшие железные решетки, были задернуты. Но вскоре я заметил, что обстановка здесь как-то изменилась. Мебель была передвинута. Кушетка, которая стояла справа в воскресенье, теперь была подвинута влево, туда, где был стол следователя. Последний теперь занимал ее место. Я думаю, что микрофоны, запрятанные в комнате, плохо принимали то, о чем мы шептались с Руфью.

Ожидая Калеба, я думал о том, как у него все сложится. Руфь и я возлагали большие надежды на него, взяв его с собой в Советский Союз. И он оправдал их. Одной из причин, почему я хотел поехать на работу в Москву, было желание передать мое русское наследие детям. Мэнди прожила с нами год, изучая Чехова и театр. Этим летом она возвращалась в СССР из Лондона на советском пароходе и была избрана королевой корабля, Мисс Балтикой. Я очень сожалел, что она не могла провести больше времени с нами в Москве. А теперь Калеб будет страдать из-за того, что его отец посажен в тюрьму. Для России, кажется, входит в обычай брать дань с нашей семьи.

Калебу не легко было в Москве. Отрочество и так достаточно тяжелый период, а необходимость привыкать к чужому языку и чужой культуре еще больше осложняют его. Я вспомнил, как в первое же лето мы отправляли его в пионерский лагерь под Москвой. Мы хотели, чтобы он лучше усвоил русский язык перед началом учебного года в школе в сентябре. Бедный Калеб! Для 11-летнего американца пребывание в советском пионерском лагере было настоящим потрясением. Все было чужое: дети, еда, язык. В Вашингтоне Калеб плавал в кристально чистых бассейнах с хлорированной водой. В лагере же бассейн был грязный, с водорослями и лягушками. Он жаловался и на ребят. Говорил, что все они с гомосексуальными наклонностями, потому что постоянно обнимались друг с другом. Тем не менее, он вынес пребывание там, и это во многом благодаря своему другу Володе, который делал все, чтобы американскому мальчику понравилось в пионерском лагере. Он помогал Калебу в освоении русского языка и старался, чтобы он был вместе со всеми. Вскоре Калеб успешно нырял в грязный зеленый бассейн, не отставая от других. Я всегда буду благодарен Володе за его работу. В то лето Калеб усвоил важный урок: можно радоваться и получать удовольствие, и не имея высокого уровня жизни.

В течение следующих двух с половиной лет Калеб был одним из 35 учеников в классе московской школе № 80. Советская школьная программа одинакова для всех школ, требовательна, но не побуждает к творчеству. И хотя выпускники средней школы в Советском Союзе лучше читают, пишут и знают математику и другие науки, чем их американские сверстники, им не хватает способности анализировать и думать самостоятельно.

Кроме преодоления трудности русского языка, Калебу приходилось учиться отличать тех одноклассников, которые любили его таким, каков он есть, от тех, кто видел в нем источник американской жвачки, клейкой ленты и записей Битлов. Через некоторое время мы почувствовали, что Калеб получил все, что мог в русской школе, и перевели его в англо-американскую школу, созданную посольствами англоговорящих стран в Москве. Здесь в классах было значительно меньше учеников, а методы обучения побуждали к творческому мышлению.

Как бы то ни было, Калеб очень успешно преодолел различия между двумя культурами. В Москве его принимали за советского парня; он был в курсе всего, что происходило в среде его московских сверстников — запрещенные дискотеки, подпольные концерты и даже знакомство с "бормотухой". В последний год нашего пребывания в Москве он вернулся в США и учился в интернате, но прилетал к нам на рождественские и пасхальные каникулы.

Теперь же Калеб уезжал из Москвы навсегда. Через три дня он попрощается со своими русскими друзьями, которых вряд ли увидит когда-либо еще. Для некоторых из них война в Афганистане может стать суровой реальностью, когда они будут призваны на военную службу. Всего пару недель назад Калеб присутствовал на проводах уходящего в армию парня. В день моего ареста друзья Калеба были у нас дома, играли на гитаре и пели. Опасаясь обыска, во время которого люди из КГБ могли бы их увидеть, Руфь велела им уйти. Позже они пришли опять, чтобы сказать Калебу, что я не шпион. "Твой отец матрос", — заявил один из них (что значит на их молодежном жаргоне "правильный мужик").

* *

Наконец приехала Руфь с Калебом. Он был в джинсах, голубой майке и в синей с белым школьной куртке. Как и большинство его советских друзей, он носил длинные волосы. Полковник поздоровался с Калебом за руку и, повернувшись ко мне, заметил с ухмылкой:

— Я думал у Вас сын, а не дочь.

Мы все хихикнули над его грубоватой шуткой. Советские родители постоянно ругают своих длинноволосых сыновей за их прически, которые делают их похожими на девчонок. Мы уселись на кушетку. Чувствуя себя не в своей тарелке, Калеб стал задавать мне вопросы. Тогда я не знал, что он готовил их к этой встрече вместе со своим русским приятелем, который имел большой опыт посещения тюрем и лагерей. Стоя на балконе нашей квартиры, где шум уличного движения забивал микрофоны, они отрепетировали вопросы, которые Калеб будет задавать. Им хотелось получить как можно больше информации, несмотря на то, что рассказывать об условиях содержания в тюрьме запрещено.

— Что ты чувствовал во время ареста? — начал Калеб.

— Сначала шок, — сказал я, — я не мог поверить в случившееся. Потом страх. Когда я попал сюда, хотелось кричать и биться головой о стену, чтобы меня немедленно выпустили. Потом успокоился, поняв, что надо приспособиться к ситуации.

Переводчик, сидящий тут же, все переводил Сергаде-еву, который делал заметки в блокноте.

— Как кормят?

— Три раза в день. Еда подается через маленькое окошечко в двери.

— Что из себя представляет камера?

Вмешался Сергадеев.

— Мы же договорились вчера, что Вы не будете говорить об условиях внутри камеры.

Тут вступила Руфь.

— Но я хочу знать, в каких условиях живет мой муж. Это для меня очень важно.

— В тюрьме есть правила, и мы должны их придерживаться, — заметил я. — До сих пор, кроме самого первого момента, когда меня сюда поместили, со мной обращались достаточно учтиво. — Я очень боялся, что если Руфь будет слишком резко протестовать или нагрубит Сергадееву, посещениям и телефонным звонкам будет положен конец.

Калеб перевел разговор на прогулки. Вопрос был поставлен так, чтобы выяснить, как я обхожусь без своих ежедневных пробежек.

— Мы гуляем полтора часа на крыше и еще можем ходить по камере, — сказал я ему.

— А как вообще ты проводишь время?

Я вытащил из кармана кусок туалетной бумаги с объяснениями Стаса по интегральному исчислению и показал его Калебу.

— Мой сокамерник — математик, который, так сказать, читает мне курс усовершенствования. Это написано на туалетной бумаге. Посмотри и расскажи моим друзьям. — Я хотел было сунуть бумажку Калебу, но передумал.

— А о чем вы говорите?

Сергадеев был недоволен. Несомненно, он понимал, что все, сказанное мной, будет передано прессе.

— Мы говорили о том, есть ли жизнь на других планетах, и могут ли птицы летать задним ходом. Мой сокамерник считает, что человек тоже может летать, используя собственную силу, и собирается доказать это, когда его выпустят.

— Ты получаешь что-нибудь для чтения?

— Каждый день получаем "Правду". Ее разрывают на три части и дают в камеру. В тюрьме есть библиотека, и мне разрешат ею пользоваться, когда я заполню специальное заявление.

Руфь спросила, получил ли я книги о декабристах, которые она принесла в воскресенье.

— Нет еще, — бросил Сергадеев. И добавил: — Но ему разрешат получить их.

А Калеб продолжал: — О чем ты думаешь?

— Много думаю об Александре Фролове, о том, как он смог пережить одиночное заключение в течение девяти месяцев. У меня, по крайней мере, есть компаньон, с которым можно провести время.

— Будь осторожнее с этим малым, — сказал Калеб и посмотрел на меня понимающе.

Я видел, что он волнуется. И хотя было очень жаль его, я гордился его самообладанием. Он признался, что хочет в туалет. Я попросил разрешения у Сергадеева. Полковнику это не понравилось, тем не менее он вызвал младшего офицера в штатском, чтобы проводить его.

Руфь воспользовалась перерывом и попросила, чтобы еду, которую она принесла, просмотрели и передали мне. Полковник снял трубку и набрал номер. Вскоре появился лысоватый человек в белом халате с пластиковой сумкой.

После досмотра лекарства, витамины, апельсиновый сок в порошке, зубная паста и зубной эликсир были отвергнуты. Сок в порошке мог содержать опасные вещества, а в зубной пасте могло быть спрятано письмо или лезвие бритвы.

Калеб вернулся из туалета, и на лице его было написано отвращение.

— Знаешь, — прошептал он, — этот человек все время стоял рядом со мной.

— Такова тюремная жизнь, к которой ты немного приобщился.

Когда полковник начал поигрывать карандашом, я понял, что свидание подходит к концу. Он медленно поднялся со своего места и, пристально глядя на Руфь, сказал:

— Я бы попросил Вас в следующий раз не приводить с собой журналистов.

Хотя тон его был вежлив, в нем чувствовалась скрыта угроза.

Американское посольство тоже указывало Руфи, что присутствие представителей массовой информации может только разозлить советские власти. Однако Руфь знала, что это наше единственное оружие. Кроме того, журналисты были моими коллегами, и она была полна решимости держать их в курсе событий. Вероятно, в глубине души представители посольства были согласны с Руфью, но считали, что с КГБ следует вести себя надлежащим образом. (Они, например, были очень осторожны в разговорах с Руфью по телефону, зная, что он прослушивается.) Естественно, журналисты были настойчивы. В первый же визит они проникли в приемное отделение тюрьмы вместе с Руфью. После многократных телефонных звонков разнервничавшийся дежурный охранник КГБ вызвал подкрепление. Около полудюжины головорезов с искаженными от злобы физиономиями вытолкали корреспондентов наружу. Пока Руфь ждала в приемной на первом этаже, она раздвинула оконные занавески. И прежде, чем охранник заметил это и бросился, чтобы закрыть их, телевизионщики приставили к стене переносную лесенку, залезли на нее и произвели съемку через окно.

— Они даже приставляли лестницы к стене, — сказал Сергадеев ледяным тоном. — Я самым настоятельным образом советую Вам в следующий раз оставить их дома.

Калеб немедленно пришел матери на помощь.

— У нее нет власти над прессой, — сказал он на чистейшем русском языке. — Это их работа — рассказывать о происходящих событиях. Они обеспокоены судьбой моего отца, и никто не может запретить им приходить сюда.

— Их действия достойны презрения, — заметил полковник.

Я гордился Калебом. Хотя он и нервничал, Сергадеев не запугал его. Все же слова полковника, обращенные к Руфи, звучали зловеще. Что он имел в виду? Будут ли ее посещения зависеть от присутствия прессы?

Калеб и я чуть не расплакались, когда пришла пора расставаться. Он встал, я обнял его. Всего несколько дней назад мы с Руфью планировали его отъезд; говорили о предметах, которые ему придется изучать, убеждали в необходимости заниматься много и серьезно. Теперь же я не смогу ему ничем помочь. Я даже не знаю, когда увижу его опять.

— Успехов тебе в учебном году! — крикнул я вслед. Но он и Руфь уже вышли за дверь. Не знаю, услышал ли он меня.

Сергадеев, переводчик и я остались сидеть на своих местах еще несколько минут. Комната наполнилась странным молчанием, пока спадало напряжение последнего часа. На мгновение показалось, что мы трое — нормальные представители рода человеческого, а не люди, разделенные высокой политикой и обвинениями в преступлениях. Полковник повернулся к переводчику и сказал непривычно дружелюбным тоном:

— Просто удивительно… У сына Николая Сергеевича настоящий московский говор.