О возвращении матери Гринька узнал даже не по фирменному костюму проводницы поезда, снова висевшему на вешалке, — в передней стоял густой и раздражающе вкусный, апельсиновый дух.
Приезду матери Гринька в этот раз обрадовался сильнее, чем когда бы то ни было раньше. И дело не только, в апельсинах, этих оранжевых упругих и ароматных мячиках. Не только в них. Все последние дни Гринькину грудь распирала радость. А сегодня, в этот час, вдвойне. Его дневник, обернутый в газетную бумагу и лежавший в портфеле, теперь хранил еще одну короткую запись: «Переведен в 7-й класс». Годовые оценки, правда, не ахти какие, хвалиться нечем, но разве не приятно сознавать: он — семиклассник!
Мать сидела за столом и печально смотрела на золотистые цветочки, брошенные по синему полю ширмы. Увидев сына, его радостное и оживленное лицо, она тоже встречно улыбнулась:
— Здравствуй, сынок.
— А мы учиться кончили! — сказал он. — Каникулы!
— Это хорошо. Апельсинов тебе купила. Ешь, не жалей.
— В седьмой перевели! Показать дневник? — И, не дожидаясь, полез в портфель.
— Ишь ты, в седьмой, — не удивившись, сказала мать. — Большой уже… Года-то бегут как.
— А ты главного еще не знаешь. Я в поход иду. В туристический поход. Понимаешь?
— Понимаю, сынок. Иди, если нужно.
— Почему «нужно»! Это добровольное дело. На две недели идем…
Вавилону приятно было рассказывать, он всем интересовался, а матери Гринька объяснил за одну короткую минуту. Она только кивала и ничему не удивлялась.
— Ты апельсины-то ешь. Я много купила — восемь килограммов. Сейчас я тебе почищу.
Ровными красивыми пальцами с посекшимся лаком на ногтях она старательно сдирала пахучую толстую кожуру.
— Валя, ты устала, да? — спросил Гринька.
— Пассажиры попались такие… шумные. В четвертом часу угомонились. Хотела начальника поезда вызывать. Не спала ночь… Как тут жил-то без меня? Не оголодовал?
— Нормально жил. Колбаса, сыр. Мороженое лопал.
Валентина очистила апельсин и подала Гриньке.
— Из большого махонький вышел. То кожура как скорлупка бывает, а эта… Варенье сварю. — Она куснула острыми зубами кожуру и грустно посмотрела на сына. — Ты на меня, Гриня, не серчай. Не серчай, пожалуйста.
— За что? — спросил Гринька с набитым ртом.
— Я про Семена так порешила: не стану с ним делов я иметь. Ильиничне рассказала, все как есть рассказала — она у нас женщина бывалая, умная, семнадцатый год в поездках, — отсоветовала Ильинична. Ненадежный, говорит, человек. И то правда. Я ему, Гриня, в тот раз сказала: «Давай с сыном тебя познакомлю. Пусть посмотрит на тебя». А он ответил: «Для чего мне знакомиться с твоим сыном? Это дело совсем не первое». Видишь, как повертывает?.. И жадный. Страсть до чего жадный… Ну зачем мне такой нужен? Нет, и думать об нем не буду… Ты уж, сынок, не держи на меня обиду. Ну, ошиблась. Со всяким может случиться… Еще апельсинчик почищу.
— Ты меня, как маленького, кормишь. А сама сказала, что уже большой… Я, Валя, на тебя не сержусь. Разве я не хочу, чтобы счастливая ты была? Еще как хочу!
— Жалостный мой, — всхлипнула Валентина. — Что же счастье нас обегает?
У Гриньки тоже комок в горле стоял. Но ему-то плакать не годится. Семиклассник. Мужчина. Он сказал:
— Я фильм по телевизору смотрел. Там один инженер — который главную роль играл — говорит: «Счастье в наших руках». Поняла: в наших. Хочешь, Валя, подарю тебе на день рождения косынку? Или что сама скажешь. Хочешь?
Валентина ласково улыбнулась.
— Утешитель. — Она поднялась, у зеркала вытерла пальцем мокрые глаза, поправила медно-красные волосы. — И то правда, чего слезы лить? Не старуха. Не уродина. Все на месте… Давай, Гриня, ужинать. Еще конфет с орешками привезла. Праздник устроим. Как же не праздник, если в седьмой класс перешел. Надо отметить.
В тот вечер, наверное, в каждой квартире их большого двора — да и всего города — самыми главными людьми были мальчишки и девчонки, которые проснутся завтра утром и радостно скажут: «Хорошо-то как! Каникулы! И уроков учить не надо!»
И Гриньке в этот вечер было хорошо дома вдвоем с матерью. Он (теперь уже со многими подробностями) рассказал ей о походе: чем будут заниматься там, каким маршрутом идут, сколько намечено привалов, и мать, которая твердо решила, что с ухажером Семеном, жадным и ухватистым, порвет окончательно, успокоилась и слушала сына с большим интересом. И о школе Гринька рассказывал — какой хороший у них географ, а завуч Лариса Васильевна — такой нигде больше нет, во всем городе! Сказал и об англичанке, тоже, мол, уважает ее. Она простая и добрая. Были у него кое-какие неприятности с ней, но теперь все наладилось…
Ну, разболтался! И не подозревал, что может столько матери наговорить. Допоздна засиделись. Гринька две чашки чая выпил с ореховыми конфетами, три апельсина съел.
Улегшись на своем диване, он потянулся, зевнул и немножко с сожалением подумал о том, что, хотя завтра и первый день каникул, но особенно разлеживаться времени у него не будет — к десяти часам надо прийти к Вавилону.
Однако всласть поваляться на диване, блаженно ощущая полную свою свободу, ему на другое утро все равно не удалось бы. В начале девятого он пробудился, но глаз еще не открывал, находясь в том, как бы невесомом, состоянии, когда уже не спишь, но и проснулся лишь наполовину. И в этот момент сквозь слипшиеся веки он ощутил какой-то живой, вдруг возникший свет. Сразу открыл глаза. На потолке метался яркий солнечный зайчик. Гринька вскочил и распахнул балконную дверь. Конечно, они, друзья!
Костя и Симка сидели на лавочке и смотрели вверх. В руках Симки, ослепительно сверкая, дрожало зеркало.
— К тебе можно? — донесся голос Симки. — Полы высохли?
«Фу ты! — изумился Гринька. — Вот бы влип!» Он сложил ладони рупором и крикнул:
— Я сейчас! Посидите там.
Просунуть в узкие штанины ноги и надеть тапочки было делом одной минуты. Захватив три апельсина, Гринька, не вызывая лифта, поскакал по лестнице вниз. «Зачем тогда про полы Симке ляпнул? — подосадовал он. — Надо было что-то другое придумать». Полы мать и в самом деле собиралась перекрашивать, даже масляную краску в пузатых банках купила. Потому, наверно, и ляпнул не задумываясь Симке про полы.
Остановившись перед ребятами, Гринька подал каждому по апельсину:
— В честь начала каникул! А это сестрице передай. — И сунул Косте в карман еще один оранжевый заморский плод.
— Как ей, так самый крупный! — с комической обидой сказал Костя.
— А ты что думал! Только у вас санитары строгие, да? У нас в классе еще хуже, как звери. А теперь и от Ленки твоей житья не будет. Я уж вижу.
— Значит, подлизываешься? — засмеялся Симка и показал листок. — Смотри! Дядя Аркадий задание мне дал!
— А что это за штукенция?
— Не видишь разве? Чертеж. Шесть колышков для палатки велел выстругать. Вот размеры указаны.
— Будто так нельзя сделать!
— С чертежом интересней. Не понимаешь! — Симка отобрал листок.
— Завтракал? — понюхав апельсин, спросил Костя.
— А что? — Гринька насторожился.
— Ко мне пойдем. Готовиться. Удочки проверим. У тебя удочки есть?
— Две штуки. Одна с блесной и зеленой жилкой. На щуку.
— Годится. Принесешь?.. Еще с компасом потренируемся.
Гринька шмыгнул носом, всей пятерней полез в лохматые волосы.
— Конечно. Удочек, что ли, мне жалко!.. Только не сейчас. После. Ладно? Мать на базар посылает. А потом сразу прибегу.
— Ну, давай, — сказал Костя. — Через час придешь?
— Постараюсь, — не очень уверенно пообещал Гринька.
Врал он. Старайся не старайся — через час никак не получится. Даже не знает точно, когда отлетает самолет.
«А, ерунда, — поджидая с верхних этажей кабину лифта, подумал Гринька. — Дней впереди еще много. Успеем приготовиться. В двенадцать приду или даже в час — не страшно. Что-нибудь придумаю…»
Мать еще не вставала — отсыпалась после трудной поездки. Гринька пошел умываться и, еще не открыв воду, увидел в углу банки с краской для пола. Увидел и прикусил губы. Пока он будет провожать Вавилона, Костя и Симка наверняка пять раз поднимутся на лифте. Мать откроет им, а полы…
Поплескав на лицо, Гринька вытерся и вышел в комнату. Часы показывали двадцать минут девятого. Куча времени впереди!
— Валь, — заглянул он за ширму, — не спишь?.. Давай, Валь, пол покрасим? Смотри, какой облупленный.
— Мастера хотела пригласить…
— Мастера! Деньги еще переводить! Мы в старой школе сами парты красили. Знаешь, как здорово вышло! Сам директор хвалил! Чего тут красить-то, одна комната. Ерунда!
— Прежде вымыть полы надо.
— Вымой! А я дверь пока снаружи покрашу. Ладно?
— Ну покрась, если охота такая пришла, — улыбнулась Валентина. — Помощником у меня растешь…
Новых комплиментов матери Гринька ждать не стал, поспешил в ванную, открыл ножом широкую банку и засохшей, твердой, как железо, кистью принялся энергично перемешивать краску. Они и в школе так же делали. Минут через пять кисть размякла, а краска в банке сделалась чистая и густая, как сметана, только цветом коричневая.
Всякую работу Гринька делал решительно и быстро. И все же, когда он закончил красить дверь, то стрелки на будильнике показывали половину десятого. Даже работой своей как следует не налюбовался. Надо было еще руки, вымазанные в краске, отмывать. Хорошо, что у матери ацетон оказался. Иначе так бы и ходил с коричневыми руками. Да и то вокруг ногтей подковки еще видны.
На листке Гринька толстыми буквами вывел: «Осторожно — окрашено!» Листок прилепил клеем на стене, возле блестевшей свежей краской двери. Отступил назад, посмотрел и остался доволен. Теперь — полный порядок! Вышел человек из лифта и ясно ему: дверь окрашена. Конечно, и так каждому понятно, что к двери лучше не прикасаться — запах от краски до первого этажа дошел. Ничего, не помешает листок. Теперь ребята и стучаться не будут. Не умрут, дождутся!
Управившись с делами, Гринька почистил ботинки (все-таки в аэропорт едет) и сказал матери, чтобы красить начинала с передней и никаких ребят чтобы не пускала…
Гриньке повезло: увидев подъезжавший к остановке автобус, он припустился изо всех сил и успел вскочить на подножку. А то бы совсем опоздал.
Вавилон поджидал его, сидя у окна. Сам и дверь открыл.
— Договаривались на десять. А сейчас… — он показал на свои толстые с серебряным браслетом часы. — Хромает дисциплинка. А еще в поход собрался.
— Дверь красил, — оправдываясь, сказал Гринька.
— Ну ты даешь! — усмехнулся Вавилон. — Каникулы наступили, отдыхать должен, а он — работать! Мать заставила?
— Нет, сам.
— Положительный герой современности. Что-то не узнаю тебя, мой верный друг Григорий… Ну, ладно, не обижайся, это я любя. Ближе к делу. — Вавилон ввел сконфуженного «нарушителя дисциплины» в свою комнату и тщательно притворил дверь. — Садись, Гриня.
Сам хозяин комнаты постоял, словно прислушиваясь, и опять взглянул на часы.
— До посадки час сорок. Да… В общем, поговорить с тобой хочу, дружище. Разговор серьезный, и только между нами.
Гринька замер на стуле, не сводил настороженных зеленоватых, как у матери, глаз с Вавилона.
— Я тебе говорил, что попал в трудное положение. Помнишь?
— Да, — выдохнул Гринька.
— Совсем плохие у меня дела, Гриня, — сокрушенно сказал Вавилон. — Хоть петлю на шею. Вот какие дела невеселые… И вся сейчас надежда на тебя. Ты меня должен выручить.
— Я? — Гринька даже не изумился. Он просто не поверил тому, что сказал Вавилон. Может, шутит? Конечно, шутит…
— Именно ты должен меня выручить, — словно подслушав его сомнения, подтвердил Вавилон.
— Так разве хватит?.. — Гринька подумал о деньгах, оставленных ему квартирантом. — Ты же много должен. А он… пятнадцать рублей оставил.
— О другом говорю.
— О другом?
— Через неделю ты идешь в поход. Идешь?
— Да, седьмого числа.
— Чудесно. Шагайте себе, ловите рыбку, купайтесь, ведите дневник. А когда придете на Белое озеро, то здесь ты должен мне будешь помочь.
— Как помочь? — Гринька решительно ничего не понимал.
Вавилон достал с книжной полки конверт. Вынул из него маленький целлофановый пакетик.
— Здесь снотворные таблетки. Когда будете ужинать, незаметно кинь их в котелок с чаем. Вот и вся твоя помощь. — Вавилон, как после трудной работы, вытер лоб и расслабленно улыбнулся. — Видишь: ничего сложного. Сделаешь?
Гринька вдруг вспотел. Лицо и шею залил румянец.
— А зачем? — выговорил он.
— Чтобы меня выручить. Когда все крепко заснут, я пойду в палатку и возьму японский маг. Для меня, Гриня, сейчас это единственное спасение. Дело, можно сказать, жизни. Понимаешь?.. А для него, вашего командира, эта японская штучка — пустяк, мелочь. Они там у себя на металлургическом знаешь какие деньги гребут. Ой-ей! Сам же рассказывал, как черешню у них лопали. А сходи на базар, приценись. По трешке дерут за килограмм! Так что жалеть его не надо. А вот мне, Гриня, плохо. Помогай своему другу… Ну скажи: хочешь мне помочь?
Вавилон наклонился и положил руки ему на плечи. И в лицо ему смотрел пристально и выжидающе. А Гринька ни глаз не мог поднять, ни слова вымолвить. Оцепенел.
— Как же это понимать? — Вавилон снял руки с его плеч. — Не хочешь помочь? Странно. Я, Гриня, друг тебе, последнюю рубашку отдам. Но у нас все хорошо, пока хорошо. А если плохо… — Вавилон вытянул пальцы правой, здоровой, руки и медленно сжал их в кулак. — Вот где ты у меня… Кто у тебя три дня и три ночи жил? Не знаешь? Опаснейший преступник, рецидивист, его второй год разыскивают по всей стране. (О Гринькином квартиранте Вавилон знал ничуть не больше, чем сам Гринька). И если станет известно, кто сейчас укрывал его, несдобровать тому. Как минимум, детская исправительная колония… Но не пугайся, Гриня, пока я друг тебе, никто и никогда не узнает. Вот так-то, мой дорогой! Друзьями бросаться не надо. Друзей берегут и помогают им.
Во время этой длинной речи Гринька сидел, не шевелясь. Наконец поднял глаза на Вавилона, который продолжал стоять над ним, высокий, прямой и суровый.
— А не опасные они… эти таблетки?
— Ах, вот чего боишься! — Вавилон достал из пакетика таблетку и, улыбаясь, кинул себе в рот. — Хоть высплюсь в самолете. Чудак! Люди их каждый вечер глотают. Если бессонница у кого. Не хочешь попробовать? Вкусненькая.
Пробовать таблетку Гринька не стал, но на душе у него стало спокойнее.
— А это, — Вавилон достал из конверта, листок, — письмо. Для меня письмо. Видишь: почтовое отделение № 36. Вон, рядом оно. — Вавилон показал рукой на окно. — Смирнову. Владиславу Сергеевичу. То есть мне. До востребования. Ты это письмо бросишь в почтовый ящик шестнадцатого числа. Я к тому времени уже вернусь. Тут всего две строки. Читай.
Гринька взял листок: «Здравствуй, мой друг Вавилон! В походе все нормально. Маршрут выдерживаем. Твой друг Григорий».
— Если у вас все будет, как здесь написано, — вкладывая письмо в конверт, объяснил Вавилон, — то исправлять ничего не будешь. А если что-то случится — заболеет кто-то или маршрут изменится, сроки, то сделаешь поправку. Перед словом «выдерживаем» поставишь отрицательную частичку «не». Рассказывали вам в школе про такую штуку — отрицательную частичку?
— Знаю, — слабо улыбнулся Гринька.
— И тогда я буду в курсе. Чего понапрасну тащиться? И еще. Хоть двадцать первое и выходной день, но могут там и другие палатки стоять. Чтобы я не плутал, ты знак подай — повесь трусы. Все понял?
— Понял. Те же самые можно повесить, желтые.
— Ну, молодчина! Как чудненько все у нас! — обрадовался Вавилон. — Сделаешь для меня хорошее дело, и я в долгу не останусь. Любую вещь проси. Фотоаппарат подарю, ФЭД. Обещаю.
В тот же конверт Вавилон вложил пакетик с таблетками, упаковал все в прозрачный мешочек, перегнул вдвое, замотал тонкой резинкой и засунул Гриньке в карман.
— Спрячь понадежней. В подкладку зашей. Куртку с собой берешь?
— Наверно.
— Не наверно. Бери обязательно. Хоть и лето, а не помешает… Ну, сейчас с маман попрощаюсь, и ты проводишь меня. А то, — Вавилон засмеялся, — еще засну в троллейбусе…
Действительно, сидя на задней скамейке, рядом с Вавилоном, Гринька видел, как у того сами собой закрываются веки. «Что же буду делать, если заснет?» — с тревогой подумал Гринька.
За окном троллейбуса мелькали деревья, дома, сменялись шумные улицы, на которых Гриньке еще не доводилось бывать, и он чувствовал себя смятым, маленьким, одиноким. Хоть бы Вавилон разговаривал. Сидит клюет носом. Выехали за город, и скоро показалось словно отлитое из стекла длинное здание аэропорта.
Будить Вавилона не пришлось. Сам открыл глаза.
— Уже приехали? — удивился он. Часть дороги, видимо, он все-таки проспал.
В аэропорту Гринька был первый раз и потому с любопытством наблюдал, как с неимоверным ревом выруливают на стоянку прибывшие из далеких городов самолеты, как вдали, со взлетной полосы, отрываются от земли и взлетают серебристые машины.
Объявили посадку на Симферополь. Вавилон поднял чемодан и одной рукой обнял Гриньку.
— Надеюсь на тебя. Выручай.
Гринька кивнул. Конечно, выручать надо. И не хотел бы, а надо. Оставшись один, он опустил голову, тяжело вздохнул. Ждать, когда взлетит самолет Вавилона, Гринька не стал. Сел в троллейбус и во втором часу дня возвратился домой.
Правую половину пола мать покрасила, диван его был сдвинут к окну. В комнате стоял резкий, неприятный запах краски, начисто истребивший вкусный апельсиновый дух.
— Ребятишки два раза спрашивали тебя. Куда ж ты пропал? — спросила Валентина, облаченная в линялый халат.
— На старую квартиру ходил, к приятелю, устало ответил Гринька. — Голова чего-то болит.
— Краски надышался, — сказала мать. — Посиди на балконе.
Он с трудом пролез к балконной двери и вышел на свежий воздух. Сев на стул, привалился спиной к шершавой теплой стене и закрыл глаза. Хорошо. Сидел бы так, сидел… Гриньке даже захотелось проглотить одну из таблеток, которые лежали у него в кармане. Заснуть бы и спать долго-долго…