Две жизни одна Россия

Глава седьмая

Красные розы на могиле — дань глубокого уважения к усопшим… Типично русский жест! Но я понимал, что цветы на могиле Фролова вовсе не означали, что у меня оставались какие-то родственники в Москве.

Однако, уходя с кладбища в тот апрельский день, я продолжал надеяться, что розы, так же как и кольцо, помогут мне приблизиться к разгадке тайны судьбы моего прапрадеда и его потомков. Пока мы, миновав ворота, шли вдоль трамвайных путей по улице, я решил затронуть этот вопрос.

— Я знаю, розы еще ни о чем не говорят, — начал я, — и все же, как Вы думаете, могут быть у меня родственники в Москве?

Он кивнул.

— Вполне возможно. Дайте мне немного времени, и я посмотрю, что мне удастся выяснить.

Мы быстро шли по Большой Декабрьской улице мимо старушек, продающих цветы посетителям кладбища, и говорили на разные темы, но вскоре Святослав Александрович вернулся к предмету, о котором, я надеялся, он забудет.

— Вы обдумывали мое предложение привезти кольцо Фролова в Россию? — спросил он. Мне послышалась надежда в его голосе.

— Государственный Исторический музей планирует выставку осенью, посвященную трем этапам революции: восстанию декабристов, революции 1905 года и Великом Октябрьской революции. Кольцо Фролова было бы прекрасным экспонатом.

Я не ответил сразу. Мой спутник, чувствуя мое нежелание обсуждать эту тему, продолжал настаивать.

— Я понимаю, кольцо принадлежит Вам, — сказал он.

— Но оно принадлежит и нашей истории. Наши люди были бы рады увидеть его здесь. Эта новая находка представит для них гораздо больший интерес, чем для американцев, которые, наверное, и не знают ничего о восстании декабристов.

Он был прав. Кольцо Фролова — драгоценное открытие: оно было в забвении более ста лет. Я чувствовал себя в долгу перед русской историей, да и перед Святославом Александровичем, который был так добр ко мне. Безусловно, кольцо Фролова должно быть доступно советским людям.

И все же я продолжал колебаться. У меня были обязательства и как у корреспондента. Мой главный редактор Марвин Стоун предельно ясно определил мои задачи, когда посылал меня на работу в Москву. Я должен был быть представителем журнала, никем и ничем больше

— сообщать и анализировать новости и способствовать росту репутации журнала в советской столице. Я ни в коей мере не должен был быть культурным эмиссаром или курьером для диссидентов.

— Надеюсь, Вы будете критичны, но справедливы в своих отчетах, — сказал мне Стоун на завтраке по случаю моего отъезда. — Запомните, мне будет все равно, если Вас выгонят за то, что Вы пишете. Но мне далеко не будет все равно, если Вас выставят за что-нибудь другое.

Это "что-нибудь другое" было как раз то, чем я рисковал, занявшись кольцом и историей своей семьи.

Стоун был прав в очень важном вопросе. Американские корреспонденты в Москве должны быть большими католиками, чем сам папа. Обменивать деньги на черном рынке, употреблять излишне спиртное или наркотики, вступать в интимные отношения с советскими Гражданами, заниматься сделками по части антиквариата (например, покупать иконы у частных лиц) — все это чревато крупными неприятностями. Корреспонденты из стран Третьего Мира, дружественно настроенных к Советскому Союзу, могут нарушать и нарушают эти неписанные правила, но американские журналисты этого делать не должны. Конечно, не было ничего предосудительного в том, если бы я привез кольцо в Москву, но я знал, что этот факт мог бы быть использован против меня. Больше всего я боялся, что если я привезу его открыто и объявлю на таможне как кольцо, состоящее из железа с золотом, власти могут оспорить мою собственность на него и конфисковать как ценность, принадлежащую государству.

Но эти опасения отступали на задний план перед моим желанием помочь Святославу Александровичу.

— Не беспокойтесь, Вы получите кольцо назад, — уверял он. — Будет составлен документ, Вы можете доверять музею.

— Хорошо, хорошо. — Я хотел, чтобы меня убедили, и я наконец смягчился. — Я привезу его, когда вернусь из летнего отпуска.

Когда мы прощались, я сказал Святославу Александровичу, что позвоню ему осенью. Он был очень доволен и рассказал, как с ним связаться, минуя газету.

Я решил ввезти кольцо в страну, не объявляя его в декларации, потому что в последние брежневские годы на таможне обычно мало интересовались личными вещами приезжего, которые были у него на себе. И все же риск был. Я не стал обсуждать этот вопрос с друзьями или коллегами, и уж, конечно, ничего не сказал отцу, который счел бы меня первостатейным идиотом.

Однако я поставил в известность посольство США на случай возникновения недоразумения. Я говорил себе, что привозя кольцо на его родину, помогаю тому, чем занималась вся Россия в 1982 году, а именно: восстановлением ее прошлого.

* *

Несколько позже, тем же летом, неожиданное приглашение приблизило меня еще на один шаг к Фролову. К моему удивлению, в течение всех пяти лет изысканий новые данные и открытия сыпались на меня буквально ниоткуда. Это было просто сверхъестественно, как будто мои поиски жили своей собственной, независимой от меня жизнью.

Руфь уже несколько месяцев работала над статьей о восстановлении русских церквей и реставрации икон, проводившихся, несмотря на государственную политику воинствующего атеизма. Один из наших друзей рассказал, что группа архитекторов реставрирует Крутицкий монастырь XVII века в Москве, расположенный в излучине Москвы-реки. Построенный честолюбивым русским епископом, выгнанным из своих роскошных покоев в Кремле, он был задуман, как соперник царским палатам. Екатерина II, которая никогда не упускала возможности оскорбить или унизить церковь, конфисковала резиденцию и превратила ее в барак для солдат. После революции монастырь стал попросту разрушаться.

Впервые мы с Руфью посетили монастырь летом 1981 года. Пробираясь среди руин во дворе, мимо здания, которое является сейчас гарнизонной тюрьмой, мы, наконец, обнаружили контору по ремонту. Я толкнул дряхлую дверь на втором этаже и оказался в комнате, где несколько человек, расположившись за маленьким столиком, курили и пили чай. Огромные чертежи и рисунки, прикрепленные к стене, давали общее представление о том, как будет выглядеть восстановленное сооружение. На другой стене я увидел карту Москвы, на которой голубыми точками были обозначены аналогичные объекты. Когда мы представились как американские корреспонденты, на лице одного из присутствующих — самого старшего, с пробивающейся сединой в волосах — отразилась тревога. Но традиции гостеприимства одержали верх над нервом ностью. Он встал и пригласил нас к столу. Мы поговорили о планах реставрации монастыря. Затем старший, которого звали Георгий Иванович, предложил нам посмотреть весь участок, где велись восстановительные работы.

Пробираясь через завалы кирпича и досок, протискиваясь сквозь разрушенные арки и леса, мы поняли, что эти энтузиасты, старающиеся восстановить лицо старой России, взяли на себя героическую задачу. Им предстояло не только уберечь то немногое, что осталось, но еще и сражаться с властями, чтобы получить разрешение на восстановление утраченного. Бродя сегодня по Москве, можно увидеть плоды безразличия и небрежения почти повсюду: прекрасные старые церкви, превращенные в склады или запущенные до такой степени, что деревья стали пробиваться сквозь их купола.

— То, что случилось в тридцатые годы, можно назвать культурным самоубийством, — сказал Георгий Иванович. — Если мне удастся восстановить некоторые из этих зданий, я буду считать, что прожил свою жизнь не зря.

Он рассказал о некоторых сооружениях, которые были зверски разрушены до и во время последней войны. Официальная антирелигиозная кампания вдохновляла многих коммунистических фанатиков на разрушение церквей и сжигание икон. В 30-е годы Сталин приказал взорвать храм Христа Спасителя, который был построен на добровольные пожертвования верующих в ознаменование годовщины победы над войсками Наполеона в 1812 году. На его месте он хотел воздвигнуть огромный Дворец Советов, увенчанный гигантской статуей Ленина, только мизинец которого должен был быть длиной в три метра. Но помешала война. Теперь на этом месте находится бассейн для плавания. Храму Василия Блаженного, этому сказочному сооружению, известному всему миру, была уготовлена та же учесть, потому что какой-то партийный руководитель предложил проложить шоссе с севера на юг столицы через Красную площадь. Но Сталин был вынужден пойти на попятную, так как известный архитектор Петр Барановский заявил, что он прикует себя цепью к храму, который был построен Иваном Грозным в честь победы над татарами.

— Сейчас мы смотрим на наше прошлое несколько иначе, чем в годы "пролетарской культуры", когда лучшие произведения нашей архитектуры уничтожались бессмысленно и произвольно, — продолжал Георгий Иванович. — Перелом наступил, пожалуй, после падения Хрущева в 1964 году. Борцы за сохранение и восстановление старого воспользовались ситуацией и убедили нашего руководителя Брежнева создать Всесоюзное общество охраны памятников истории и архитектуры. Правда, некоторые из наших руководителей, подозревающих все и вся, с опаской взирают на наше Общество. Они считают, что оно может явиться рассадником опасных тенденций, таких, как русский фашизм, антисемитизм и национализм, или даже вдохновить на создание политической силы, которая в один прекрасный день сможет соперничать с партией. С другой стороны, партия сама выдвинула руководителей Общества, и к тому же Совет Министров РСФСР может в любой момент распустить его.

Георгий Иванович обратил наше внимание на детали арок, над которыми он работал. Средств на проведение работ, сказал он, вполне хватает благодаря взносам 18 миллионов членов Общества и правительственным субсидиям. Но сложности создаются из-за отсутствия качественных стройматериалов и квалифицированных рабочий и, конечно, из-за бюрократических проволочек.

Мы присели на недостроенную каменную стенку. — Скажите, где Вы так хорошо выучили русский? спросил Георгий Иванович.

Я рассказал ему про Бабуту и нашу семью и упомянув об истории с кольцом Фролова.

У него загорелись глаза.

— Моя жена, — сказал он, — тоже потомок декабриста. Я уверен, она будет очень рада встретиться с Вами.]

Я не знал, последует ли за этим приглашение, хотя и надеялся на это. Теперь уже сдержанность, с которой нас встретили, полностью исчезла, и мы тепло расстались, обменявшись номерами телефонов и выразив надежду на встречу в будущем. Прошло несколько месяцев, прежде чем я услышал его снова. Вскоре после моего посещения кладбища Георгий позвонил и пригласил нас на встречу с его женой Наташей у них дома.

Они жили в старом районе Москвы у Чистых прудов, предпочитая старую развалюху новому дому в одном из безликих окраинных районов. Впервые Руфь и я посещали дом представителей старой московской интеллигенции. Дверь в квартиру была затейливо обита кожей. Такие двери признак благополучия, а также хорошая защита от зимних сквозняков. Откинув тяжелый занавес бордового цвета, мы попали в комнату. Пол был застлан ковром, стены заставлены полками с книгами, доходившими до потолка. Некоторые книги были элегантно переплетены в кожу, многие растрепаны от частого употребления. Старинный абажур оранжевого цвета с бахромой свешивался с потолка, освещая обеденный стол, в то время как остальная часть комнаты находилась в тени. Старинная мебель была в довольно ветхом состоянии. Некоторые вещи, как объяснила Наташа, служили их семье в течение многих лет, другие были принесены со свалки и отреставрированы или подарены друзьями, которые предпочитали более современную мебель.

Миловидная женщина лет сорока, Наташа тоже была архитектором и работала над реставрацией объекта недалеко от Кремля. Ее волосы темно-каштанового цвета были уложены тяжелым валиком вокруг головы, что придавало ей сходство с женскими портретами XIX века. Мы ели закуски — маринованную селедку, грибы, икру, язык, сырокопченую колбасу, сыр, лук и черный бородинский хлеб — и пили водку, настоянную на лимонных корках. Трапеза сопровождалась хоровой музыкой с проигрывателя.

Вскоре наша беседа перешла на декабристов. Наташа рассказала, что ее род идет от молодого флотского офицера — одного из пяти братьев Бестужевых, членов Северного Общества.

— Николай Бестужев рисовал акварельные портреты почти всех декабристов, вопреки воле царя, запретившего воспроизводить личности этих "государственных преступников" — сказала Наташа. — Поэтому в течение долгого времени — более ста лет — его рисунки не появлялись и считались утраченными.

Я вспомнил, что мне рассказывал Святослав Александрович об этих рисунках. Наташа объяснила, что сестра Бестужева отдала коллекцию московскому торговцу картинами примерно в 1860 году, чтобы тот продал ее в пользу семей декабристов. Но по каким-то причинам он не расстался с рисунками. Перед смертью он поручил продать их своему другу. Однако тот тоже не сделал этого сразу, а продал их только когда ему было 86 лет, а Илья Зильберштейн, историк, литературовед и коллекционер, напал на их след в начале 1945 года.

Рассказ этот меня заинтересовал. Конечно, вряд ли можно было надеяться на то, что Николай Бестужев нарисовал Фролова и что я смогу увидеть портрет своего предка.

— Вам надо связаться с Зильберштейном, — посоветовала Наташа. — Он живет в Москве недалеко от Белорусского вокзала, на Лесной улице, где у Ленина была подпольная типография. Кто знает, может быть среди рисунков будет и Ваш Фролов.

Наш разговор о декабристах и о русской душе затянулся за полночь. Я был очень удивлен тем, что Георгий напрочь отрицал значение авангардистского периода в русском искусстве в начале XX века, когда оно было в первом ряду европейского художественного творчества. Он назвал его "отклонением, которое ни к чему не привело", и утверждал, что русская культура имеет глубокие корни в православном христианстве. Мы с Руфью поняли, что Георгий и Наташа были славянофилами, которых больше привлекал религиозный мистицизм прошлого, чем рационализм настоящего.

Георгий коснулся постоянного напряжения в жизни России на протяжении всей ее истории: куда идти стране, на восток или на запад (или внутрь, в изолюцию, как это было в последние годы жизни Сталина). Такая дилемма нисколько не удивительна, если принять во внимание географическое положение России между Европой и Азией. Противоположные взгляды высказывались двумя гигантами диссидентского движения — Александром Солженицыным, современным славянофилом, и Андреем Сахаровым, который считал, что судьба России неразделима с Западом.

Если бы Георгий не был так хорошо воспитан, он мог бы, наверное, сказать: "Западу нечего предложить России, кроме материализма и декаданса. Российское культурное превосходство связано с ее религией, которая насчитывает тысячелетие. Восточное православие, в отличие от римского католицизма, не подвергалось засорению ренессансом или реформацией".

Георгий считал, что вина за упадок России лежит на Петре Первом, который, как и Горбачев, хотел, чтобы Россия сблизилась с Западом.

— Вы православный? — неожиданно спросил он.

— Нет, — ответил я. — Отец был православным, мать протестанткой. А бабушка не была религиозной вообще, хотя была большой патриоткой России.

Я сразу почувствовал его разочарование.

— А Вы вообще верующий? — спросил он, несколько шокированный.

— Не в том смысле, что я верю в Бога на небесах, или исповедую религию. Но я очень уважаю религию вообще, поскольку она хранит и передает наше наследие и традиции и является системой этических воззрений.

Я сомневаюсь, что Георгий и Наташа были удовлетворены моим ответом. Но они, должно быть, отнеслись ко мне со снисхождением, потому что мы продолжали видеться время от времени, разделяя друг с другом наше общее увлечение прошлым и настоящим России.

Несколько недель спустя после нашей встречи с Георгием и Наташей Руфь, Калеб и я улетели в Штаты в отпуск.

Перед возвращением в Москву я достал кольцо Фролова из сейфа и положил его в кошелек с мелочью, который носил в кармане. Это казалось вполне надежным, но по мере того как самолет британской авиакомпании приближался к Шереметьеву, я начал волноваться. Мое беспокойство возросло, когда пограничник КГБ стал очень тщательно рассматривать мой паспорт, сравнивая фотографию с моей физиономией. Он проверил мой рост, сверив его несколько раз с измерительной линейкой в дюймах и сантиметрах, нанесенной на стеклянную стенку его кабины, он спросил мое имя, адрес, профессию и род занятий, занося все сведения в компьютер, спрятанный от посторонних глаз. |

Это мне напомнило прием, оказанный маркизу де Кюстину в Санкт-Петербурге в 1839 году во время царствования Николая I. Этот знаменитый французский путешественник писал:

"Ко всем иностранцам относятся как к преступникам," когда они приезжают в Россию. Все эти предосторожности, рассматриваемые как необходимость здесь, но абсолютно не соблюдаемые где бы то ни было еще, предупредили меня о том, что я вступаю в империю страха". Не многое изменилось. Советская подозрительность в отношении иностранцев, национальная паранойя в отношение границ понятны в свете истории. Имея границу протяженностью свыше 50 000 километров, Кремль и сегодня чувствует себя уязвимым. На востоке советские лидеры видят орды голодных китайцев, на западе находятся агрессивные европейцы, поддерживаемые технологически передовой Америкой. Глядя назад в историю, Советский Союз вспоминает нашествия со всех сторон: татары, монголы и другие кочевые племена; шведы, поляки, французы и немцы; даже американцы и их союзники, которые принимали участие в интервенции в Архангельске и в Сибири в 1918 году. Я вспоминаю, как один советский историк сказал мне с горечью: "Мы всегда играли роль буфера против варваров с востока, а в последних двух мировых войнах мы приняли на себя германскую агрессию с запада. Мы потеряли миллионы людей и даже не получили благодарности от европейцев, которые считают нас почти не цивилизованными".

Наконец, после изучения моего паспорта в течение еще нескольких минут пограничник звучно проштемпелевал его. Я прошел через турникет и присоединился к длинной очереди прибывших, ожидающих таможенной инспекции. Через два часа я подошел к женщине-инспектору.

— Что объявляете? — спросила она.

— Только личные вещи, — ответил я, надеясь, что мое лицо не выдаст мою нервозность, и за этим не последует досмотр.

Она пропустила меня почти без всякой проверки, и скоро я был на пути в город. Я едва дождался встречи со Святославом Александровичем.

Мы встретились в его квартире на западе Москвы спустя несколько дней. Когда я доставал кольцо из коробочки, я чувствовал, что он волнуется. Руки его слегка дрожали, когда он рассматривал кольцо через ювелирную лупу, вставленную в правый глаз. Я был в нервном ожидании тоже, боясь, что оно окажется подделкой.

— Это подлинная вещь, — наконец сказал он.

Взволнованный и вместе с тем успокоившийся, я опустился в кресло и принялся наблюдать, как он скрупулезно изучал кольцо: сидя за маленьким столиком, тщательно взвешивал его на весах, с помощью кронциркуля измерил его внутренний и наружный диаметры, затем соскреб немного железа, чтобы приблизительно определить его состав и убедиться, что это то самое железо, из которого были сделаны кандалы декабристов. Потом он достал старый фотоаппарат и сделал несколько снимков кольца крупным планом.

Наконец, он обратился к буквам и знакам, выгравированным на кольце, которые, как я надеялся, смогут привести меня к дальнейшим разгадкам. К моему разочарованию, он не смог найти объяснения буквам Д и I. Сказал, что не видел подобных обозначений ни на одном из 16 колец, снимки которых сделал для своего каталога. Но то, что буквы не были перевернуты, означало, по его мнению, что кольцо Фролова не служило печаткой. Скорее, оно было знаком, символом членства тайного общества.

— Я бы хотел отнести кольцо в Государственный Исторический музей, чтобы эксперты взглянули на него, — сказал он в заключение.

Меня не вдохновила подобная перспектива. Я не хотел расставаться с кольцом даже на время выставки. Одно дело показать его Святославу Александровичу, который отдаст его в тот же день, и совсем другое — выставить его для обозрения. Тем не менее я согласился.

В один из первых октябрьских дней я отправился в Исторический музей. Я сел в метро на Ленинских горах, доехал до станции "Библиотека Ленина", а оттуда прошел пешком до большого здания красного кирпича на Красной площади, в котором находился музей. Это строение внушительных размеров было возведено в восьмидесятых годах XIX века по проекту знаменитого московского архитектора Василия Шервуда (кстати, шотландского происхождения) — внука человека по прозвищу "Шервуд Верный", который выдал декабристов царю.

Мы встретились со Святославом Александровичем у входа в музей. Когда мы поднимались к директору, он остановил меня на площадке лестницы и сказал:

— Я разыскал Вашу двоюродную сестру. Ее зовут Светлана Альгазина. Она внучка сестры Вашей бабушки — Ольги.

Я пришел в восторг.

— Когда я смогу ее увидеть?

— К сожалению, она не хочет иметь с Вами никаких дел, — нахмурился Святослав Александрович и объяснил, что эта женщина занимает довольно высокий партийный пост и выезжает в зарубежные командировки, что исключает возможность подобных контактов. Заметив мое огорчение, он быстро добавил:

— Но Вы ничего не потеряли. Это не очень приятная особа — довольно груба, беспрерывно курит и к тому же ей абсолютно не интересен Фролов и его история.

Я попросил Святослава Александровича дать мне ее адрес и номер телефона, но он сказал, что обещал ей не делать этого. Я почувствовал, что меня вдруг захлестнула волна антипатии к этой даме, которая отказывается встретиться со своим американским братом. И все же я решил найти ее адрес и номер телефона и сделать это сам. Если мне это удастся, подумал я, навещу ее без предупреждения накануне своего отъезда из Советского Союза.

Мы пришли в административную часть музея. Секретарь провела нас в конференц-зал, отделанный деревянными панелями, где нас встретила несколько назойливая дама средних лет с крашеными светлыми волосами, представившаяся как главный администратор коллекций. По тому, как в разговоре она упоминала о поездках в Западную Германию, я понял, что она, подобно моей двоюродной сестре, была "выездной". Она оказалась партийным боссом, надежной в верноподданстве, но не в знаниях. В нашей беседе принимал участие и руководитель предстоящей выставки, судя по всему очень знающий молодой человек.

Я рассказал об истории кольца: как оно попало в нашу семью и оказалось в Америке. Когда я закончил, администратор позвонила по телефону и пригласила музейного эксперта по старинным ювелирным изделиям. Через несколько минут в зал вошла пожилая дама с интеллигентным лицом. Она почти не поднимала глаз и, казалось, чувствовала себя крайне скованной в присутствии иностранного корреспондента и руководства музея. Очевидно, она была очень неплохим специалистом, которая, как многие профессионалы, была запугана менее компетентными, но более сильными и влиятельными функционерами.

Показав кольцо, администратор спросила довольно резким тоном:

— В какое время, по Вашему мнению, это было сделано? Эксперт взяла кольцо и медленно стала его поворачивать. Без всяких колебаний она сказала:

— Конец XVIII или начало XIX века.

Наконец-то подтверждение получено!

— Ну а знаки? — я указал на буквы.

Она опять взглянула на кольцо, поднеся его в свету. — "Д I"… Да, эти буквы означают "14".

— Как Вы это узнали? — спросил я, не веря, что приблизился еще к одной разгадке. — Ведь Д — пятая буква русского алфавита. Поэтому, может быть это 15, а не 14?

— Правильно, — ответила она. — Действительно, Д — пятая буква русского алфавита, которым мы пользуемся сегодня. Но система цифр на кольце основана не на современном русском языке.

Я был потрясен. Как она пришла к такому выводу? Ведь здесь всего только три знака!

— На чем же она основана?

— На церковно-славянском, в котором Д четвертая, а не пятая буква.

Я не имел понятия об алфавитах, предшествовавших современному русскому языку, и ничего не знал о славянской системе цифр.

— А как Вы объясняете это? — спросил я.

— Этот завиток… — Она улыбнулась с какой-то внутренней уверенностью. — Посмотрите на завиток.

— Завиток! — … В этих буквах и значках был какой-то смысл. Мое сердце учащенно забилось.

— Завиток у буквы Д и I, — продолжала она, — означает сокращение. Что-то, какая-то буква выпущена. Подобные сокращения были обычны в XVIII веке. Когда сокращение употребляется с I, это означает 10. Ноль опущен. А когда вы прибавляете Д, то есть 4, вы получаете 14.

— Иными словами, — сказал я, — это сочетание означает 14 декабря?

— Конечно, — ответила она. — Кольцо имеет прямое отношение к восстанию декабристов.

— А можно сказать, что это кольцо как бы символизировало клятву верности делу декабристов? Вызов, неповиновение царю?

— Возможно. Так как на кольце использована старославянская нумерация, можно даже предположить, что оно принадлежало члену радикальной группы, которая гордилась своими великорусскими корнями…

Итак, отдельные куски начинали вставать на свои места. Я радовался, как детектив, чье чутье и напряженная работа стали приносить ощутимые результаты. Я все еще переваривал всю эту информацию, когда заговорила администратор.

— Понимаете, ведь это кольцо действительно принадлежит стране. Согласились бы Вы поместить его в композицию "Три этапа революции"? — спросила она. — Потом мы, наверное, приобрели бы его у Вас.

Я согласился отдать кольцо на ограниченный период времени, но при этом дал понять, что не могу обсуждать вопрос о его продаже, не посоветовавшись с членами семьи. Музей уже подготовил бумагу по форме, удостоверявшую, что я предоставляю им кольцо для выставки сроком на год, и меня попросили подписать ее.

Я заколебался. Еще было не поздно отказаться. Я мог не согласиться, забрать кольцо и уйти. Я посмотрел на Святослава Александровича. Он многим рисковал для меня, и я не хотел его огорчать. Но в качестве предосторожности я попросил, чтобы период пребывания кольца в музее был уменьшен с 12 месяцев до трех, с возможным продлением. Администратор внесла поправку, и я подписал бумагу.

Когда я вручал кольцо Фролова людям, которых знал менее часа, я спрашивал себя: вернется ли оно ко мне когда-нибудь? Насколько я могу доверять этим русским? Одна мысль преследовала меня, когда я уходил из директорского офиса: как я буду смотреть в глаза своим детям, если не смогу передать им кольцо Фролова так же, как в свое время оно было передано мне?