Две жизни одна Россия

Глава вторая

Во мне все оборвалось. Но я тут же решил не сопротивляться и ничего не говорить. Но это была скорее эмоциональная, а не продуманная реакция. Люди, меня окружавшие, тоже молчали. Они ничего не объясняли и не предъявляли никаких документов. У них не было ордера на арест, да он им и не был нужен.

Меня втолкнули в машину и захлопнули дверь, и в этот момент я увидел еще двух агентов снаружи.

— Там был второй, — крикнул один из них. — Быстрей! Он пошел туда!

Странно, подумал я, ведь Миша скрылся из вида по крайней мере пять минут назад. Что, они собираются его тоже арестовать? Или просто хотят, чтобы я так думал? Или же Мише отведена какая-то роль в тщательно разработанном плане? Может быть, у Миши был радиопередатчик, с помощью которого он направлял эту группу КГБ?

Машина быстро неслась по дорожке к выходу на бульвар. Водитель дал газ у строящегося для Генерального секретаря Горбачева особняка, рядом с особняком премьер-министра. Затем он развернулся и машина пошла вниз, мимо моего дома, через туннель около огромного титанового монумента Юрию Гагарину, выехала на Ленинский проспект и направилась по Садовому кольцу в южную часть города.

Я был абсолютно беспомощен. Стиснутый между двумя охранниками на среднем сиденье, я сидел, не имея возможности шевельнуться. На переднем сиденье телеоператор возился с миникамерой фирмы "Панасоник". Фотограф сидел сзади, время от времени щелкая кадры.

Человек, сидевший справа от меня, похлопал меня по штанинам чтобы убедиться, нет ли у меня оружия. Боже мой, какая глупость! Он спросил, не врезается ли моя пластиковая сумка сзади в мою спину. Значит, ему не чужды человеческие чувства. Человек слева "удил" в моем брючном кармане. Он вытащил мое коричневое кожаное портмоне и достал оттуда "слоистое" удостоверение иностранного корреспондента, выданное МИДом.

— Господи! — вскричал он. — Иностранец! — Его изумление было понятно. Иностранцам в Советском Союзе обычно оказывают больше уважения, чем советским гражданам. Неумело произведенный арест иностранца принесет неприятности. С моим они, похоже, неплохо справились.

Я попытался собраться с мыслями. Вспомнилась воскресная передача Би-би-си, и я понял, что мой арест явился ответной акцией на инцидент в Нью-Йорке. Но я не мог вспомнить ни деталей этого инцидента, ни имени арестованного. И еще. Казалось бессмысленным, зачем Соединенным Штатам арестовывать советского шпиона и усугублять международную обстановку в период подготовки двух сверхдержав к совещанию в верхах?

Я попытался вспомнить об аналогичных случаях, и мне сейчас же пришел на ум арест Фредерика Баргхорна в 1963 году, о котором я сообщал в ЮПИ. Этот профессор Йельского университета перед своим отъездом из Советского Союза стоял у гостиницы Метрополь в Москве вечером. Вдруг кто-то всунул ему в руки связку газет, в которой находились секретные документы, и несколько минут спустя КГБ арестовал его. Он стал заложником за Игоря Иванова, советского шофера без дипломатической неприкосновенности, арестованного перед этим в Нью-Йорке за шпионаж. Баргхорна бросили в Лубянскую тюрьму и держали в полной изоляции до тех пор, пока Президент Кеннеди две недели спустя прямо не заявил, что Баргхорн не имел никаких связей с ЦРУ.

Инцидент с Робертом Тоутом из "Лос-Анджелес Таймс" отличался от предыдущего и, быть может, больше походил на мой случай. В июле 1977 года КГБ готовил шпионское дело против Анатолия (Натана) Щаранского и хотел втянуть в него и Тоута. КГБ вытащил Тоута на улицу на встречу с Щаранским. Последний, которого Тоут знал, вручил ему какие-то секретные материалы. Тоут, который тоже должен был уехать в связи с окончанием срока, был тут же арестован. Ему вменялось являться в Лефортовскую тюрьму каждый день в течение недели, где его подвергали допросам о Щаранском. Затем его отпустили. Из сравнительно недавних вспомнился случай, который произошел с Алисон Смейл из "Ассошиэйтед Пресс". 1983 году ее допрашивали в КГБ в течение трех дней качестве свидетеля обвинения по делу о предполагаемом советском невозвращенце. Ни один из этих трех американских граждан не был задержан на длительный срок. Интересно, как скоро выпустят меня?

Машина свернула на улицу Радио, и я увидел впереди нас черную "Волгу" — машину, часто используемую КГБ, Ее синяя мигалка не мерцала, так что, возможно, это была радиофицированная машина, передававшая, что мы при ближаемся.

Иностранный корреспондент, работающий в Москве всегда знает о существовании тайной полиции КГБ. Второе Главное управление КГБ — контрразведка — постояннонаблюдает за дипломатами, журналистами, бизнесменами и студентами. Это его работа; ФБР делает то же самое отношении советских граждан, живущих и работающих США.

Я должен был предполагать, что людям из КГБ известно обо мне больше, чем большинству моих коллег. И им как никому более, должно было быть известно, что я никакой не шпион. Они прослушивали нашу квартиру, они подслушивали наши телефонные разговоры. Если нужно было, они могли подслушать разговор за столом в ресторане или в поезде, которым я ехал. Небольшой приборчик. спрятанный в моей машине, мог сказать им, где я нахожусь в любое время. Когда я путешествовал по Советскому Союзу, люди КГБ следили, когда я входил или выходил из гостиниц, квартир и железнодорожных станций. Руфь и я воспринимали это как часть жизни иностранных журналистов в Москве. Однако иногда это было больше, чем просто досадная помеха.

Наиболее вопиющее вторжение КГБ в нашу жизнь произошло летом 1982 года, когда мы были в отпуске в штате Нью-Хемпшир. Двое наших друзей, которые ухаживали за Зевсом и цветами в квартире, были вызваны в 112-е отделение милиции. В это время офицеры КГБ вошли в дом и устроили обыск в присутствии горничной, которую заставили дать подписку о неразглашении, и в то же время, как иногда делают, кэгэбэшники нарочно оставили следы: вынули 14 банок пива из холодильника и не спустили воду в туалете. И хотя КГБ всегда незримо присутствует в нашем сознании, этот маленький эпизод был более серьезным, чем все, с чем я ранее сталкивался.

Автомобиль затрясся по булыжнику, и чувство страха начало нарастать. Будут ли меня держать все время и допрашивать часами? Будут ли отпускать по вечерам, как Тоута? Будут ли меня одурманивать наркотическими средствами? Я знал несколько подобных случаев. Два моих предшественника были подвергнуты воздействию наркотиков людьми из КГБ. Первый случай произошел в 1961 году с Алиной Мосби, корреспонденткой ЮПИ, которую я вскоре заменил. Она обедала с советским приятелем в одном из центральных ресторанов Москвы, и он настоял, чтобы она выпила бокал шампанского. И хотя на вкус вино показалось ей странным, она выпила. Через несколько минут она полностью вышла из строя: глаза закатились, тело обмякло. Моментально появился фотограф, который запечатлел ее в таком состоянии. А в 1979 году Робин Найт, московский корреспондент журнала "Юнайтед Стейтс Ньюс энд Уорлд Рипорт", оказался в аналогичной ситуации как раз накануне окончания своего срока пребывания.

Он настроил против себя советских официальных лиц резко критическими материалами о советской жизни. Во время посещения Ташкента он и его жена Джин были приглашены в чайхану одним из советских гидов. После нескольких стопок водки Робин полностью отключился и находился без сознания в течении пятнадцати часов. И в этом случае появился фотограф, сделавший снимки. Но ни Мосби, ни Найт не дал себя запугать. Они настояли на том, чтобы остаться в Москве до последнего дня срока их пребывания.

Автомобиль свернул на Энергетическую улицу и остановился у дома № За. Мне было приказано выйти, и меня сфотографировали несколько раз в наручниках и с сумкой за спиной. Я не понимал, что происходит. В действительности же мы прибыли в Лефортовскую тюрьму, в которо» содержались многие известные диссиденты, такие, как Александр Солженицын и Юрий Орлов.

Мои похитители приказали мне влезть в машину обратно, и мы заехали за угол, где был въезд для автомобилей, но с запретительным знаком. Машина въехала в наружные ворота и подъехала к оштукатуренной стене желтого цвета. Открылась массивная коричневая металлическая дверь, и мы оказались как бы в шлюзовой камере. Как только закрылась наружная дверь, открылась вторая внутренняя. Машина въехала во двор и остановилась.

Меня вытолкнули из фургона и быстро отвели в помещение. Как и в большинстве советских учреждений, там было мало мебели и слегка пахло дешевым составом для полировки полов и дезинфектантом. Мы поднялись по лестнице на второй этаж и направились по коридору устланному дорожкой красного цвета. Прошли большой стенд, на котором висели фотографии выдающихся работ ников КГБ, свернули налево и, не останавливаясь, подо шли к комнате № 215.

Мое сердце колотилось, голова болела от напряжения Что же будет дальше? Я слышал множество устрашающи; рассказов о советских тюрьмах, их антисанитарных усло виях, перенаселенности, скудной кормежке. Бывшие заключенные рассказывали мне, что самое худшее — это переезд из одной тюрьмы в другую в перегретых вагонах без туалетов. Я вспомнил также случай с Ньюкомбом Моттом, молодым американцем, который нелегально перешел советскую границу из Норвегии в 1965 году и умер при таинственных обстоятельствах в тюремном вагоне.

Дверь открылась. Комната № 215 представляла собой обыкновенное служебное помещение с окнами, выходящими во внутренний двор. Обстановка была спартанской. На стенах не было никаких украшений, кроме герба СССР, да еще часов. Не было даже портрета Ленина, который висит, можно сказать, обязательно в любом советском учреждении.

Посреди комнаты стояли двое: молодой человек с бледно-желтым лицом, очевидно помощник, и его начальник, высокий и довольно импозантный мужчина в хорошо сшитом темно-сером костюме. Ему было лет пятьдесят-шестьдесят. Правильные черты лица, широкие скулы, густые черные брови; черные с легкой проседью волосы зачесаны назад. Он подошел, вышагивая на прямых ногах и сверля меня своими темными глазами.

Приказав снять с меня наручники, он сказал моим похитителям:

— Вы свободны.

При этих словах меня охватила дрожь. Они, они свободны, но не я. В мозгу билась единственная мысль: надо держать себя в руках. Но я хорошо понимал, насколько я был уязвим и беспомощен. Я посмотрел на часы, висевшие между окнами. Было 12.50.

Повернувшись ко мне, этот, по-видимому, старший офицер КГБ, многозначительно сказал:

— Вы арестованы по подозрению в шпионаже. Я лично приказал арестовать Вас.

Я показал, что понял, но продолжал молчать.

После короткой паузы офицер приказал:

— Приведите понятых.

Другой офицер КГБ в куртке из искусственной кожи ’ ввел двух человек. Они сели за длинный стол, который ’ занимал почти половину комнаты и начинался у стола следователя, стоявшего слева. КГБ часто использует своих людей в качестве понятых, но эти двое выглядели так, как будто их привели с улицы: женщина средних лет, которая, похоже, вышла за субботними покупками, и атлетически сложенный молодой человек лет тридцати пяти в спортивной куртке. Оба сидели молча.

Следователь взял мою белую пластиковую сумку и достал из нее черный Мишин пакет. Фотограф, стоявший позади понятых, напротив меня, делал снимки.

Офицер, обращаясь к понятым, обратил их вниманий на размер пакета, цвет и скрепки, которыми он был закрыт. Затем он осторожно вскрыл его с одного конца и вытряс содержимое: вырезки из фрунзенских газет за ноябрь 1985 года, несколько негативов и две карты-схемы.

— А это что такое? — вскричал он драматически, очевидно пытаясь произвести большее впечатление на понятых. — Негативы, черно-белые фотографии, карты. — Он положил передо мной фотографию, на которой был усатый солдат за рулем джипа Красного Креста. — Ду маю, Вы уже видели этот снимок прежде!

Я внутренне сжался, но промолчал. Снимок был идентичен тому, который Миша дал мне год назад. Это означало, что КГБ было известно о Мишиных отношениях со мной уже некоторое время назад; вряд ли они узнали об этом в последние часы.

Офицер вел себя так, как будто он знал все о содер жимом пакета. Итак, Миша, должно быть, работал на КГБ. Как долго? Может быть, с самого начала? Или его втянули в это позже? Я мог себе представить, как было дело. В один прекрасный день к нему подходит агент КП и говорит:

— Мы знаем, что Вы встречаетесь с иностранным корреспондентом в Москве. У нас есть основания пола гать, что он не тот, за кого Вы его принимаете. Мы были бы Вам благодарны, если бы Вы нам помогли.

Миша догадывался, что для молодого человека, только начинающего карьеру, отказаться означало бы дать КГБ повод препятствовать осуществлению всех его планов. Мощная полицейская машина может заставить приличных людей совершать недостойные поступки. Миша был приличный человек, но он был прежде всего реалист.

— А это что такое? — Офицер поднес несколько негативов к свету. На них были видны карты, прикрепленные к стене. Я посмотрел на них. Негативы были передержаны, и без лупы было невозможно определить, что на них снято.

Наконец, он коснулся сложенных карт, которых я раньше никогда не видел.

— Две военных карты с грифом "секретно".

Он начал рассказывать, что изображено на негативах.

— На первом видна часть Афганистана и сделаны пометки от руки, указывающие расположение войск. Второй — план района, тоже выполненный от руки с указанием местонахождения военного снаряжения и оборудования. Здесь есть и кодовые названия: Абакан, Шушенское…

Шушенское! Я не поверил своим ушам. Даже сегодня мне кажется невероятным, что я услышал это название в Лефортове. Каждый советский гражданин знает, что это — сибирская деревня, в которой находился в ссылке В.И.Ленин, отец русской революции, в 1897 году. Для меня Шушенское тоже имеет особое значение, так как туда был выслан мой прапрадед Александр Фролов в 1836 году. Я был там совсем недавно, в июне, надеясь найти деревянный дом, который он построил своими руками для своей семьи. На что эти люди намекают? Неужели они считают, что я отправился туда с шпионским заданием?

Фотограф делал снимки инкриминирующих доказательств, которые были разложены на столе передо мной. Не зная, когда я смогу, и смогу ли вообще, увидеться с семьей и друзьями, я положил правую руку на стол около доказательств своей вины и вытянул средний палец. Этот жест знают все американцы. Если снимки будут опубликованы, всем будет ясно, что обвинение против меня является фальшивкой от начала до конца. Я вспомнил, что члены экипажа американского корабля "Пуэбло", захваченного Северной Кореей в 1968 году, таким же образом дали понять командованию флотом США, что они действовали под нажимом.

Затем было исследовано содержимое моих карманов. К счастью, там не было моей записной книжки с номерами телефонов моих советских друзей и знакомых. В моем кошельке было 43 рубля, клочок бумаги с номером телефона одного знакомого, которому я позвонил по дороге к станции метро, мое просроченное водительское удостоверение, выданное в Вашингтоне, карточка социального страхования 1952 года, несколько кредитных карточек, голубая рублевая марка госпошлины и цветной слайд, запечатлевший толстенную женщину, склонившуюся над двумя щенками на Птичьем рынке. Этот безвкусный снимок мне дал, в качестве шутки, один мой советский друг несколько дней назад.

— Что это такое? — офицер с неодобрением покосился на слайд. Я попытался объяснить, но он отнесся недоверчиво к моим словам.

— А это? — спросил он, указав на пластиковые карточки.

— Кредитные карточки.

— Кредитные карточки? А что это такое?

В Советском Союзе нет кредитных карточек, там консервативно относятся к займам и кредитам. Зарплата плата за товары и услуги выдаются наличными. Личные текущие счета практически не существуют — даже в и: старом, докомпьютерном виде. И тот факт, что можно вставить пластмассовую карточку в машину, вмонтирован ную в стену банка, и получить наличные, отбрасывается как очередное американское хвастовство.

Мужчина-секретарь, который вел официальный протокол обыска, записал: "19 кредитных карточек". Он не смог разобраться, что сие означает, а я не стал ему объяснять.

Когда первый протокол был закончен, понятые были отпущены, и я остался один со следователем и его помощником; здесь же был и переводчик, очевидно недавно окончивший языковый институт, и которому, по-видимому, не очень нравилось находиться среди нас. Старший офицер представился:

— Полковник Сергадеев, Валерий Дмитриевич, из следственного управления Комитета Государственной Безопасности.

— Валерий Дмитриевич, — начал я. — Я не знаю, почему меня доставили сюда.

Я говорил по-русски, так как владею им свободно, хотя это и не родной для меня язык. Мне казалось, что если я буду говорить по-русски, мне будет легче объясниться. Это было ошибкой. Мне следовало настаивать на беседах через переводчика, усложняя таким образом процедуру допросов и воздвигая барьер между собой и следователем.

Я продолжал:

— Мой арест очень напоминает то, что произошло с моим коллегой Робертом Тоутом несколько лет назад.

Полковник недовольно нахмурился.

— Я бы сказал, что Ваше дело сильно отличается от того.

Его ответ прозвучал зловеще. Я внутренне содрогнулся при этих словах.

— У меня к Вам просьба. Меня ожидали дома в час дня. Я был бы Вам признателен, если бы Вы позвонили моей жене и сказали ей, что я не приду домой вовремя. Скажите ей, что я в надежных руках. И, если я не ошибаюсь, у меня есть право, в соответствии с консульским соглашением между СССР и США, немедленно поставить в известность свое посольство о том, что я задержан.

— Все соглашения будут соблюдаться, — спокойно ответил полковник.

Я почувствовал, что мной овладевает страх. Я лихорадочно рылся в памяти, пытаясь припомнить свои права. Что я должен делать? Как вести себя в такой ситуации? В отличие от дипломатов, американские журналисты, едущие в Москву, не получают инструкций по безопасности, кроме общих советов своих предшественников, продиктованных опытом. Долгие годы корреспонденты считали, что выдворение из страны является тягчайшим наказанием, которое может выпасть на их долю. Меня же, наверное, ждет худшая судьба.

Я явно попал в очень тяжелое положение, несмотря на мои старания все эти годы придерживаться советских инструкций. Когда я получал свое корреспондентское удостоверение в МИДе в апреле 1981 года, я специально поинтересовался, какие ограничения введены для мне подобных. Я даже попросил карту "закрытых зон", куда не разрешается заезжать иностранцам, чтобы не попасть туда ненароком. К моему удивлению чиновник сказал, что никаких особых правил на этот счет нет, и я должен себх вести так же, как и везде. Он далее заявил, что у МИДа на данный момент карты кончились и посоветовал мне обратиться в посольство США, которое выдает их тем, кто попросит. Мысль о том, что Советское правительство рассчитывает на американское посольство в распространении карт "закрытых зон" вокруг Москвы, показалаа мне смехотворной. ЦРУ готовит эти карты на основе фотографических данных, полученных со спутников.

Размышляя над своим положением, я понимал, что мне не избежать длительных допросов в КГБ. Я попытался выудить из памяти некоторые рекомендации относительно поведения на допросах, которые давал советский дисс» дент Владимир Альбрехт в распространявшейся нелегально брошюре. Исследование Альбрехта, основанное на советском законодательстве и здравом смысле, было признано антисоветским, потому что оно усиливало позицию обвиняемого. В благодарность за свою работу автор получил тяжелый приговор. Насколько я помнил, сове Альбрехта заключался в том, чтобы отвечать на вопросы, относящиеся только к настоящему делу, не комментировать слова и действия третьих лиц и не опровергать неопровержимое. Это были хорошие советы, и я постараюсь им следовать.

— Итак, — прервал молчание Сергадеев, и начал допрос, который продолжался тридцать часов в течение следующих тринадцати дней. Его неразговорчивый переводчик сидел с ним рядом.

— Я бы хотел проинформировать Вас о Ваших правах. Вы имеете право на защиту после предварительного следствия. Вы можете делать записи, Вы можете даже использовать магнитофон. Вы можете представлять письменные показания и объяснения. Ваши интимные семейные отношения и связи не имеют никакого отношения к настоящему делу.

Из этого я сделал вывод, что у КГБ не было ничего, что можно было бы использовать против меня из подслушанных моих ночных разговоров с Руфью через микрофоны, установленные близ нашей постели.

Полковник обогнул стол, подошел и вручил мне экземпляр уголовно-процессуального кодекса. Он предложил, чтобы я сел за маленький столик в конце комнаты и ознакомился с этим кодексом. Но я был слишком взволнован и не мог сосредоточиться. Просить ручку и бумагу не имело смысла, так как я не имел представления, что следует выписать. Я чувствовал полную беспомощность. Прострелив мне грудь, КГБ предлагал мне в помощь пластырь. О подлинной цели предложения полковника ознакомить меня с юридическими установлениями я узнал намного позже, когда выяснил, что он опустил самое важное мое право по Республиканскому процессуальному кодексу — право не отвечать на вопросы (статья 46) и право воздерживаться от подписания любых документов (статья 142).

— А теперь, — начал полковник Сергадеев, — расскажите о Ваших отношениях с Мишей. Должен поставить

Вас в известность, что он арестован по подозрению в измене Родине по статье 64 Уголовного кодекса и в настоящее время подвергается допросу, как и Вы. Я бы просил Вас быть правдивым и искренним. Думаю, Вы понимаете, что если нам удастся достичь взаимопонимания, то это в первую очередь будет выгодно Вам.

Эти слова поставили меня в весьма трудное положение: я должен был сейчас же принять решение о своем поведении во время следствия. Я вспомнил, что и Тоут и Смейл отвечали на вопросы и подписывали заявления, и я не мог вспомнить ни об одном американце в подобной ситуации, кто бы отказался идти навстречу следствию, по крайней мере, в начале. Я не очень хорошо умею лгать, для меня всегда легче говорить правду. Как журналист, я никогда не писал о судах, и у меня нет юридической подготовки. Я никогда не служил в армии и не получал инструкций относительно того, как сопротивляться, если меня захватит враг. Помочь мне сможет только здравый смысл. Мне казалось, что отказ отвечать на вопросы Сергадеева будет означать, что я стараюсь что-то скрыть от следствия. Я также чувствовал, что если мои показания покажутся заслуживающими доверия с самого начала, мне впоследствии будет легче вводить в заблуждение следователя случае необходимости защитить друзей.

Итак, допрос начался с изложения истории моего знакомства с Мишей в гостинице во Фрунзе, где мы были с Джимом Галлахером. Сергадеев хотел узнать о Мише все, начиная с его фамилии и отчества. Малейшая деталь наших встреч казалась для него важной: когда Миша приехал в Москву, как он встречался со мной, где ми виделись, что делали, о чем говорили. Я чувствовал себя все хуже и хуже; каждый вопрос имел целью представить наши отношения подозрительными. И хотя арест был явной инсценировкой, меня мучил вопрос, пытается ли Миша защитить меня?

После двухчасового сидения на жестком стуле я попросил у полковника разрешения выйти в туалет.

— Конечно, — ответил он. — Я вызову конвойного, и он проводит Вас.

Через несколько минут офицер КГБ в форме цвета хаки привел меня, с руками за спиной, в туалетную комнату в конце коридора. Это было маленькое помещение, примерно два с половиной метра, в котором находились собственно туалет и умывальник, отделенные друг от друга перегородкой. В отличие от большинства таких комнат в Советском Союзе, эта была безукоризненно чистой, правда в стенке недоставало нескольких кафельных плиток.

Мой часовой был молодой человек примерно моего роста, с коротко остриженными волосами. Мы вошли в комнату вместе. С детства я страдал вялостью функции мочевого пузыря и сейчас никак не мог облегчиться. Испытывая большую неловкость, я объяснил конвойному, что его присутствие очень меня стесняет. Он отошел в угол, где я его не видел.

— Не беспокойтесь, — сказал он вполне дружелюбно. — Вы просто испуганы. Это пройдет, и все будет в порядке. — Он был прав. Через несколько минут мы уже направились обратно в комнату 215.

Полковник дал мне стакан воды и продолжали допрос. Где жил Миша во Фрунзе? Кто присоединился к нему, когда мы обедали? О чем мы говорили? Чем я больше всего интересовался? Я объяснил ему, что Миша повез нас показывать город на следующее утро после нашей встречи, что он познакомил нас со своими друзьями за обедом в тот вечер, и что мы говорили о проблеме наркомании среди советских студентов университета, о Китае и о непопулярной войне в Афганистане.

В пять часов дня, после нескольких часов утомительного допроса Сергадеев сказал:

— Теперь Вы можете позвонить. Вот этот телефон, — и он показал на один из трех аппаратов, стоявших на маленьком столике рядом с большим письменным столом.

Я думал сначала позвонить в посольство, но было уже почти пять тридцать. На мой звонок ответит охранник из морской пехоты, который соединит меня с дежурным. Самое большее, что я смог бы сделать, это сообщить о факте моего задержания. Поэтому я решил позвонить в свой офис.

Ответил Джефф Тримбл. Я рассказал ему о случившемся, но это, как мне показалось, не произвело на него впечатления разорвавшейся бомбы. Оказывается, ТАСС уже сообщило об аресте американского корреспондента.

— Где ты? — спросил Джефф.

— Я точно не знаю. Где-то в северо-восточной части Москвы. Я был арестован по подозрению в шпионаже и меня допрашивали всю вторую половину дня.

— Это в отместку за арест Геннадия Захарова в Нью-Йорке, — сказал Джефф. — Его отказались выпустить под залог…

Я плохо разобрал, что сказал Джефф. Отказались? Согласились? Где Захаров? Все еще в тюрьме или его выпустили? В присутствии переводчика и Сергадеева, не спускавшего с меня глаз, я не хотел переспрашивать Джеффа, не хотел, чтобы они знали, насколько глубоко я заинтересован в деле Захарова.

— Где Руфь? — спросил я.

— Вот идет…

Руфь подошла к телефону, и я коротко изложил ей основные моменты: встреча с Мишей у станции метро, книги, которые я ему дал, пакет, который он мне вручил, мой арест после его ухода. Я смотрел на телефон, пока говорил, и мне в голову пришла мысль.

— У тебя карандаш под рукой, Руфь? Запиши номер? 361-65-56. Это там, где я нахожусь.

— Поняла! — ответила она.

Я был прав, что позвонил в офис, так как теперь Джефф и Руфь будут знать, что делать. Они дадут это! номер нашим коллегам, которые, в свою очередь, позвонят Сергадееву. Это придаст моему делу огласку и поможет опровергнуть утверждение официальных советски! органов о том, что я шпион и что мое дело не имеет никакого отношения к делу Захарова.

Я посмотрел на полковника и на переводчика. Оба были абсолютно невозмутимы.

— Как ты думаешь, сколько тебя там продержат? — спросила Руфь.

— Думаю, несколько недель, если все пойдет такими темпами. Меня очень волнует, что будет со всеми материалами, связанными с исследованиями жизни моей семьи, если они решат учинить обыск в нашей квартире.

— Не беспокойся, — голос Руфи звучал уверенно. — Мы уже буквально окружены корреспондентами. И пока они здесь, я сомневаюсь, что КГБ устроит обыск. Я уберу все твои бумаги в безопасное место.

Мы поговорили еще несколько минут. Руфь обещала позвонить Сергадееву на следующий день, попросить о свидании со мной и поговорить с ним. Перед тем как повесить трубку, я сказал:

— Они требуют, чтобы я заканчивал разговор. Помни: я люблю тебя, и буду вести себя здесь достойно.

Теплые слова Руфи, ее поддержка — всего этого хватило лишь на несколько минут, и теперь я снова был ужасно одинок. Глядя на Сергадеева, я стал вспоминать об отце.

В 1917 году Серж, как его все называли, был младшим офицером. За две недели до революции его послали на службу в Рим. Он неоднократно предупреждал меня, чтобы я не ступал ногой на советскую территорию. Два года тому назад я похоронил Сержа в Париже. И сейчас, в московской тюрьме, его слова пришли мне на память: "Держись подальше от России. Большевикам всегда будет наплевать на твой американский паспорт. Если ты поедешь в Москву, тебя арестуют, и ты окончишь свою жизнь в соляных копях".